ла незначительной пешкой, и он не сомневался, что, когда он разделается с Ренвиком, она встанет и примется стряпать ему обед. И обед должен быть особенно хорош, чтобы вознаградить его за утренние непорядки. - Да, я ему укажу его место! - бормотал он про себя. - Я швырну ему в лицо плату за визит и прикажу убираться вон из моего дома. Он едва мог проглотить завтрак, до того его душил гнев. Да и завтрак, надо сказать, не возбуждал особого аппетита. Каша была жидко сварена и подгорела. Он мрачно наблюдал за старухой матерью, которая, подоткнув платье, так что виднелась полосатая нижняя юбка, разводила в кухне невообразимую суету. - Каша эта ни к черту не годится! - бросил он сердито. - Ее и свиньи есть не станут. Все было не так, как следует. Гренки - слишком мягкие, недостаточно зажаренные, чай, которым ему пришлось удовольствоваться вместо любимого им кофе, - жидок, заварен раньше, чем закипела вода. Яичница напоминала подошву, а ветчина превратилась в уголь. - Ей придется встать, - сказал он вслух. - Я не могу есть такую дрянь. Этим мясом можно отравиться. Грязный и холодный камин зиял перед ним, башмаки были нечищены, а во время бритья он порезался. Пылая негодованием, он шумно встал из-за стола и сел в свое кресло дожидаться Ренвика. Глаза его с неудовольствием следили за старчески неловкими движениями матери, слух был неприятно поражен грохотом разбитого блюда, донесшимся из посудной. Заметив, что Несси слоняется по кухне, он резко приказал ей отправляться в школу. Она и так опоздала уже по меньшей мере на час и надеялась, что ввиду такого редкого события о ней забудут или даже позволят ей сегодня пропустить уроки. Но отец приказал ей идти, и она ушла, не пытаясь протестовать. Мэтью не появлялся, скрываясь у себя наверху. Из комнаты матери не слышно было ни звука. Броуди от нетерпения не находил себе места. Он посмотрел на часы, увидел, что половина одиннадцатого, подумал о том что его лавка уже целый час открыта и стоит пустая и беспризорная, оставленная на глупого и бестолкового мальчишку, способного только пялить глаза на покупателя. Потом он с горечью возразил сам себе, что, собственно, покупатели в лавку теперь заходят редко и его отсутствие не имеет значения. Он встал и беспокойно ходил по кухне. При этом освещении она казалась ему какой-то новой, незнакомой. Нарушен был привычный ход жизни, и все вокруг казалось странным, чуждым. Это нарушение каждодневной рутины, последовавшее так быстро за необычайными событиями прошлой ночи, создавало впечатление какой-то чудовищной фантастики, подавлявшее его неразвитой ум, а раздражение, вызванное этим замешательством, подливало масла в огонь. Как тигр в клетке, беспокойно шагал он взад и вперед по передней. Чем дольше он ждал, тем больше злился и, наконец, прошел в гостиную и стал с досадой смотреть в окно, как будто это могло ускорить приход Ренвика. Но тут ему пришло в голову, что доктор может увидеть его здесь и счесть это признаком слабости с его стороны. Он, как ужаленный, отпрянул от окна и вернулся на кухню, где заставил себя опять сесть в кресло и сохранять наружное самообладание. Так, внешне бесстрастный, хотя внутри у него кипело, он сидел и ждал. и единственным признаком его горячего нетерпения было быстрое, непрерывное постукивание ногой о пол. В одиннадцать часов зазвенел колокольчик у двери. Как беговой рысак, долго ожидавший сигнала, чтобы, ринувшись с места, разрядить запас энергии, Броуди вскочил с кресла и, подойдя к входной двери, вызывающим, размашистым жестом распахнул ее так широко, что она ударилась о стену. Его высокая, громоздкая фигура загородила вход, мешая доктору пройти. - В чем дело? - прорычал он. - Чего вам нужно? Доктор Ренвик остановился у двери, бесстрастный, безупречно изящный в своем хорошо сшитом костюме, выглядевший еще величественнее на фоне нарядного экипажа, запряженного отлично вычищенным жеребцом. Обеспеченный теперь богатой а обширной практикой, придававшей ему уверенность, он не сделал ни малейшей попытки войти и, выдержав значительную паузу, сказал любезно: - А, на этот раз сам мистер Броуди, как я вижу. - Я или не я - это все равно, - отрезал презрительно Броуди. - А что вам здесь угодно? - Право, вы - воплощенная любезность, - спокойно заметил Ренвик. - Вы ничуть не переменились со времени нашей последней встречи - во всяком случае, не к лучшему. - Я спрашиваю, зачем вы здесь, сэр? - с трудом выдохнул из себя Броуди. - Нечего тут упражняться в красноречии, отвечайте прямо. - Что ж, раз вы так грубы, придется мне ответить вам тем же. Я пришел сюда вчера ночью по настоятельной просьбе вашего сына (и очень неохотно, должен сказать), чтобы осмотреть вашу жену. Хоть вы и притворяетесь, будто ничего не знаете, я убежден, что это вам известно. - Он остановился и, небрежно похлопав себя перчаткой по рукаву, продолжал: - Сегодня утром я хотел навестить ее в последний раз, - он сделал