с слабым притязанием на шутливость. Денис принялся их высмеивать. - Что же вы думаете, капитан пустил бы пароход, если бы он не был уверен, что переправа возможна? - воскликнул он с искренним убеждением. - И плыть-то всего пять миль - совершенный пустяк. Пройдет каких-нибудь двадцать лет, и мы будем перескакивать через такую канаву или переходить ее на ходулях. Пассажиры посматривали на него с сомнением, но Денис смеялся, шутил, подтрунивал над ними до тех пор, пока они не сдались, и через пять минут он всех привлек на свою сторону. Его молчаливо признали вожаком, тревожные предчувствия пассажиров рассеялись, и один из них даже достал из кармана небольшую плоскую фляжку. - Хлебнем по глоточку на дорогу? - предложил он, подмигивая. Тогда веселое настроение победило страх. Первым хлебнул хозяин фляжки, за ним двое остальных - с умеренностью, приличной тем, кого угощают. Денис же отказался. - Я сейчас только наелся сосисок и боюсь рискнуть ими, - пояснил он с выразительной пантомимой в сторону буйных волн, которая должна была убедить зрителей, что единственное его желание в жизни - удержать в себе вкусную пищу, за которую он только что заплатил. Все восторженно захохотали; предположение, что этот беззаботный и бесстрашный юноша может испытать такой неприятный приступ морской болезни, снова подняло их в собственном мнении, а Денис продолжал их подбадривать, умело приспособляясь к ним, рассказывая анекдоты с таким воодушевлением, что они почти не заметили, как отчалил пароход и как его качало в заливе. Один пассажир, правда, позеленел, другой делал движения горлом, как перед рвотой, но они скорее готовы были умереть, чем осрамиться в глазах этого юного Гектора, рассказывавшего уже пятый анекдот - о блестящем остроумии одного ирландца, перехитрившего англичанина и шотландца при забавных и щекотливых обстоятельствах. Остальные несколько пассажиров не совсем успокоились и продолжали жаться друг к другу, когда паром, как скорлупку, швыряли бурные волны. Они цеплялись за стойки, ложились на палубу, или, уже не стесняясь, блевали, а насыщенный водяной пылью ветер завывал вокруг снастей, и яростно шумящие волны перекатывались через низкие поручни, заливая палубу водяной пеленой, которая перемещалась из стороны в сторону, следуя за каждым наклоном судна. Но, наконец, паром подошел уже близко к Бэрнтисленду, вышел из полосы волнения и после долгого лавирования ускорил ход. Шкипер сошел с мостика, с его клеенчатой куртки текла вода. Денис слышал, как он сказал: - Ничуть не жалею, что мы уже приехали. Слабое удовольствие! Такой скверной переправы, как сегодня, никогда еще не бывало. Пассажиры поспешно высаживались, даже те, кто так пострадал от морской болезни, что их пришлось снести о парома на пристань, и уже на пристани эта маленькая компания героев стала прощаться с Денисом. - Как, разве вы дальше не поедете? - спросил Денис. - Ба! - возразил один из них, как бы говоря за всех, и посмотрел на тучи. - Все мы, слава богу, здешние, бэрнтислендские, и теперь нас не скоро заманишь на такую прогулочку в Эдинбург! Дома покажется совсем неплохо после этого адского шума на море! Они все по очереди торжественно пожали руку Денису, чувствуя, что никогда не забудут о нем. "Ну и молодец же был этот малый, что переезжал с нами залив в бурю, - говаривали они порой друг другу много времени спустя. - Все страху натерпелись, а ему хоть бы что!" Когда они ушли, Денис отправился на станцию. Поезд на Данди, расписание которого было согласовано с расписанием парохода из Грентона, должен был отойти в пять часов двадцать семь минут пополудни и был уже подан. Но так как было еще только двадцать минут шестого, Денис прошелся по перрону вдоль поезда, заглядывая в окна вагонов, ища незанятое купе третьего класса. Пассажиров оказалось больше, чем можно было ожидать в такую погоду, и Денис прошел до самого паровоза, не найдя свободного места. У паровоза стоял кондуктор, разговаривая с машинистом, и Денис, узнав в нем знакомого, с которым он, со свойственной ему общительностью, свел дружбу во время предыдущей поездки, подошел поздороваться. - А, Дэви Мак-Бит, как поживаете? - воскликнул он. Кондуктор поднял голову, и после минутного недоумения глаза его просветлели. - А, это вы, мистер Фойль! - сказал он сердечно. - Я было не признал вас в первую минуту. - "Нет мне подобного в Дониголе", - с улыбкой процитировал Денис. - Неужто вы едете в такую погоду? - спросил Мак-Бит. - А мы с Митчелом, - он указал на машиниста, - как раз толковали насчет этого. Нас беспокоит ветер. Он дует в опасном направлении. - Вы боитесь, что он погонит назад вашу старую пыхтящую посудину? - сказал Денис, смеясь. Митчел неодобрительно покачал головой. - Нет, не совсем так, - ответил он, и взгляд его был выразительнее слов. Потом, повернувшись к своей будке на паровозе, крикнул: - Как манометр, Джон? Черная физиономия кочегара