Арчибалд Джозеф Кронин. Цитадель --------------------------------------------------------------- Перевод с английского М.Е. Абкиной OCR: Noname Spellcheck: Alexander, 09.02.2005г. Изд: "Правда", М., 1991 ---------------------------------------------------------------  * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *  I В конце одного октябрьского дня в 1924 году бедно одетый молодой человек, с жадным вниманием глядел в окно вагона третьего класса в почти пустом поезде, медленно тащившемся из Суонси в Пеноуэльскую долину. Мэнсон, ехавший с севера, был в дороге целый день и два раза пересаживался - в Карлейле и в Шрузбери, - тем не менее и теперь, к концу утомительного путешествия в Южный Уэльс, его возбуждение не только не улеглось, но еще усилилось, подогреваемое мыслями о начале его врачебной деятельности, о первом в его жизни месте врача в этой незнакомой и некрасивой части страны. Снаружи, между гор, высившихся по обе стороны одноколейного железнодорожного пути, лил сильный дождь, все затемняя сплошными водяными потоками. Вершины гор тонули в сером небе, но их склоны, изрезанные рудниками, были видны - черные, пустынные, обезображенные большими кучами шлака, по которым в тщетных поисках корма кое-где бродили грязные овцы. Нигде ни куста, ни травинки. Деревья, хилые, скелетообразные, в сумеречном свете походили на привидения. На повороте дороги сверкнул красный огонь литейни, осветив группу рабочих, голых до пояса. В их обнаженных торсах чувствовалось напряжение, руки были подняты для удара. Как быстро ни промелькнула эта картина, заслоненная надшахтными сооружениями, которые теснились за поворотом, она оставила по себе впечатление мощи, живое и бодрое. Мэнсон вдохнул полной грудью. Он ощутил ответный прилив сил, внезапно захватывающее воодушевление, рожденное надеждами на будущее. Вечерний мрак упал на землю, придавая всему окружающему еще более пустынный и неприветливый вид, и полчаса спустя поезд, шумно пыхтя, подошел к Блэнелли, конечной станции и последнему городу в Пеноуэльской долине. Путешествие Мэнсона, наконец, окончилось. Взяв свой дорожный мешок, он соскочил с подножки вагона и пошел по перрону, напряженно высматривая, не встречает ли его кто-нибудь. У выхода, под фонарем, задуваемым ветром, стоял в ожидании старик с желтым лицом, в четырехугольной шапке и макинтоше, длинном, как ночная сорочка. Он с желчным видом осмотрел Мэнсона и, наконец, сказал как-то неохотно: - Вы новый помощник доктора Пейджа? - Совершенно верно, Мэнсон. Мое имя - Эндрью Мэнсон. - Угу, - промычал старик. - А мое - Томас, старый Томас, как чаще всего величают меня эти бездельники. Я приехал в двуколке. Садитесь, коли не хотите добираться вплавь. Мэнсон, таща свой мешок, влез в расхлябанную двуколку, запряженную крупной костлявой черной лошадью. За ним влез и Томас, собрал поводья и обратился к лошади: - Ну, пошел, Тэффи! Они ехали городом, который, как ни старался Эндрью разглядеть его получше, казался сквозь хлеставший дождь просто беспорядочной кучей низеньких серых домишек, приютившихся у подножия высоких гор. Первые несколько минут старый кучер, не вступая в разговор, мрачно поглядывал на Эндрью из-под полей своей шляпы, с которых ручьями текла вода. Высохший и сморщенный, неряшливо одетый, он ничуть не походил на щеголеватого кучера преуспевающего доктора, и от него исходил сильный и специфический застарелый запах кухонного сала. Наконец он заговорил: - Наверное, только что кончили ученье, а? Эндрью утвердительно кивнул головой. - Так я и думал! - Старый Томас сплюнул в сторону. Довольный своей догадливостью, он стал общительнее. - Последний помощник уехал десять дней тому назад. Здесь редко кто остается долго. - А почему? - улыбнулся Эндрью, несмотря на нервное волнение. - Во-первых, я думаю, оттого, что работа слишком тяжела... - А