сильное ударение на слове "последний", - чтобы после нового, тщательного осмотра проверить тот печальный диагноз, который я поставил вчера ночью. Броуди злобно смотрел на него. Холодная невозмутимость Ренвика бесила его бесконечно больше, чем любое проявление бешеного гнева. На последнее он мог ответить тем же, но против этой хладнокровной находчивости был так же бессилен, как дубина - против сверкающей рапиры. Раньше чем он успевал пустить в ход тяжелое оружие своего ответа, ему наносили острием рапиры добрый десяток ударов. Ренвик почти обезоружил его заявлением, что не собирается больше навещать больную, и возбудил его внимание уклончивым намеком на состояние миссис Броуди. - Что же такого страшного вы у нее находите? - иронически проворчал он, невольно меняя тон. - Она большая охотница поваляться в постели. Ренвик, не отвечая, слегка поднял брови, и этим едва заметным движением сразу же дал почувствовать своему собеседнику все неприличие его замечания. Свирепея от этого невысказанного презрения, Броуди прибегнул к своему неизменному средству - ругани, как всегда, когда других средств больше не оставалось. - Нечего ухмыляться своей дурацкой усмешкой! - крикнул он. - Она ничуть не красит вашу противную физиономию. Ренвик смотрел на него все так же бесстрастно. Большинство людей, просто уже в силу своего роста, вынуждены были смотреть на Джемса Броуди снизу вверх, и Броуди доставляло громадное удовлетворение то, что он, разговаривая с человеком, возвышался над ним. Это давало ему ощущение превосходства и силы. Но Ренвик был такого же роста, как он, а к тому же стоял на высоком пороге, и получилось обратное - не Броуди на него, а он на Броуди смотрел сверху вниз. - Не буду больше терять здесь времени даром, - сказал он сухо. - Не знаю, как вы, а я человек занятой. В таком состоянии духа вы не способны рассуждать здраво. У вас мания величия, и вы хотите, чтобы все перед вами трепетали. Несчастная ваша семья, без сомнения, боится вас, но мне-то, слава богу, бояться не приходится! Поймите это раз навсегда, если можете. А теперь прощайте! - Он круто повернулся и хотел было уже сойти со ступенек, но Броуди схватил, его за плечо. - Погодите, погодите! - воскликнул он. Он совсем не ожидал, что разговор примет такой оборот. Он рассчитывал натешить свое оскорбленное самолюбие, заставить Ренвика хорошенько покланяться, а потом уже ворчливо позволить ему войти. Он понимал, что необходимо узнать мнение доктора о болезни его жены, и хотя ему прежде всего хотелось дать почувствовать Ренвику, что он - наемник, слуга, которому можно пренебрежительно бросить плату и прогнать его, он в то же время боялся остаться в полном неведении относительно состояния миссис Броуди. - Не уходите! Вы еще не сказали мне, чем больна жена. За что вам платить, если вы даже не можете сказать, для чего приходили сюда вчера ночью. Должны же вы как-нибудь оправдать свой приход. Ренвик обратил к нему холодно-презрительный профиль. - Вопрос о гонораре, насколько мне известно, и не поднимался. Ну, а что касается диагноза, то, как я уже вам сказал, поставить его я смогу окончательно лишь после тщательного внутреннего исследования. - И, стряхнув с плеча руку Броуди, он снова сделал шаг к ступенькам. - Черт возьми! - вскрикнул вдруг Броуди. - Так войдите же и сделайте, что нужно. Раз вы уже здесь, отчего этим не воспользоваться. Ренвик медленно воротился к двери и сказал с вежливостью, бесившей Броуди: - Раз вы просите меня, я это сделаю, но имейте в виду - сделаю только ради вашей жены. - И, протиснувшись в дверь мимо все еще загораживавшей ее высокой фигуры, торопливо поднялся наверх. Броуди, оторопевший и взбешенный, остался один в передней. Он сердито сдвинул брови, в замешательстве потер подбородок, протянул было руку, чтобы запереть дверь на улицу, но передумал, решив, что закрывать дверь за Ренвиком - для него унижение. - Пускай сам закроет ее за собой, - пробурчал он. - Во всяком случае, он проторчит здесь недолго. Скоро уйдет и больше его ноги здесь не будет. Он хмуро смотрел в открытую дверь на щегольской экипаж доктора, дожидавшийся у ворот, завистливым глазом отмечая точеные ноги жеребца, его мускулистую спину, красивый изгиб шеи. Он легко определил стоимость и этого великолепного животного, и дорогого кабриолета, и нарядной ливреи кучера, даже его шляпы с кокардой, ловко сидевшей на голове, и это наглядное доказательство чужого богатства было для него горше желчи. Он резко отвернулся, стал мерять шагами переднюю. "Да сойдет он когда-нибудь вниз или нет? - твердил он мысленно. - Что он делает там столько времени?" Он нетерпеливо строил догадки, что происходит наверху, его корчило при мысли об этом осмотре. Хотя он не жил больше с женой, бесцеремонно выгнав ее из спальни, мысль, что другой мужчина трогает ее, приводила его в ярость. Жена его была старая, изможденная, одряхлевшая женщина, но ведь она оставалась