выглянула наружу; на этом черном улыбающемся лице резко белели зубы. - Пару хватит хоть до самого Абердина, - сказал он. - А пожалуй, что и дальше. - Нет уже, дай бог нам с тобой до Данди добраться, Джонни, и то будет ладно, - сухо возразил машинист. - Как ты думаешь, он выдержит? - спросил Мак-Бит серьезно, забыв в эту минуту о Денисе. - Не могу тебе сказать, - сдержанно ответил Митчел, - но мы скоро это узнаем. - Что у вас здесь за секреты? - спросил Денис, глядя то на одного, то на другого. Ухмылявшаяся физиономия кочегара глядела из открытой двери топки, и отблески пламени играли на этом грязном лоснившемся лице. - Они немножко опасаются насчет моста, - засмеялся он, работая лопатой, - не понимают, что такое сталь и цемент! - Нечего зубы скалить! - сердито проворчал Митчел. - Ехать нам по мосту две мили, а проклятый ветер дует прямо в ту сторону и сатанится, как десять тысяч дьяволов. После этих слов все как-то притихли, но тотчас же Мак-Бит, спохватившись, посмотрел на часы. - Ну, - сказал он, - что бы мы там ни думали, а по расписанию полагается ехать, - значит, и поедем. Идемте, мистер Фойль. - А что вас, собственно, беспокоит? - спросил Денис, когда они с кондуктором шли по платформе. Дэви Мак-Бит покосился на него и ничего не ответил. Явно желая переменить разговор, он сказал: - Какое замечательное у вас новое пальто! - Нравится? - Еще бы! Удобная штука в такую ночь, как сегодня, да и вид у него шикарный! - Достаточно шикарный для жениха, Дэви? - спросил Денис, легонько подтолкнув собеседника локтем. - Ну, разумеется, - ответил тот рассеянно. Но потом вдруг с интересом взглянул на Дениса. - Вот оно что! Уж не подумываете ли вы о... Денис утвердительно кивнул головой. - Не только подумываю, но это уже решено. Во вторник женюсь и, наверное, в этом пальто и буду венчаться. Это часть моего приданого. Мак-Бит смешливо посмотрел на Дениса, суровое лицо его прояснилось, и оба весело захохотали. - Вот так новость! Что же вы молчали до сих пор? Вы не теряете времени, честное слово! Желаю вам счастья, и вам и вашей подружке, кто бы она ни была. Ей хорошо будет, если я в вас не ошибся. Ну, раз так, пойдем со мной! Не можем же мы везти жениха вместе со всей публикой в третьем классе! - Он отпер пустое купе первого класса. - Жениха надо доставить в сохранности! - Спасибо, Дэви, - довольным тоном поблагодарил его Денис. - Вы - славный малый. Обязательно пошлю вам кусок свадебного пирога, чтобы вы положили его под подушку. - Потом прибавил уже более серьезным тоном: - Ну, до свиданья, увидимся в Данди. Кондуктор с улыбкой кивнул головой и ушел. Минуту спустя раздался свисток, и поезд отошел от станции. Один в комфортабельном купе первого класса, Денис с удовольствием осмотрелся, развалясь на мягком диване, положил ноги на сиденье напротив и уперся взглядом в потолок. Мало-помалу глаза его приняли мечтательное выражение - казалось, они смотрели сквозь низкий потолок куда-то далеко. Он думал о Мэри... Он спокойно размышлял о том, что женится во вторник. Не совсем так, как ему хотелось, не так, как он когда-то мечтал, но, во всяком случае, женится. Не важно, как отпраздновать свадьбу, - важно то, что кончится его холостая жизнь. Он уже заранее начинал чувствовать себя старше и благоразумнее. С воодушевлением подумал о том, как благородно было с его стороны с такой готовностью взять на себя ответственность за последствия своей любви. Он доказывал себе, что вовсе и не желал никогда увильнуть от этой ответственности. - Нет, - сказал он вслух, - подлец бы я был, если бы бросил такую девушку, как Мэри. Ему живо вспоминались ее доверчивость, красота, вера в него; он думал о ней сначала только с нежностью, потом к нежности примешалась легкая тревога. Вспомнил об урагане: ради Мэри он горячо желал, чтобы ураган прошел мимо Ливенфорда. И тут, несмотря на радужное настроение, он почему-то ощутил безотчетную тоску. Сдержанная радость, сменившая его шумную веселость в начале путешествия, сейчас незаметно перешла в непонятную ему самому грусть. Он пытался стряхнуть ее, заставлял себя думать только о розовом будущем, которое ждет его и Мэри в Гаршейке, о блестящей карьере, которую он себе создаст, о том, как он на праздниках будет уезжать с Мэри за границу и как чудесно они там будут проводить время... Но ему не удавалось рассеять тень, омрачившую его оптимистическую веселость. Он начинал сильно тревожиться о Мэри и сомневаться, благоразумно ли было с его стороны так долго откладывать ее увоз из дому. Начался дождь, и окна вагона помутнели от оседавшей на них смеси дождя и талого снега. Ветер бомбардировал стены вагонов, швыряя в них большими горстями ледяную крупу, и казалось, что кто-то непрерывно шлепает снаружи по вагону мокрой тряпкой. Дождь хлестал по крыше, как бурные струи воды из гигантской кишки. Тоска все сильнее душила Дениса, наполняла мрачными предчувствиями, и