во-вторых? - Сами увидите! Некоторое время спустя Томас с таким видом, с каким гид показывает туристам какой-нибудь величественный собор, поднял кнут и указал на один из последних в ряду домиков, из освещенной двери которого выходило облако чада. - Видите? Тут моя хозяйка и я торгуем жареной картошкой. Жарим два раза в неделю. И рыба бывает свежая. - Его длинная верхняя губа задергалась скрытой усмешкой: - Я думаю, вам это не помешает знать, скоро пригодится. Тем временем они проехали до конца главной улицы, свернули на боковую, короткую и неровную, затем двуколка протряслась по какому-то пустырю и узкой аллее, которая вела к дому, стоявшему как-то на отлете, отдельно от других, за тремя араукариями. На воротах красовалась надпись: "Брингоуэр". - Вот мы и приехали, - сказал Томас, останавливая лошадь. Эндрью вылез из двуколки. Пока он собирался с духом перед церемонией представления, дверь распахнулась, и через минуту он очутился в освещенной передней, где его приветствовала потоком слов низенькая, толстая, улыбающаяся женщина лет сорока с лоснившимся лицом и блестящими бойкими глазами. - Ага, вы, конечно, доктор Мэнсон. Входите, мой дорогой, входите. Я жена доктора, миссис Пейдж. Надеюсь, вас не утомила поездка? Очень рада, что вы приехали. Я чуть с ума не сошла после того, как уехал тот ужасный субъект, что последним служил у нас. Жаль, что вы его не видели! И мот же, скажу я вам! В жизни такого не встречала. Ну, теперь, когда вы здесь, все будет в порядке. Пойдемте, я сама провожу вас в вашу комнату. Комната Эндрью наверху оказалась маленькой каморкой, в которой стояли латунная кровать, желтый лакированный комод и бамбуковый столик с кувшином и умывальным тазом. Оглядываясь кругом, в то время как круглые черные глаза хозяйки испытующе следили за выражением его лица, Эндрью сказал с натянутой вежливостью: - Что ж, здесь очень уютно, миссис Пейдж. - Да, разумеется. - Она улыбнулась и матерински погладила его по плечу. - Вы здесь отлично устроитесь, мой милый. Относитесь ко мне хорошо, и тогда я к вам буду относиться хорошо. Честно сказано, не так ли? Ну, а теперь пойдемте, я вас сию же минуту познакомлю с доктором Пейджем. - Она остановилась, все так же испытующе глядя ему в глаза, но стараясь говорить непринужденно: - Не помню, писала ли я вам, что доктор... в последнее время не совсем здоров. Эндрью с внезапным удивлением посмотрел на нее. - О, ничего серьезного, - продолжала она поспешно, раньше чем он успел вставить слово. - Он слег неделю другую тому назад. Но скоро совсем поправится. Можете в этом не сомневаться. Озадаченный Эндрью шел за ней до конца коридора. Здесь она открыла одну из дверей и весело воскликнула: - Эдвард, вот доктор Мэнсон, наш новый помощник! Он пришел с тобой поздороваться. Когда Эндрью вошел в комнату - длинную, обставленную по-старомодному спальню с наглухо закрывавшими окна синелевыми портьерами и скудным огнем в камине, - Эдвард Пейдж медленно повернулся на постели - видно было, что это стоило ему больших усилий. То был высокий костлявый человек лет шестидесяти, с лицом, изрезанным суровыми морщинами, с утомленными светлыми глазами. Лицо его носило отпечаток страдания и какого-то терпеливого изнеможения. Но это было еще не все. При свете керосиновой лампы, падавшем на подушку, видно было, что половина лица неподвижна и желта, как воск. Вся левая половина тела также была парализована, а левая рука, лежавшая на лоскутном одеяле, скрючена так, что походила на какую-то желтую шишку. Заметив все эти признаки тяжелого и далеко не недавнего паралича, Эндрью ощутил внезапный ужас. Наступило неловкое молчание. - Надеюсь, что вам здесь у нас понравится - сказал, наконец, доктор Пейдж. Он говорил медленно, с трудом, глотая слова. - И надеюсь, что работа окажется вам по силам. Вы еще очень молоды. - Мне двадцать четыре