все же его собственностью, его имуществом, его движимостью. Эта собственность ему никогда не понадобится, он не будет больше пользоваться ею, но она целиком должна принадлежать ему. Такова была его психология, и, живи он в другом веке, он, вероятно, убивал бы каждую любовницу, надоевшую ему, для того, чтобы она не досталась кому-нибудь другому. Сейчас его уже начинали терзать постыдные и нелепые подозрения. - Клянусь богом, если он сейчас не сойдет, я сам поднимусь наверх! Но он не пошел наверх. Что-то в холодном высокомерии Ренвика действовало на него подавляюще, и хоть он ни перед кем не знал страха, но интеллект Ренвика был настолько выше его собственного, что он побеждал, даже смирял его. Всякий смелый и утонченный характер вызывал в нем легкое пренебрежительное недоверие, прелюдию ненависти, необузданной антипатии, лишавшей его и той доли рассудка, какая обычно руководила его поступками. Он бесновался в передней до тех пор, пока, прождав с полчаса, не услышал на лестнице шагов Ренвика. Следя, как доктор медленно сходит по ступеням, он почувствовал, что должен выразить вслух свое возмущение. - Вы, кажется, уверяли, что вы человек занятой, - усмехнулся он, - а сколько времени сидели там! - Для последнего визита это не долго, - возразил невозмутимо Ренвик. - Ну, что же у нее такое? - перебил Броуди. - Уж, конечно, вы там вбивали ей в голову разные фантазии. - Вам следует, - продолжал доктор спокойна, словно не слыша этого замечания, - завтра же непременно пригласить вашего домашнего врача. Если желаете, я могу с ним поговорить о больной. Жена ваша нуждается в постоянном заботливом уходе. Броуди недоверчиво уставился на него, потом насмешливо фыркнул. - Теперь уж ей, оказывается, и сиделка нужна? - воскликнул он. - Непременно. В том случае, конечно, - добавил хладнокровно Ренвик, - если это вам по средствам. Броуди усмотрел в этих словах доктора оскорбительный намек. - Без дерзостей! - сказал он, тяжело дыша. - Я спрашиваю, чем она больна. - Рак матки, так далеко зашедший, что он неизлечим, - сказал с расстановкой Ренвик. У Броуди при этом ужасном слове отвисла нижняя челюсть. - Рак, - проговорил он. - Рак! - Несмотря на железное самообладание, он немного побледнел. Но сделал попытку скрыть свое волнение. - Ложь! - крикнул он громко. - Это вы придумали нарочно мне в отместку. Вы хотите меня запугать вашей проклятой выдумкой. - Я очень хотел бы, чтобы это была неправда, но я убедился окончательно, что диагноз мой верен, - сказал грустно Ренвик. - Бедной женщине ничем больше нельзя помочь, только облегчать ее страдания, и ей уже никогда не встать с постели, на которой она лежит сейчас. - Не верю я вам! - крикнул Броуди. - Для меня ваше мнение вот чего стоит. - Он громко, точно бичом, щелкнул пальцами под самым носом Ренвика. Его волновало не столько несчастье, может быть, грозившее его жене, сколько унизительное положение, в которое, как он воображал, хочет поставить его доктор. - Я обращусь к более опытному врачу, чем вы, - воскликнул он. - К моему собственному домашнему врачу. Он на целую голову выше вас. Если она больна, он ее вылечит. Ренвик наклонил голову. - От души надеюсь, что он это сделает. Но должен вас предупредить, - добавил он сурово, - что основным условием всякого лечения является покой для больного, отсутствие каких бы то ни было волнений. - Спасибо, хоть и не за что! - грубо крикнул Броуди. - Ну-с, сколько вам полагается за всю эту музыку? Сколько вам уплатить за то, что вы велели ей лежать в постели? - и он сунул руку в карман. Доктор, уже на пути к дверям, обернулся и сказал с проницательным взглядом, выдававшим его осведомленность относительно бедственного материального положения Броуди: - Нет, нет! Я ничего не возьму от вас при нынешних ваших обстоятельствах. Я об этом и не думал. - Он сделал паузу и прибавил: - Так имейте в виду, я не приеду больше, пока меня не позовут. И с этими словами он вышел. Сжав кулаки, Броуди в бессильной ярости смотрел вслед удалявшейся фигуре доктора. И только когда кабриолет скрылся из виду, ему пришел в голову подходящий ответ. - Пока его не позовут! - крикнул он. - Как бы не так! Ноги. его больше не будет в моем доме! Проклятый нахал! Не верю ни одному слову из того, что он тут наплел! Все это ложь! Сплошная ложь! - твердил он, как бы желая убедить самого себя. Он стоял в передней, не зная, что делать, и, несмотря на все его напускное презрение к диагнозу Ренвика, слово "рак" во всем своем жутком значении жгло ему мозг. Рак матки! Самая отвратительная из форм этой ужасной болезни! Он усиленно делал вид, что не верит, а между тем уверенность уже просочилась в его душу, властно охватила ее. Понемногу он начинал вспоминать доказательства, достаточно убедительные сами по себе. Значит, ее больной вид не был притворным, а все, что она проделывала в спальне, крадучись, тайком от него, - не неприличием, а горестной необходимостью. Вдруг