он с грустным сожалением вспомнил чудесную целомудренную красоту тела Мэри, вспомнил ту ночь, когда он оборвал весь цвет этой красоты. Под его насильственным прикосновением ребенок превратился в женщину, которой приходится теперь жестоко страдать по его вине. Сколько она, должно быть, натерпелась страха и муки, стараясь скрыть от всех беременность. Вспоминая ее изящную девичью фигуру, он уже воображал, что никогда Мэри не станет прежней. Вздох вырвался у него. Поезд замедлил ход и остановился на какой-то придорожной станции. Это не был скорый поезд, а потому он уже останавливался несколько раз на промежуточных станциях, но до сих пор Денис как-то не обращал на это внимания. Теперь, к его неудовольствию, дверь купе отворилась, и вошел старый крестьянин. Он смиренно уселся напротив, в углу дивана, от его одежды шел пар, и ручьями стекала вода на подушки дивана и на пол. Смешиваясь с паром, от него исходил запах жидкости покрепче, чем дождевая вода. Денис уставился на него, затем сказал сухо: - Это вагон первого класса. Старик достал из кармана большой носовой платок, красный в белых крапинках, и высморкался, громко трубя носом. - Вот как? - сказал он важно, делая вид, что осматривает купе. - Очень приятно слышать. Люблю ездить по-барски. Вы говорите - это первый класс, а мне наплевать, первый или нет, потому что я никакого билета не имею. - И он оглушительно захохотал. Видно было, что он сильно навеселе. Денису настолько изменил его обычный юмор, что он ничуть не развеселился. В другое время его бы изрядно позабавил этот неожиданный попутчик, а сейчас он только хмуро поглядел на него. - Далеко едете? - спросил он наконец. - В Данди, славный город Данди. Город вам знаком, конечно, а люди - нет. Нет, нет, когда я говорю "славный", я имею в виду не его жителей, а славный город Данди, - ответил старик и после этого серьезного и точного пояснения добавил многозначительно: - Да вот не успел взять билет. Денис поднялся и сел. Он видел, что ему придется выносить общество старика до конца путешествия, и покорился обстоятельствам. - Как погода? - спросил он. - Вы весь мокрый. - Мокрый? Да, меня и снаружи промочило изрядно, но и нутро я успел промочить. Одно другому помогает, знаете ли. И для такого бывалого пастуха, как я, мокрое платье ничего не значит: высохнет на мне - только и всего. Однако должен вам сказать, в такую ужасную ночь, как сегодня, даже и я не хотел бы очутиться в горах. Он несколько раз покачал головой, достал из кармана какой-то грязный обломок глиняной трубки, разжег ее, вставил в металлический мундштук и, сунув в угол рта, шумно затянулся. Когда купе наполнилось дымом, он, не вынимая изо рта трубки, сочно сплюнул на пол. Денис поглядывал на крестьянина с сострадательным презрением, пытаясь представить себе этого грубого и пьяного деревенского мужлана молодым; он уныло спрашивал себя, возможно ли, что и сам он когда-нибудь превратится в такого вот старого пьяницу, и его одолевала все более глубокая меланхолия. Не подозревая о произведенном им впечатлении, старый пастух продолжал: - Да, пришлось мне навсегда сказать "прости" горам. Хорошо звучит, не правда ли? "Прощание с горами". Честное слово, похоже на название какой-нибудь песни! "Прощание с горами". - Он хлопнул себя по ляжкам и захохотал. - Да, возвращаюсь я теперь в свой родной город, и как вы думаете, для чего? Ни за что не угадаете! - Может быть, вам достались в наследство кое-какие деньжонки? - предположил Денис. - Нет, ее угадали. Те гроши, что у меня есть, я сколотил тяжелым и честным трудом. Ну, попробуйте еще раз. Но так как Денис молчал, старик словоохотливо продолжал: - Нет, вам это и в голову не придет, а между тем это истинная правда: я еду, чтобы... - он сделал паузу, как-то необыкновенно подмигнул Денису и выпалил: - Еду в Данди жениться! И, явно наслаждаясь впечатлением, которое произвели его слова, пустился в объяснения: - Я еще парень крепкий, хотя уже не такой молодец, как был, и в Данди меня ожидает славная, красивая женщина. Она бала большая приятельница моей первой жены. И завтра рано утром мы обвенчаемся. Вот оттого-то я и еду этим поездом, несмотря на воскресенье. Мне, знаете ли, надо поспеть вовремя. Пока старик говорил, Денис смотрел на него с неприятным чувством, которое, главным образом, объяснялось этим странным совпадением обстоятельств. Итак, здесь, в тесном купе, ехал еще один жених, связанный с ним одинаковостью положения! Видеть ли ему в этом смешном ветеране карикатуру на себя или печальное предзнаменование будущего? В унынье Денис говорил себе, что быть может, людям он кажется таким же жалким и смешным, как этот седобородый жених - ему. В приливе самоуничижения он начал осуждать свой образ жизни до сих пор. Не свойственные ему сомнения ужаснули его стремительностью и силой, с какой нахлынули на него, и в таком отчаянии, молчаливый, подавленный, он сидел, пока