года, сэр, - натянуто возразил Эндрью. - Конечно, это первая моя служба... но я работы не боюсь. - Вот видишь, Эдвард! - подхватила, сияя, миссис Пейдж. - Ну, не говорила ли я тебе, что со следующим помощником нам повезет! Лицо Пейджа еще больше застыло. Некоторое время он смотрел на Эндрью. Но потом как будто утратил интерес к нему и сказал устало: - Надеюсь, вы от нас не сбежите. - Господи боже мой! - воскликнула миссис Пейдж. - Что это за разговоры! - Она повернулась к Эндрью, улыбкой прося извинения. - Это оттого, что он сегодня чуточку не в духе? Но он скоро встанет и опять примется за дело. Не правда ли, милый? - Она наклонилась и крепко поцеловала мужа. - Ну, отдыхай. Как только мы поедим, Энни принесет и тебе поужинать. Пейдж ничего не ответил. От каменной неподвижности половины его лица рот казался искривленным. Здоровая рука протянулась к книге, лежавшей на столике у кровати. Эндрью заметил ее заглавие: "Дикие птицы Европы". Еще раньше, чем больной принялся за чтение, новый помощник почувствовал, что пора уходить. К ужину Эндрью сошел вниз в ужаснейшем смятении. Он получил это место помощника врача, откликнувшись на объявление в "Ланцете". Но в переписке миссис Пейдж ни словом не упоминала о болезни доктора Пейджа. А между тем Пейдж, несомненно, тяжело болен, - налицо все признаки кровоизлияния в мозг, лишившего его трудоспособности. Пройдет немало месяцев, раньше чем он опять будет в состоянии работать, если это вообще когда-нибудь будет. Но, сделав над собой усилие, Эндрью перестал думать об этой неприятности. В конце концов он молод, здоров, ничего не имеет против лишней работы, которая достанется на его долю из-за болезни Пейджа. В своем энтузиазме новичка он жаждал целой лавины пациентов. - Вам повезло, дорогой мой, - весело объявила миссис Пейдж, суетливо влетая в столовую. - Сегодня вы можете сразу ужинать. Амбулаторного приема не будет. Дэй Дженкинс проделал все вместо вас. - Дэй Дженкинс? - Да, это наш аптекарь, - небрежно пояснила миссис Пейдж. - Он у нас мастер на все руки. И услужливый малый. Некоторые даже называют его "доктор Дженкинс", хотя, конечно, его ни в коем случае нельзя равнять с доктором Пейджем. Он последние десять дней принимал больных в амбулатории и делал все визиты тоже. Эндрью, в новом приливе замешательства, уставился на нее. Мелькнуло в памяти все то, что ему говорили, предупреждения относительно весьма сомнительной постановки врачебного дела в этих глухих углах Уэльса. Ему снова пришлось сделать над собой усилие, чтобы промолчать. Миссис Пейдж села в верхнем конце стола, спиной к огню. Удобно примостившись в своем кресле с подушкой, она блаженно вздохнула, в предвкушении ужина и позвонила в стоящий перед ней колокольчик. Ужин подала немолодая служанка с бледным, тщательно умытым лицом, которая, войдя, бросила украдкой взгляд на Эндрью. - Вот, Энни, это - доктор Мэнсон, - воскликнула миссис Пейдж, намазав маслом кусок мягкой булки и запихивая его в рот. Энни ничего не ответила. Сдержанно и молча подала Эндрью тонкий ломтик холодной вареной грудинки. А между тем ужин миссис Пейдж состоял из горячего бифштекса с луком и пинты портера. Подняв крышку с поданного ей отдельного блюда и разрезая сочное мясо, она, облизываясь от нетерпения, сочла нужным пояснить: - Я сегодня плохо завтракала, доктор. Кроме того, я на особой диете. Это из-за малокровия. Из-за него приходится за едой выпивать и каплю портера. Эндрью решительно принялся жевать жесткую волокнистую грудинку, запивая ее холодной водой. После первого минутного возмущения в нем заговорило присущее ему чувство юмора. Жалоба миссис Пейдж на слабое здоровье звучала таким вопиющим противоречием ее наружности, что Эндрью с трудом подавил неудержимую потребность засмеяться. Во время ужина миссис Пейдж усердно ела и говорила мало. Но, наконец, управившись