его поразила ужасная мысль: а что, если болезнь заразительна и перешла к нему? Ничего не зная о способах заражения, он раздумывал, мог ли он заразиться, и воспоминания о прежней физической близости с женой, об их соприкосновениях нахлынули на него, вызывая в нем ощущение нечистоты. Он невольно окинул взглядом свое мускулистое тело, словно ища уже на нем зловещих признаков болезни. Осмотр его успокоил, но эта мысль вызвала легкий прилив негодования на жену. "Неужели она не могла лучше следить за собой?" - пробормотал он, как будто она была до известной степени сама виновата в своей болезни. Он встряхнулся, вздохнул всей могучей грудью, стремясь избавиться от гнетущих и противоречивых мыслей. Машинально, не сознавая, что делает, он прошел в холодную гостиную, куда редко заходил, и, сидя в этой неуютной комнате, снова принялся обдумывать, что ему делать. Конечно, то, чем он грозил Ренвику, нужно выполнить и пригласить доктора Лори. Но он уже понимал, что это бесполезно. Его колкие слова были продиктованы только грубым желанием оскорбить, в душе же он знал, что Лори далеко не такой хороший врач, как Ренвик. Он сознавал, что следует пойти к жене, но не хватало духу: теперь, с клеймом этой ужасной болезни, она стала ему еще противнее, чем была. Ему в тягость была и она, и моральная обязанность навестить ее. Торопливо отогнав мысль о ней, он стал думать о том, как быть с хозяйством. "Ну и кутерьма, - говорил он себе. - Не лучше, чем у меня в делах!" Его суровое, тяжелое лицо выражало растерянность, почти трогательную, смягчившую его жесткость, вытеснившую злобу, разгладившую морщины на лбу. Но это было огорчение только за себя самого. Он думал не о жене, а о себе, жалел себя, Джемса Броуди, на которого обрушилось столько неприятностей. - Да, - пробормотал он тихонько, - хорошо еще, что ты держишься как мужчина среди всех этих незаслуженных несчастий! Не мало тебе приходится переносить! С этими словами он встал и пошел наверх так медленно, словно ему было очень трудно взбираться по лестнице. Перед комнатой миссис Броуди он помедлил, но заставил себя войти. Она слышала его шаги на лестнице и, повернувшись к двери, встретила его заискивающей, умоляющей улыбкой. - Ты меня извини, отец, - прошептала она. - Я изо всех сил старалась встать, но не могла. Мне, право, очень жаль, что причинила тебе такую неприятность. Хорошо ли тебе приготовили завтрак? Он смотрел на нее как-то по новому, замечая теперь мертвенную бледность лица, впадины на висках и у губ, худобу точно сразу истаявшего тела. Он не находил, что сказать. Он так давно не обращался к ней ни с единым ласковым словом, что язык отказывался произнести такое слово, и эта нерешительность вызывала чувство неловкости. Он привык в жизни командовать, требовать, карать, бичевать; он не умел выражать сочувствие, И он безнадежно смотрел на жену. - Надеюсь, ты не сердишься, отец? - спросила она робко, ложно истолковав его взгляд. - Я непременно встану через день или два. Он говорит, что мне нужно немножко полежать. Я постараюсь как можно скорее встать, чтобы не причинять тебе неприятностей. - Я не сержусь мать, - сказал он хрипло. Потом с усилием прибавил: - Лежи себе спокойно, пока я позову доктора Лори, чтобы он попробовал тебя вылечить. Мама сразу встрепенулась. - Ах, нет, нет, отец, - воскликнула она, - не надо мне его! Мне так понравился доктор Ренвик - я чувствую, что он меня поставит на ноги! Он такой добрый и ученый. От его лекарства мне сразу стало легче. Броуди бессильно сжал зубы, а протесты миссис Броуди длились без конца. Раньше он выразил бы свою волю, ничуть не интересуясь, как жена к этому отнесется: теперь же, в этом новом положении, в котором и она и он очутились, он не знал, что сказать. Он решил позвать Лори, но, сделав над собой усилие, изменил ответ, просившийся на язык: - Ладно, там видно будет. Посмотрим, Как ты себя будешь чувствовать. Миссис Броуди глядела на него недоверчиво, твердя себе, что, если он не позволит ей лечиться у Ренвика, она непременно умрет. Ей понравилась спокойная уверенность доктора, она расцветала от его непривычного для нее ласкового внимания. Она бессознательно тянулась душой к этому человеку, спасшему ее дочь. И он уже говорил с ней о Мэри, восхищаясь терпением и мужеством молодой девушки во время тяжелых испытаний и почти смертельной болезни. Теперь она сразу почувствовала, что муж против ее желания. Она знала, что спорить с ним нельзя, и поспешила его задобрить. - Как же будет с тобой, Джемс? - спросила она, набираясь смелости, - Надо кому-нибудь заботиться о тебе. Не можешь же ты отказаться от своих удобств! - Все будет в порядке, - сказал он с усилием. - Моя мать уж постарается об этом. - Нет, нет! - запротестовала она. - Я все утро это обдумывала. Мне, конечно, придется встать, как только будет можно, но пока следовало бы нанять кого-нибудь, какую-нибудь девушку, которая будет