поезд с грохотом не подкатил к станции Сент-Форт. Здесь спутник Дениса встал и вышел из купе, заметив при этом: - Нам предстоит еще немалый путь. Схожу да посмотрю, нельзя ли тут раздобыть чего-нибудь согревающего. Мне бы одну капельку только хлебнуть, чтобы прогреть желудок. Но через минуту он вернулся и сказал успокоительно: - Я приду обратно, не думайте, что я вас оставлю одного. Вернусь и составлю вам компанию до самого Данди. - И, сказав это, вышел из вагона. Денис посмотрел на часы: было пять минут восьмого. Поезд шел без опоздания. Но, высунув голову в окно, он убедился, что ветер бушевал до невозможности. Пассажиры, вышедшие из вагонов, катились по платформе, как шары, а тяжелый поезд, казалось, качался на колесах. Вокруг Мак-Бита стояла группа боровшихся с ветром пассажиров. До Дениса доносились их выкрики: - А что, кондуктор, не опасно ехать дальше? - Какой ветер! Выдержит ли поезд? - Как бы он не сошел с рельс! - Господи, помилуй, что за ночь! - И как в такую погоду проезжать мост! Ах, хотела бы я сейчас быть дома! Денису показалось, что его приятель Мак-Бит встревожен и сердит. Но хотя кондуктор действительно был озабочен своей ответственностью за доверившихся ему сто человек, в его ответах звучали невозмутимая уверенность и спокойствие официального лица: - Надежен, как Шотландский государственный банк. Будьте покойны, мэм! - Подумаешь, буря! Да это просто легкий ветерок. Постыдился бы ты праздновать труса, старина! - Не сойдет с рельс, не беспокойтесь, голубушка, и через час вы и ваша дочка будете дома. Денис слышал, как он говорил все это, ровно, спокойно, с непроницаемым видов. Его спокойствие, видимо, передалось пассажирам, группа рассеялась, все вернулись в вагоны. Наконец все формальности были окончены, и поезд тронулся. В эту минуту Денис увидел своего соседа по купе, который, борясь с ветром, пытался вскочить в последний вагон. Но в своем волнении и спешке старый пастух поскользнулся и растянулся на платформе. Поезд уходил все дальше, старик остался позади, и когда они проезжали станцию, перед Денисом в мерцающем свете станционного фонаря мелькнуло в последний раз расстроенное, ошеломленное лицо, выражавшее почти забавное отчаяние. Сидя в своем углу, в то время как поезд приближался к южному концу Тейского моста, Денис с мрачным юмором подумал, что один жених уже, несомненно, опоздает на свадьбу. Может быть, это урок ему, второму жениху. Да, странное, неприятное совпадение послужит ему уроком. О, он не опоздает на свадьбу с Мэри во вторник! Поезд несся вперед и в тридцать минут восьмого достиг начала моста. Здесь, раньше чем взойти на рельсы одноколейки, проложенной по мосту, он затормозил у сигнальной будки, ожидая, пока стрелочник передаст жезл машинисту. Без этой процедуры не разрешалось пускать поезд по мосту. Все еще мучимый дурным предчувствием, Денис снова опустил окно и выглянул, чтобы посмотреть, все ли благополучно. Ему чуть не оторвало голову ветром, и в красном свете, падавшем от паровоза, он различил впереди туманные очертания массивных ферм моста, похожих на гигантский скелет какого-то стального пресмыкающегося, мощный и несокрушимый. Затем он вдруг увидел сигнальщика, который сходил по ступенькам из своей будки с большой осторожностью, крепко держась одной рукой за перила. Он передал жезл машинисту и, сделав это, с величайшим трудом поднялся назад в свою будку, борясь с ветром. Последние несколько шагов он сделал, ухватившись за чью-то руку, протянутую ему из будки. И вот поезд снова двинулся и взошел на мост. Денис закрыл окно и спокойно сел на место, но когда проезжали мимо сигнальной будки, перед его глазами промелькнули два смотревших из нее бледных, полных ужаса лица, как призраки, скользнувшие во мраке. Ураган достиг теперь неслыханной силы. Ветер швырял дождем в стены вагонов, производя шум тысячи наковален, и снова в стекла зашлепал мокрый снег, так что за окном ничего нельзя было разглядеть. Поезд качался на рельсах, как пьяный, и, несмотря на то, что шел медленно и осторожно - благодаря шуму бури казалось, что он несется стремглав. Черный мрак, скрежет колес, яростный натиск ветра, грохот волн, разбивавшихся внизу о быки моста, - все вместе создавало впечатление безудержного, безумного стремительного движения. Денису, одиноко сидевшему в безмолвной и тесной коробке купе, которую бросало из стороны в сторону, вдруг почудилось, что колеса поезда говорят ему что-то. Они мчались по рельсам и визжали (он ясно слышал это) монотонной, полной отчаяния скороговоркой: "Господи, помилуй нас! Господи, помилуй нас! Господи, помилуй нас!" В реве бури эта печальная панихида настойчиво врывалась в мозг Дениса. Острое предчувствие страшной опасности начало давить его. Но боялся он почему-то не за себя, а за Мэри. Жуткие картины проносились в темном поле его воображения. Он видел Мэри в белом саване, смотревшую на него с грустной