с бифштексом и подобрав кусочком хлеба весь соус с тарелки, она смачно облизала губы после остатков портера и откинулась на спинку кресла. Она немного задыхалась. Ее круглые щеки лоснились и пылали румянцем. Она, видимо, склонна была еще посидеть за столом, пуститься в излияния, а может быть, и рассчитывала с присущей ей наглостью выпытать у Мэнсона все, что ей хотелось о нем знать. Перед ней сидел худой, нескладный, но энергичный и подтянутый молодой человек, черноволосый, высокоскулый, с красиво очерченным ртом и синими глазами. Когда он поднимал эти глаза, их твердое, спокойно-пытливое выражение составляло поразительный контраст с нервной напряженностью лица. Ничего об этом не зная, Блодуэн Пейдж видела перед собой чистый тип кельта. Оценив энергию и живой ум, выражавшиеся в лице Эндрью, она, однако, больше всего была довольна той безропотностью, с какой он принял поданную ему скудную порцию пролежавшего три дня и жесткого как подошва мяса. Миссис Пейдж решила про себя, что, хотя новый помощник имеет вид человека изголодавшегося, прокормить его будет не трудно. - Я уверена, что мы с вами отлично поладим, - весело объявила она, ковыряя в зубах головной шпилькой. - Пора уже, чтобы мне, для разнообразия, немножко повезло. И, расчувствовавшись, она принялась поверять Эндрью свои заботы и огорчения, попутно сообщая ему некоторые сведения об условиях здешней врачебной практики. - Это было ужас что такое, дорогой мой! Вы и вообразить себе не можете... Болезнь доктора Пейджа, помощники один отвратительнее другого, никаких доходов, все только одни расходы... Вы не поверите, что я пережила!.. А тут еще приходилось умасливать директора и начальство на руднике, - ведь через них мы получаем плату за лечение рабочих... Сущие гроши!.. - добавила она поспешно. - Видите ли, здесь в Блэнелли вот какой порядок. Правление рудника зачислило в штат трех докторов, - но имейте в виду, что доктор Пейдж безусловно самый лучший из них. И ведь он так давно уже работает здесь! Больше тридцати лет-шутка сказать! Да, так вот эти три доктора могут нанимать себе сколько угодно помощников: у доктора Пейджа - вы, у доктора Николса имеется какой-то малый, по фамилии Денни, который бог знает что о себе мнит. Но помощники на службе в руднике не состоят, их в списки не заносят. Как я вам уже говорила, правление делает вычеты за лечение из заработка каждого рабочего в руднике и каменоломнях и выплачивает эти деньги штатным врачам, смотря по тому, сколько у них пациентов. Она остановилась: эти пространные объяснения слишком утомили ее невежественный ум и перегруженный желудок. - Теперь я, кажется, уже разобрался во всех ваших порядках тут, миссис Пейдж. - Вот и хорошо! - Она засмеялась своим веселым смехом. - И больше вам ни о чем не надо беспокоиться. Единственное, что вы должны помнить, - это то, что вы работаете для доктора Пейджа. Это главное. Помните только, что вы работаете для доктора Пейджа - и вы уживетесь отлично с его бедной женушкой! Доктору Мэнсону, молча наблюдавшему за ней, казалось, что миссис Пейдж старается вызвать в нем сочувствие и в то же время подчинить его своему влиянию все это под маской беспечной ласковости. Быть может, она почувствовала, что зашла слишком далеко, так как вдруг взглянула на часы, выпрямилась и воткнула шпильку, служившую ей зубочисткой, обратно в жирные черные волосы. Затем она поднялась. Голос ее прозвучал уже по-иному, чуть не повелительно: - Кстати, нужно сходить к больному на Глайдер-плейс номер семь. Вызов поступил после пяти часов. Лучше всего идите туда сейчас же. II С чувством, похожим на облегчение, Эндрью тотчас же отправился к больному. Он рад был возможности отделаться на время от странных и противоречивых ощущений, вызванных приездом в "Брингоуэр". У него уже мелькали смутные подозрения относительно того, как