стряпать тебе все так, как ты любишь. Я бы ей все объяснила, научила бы ее, как надо все делать, как варить бульон, чтобы он был тебе по вкусу, сколько держать кашу в печке, как проветривать твое теплое белье и... Он прервал ее не допускающим возражения жестом. Как она не понимает, что держать прислугу стоит денег? Что, она воображает, будто он купается в деньгах? Он хотел уничтожающим ответом сразу заткнуть ей рот, прекратить эту пустую болтовню. "Что, она считает меня беспомощным младенцем? - подумал он. - Или воображает, что в доме нельзя без нее обойтись?" Но он знал, что если только откроет рот, то выпалит какую-нибудь грубость, - выбирать выражений он не умел, - и поэтому, крепко сжав губы, хранил сердитое молчание. Ободренная этим молчанием, мама пытливо посмотрела на него, не зная, можно ли рискнуть заговорить о том, что лежало у нее на сердце. Его необычная кротость придала ей храбрости, и она вдруг выпалила, не переводя дыхания: - Джемс! А может быть... для того, чтобы хозяйство было в порядке... может быть, мы напишем Мэри, чтобы она вернулась домой? Он отпрянул от постели. Этого он не выдержал. Напускное спокойствие слетело с него, и, теряя власть над собой, он заорал: - Нет, никогда этого не будет! Тебе сказано, чтобы ты не смела даже имени ее упоминать. Она вернется сюда только в том случае, если приползет на коленях. _Мне_ просить ее вернуться! Никогда! Я этого не сделаю, хотя бы ты лежала на смертном одре! Последние слова прозвучали в комнате, как трубный глас, В глазах мамы медленно просыпался страх. - Как хочешь, Джемс, - сказала она, дрожа. - Но прошу тебя, не говори больше этого страшного слова. Я еще не хочу умирать. Я поправлюсь. Я скоро встану. Ее оптимизм раздражал Броуди. Он не понимал, что тут сказывалась вкоренившаяся за полжизни привычка всегда в его присутствии носить маску веселой бодрости. Не понимал он и того, что желание выздороветь вызывалось настоятельной необходимостью выполнить те бесчисленные жизненные задачи, которые не давали ей покоя. - Доктор не нашел ничего особенного, - продолжала она. - Только простое воспаление. Когда оно пройдет, ко мне, я уверена, очень скоро вернутся силы. Это лежание в кровати мне совсем не по душе - у меня столько дел, о которых надо подумать!.. (Ее беспокоил вопрос об уплате долга). Так, разные пустяки, но о них, кроме меня, некому позаботиться, - добавила она поспешно, словно испугавшись, что муж прочтет ее мысли. Броуди угрюмо смотрел на нее. Чем пренебрежительнее она отзывалась о своей болезни, тем больше крепло в нем убеждение, что она не перенесет ее. Чем больше она говорила о будущем, тем более ничтожной казалась она ему. Будет ли она так же жалка перед лицом смерти, как была жалка в жизни? Он тщетно придумывал какой-нибудь ответ. Но что он мог сказать обреченной и не подозревающей об этом женщине? Выражение его лица начинало смущать миссис Броуди. Сначала она с благодарностью предположила, что его мирный тон означает кроткую снисходительность по случаю ее болезни, нечто вроде того чувства, которое побуждало ее ходить по дому на цыпочках в тех редких случаях, когда он заболевал и она ухаживала за ним. Но ее поразило что-то странное в его взгляде, и она вдруг спросила: - Доктор не говорил тебе ничего насчет меня, Джемс? Не сказал чего-нибудь такого, что он скрыл от меня, а? Он долго пробыл внизу. Броуди тупо смотрел на нее. Казалось, мозг его издалека, медленно, рассеянно воспринимает ее вопрос и не может найти надлежащего ответа. - Скажи мне правду, Джемс! - воскликнула она уже с испугом. - Я хочу знать правду. Говори же! И выражение ее лица, и тон вмиг изменились: бодрое спокойствие уступило место волнению и тревоге. Броуди пришел сюда, не приняв определенного решения, как держать себя с ней. У него не хватило ни сострадания, ни такта, а в эту минуту - и находчивости, чтобы солгать. Он был пойман врасплох, как зазевавшийся зверь в ловушку, он в замешательстве стоял перед этим хрупким, уже отмеченным смертью существом. И вдруг вспылил: - Наплевать мне на то, что он говорит! - сказал он грубо, неожиданно для себя самого. - Такой субъект способен объявить тебя умирающей, когда у тебя заболит зуб. Ни черта он не Понимает! Я же тебе сказал, что позову к тебе Лори. Эти сердитые, необдуманные слова, как громом, поразили миссис Броуди. Она тотчас поняла, поняла с жуткой уверенностью, что болезнь ее смертельна. Она задрожала, и глаза ее затянулись мутной пленкой страха, как бы предвестником последней тусклой плевы смерти. - Значит, он сказал, что я умру? - спросила она дрожащим голосом. Броуди посмотрел на нее, взбешенный положением, в которое попал. И разразился сердитыми словами: - Перестанешь ты, наконец, говорить об этом олухе или нет? Слушая тебя, можно подумать, что он - сам всевышний. Если он не может тебя вылечить, так в Ливенфорде найдутся другие врачи! К чему поднимать из-за этого столько