мольбой во взоре, Мэри с распущенными мокрыми волосами, с окровавленными ногами и руками. Какие-то фантастические чудовища преследовали ее, она отступила под их натиском, и мрак поглотил ее. Потом она появилась снова, гримасничая, хихикая, похожая на карикатурное изображение мадонны, с истощенным ребенком, которого она держала за руку. Денис закричал от ужаса. В безумном смятении вскочил с места. Он хотел броситься к Мэри. Хотел распахнуть дверь, выскочить из этой коробки, в которую его заключили, которая окружала его, как склеп. Он все отдал бы в это мгновение, чтобы выбраться из поезда. Но не мог. Он был пленником в этом поезде, который неумолимо мчался вперед, освещая себе путь собственным светом, похожий на темную, красноглазую змею, которая, извиваясь, быстро ползет вперед. Он прошел уже одну милю по мосту и достиг среднего пролета, где сеть стальных брусьев образовала как бы полую трубу, сквозь которую надо было пройти. Поезд вошел в этот туннель. Он вползал в него медленно, с опаской, нехотя, дрожа каждым болтом, каждой заклепкой своего корпуса, атакуемого ураганом, который, казалось, стремился его уничтожить. Колеса стучали непрерывно, навязчиво, как погребальный звон, бесконечно повторяя: "Господи, помилуй нас! Господи, помилуй нас! Господи, помилуй нас!" И внезапно, в тот момент, когда поезд весь окружен был этой железной рубашкой среднего звена моста, ветер с торжествующим ревом дошел до полного исступления в своей силе и ярости. Мост сломался. Стальные брусья надломились с треском, как сучья, цемент искрошился в песок, железные столбы согнулись, как ивовые прутья. Средний пролет растаял, как воск. Обломки его засыпали истерзанный поезд, который одно мгновение бешено крутился в пустом пространстве. Страшный поток битого стекла и деревянных обломков обрушился на Дениса, раня и калеча его. Он видел, как ломается и скручивается металл, слышал треск падающих кирпичей. Невыразимое отчаяние сотни человеческих голосов, слитых в один резкий, короткий, мучительный крик, в котором смешались ужас и боль, ударило Дениса по ушам, как роковая безнадежность погребального пения; стены вагона саваном завихрились вокруг него и над ним, пол летел через его голову. Падая, завертевшись волчком, он вскрикнул громко то же, что выстукивали раньше колеса. "Господи, помилуй нас!" - и затем тихо одно только имя: "Мэри!" А поезд с невообразимой быстротой, как ракета, описал в воздухе дугу, прорезал мрак сверкающей параболой света и беззвучно нырнул в черную преисподнюю воды, где потух так же мгновенно, как ракета, навеки исчезнув, точно его и не было! В ту бесконечность секунды, пока поезд кружился в воздухе, Денис понял, что случилось. Он осознал все, затем мгновенно перестал сознавать. В тот самый миг, когда первый слабый крик его сына прозвучал в хлеву ливенфордской фермы, его изувеченное тело камнем полетело в темную бурлящую воду и легло мертвым глубоко-глубоко на дне залива. ЧАСТЬ ВТОРАЯ 1 На улицах Ливенфорда стоял резкий холод мартовского утра. Крупные хлопья сухого снега порхали в воздухе легко и беззвучно, как мотыльки, и ложились толстым покровом на промерзлую землю. Жестокая и затянувшаяся в этом году зима началась поздно и теперь медлила уходить. Об этом и думал Броуди, стоя на пороге своей лавки и глядя на тихую пустую улицу. Тишина на улице радовала его, на безлюдье дышалось свободнее. Последние три месяца ему тяжело было встречаться со своими согражданами, и отсутствие людей на улице давало передышку мукам уязвленной, но не сломленной гордости. Можно было на несколько минут смягчить выражение непреклонности, которое он постоянно носил на лице, как маску, и мысленно полюбоваться своей неукротимой волей. Да, трудную задачу взял он на себя за последние три месяца, но он ее выполнил, черт возьми! В него пускали множество стрел, и вонзались эти стрелы глубоко, но он ни разу ни словом, ни жестом не обнаружил перед людьми мук раненой и оскорбленной гордости. Он победил. Думая об этом, Броуди сдвинул назад шапку, сунул большие пальцы под мышки и, раздувая ноздри прямого носа, жадно втягивал ими морозный воздух, с вызовом оглядывая пустынную улицу. Несмотря на резкий холод, на нем не было ни пальто, ни шарфа: он очень гордился своей закаленностью и презирал такие признаки слабости. "К чему пальто такому здоровому человеку, как я?" - говорила вся его поза. А ведь сегодня утром ему, чтобы по обыкновению облиться холодной водой, пришлось сначала разбить тонкую корку льда в кувшине. Зимняя погода была ему по душе. Он наслаждался жестоким холодом, жадно, всей грудью вдыхал морозный воздух, и при этом в рот ему попадали белые порхающие снежинки, таяли на языке, как облатки причастия, вливали в него свежесть и бодрую силу. Вдруг он увидел приближавшегося человека. Только самолюбие не позволило Броуди скрыться в лавку, так как в подходившем он узнал одного из самых