здесь в действительности обстоят дела и как Блодуэн Пейдж намерена его использовать, взвалив на него практику больного мужа. Положение создалось неожиданное и совсем не похожее на те романтические картины, которые некогда рисовало ему воображение. Но в конце концов для него главное - его работа, остальное - пустяки. Он жаждал приступить к этой работе. Сам того не замечая, он ускорял шаги, все в нем было натянуто, как струна, все ликовало от сознания, что вот, наконец-то, начало - первый визит к больному. Дождь все еще лил, когда Мэнсон, пройдя грязный неосвещенный пустырь, пошел по Чэпел-стрит, в направлении, довольно неопределенно указанном ему миссис Пейдж. Город, по которому он проходил, смутно вырисовывался перед ним в темноте. Лавки, сектантские церкви - Сионская, Гебронская, Вефиль ( "Дом божий" (древнеевр.) ), Вефизда ( "Дом милосердия" (древнеевр.) ), - он насчитал их добрую дюжину, - затем большой кооперативный универсальный магазин, отделение Западного банка. Все это тянулось вдоль одной главной улицы, лежавшей на самом дне долины. В сознании, что город погребен на дне горной расселины, было что-то крайне угнетающее. На улице встречалось очень мало людей. От Чэпелстрит с обеих сторон отходили под прямым углом бесконечные ряды домиков с синими крышами - жилища рабочих. Вдалеке, у входа в ущелье, виднелись гематитовые (Г е м а т и т - красный железняк, "кровавая руда".) рудники и заводы, а над ними громадным веером рассыпались по темному небу отблески пламени. Мэнсон дошел до дома No 7 на Глайдер-плейс и, задыхаясь, постучал в дверь. Его тотчас впустили и провели на кухню, где в алькове на кровати лежала больная. Это была молодая женщина, жена пудлинговщика Вильямса. С бурно колотившимся сердцем Мэнсон подошел к постели, изнемогая от волнения при мысли, что наступил, наконец, решающий момент его жизни. Как часто представлял он его себе, когда в толпе студентов слушал профессора Лэмплафа, демонстрировавшего им больных в своей палате. Сейчас не было вокруг толпы, в которой он ощущал бы поддержку, никто не давал разъяснений. Он был один лицом к лицу с необходимостью самому поставить диагноз и без чьей-либо помощи вылечить больную. И вдруг мгновенным острым испугом пришло сознание своей неопытности, нервности, полной неподготовленности к такой задаче. В присутствии мужа, стоявшего тут же, в тесной, скудно освещенной кухоньке с каменным полом, он с добросовестной тщательностью осмотрел больную. Не оставалось никакого сомнения в том, что случай серьезный. Женщина жаловалась на невыносимую головную боль. Температура, пульс, язык - все указывало на тяжелое заболевание. Но какое? Вторично осматривая больную, Эндрью с напряженной сосредоточенностью задавал себе этот вопрос. Первая пациентка! Он, конечно, приложит все усилия... но что, если он ошибется, сделает грубый промах? А еще хуже - если не сумеет поставить диагноз? Он ничего не упустил при исследовании больной. Ничего решительно. А все-таки решение этой задачи еще не давалось ему. Мысленно собирая воедино все симптомы, он пытался отнести их к какой-нибудь из известных болезней. Наконец, чувствуя, что невозможно дальше затягивать осмотр, он медленно выпрямился, разобрал и спрятал свой стетоскоп, все время ища, что сказать. - Она, видно, простудилась? - спросил он, глядя в пол. - Да, совершенно верно, доктор, - стремительно подтвердил Вильямc, который все время, пока длился осмотр, имел испуганный вид. - Три-четыре дня тому назад. Я был уверен, что это простуда, доктор. Эндрью кивнул головой, мучительно силясь внушить этому человеку уверенность, которой сам не ощущал. Он пробормотал: - Мы скоро поставим ее на ноги. Приходите через полчаса в амбулаторию, я вам дам для нее лекарство. Он простился с ними и, опустив голову, усиленно размышляя, поплелся в амбулаторию - полуразвалившееся