шума? - Понимаю... Теперь понимаю, - прошептала она. - Больше не буду поднимать из-за этого шум и надоедать тебе. Лежа неподвижно в постели, она смотрела не на мужа, а как бы сквозь него. Ее взор, казалось, проникал за тесные пределы этой комнатки и со страхом устремлялся в то неведомое, что ждало ее. После долгого молчания она сказала словно про себя: - Для тебя это будет небольшая потеря, Джемс. Я уже слишком стара и изношена для тебя. - Потом тихо прошептала: - Но Мэт... О Мэт, сыночек мой, как мне оставить тебя? Тихо повернулась она лицом к стене, чтобы предаться одной ей ведомым мыслям, забыв о муже, стоявшем у постели за ее спиной. С минуту он смотрел хмуро и растерянно на неподвижную фигуру, потом, не сказав ни слова, тяжело ступая, вышел из комнаты. 12 Сквозь прозрачную завесу последних капель проходящего ливня вдруг брызнуло яркое августовское солнце и облило Хай-стрит туманным сиянием, а свежий ветер, согнавший с дороги солнца пушистые, похожие на вату облака, теперь медленно уносил дождь дальше в блеске золотого тумана. - Слепой дождик! Слепой дождик! - нараспев кричала группа мальчишек, мчавшихся по подсыхающей улице к реке купаться. - Гляди, - закричал один из них другому, - радуга! - и указал вверх, на чудесную арку, которая, подобно тонкой, увитой лентами ручке дамской корзинки, сверкая, изогнулась над всей улицей. Люди останавливались, чтобы полюбоваться ею. Взгляды отрывались от темной и грязной земли и поднимались к небу, все качали головами, весело смеялись, вскрикивали от восторга, перекликались через улицу: - Как красиво! - Смотрите, какие краски! - Да, перещеголяла даже вывеску старого Каупера, честное слово! Всех веселило неожиданное очаровательное зрелище, поднимало души над обыденностью их существования, и когда люди снова опускали глаза к земле, образ этой сияющей арки оставался у них в памяти, воодушевляя для трудов предстоящего дня. Из трактира "Герб Уинтонов" в это царство солнечного света вышел Джемс Броуди. Он не видел радуги и шел вперед с суровым видом, надвинув на лоб шляпу, опустив голову, глубоко засунув руки в карманы, ни на кого не глядя и ни с кем не здороваясь, хотя десятки глаз провожали его. Шагая тяжело, как жеребец, он шел и чувствовал, что "они", эти вечно подсматривающие за ним людишки, следят за ним и сейчас. Вот уже много недель ему казалось, что он и его доживавшая последние дни лавка были предметом странного, неестественного внимания всего города, что обыватели - и те, кого он знал, и те, кого он никогда раньше не встречал, - нарочно проходили мимо лавки, чтобы с откровенным любопытством заглянуть внутрь. Из темноватой глубины лавки эти праздные, нескромные взгляды казались ему полными насмешки. Он кричал в душе: "Пусть смотрят, хитрые свиньи! Пусть пялят глаза, пока им не надоест. Я их потешу!" Теперь, идя по улице, он спрашивал себя с горечью, догадываются ли они, что сегодня он празднует последний день своей торговли. Знают ли они, что он только что с жестоким юмором усердно пил за упокой своей лавки? Он угрюмо усмехался при мысли, что сегодня он уже больше не продавец шляп, что скоро он выйдет из своей конторы в последний раз и навеки захлопнет за собой дверь. На противоположном тротуаре Пакстон шепнул соседу: - Смотрите скорее! Вот Броуди! - И оба влились глазами в могучую фигуру, двигавшуюся по другой стороне улицы. - Знаете, мне его как-то жалко, - продолжал Пакетов. - Разорение ему не к лицу! - Это верно, - согласился его собеседник, - такой человек, как он, нелегко его перенесет. - Несмотря на всю его смелость и силу, он кажется таким растерянным и беспомощным, - рассуждал Пакстон. - Для него это ужасный удар. Заметили, как он сгорбился, как будто под тяжелой ношей? Сосед покачал головой. - А мне его не жалко. Он сам давно подготовил свое несчастье. Чего я не выношу в этом человеке, так это его дьявольской, угрюмой гордости, которая растет и растет, несмотря ни на что. Она у него вроде болезни. И гордость-то глупая, бессмысленная. Если бы он мог посмотреть на себя со стороны, он стал бы поскромнее. Пакстон как-то странно взглянул на соседа. - Я бы на вашем месте не стал говорить о нем такие вещи, - заметил он медленно. - Даже и шепотом говорить так о Джемсе Броуди рискованно, особенно сейчас. Если бы он вас услышал, он разорвал бы вас на части. - Он нас не слышит, - возразил тот с легким беспокойством. Потом прибавил: - Видно, он опять выпил. Есть люди, которых несчастье может образумить, ну, а с ним выходит наоборот. Они снова обернулись и посмотрели на медленно удалявшегося Броуди. Помолчав, Пакстон сказал: - Не слыхали, как здоровье его жены? - Нет! Насколько я знаю, ее ни одна душа не видела с тех самых пор, как она слегла. Дамы из церковного совета отнесли ей немного варенья и еще кое-что, но Броуди встретил их у ворот и просто-напросто выгнал. Да еще мало того - выбросив у них на глазах все те вкусные вещи, что они принесли