сладкоречивых, хитрых и лукавых сплетников в городе. - Ах, будь проклят твой змеиный язык! - пробурчал он, слыша нее ближе тяжелые, заглушенные снегом шаги и видя, что тот, к кому относилось это замечание, не спеша переходит улицу. - С удовольствием вырвал бы его у тебя. Э, да он идет сюда. Так я и знал! Подошел Грирсон, закутанный до самых ушей, посиневший от холода. Как и предвидел Броуди, он остановился. - Доброе утро, мистер Броуди, - начал он тоном, который одинаково мог сойти и за почтительный и за иронический. - Здорово, - отрывисто буркнул Броуди. Тайный яд, источаемый языком Грирсона, уже заставил его не раз жестоко страдать, и он относился к этому человеку с глубокой подозрительностью. - А мороз все держится! - продолжал Грирсон. - Ну и злая же выдалась зима!.. Но вас, я вижу, ничто не берет, дружите. Можно подумать, что вы - железный, право, так легко вы все переносите. - Погода мне нравится, - резко ответил Броуди, с презрением уставившись на посиневший нос собеседника. - Дело только в том, - плавно продолжал Грирсон, - что эти упорные морозы когда-нибудь должны кончиться. Рано или поздно лед должен тронуться. Чем крепче мороз, тем сильнее оттепель. В один прекрасный день здесь наступят большие перемены! - он с притворно-простодушным видом посмотрел на Броуди. Тот прекрасно понял двоякий смысл этой тирады, но не был достаточно находчив, чтобы ответить в тон. - Вот как? - заметил он только неуклюже и усмехнулся. - Вы мудрый человек, Грирсон. - Вы мне льстите, мистер Броуди! Это просто тонкое чутье, то, что римляне называли "умением предсказывать погоду". - Да вы и ученый к тому же, я вижу. - Мистер Броуди, - ничуть не смущаясь, продолжал Грирсон, - сегодня утром в мой дом залетел маленький реполов, он чуть не погиб от холода. - Грирсон покачал головой. - Такая погода, должно быть, ужасна для птичек... и для бездомных, которым негде укрыться. - Затем, не дав Броуди вставить ни слова, он прибавил: - Как поживает все ваше семейство? Броуди заставил себя спокойно ответить: - Очень хорошо, благодарю вас. Несси делает блестящие успехи в школе; вы, должно быть, слышали об этом. В нынешнем году она тоже возьмет все первые награды. - "Вот на-ка, выкуси! - подумал он про себя. - Небось, твоему взрослому остолопу всегда приходится уступать первое место моей умнице-дочке". - Не слыхал. Что ж, это очень приятно. - Грирсон помолчал, потом сладеньким голоском спросил: - А от старшей дочери, от Мэри, давно получали известия? Броуди заскрипел зубами, но овладел собой и сказал с расстановкой: - Прошу вас не упоминать это имя в моем присутствии. Грирсон изобразил величайшее смущение. - Простите, ради бога, если я огорчил вас. Признаться, к этой вашей дочке я всегда питал слабость. Меня очень встревожила ее долгая болезнь. Но на днях кто-то говорил, будто она нашла себе место в Лондоне. Должно быть, ей помогла устроиться та семья из Дэррока - Фойли, я хочу сказать. Впрочем, вам, я думаю, известно не больше, чем мне. Он прищурился и, посмотрев искоса на Броуди, добавил: - Я очень интересовался всей этой историей. Из простого человеколюбия, - вы, конечно, понимаете. Мне от души ее жалко было, когда бедный крошка умер в больнице. Броуди смотрел ему в лицо, как окаменелый, но пытка продолжалась. - Говорили, что мальчик родился прехорошенький и доктору было ужасно неприятно, что он не сумел его спасти. Зато в матери он принял большое участие. И ничего удивительного - случай-то уж очень необыкновенный, а тут еще и воспаление легких, и другие осложнения. - Он печально потряс головой. - И какое несчастье, что отец ребенка погиб и не мог жениться и сделать ее честной женщиной!.. Ах, простите, мистер Броуди, я совсем забыл! Разболтался тут по глупости своей, а вам-то каково это слушать! - ехидно извинился Грирсон. Он задел Броуди за живое, заставил его дрогнуть, и теперь у него хватило ума вовремя отступить. Броуди видел его насквозь. Внутренне он корчился от злобы, но только сказал тихим, сдавленным голосом: - Ваш ехидный язык может шуметь, как Велхолская речка, мне это решительно все равно. Это был промах с его стороны, так как слова его давали повод возобновить травлю, и Грирсон не замедлил за него ухватиться. Он сказал с елейной усмешечкой: - Вот это здорово, ей-богу! Вот уж подлинно несокрушимый дух! Можно только восхищаться, мистер Броуди, тем, как твердо вы переносите этот позор! Другой человек с таким видным положением в городе легко мог окончательно пасть духом после такого скандала, - ведь целыми месяцами об этом трубили во всем городе! - Шушуканье и уличные сплетни меня не трогают, - отпарировал Броуди с бурно вздымавшейся грудью. Он готов был убить Грирсона взглядом, но достоинство не позволяло ему употребить другое оружие, а гордость мешала уйти. - Так, так, - раздумчиво протянул Грирсон, - я и говорю, другого совсем бы с ног свалило то, что он стал предметом негодования