деревянное строение, стоявшее у самого въезда в аллею, которая вела к дому Пейджа. Войдя туда, Эндрью зажег газ и принялся шагать из угла в угол между синих и зеленых бутылей на пыльных полках, ломая голову все над той же задачей, ощупью доискиваясь правильного решения. В картине болезни не было ничего симптоматического. Да, это, должно быть, простуда. Но в глубине души Эндрью знал, что это не простуда. Он застонал от отчаяния, испуганный, сердясь на себя за беспомощность. Он видел, что придется отложить пока диагноз, выждать некоторое время. В клинике профессора Лэмплафа для таких темных случаев имелись изящные карточки с тактичной надписью: "Pyrexia (Лихорадочное состояние.) неизвестного происхождения". Такой диагноз был и точен и вместе с тем уклончив, ни к чему не обязывал - и при этом звучал замечательно научно! В полном унынии Эндрью достал из ящика под аптечной стойкой шестиунцовую склянку и, озабоченно хмурясь, начал составлять жаропонижающую микстуру. Spiritus aetheris nitrosi, салициловый натр - куда это запропастилась салицилка, черт бы ее побрал? Ага, вот она где! - Он пытался утешить себя тем, что все это превосходные средства, которые непременно должны снизить температуру и принести больной пользу. Профессор Лэмплаф часто говорил, что нет другого такого ценного лекарства, как салициловый натр. Он только что успел приготовить микстуру и с чувством некоторого удовлетворения надписывал сигнатурку, когда звякнул колокольчик, дверь с улицы отворилась, и в амбулаторию вошел невысокий, коренастый, весьма плотный и краснолицый мужчина лет тридцати, а за ним собака. Некоторое время никто не нарушал молчания. Пес, черно-рыжий, какой-то смешанной породы, присел на испачканные грязью задние лапы, а его хозяин, в накинутом на плечи мокром клеенчатом плаще, из-под которого виднелись поношенный костюм бумажного бархата, длинные чулки шахтера и подбитые гвоздями башмаки, разглядывал Эндрью с головы до ног. Когда он заговорил, в тоне его звучали вежливая ирония и раздражающая благовоспитанность. - Я, проходя мимо, увидел свет в окне. И решил заглянуть к вам и познакомиться. Я - Денни, помощник почтенного доктора Николса Л. О. А. Это означает (если вы этого не знаете) "лиценциат Общества аптекарей" - самое высокое из званий, известных богу и людям. Эндрью посмотрел на него несколько недоверчиво. Филипп Денни закурил папиросу, вынутую из смятой бумажной пачки, бросил спичку на пол и без церемонии подошел ближе. Он взял в руки бутылку с лекарством, прочитал рецепт и указание насчет способа употребления, откупорил, понюхал, потом опять закрыл бутылку пробкой и поставил ее на место. Его угрюмое красное лицо смягчилось и выразило одобрение. - Превосходно! Вы уже приступили к работе! "Через три часа по столовой ложке". Боже милостивый, как приятно встретить опять эту излюбленную стряпню, этот кумир всех докторов! Но, доктор, почему через три часа, а не три раза в день? Разве вам неизвестно, что по строго ортодоксальным правилам столовая ложка лекарства должна проходить через пищевод три раза в день? - Он сделал паузу, в его напускной серьезности еще сильнее чувствовалась мягкая насмешка. - Теперь скажите мне, доктор, что сюда входит? Spiritus aetheris nitrosi, судя по запаху. Замечательная вещь! Прекрасно, мой милый доктор, прекрасно. Это и мочегонное, и ветрогонное, и укрепляющее, и его можно хлебать хотя бы целыми ушатами. Помните, что сказано в красной книжечке? В сомнительных случаях прописывайте Spiritus nitrosi. Или это говорится о йодистом калии? Ба, да я, кажется, забыл некоторые очень важные вещи! В деревянном сарае снова наступило молчание, нарушаемое только стуком дождя, барабанившего по железной крыше. Неожиданно Денни рассмеялся, забавляясь растерянным лицом Эндрью, и сказал насмешливо: - Ну, оставим в покое науку, доктор. Теперь вы