ей! - Что вы говорите?! Не дай бог с ним связаться! - воскликнул Пакстон. Потом спросил после некоторого молчания: - А что, Джон, у нее, кажется, рак? - Да, так говорят люди. - Какое страшное несчастье! - Ба! - возразил другой, собираясь уходить. - Несчастье-то несчастье, но, по-моему, для бедной женщины ничуть не лучше быть душой и телом связанной с таким человеком, как Джемс Броуди! Броуди между тем успел прийти в лавку, и шаги его будили гулкое эхо в почти пустом помещении, где оставалась уже только десятая доля товара, так как остальной поступил в распоряжение Сопера. Мальчишка, представлявший собой в лавке величину весьма мало заметную, теперь исчез окончательно, и Броуди был один в этом опустевшем, унылом, разоренном месте, где паук ткал тонкую паутину вокруг оставшихся еще на полках картонок, как бы отмечая черту отлива, до которой снизилась торговля в лавке. Стоя здесь, среди заброшенности и пустоты, Броуди бессознательно населял ее образами прошлого, тех дней могущества, когда он важно расхаживал по лавке, не замечая скромных покупателей, и как равный, встречая и приветствуя людей видных и знатных. Не верилось, что они теперь уже только призраки, вызванные силой его воображения, что он больше никогда не будет смеяться, и шутить, и беседовать с ними в этой лавке, где прошло двадцать лет его жизни. Лавка та же, и он тот же, а вот эти живые люди покинули его, оставив лишь печальные и незначительные воспоминания. Те несколько старых его покупателей, - главным образом, окрестная знать, - которые еще оставались ему верны, только затягивали неизбежный крах, и теперь, когда все было кончено, Броуди испытывал бурный прилив гнева и горя. Наморщив низкий лоб, он безуспешно пытался понять, как все случилось, разобраться, почему произошла эта странная, невероятная перемена. И как это вышло, что он допустил ее? Невольный, судорожный вздох поднял его могучую грудь, но тут же он, как будто негодуя на свою слабость, раздвинул губы так, что обнажились бледные десны, и медленно направился к себе в контору. На письменном столе не было ни писем, ни газет, всегда ожидавших здесь прежде его пренебрежительного внимания. Только пыль лежала повсюду густым слоем. Броуди стоял посреди этой запущенной комнаты, как человек, который боролся за безнадежное дело и наконец прекратил борьбу. К его печали примешивался легкий оттенок облегчения, потому что он сознавал, что худшее уже позади и кончилась мучительная неизвестность неравной борьбы. Деньги, которые он получил, заложив дом, были все уже истрачены; хотя он экономил каждый грош, его средства окончательно истощились. Но он утешался тем, что честно выполнил все свои обязательства. Он не должен никому ни единого пенни, и если и разорен, то, во всяком случае, еще не настолько пал, чтобы искать постыдного спасения в банкротстве. Не обращая внимания на грязь, он сел в кресло и вряд ли заметил поднявшуюся при этом тучу пыли, не заметил и того, что она осела на его одежде, - настолько он теперь перестал заботиться о своей внешности и костюме. Он был небрит, и на фоне темной щетины, покрывавшей его лицо, дико сверкали белки глаз. Ногти были обломаны и обкусаны до мяса, башмаки нечищены, галстук, в котором уже на было неизменной булавки, полуразвязан, как будто Броуди рванул его в минуту, когда ему не хватало воздуха. Одежда напялена небрежно. Он одевался теперь утром наспех, кое-как, думая только о том, как бы поскорее уйти из дома, где раздавались внезапные и тревожные крики боли, где царили смятение и беспорядок, где пахло лекарствами и стояла повсюду немытая посуда, где его мутило от скверно приготовленной и неряшливо поданной еды, где раздражал его плаксивый слюнтяй сын и нерасторопная старуха мать. Сидя в конторе, он вдруг полез во внутренний карман и вытащил оттуда плоскую темную бутылку, потом, все так же рассеянно, глядя не на бутылку, а в пространство перед собой, вонзил крепкие зубы в пробку и вытащил ее, сделав быстрое движение шеей. Громкий звук выскочившей пробки разорвал тишину. Припав к горлышку выпяченными в трубочку губами, Броуди постепенно поднимал локоть и пил долгими, булькающими глотками, потом, шумно втянув в себя полуоткрытым ртом воздух, поставил бутылку на стол перед собой и устремил на нее неподвижный взгляд. Эту бутылку наполнила для него Нэнси! Глаза его засветились, как будто в бутылке он увидел отражение ее лица. Славная девчонка эта Нэнси, - она для него утешение в горе, она разгоняет уныние. Несмотря на все несчастья, он не бросал ее. Он решил сохранить ее, что бы с ним ни случилось. Он пытался проникнуть мыслью в будущее, наметить какой-нибудь план, решить, что ему делать. Но не мог. Как только он хотел сосредоточить на чем-нибудь мысли, они разбегались, переходили на самые отдаленные и неожиданные предметы. Обрывки воспоминаний молодости проходили перед ним: смех мальчика, который был товарищем его детских игр, залитая