негодных святош и посмешищем всего города. Знаете, что я вам скажу, - добавил он, понизив голос с таким видом, словно это только что ему пришло в голову, - обыкновенного человека все это довело бы до того, что он запил бы с горя. Броуди метнул на него взгляд сверху вниз из-под кустистых бровей. Вот как, значит, про него распространяют уже и эту клевету? - Ничто так не поддерживает человека, как капелька хмельного, особенно в такую погоду! - вкрадчиво тянул Грирсон. - Ну, мне пора, холодно стоять тут и болтать. Будьте здоровы, мистер Броуди. И, раньше чем Броуди успел что-нибудь сказать, Грирсон поспешно ретировался. Он весь дрожал, озябнув от долгого стояния на морозе, но его согревал упоительный жар внутреннего довольства. Он ликовал, вспоминая, как что-то дрогнуло в суровых глазах Броуди, когда его остро отточенные стрелы попали в цель, он тешился тем бурным тяжким вздохом, который в конце концов вырвался у Броуди под действием их яда. Он хихикал, предвкушая, как будет острить на этот счет сегодня вечером в клубе. Все там лопнут со смеху, когда он перескажет им весь разговор. А почему ему и не унизить лишний раз этого упрямого быка? Что он о себе воображает, расхаживая с таким наглым, высокомерным видом? И какой человек способен был бы выгнать из дому родное дитя, как собаку, в такую ночь? Оттого и новорожденный умер. И Мэри это чуть не убило, если верить тому, что говорят люди: и воспаление легких и родильная горячка, - бог знает чего только она не перенесла! Хотя она и оказалась беспутной, а все же это безобразие со стороны отца так поступить с дочерью! Погруженный в такие размышления, Грирсон уходил все дальше, пока совсем не исчез из виду. А Броуди смотрел ему вслед, сжав губы в одну тонкую изогнутую линию. Вот так они поступают, - думал он. - Они бы рады побить его камнями, лягать его, кромсать его на клочки теперь, когда его положение пошатнулось. Но при одной этой мысли он гордо выпрямился. Кто сказал, что его положение пошатнулось? Пусть те, кто так думает, подождут - и они увидят. Всю эту неприятность пронесет, как тучу, через месяц-другой ее будут помнить только очень смутно. Подлинные его друзья, дворяне, видные люди их округи, отнесутся к нему только сочувственно, пожалеют его. При воспоминании обо всем, что он пережил, его стиснутые губы слегка дрогнули. Те несколько недель, когда Мэри лежала в больнице и была между жизнью и смертью, он оставался тверд и непоколебим, как скалистый утес, непреклонный в своем решении отречься от дочери. Он считал, что она сама своим поведением осудила себя на изгнание из общества, и открыто заявлял, что предоставит ей гнить вне круга порядочных людей. Ни немая печаль жены, ни громкие пересуды и сильно поколебавшийся авторитет его в городе, ни жестоко уязвившая его беседа с глазу на глаз с доктором Ренвиком, ни позор публичных оскорблений и обвинений - ничто не поколебало его, не сломило его упорства. Он не желал больше видеть Мэри, и непреклонность его решения теперь утешала его, помогала успокоиться. Люди так и не узнают, сколько он выстрадал: удар, нанесенный его гордости, был почти смертелен. С злобным удовольствием он подумал о том, чем утешался все эти горькие месяцы, - о катастрофе на Тэйском мосту! О смерти внебрачного ребенка Мэри он думал без всякого удовлетворения, - он с самого начала отрекся от него, - но мысль о размозженном теле Фойля (печальные останки его были найдены и теперь гнили в Дэррокской земле) редко покидала его. Она была бальзамом для его уязвленного тщеславия. Его воображение упивалось ужасными подробностями. Ему было все равно, что погибла сотня других людей. Все крушение было в его глазах актом справедливого возмездия. Денис был единственный человек, обидевший его, посмевший дать ему отпор, - и теперь он мертв. Сладкое утешение! Он повернулся, чтобы войти в лавку, но его снова остановили. Из соседней двери с тревожной боязливостью кролика выскочил маленький человечек и поздоровался с ним. Это был Дрон. Хмурое лицо Броуди выразило презрение при виде того, как судорожно дергался этот человек. К нему вернулась самоуверенность, как всегда, когда он видел, что внушает другим страх, и он с презрительным равнодушием пытался угадать цель визита Дрона. "Хочет сообщить о появлении на свет нового отпрыска?" - предположил он, заметив, что у Дрона сегодня такой вид, точно он с трудом что-то скрывает. Дрон и в самом деле держал себя необычайно странно: трепеща от сдерживаемого радостного возбуждения, он быстро потирал руки, его белесые ресницы непрерывно мигали, ноги дергались, как перед припадком, и он с трудом пытался заговорить. - Да ну же, выкладывайте! - фыркнул Броуди. - Долго вы еще будете задерживать меня на моем собственном пороге? Какого рода животным бог благословил вас на этот раз? - Это не совсем то, - возразил Дрон торопливо, в новом приступе конвульсий, и продолжал медленно, как