солнцем горячая стена, в трещинах которой он вместе с другими мальчиками искал шмелей, дымок над стволом ружья, из которого он в первый раз убил кролика. Ему слышался свист косы, воркованье лесных голубей, смех старухи в деревне, напоминающий звуки волынки. Он тряхнул головой, отгоняя видения прошлого. Снова хлебнул из бутылки, подумав о том, какое громадное облегчение приносит ему виски. Уныние его несколько рассеялось, губа презрительно вздернулась, и "они" - незримые критики, враги, постоянно присутствовавшие в его мыслях, - еще более, чем всегда, казались жалкими и достойными презрения. Потом вдруг его осенила новая, блестящая идея, и когда он внимательно обдумал ее, у него вырвался короткий язвительный смех. Именно теперь, когда глаза всего города обращены на него и, подло подсматривая за ним, видят все его неудачи, когда все ждут, что он окончательно падет духом из-за своего разорения, он им покажет, как Джемс Броуди встречает удары судьбы. Он так обставит свой уход, угостит их на прощание таким зрелищем, что все шпионы заморгают глазами. Он выпил остатки виски, довольный, что наконец-то придумал нечто, способное его расшевелить, счастливый, что мучительные и бесплодные размышления сменяются какими-то определенными действиями, как бы безрассудны они ни были. Он встал так порывисто, что опрокинул стул, прошел в лавку и, окинув враждебным взглядом последние картонки, еще громоздившиеся на полках за прилавком, подошел к ним и начал быстро выбрасывать их содержимое на пол. Он с какой-то жадной стремительностью швырял наземь шляпы и шапки всевозможных фасонов. Не считая нужным осторожно открывать коробки, он хватал их, рвал, как папиросную бумагу, в дикой ярости дергал и мял их, как будто расправляясь с трупами врагов. Размашистыми, быстрыми движениями он бросал куда попало остатки изодранных в клочки коробок, так что они засорили всю лавку и лежали у его ног, как снег. Опустошив таким грубым способом все коробки, он взял в охапку кучу шапок с пола и, смяв их в своих широких объятиях, торжественно направился к двери на улицу. Его охватила дикая экзальтация. Раз шляпы лежат у него без пользы, он их раздаст всем даром, досадит таким образом своим соседям-конкурентам, лишит их покупателей, и его благородная щедрость будет последней памятью о нем на этой улице. - Эй! - гаркнул он. - Кому нужна шапка? Виски разрушило все внутренние преграды, всякое сдерживающее начало, и в этой шальной выходке он видел лишь нечто красивое и величественное. - Такой случай бывает раз в жизни! - выкрикивал он. - Идите сюда, добрые люди, и глядите, что я дарю вам! Было около полудня - час, когда на улицах царило наибольшее оживление. Тотчас же Броуди выжидательно обступила толпа уличных мальчишек, а за этим кольцом начало собираться все больше и больше прохожих, безмолвных, недоверчивых, подталкивавших друг друга и обменивавшихся многозначительными взглядами. - Шляпы сегодня дешевы! - кричал Броуди во всю силу своих легких. - Дешевле, чем в этом музее восковых фигур рядом, - выкрикивал он с жуткой шутливостью, рассчитывая, что его услышат в лавке Манджо. - Отдаю их даром! Нужны они вам или нет - я заставлю вас взять их! И он принялся бросать шляпы зрителям. Итак, он говорил правду, это было бесплатно, и люди с безмолвным изумлением принимали дары, которых они не желали и которые, может быть, им вовсе не пригодятся. А Броуди наслаждался своей властью и, впиваясь взглядом в зрителей, заставлял их опускать глаза. Примитивная, глубоко скрытая потребность его натуры наконец была удовлетворена. Он был в своей стихии - центром толпы, ловившей каждое его слово, каждый жест, смотревшей на него во все глаза и, как ему казалось, с восхищением. Что-то пугающее, дикое было в его эксцентричной выходке, и никто не решался засмеяться. Толпа глядела на него в робком молчании, готовая отпрянуть, если он вдруг бросится на нее, как берсеркер [берсеркеры - по преданию - норвежские воины, сражавшиеся с безумной яростью]. Все стояли, словно зачарованные овцы перед громадным волком. Но вскоре простая раздача шляп надоела Броуди, жаждавшему развернуться во всю ширь. Он начал кидать шляпы самым дальним из зрителей через головы остальных. Потом стал швырять их изо всей силы в тех, кто обступил его кольцом, вдруг сразу воспылав ненавистью ко всем этим бесцветным физиономиям. Эти люди уже казались ему врагами, и чем больше он их презирал, тем беспощаднее метал в них шляпы, охваченный бурным желанием причинить боль и разогнать всех. - Нате! - вопил он. - Берите все! Я больше ими не торгую. Не нужны мне больше проклятые шляпы, хотя они и лучше, и дешевле, чем в магазине рядом. Лучше и дешевле! - твердил он все снова и снова. - Если они вам раньше были не нужны, так вы у меня их возьмете сейчас! Толпа отступала перед силой и меткостью этого обстрела. Люди расходились, заслоняясь, с недовольными лицами. Шляпы Броуди летели им