человек, который повторяет старательно затверженный урок: - Мне как раз подумалось: вполне ли вы уверены, что вам не понадобится мое помещение, то, которое я вам предлагал в конце прошлого года? - Он кивнул головой в сторону пустого магазина. - Вы, может быть, забыли, что в тот день вы вытолкали меня на улицу, но я-то этого не забыл! Я не забыл, что вы швырнули меня на мостовую, так что я растянулся во всю длину! - Голос Дрона при последних словах перешел в визгливый крик. - Вы просто упали, милейший, вот и все. Если вам нравится лежать на собственной заднице перед моей дверью - это уж ваше дело. А если это оказалось не так приятно, как вы полагали, расскажите об этом своей жене. Меня это не касается, - сказал хладнокровно Броуди. Но он не мог не заметить выражения лица Дрона, в котором боролись два противоположных чувства, этого взгляда полуиспуганного, полуликующего кролика, который видит, что его враг запутался в собственных силках. - Я спрашивал, уверены ли вы... - захлебывался Дрон, не заметив, что его перебили, - вполне ли вы уверены, что вам не нужно мое помещение? Потому что, если бы вы теперь и захотели, вы его не получите. Я его не отдал внаймы, я его продал! Я его продал фирме Манджо и Кь "Шляпы и галантерея". - Он прокричал последние слова с триумфом, потом стремительно продолжал: - И продал с барышом, потому что у них средства неограниченные. Они здесь откроют большой шикарный магазин, где будет все... и специальный отдел шляп и отдельная витрина для них. Я знал, что вам будет интересно узнать эту новость, и мне не терпелось вам ее рассказать. В ту же минуту, как я подписал контракт, я прибежал сюда. - Он уже вопил, как в истерике. - Что, нравится? Кушайте на здоровье, пока вас не вырвет, вы, здоровенный бешеный бык! Это вас научит, как обижать людей, которые слабее вас. И, прокричав это, Дрон, словно боясь, что Броуди накинется на него, завертелся волчком и юркнул в свою лавку. Броуди стоял, точно застыв на месте. Трусливое злорадство Дрона ничуть его не тронуло, но новость, им сообщенная, означала катастрофу. Неужели его несчастьям не будет конца? Фирма Манджо, основанная в Глазго и вначале только там и торговавшая, с некоторого времени вытягивала уже щупальца в соседние районы; Манджо были пионерами, оценившими все преимущества системы филиалов, и, наводнив большинство городов Ленаркшира своими магазинами, теперь постепенно захватывали в свои руки города, расположенные вниз по реке Клайд. Броуди понимал, что это означало разорение многих местных торговцев, ибо фирма Манджо использовала такие средства пиротехнического характера, как дешевые распродажи и ослепляющие публику витрины, на которых товар был расценен не в обыкновенных, честных шиллингах, а в обманчивых цифрах, хитро оканчивающихся дробными долями пенса, например, 11 3/4 пенса, а все вещи снабжены нарядными мишурными этикетками, которые своим заманчивым видом искушали покупателя, и такими надписями, как, например: "Все для детишек", или "Настоящая дешевка", или даже "Высший шик!" А кроме того, фирма Манджо побивала конкурентов тем, что немилосердно снижала цены. Она уже открыла свои отделения и в Дэрроке и в Эрдфилене. Броуди это было известно, но, несмотря на то, что они торговали не одними шляпами, он до сих пор льстил себя надеждой, что они оставят в покое Ливенфорд, где имеется его предприятие, так давно основанное и пустившее такие крепкие корни. Он пренебрежительно говорил, что в Ливенфорде им не удастся продать ни одной шляпы в год. Но, оказывается, Манджо все-таки открывают здесь магазин! Он понимал, что предстоит борьба, и намерен был бороться яростно: пускай они попробуют свалить Джемса Броуди и затем несут все последствия! Вдруг он вспомнил, в каком близком соседстве от него будет новый магазин, и в приливе злобного возмущения погрозил кулаком пустой лавке, отвернулся и вошел к себе. А войдя, накинулся на Перри, как всегда кроткого и суетливого: - Чего ты тут подсматриваешь за мной, овечья твоя душа? Занялся бы чем-нибудь для разнообразия! Мне осточертела твоя скучающая физиономия. - А чем прикажете мне заняться, сэр? Покупателей нет. - Я вижу, что покупателей нет. Уж не хочешь ли ты намекнуть, что у меня торговля идет тихо, это у меня-то, в самом лучшем и солидном предприятии города! Просто из-за снега сегодня никто не приходит, осел ты этакий! Прибери немного в лавке или возьми кусок мыла да ступай вымой ноги, - прикрикнул на него Броуди и, хлопнув дверью, ушел к себе в контору. Сел. Здесь он был один, и голова, которую он нес так высоко и гордо, слегка склонилась, произошедшая в нем едва ощутимая перемена выступила яснее в легкой впалости, едва тронувшей гладкую, твердую линию щек, в тонкой морщинке горечи, залегшей в углу рта. "Херолд" лежал на столе нераскрытый. Броуди вот уже с месяц не заглядывал в газеты - весьма многозначительный симптом! С равнодушным отвраще