должны удовлетворить мое любопытство. Для чего вы сюда приехали? Раздражение начинало все сильнее овладевать Эндрью. Он ответил мрачно: - Я рассчитывал превратить Блэнелли в курорт - что-то вроде курорта с минеральными водами, понимаете. Денни снова захохотал. Этот смех оскорблял Эндрью, вызывал в нем желание ударить Денни. - Остроумно, остроумно, мой милый доктор. Настоящий шотландский юмор, легкий, как паровой каток. К сожалению, не могу вам рекомендовать здешнюю воду как вполне подходящую для курорта. Что же касается медиков, так в нашей долине, милый доктор, эти представители славной и поистине благородной профессии - просто сброд. - И вы в том числе? - Совершенно верно, - кивнул головой Денни. Он молчал с минуту, поглядывая на Эндрью из-под рыжеватых бровей. Затем ироническое выражение исчезло с его некрасивого лица, сменившись прежней угрюмостью. Тон его был горек и серьезен: - Слушайте, Мэнсон! Я полагаю, что Блэнелли для вас - только этап на пути к Харли-стрит но пока вы здесь, вам не мешает знать несколько вещей насчет этого местечка. Вы увидите, что оно не отвечает лучшим романтическим традициям. Здесь нет ни больниц, ни карет скорой помощи, ни рентгеновских лучей - ничего. Когда больному нужна операция, ее делают на кухонном столе, а потом моют руки в посудной. Санитарные условия ниже всякой критики. В сухое лето ребятишки мрут, как мухи, от детской холеры. Пейдж, ваш патрон, был чертовски опытный старый врач, но теперь он человек конченый, его сожрала Блодуэн и он уже никогда больше не сможет работать. Мой патрон, Николе, не врач, а просто жадная и скупая повитуха. Бремвел, Серебряный король, не знает ничего, кроме нескольких сентиментальных изречений да Соломоновой "Песни песней". Ну, а я... я в ожидании лучших времен пью запоем. Да, еще имеется Дженкинс, ваш безответный аптекарь, - он делает блестящие дела, торгуя на стороне свинцовыми пилюльками от женских болезней. Вот как будто и все. Ну, пойдем, Гоукинс! - кликнул он собаку и, тяжело ступая, пошел к двери. На пороге остановился и посмотрел сначала на бутылку на стойке, потом на Мэнсона. Голос его звучал вяло, совершенно безучастно, когда он сказал: - Между прочим, я бы на вашем месте проверил, не брюшной ли это тиф у вашей больной на Глайдер-плейс. Бывают случаи не слишком типичные. "Дзинь!" - звякнул опять колокольчик у двери. И раньше чем Эндрью успел сказать что-нибудь, доктор Филипп Денни и Гоукинс скрылись в сыром мраке. III Не жесткий матрац, в котором шерсть сбилась комьями, мешал Эндрью спать в эту ночь, а все растущее беспокойство относительно больной на Глайдер-плейс. Был ли это тиф? Прощальное замечание Денни вызвало в его уже встревоженной душе новую вереницу сомнений и дурных предчувствий. Боясь, что он упустил какой-нибудь важный симптом, он с трудом удерживался от того, чтобы встать и отправиться снова к больной в такой немыслимо ранний час. Беспокойно ворочаясь всю долгую бессонную ночь напролет, он дошел уже до того, что спрашивал себя, понимает ли он вообще хоть что-нибудь в медицине. У Мэнсона была бурная натура, склонная к исключительной напряженности переживаний. Вероятно, он унаследовал ее от матери, уроженки горной Шотландии, которая на своей родине, в Аллапуле, в детстве наблюдала, как северное сияние мечется по седому небу. Отец Эндрью, Джон Мэнсон, мелкий файфширский фермер, был человек уравновешенный, степенный и трудолюбивый. Но хозяйничал он на своей земле не слишком удачно, и когда, в последний год мировой войны, он был убит на фронте, дела его остались в крайне запутанном и плачевном состоянии. Целый год Джесси Мэнсон усердно старалась сохранить ферму, завела молочное хозяйство и даже сама развозила в фургоне молоко, когда видела, что Эндрью слишком занят своими книгами, чтобы сделать это за нее. Но вскоре кашель, на который она в течение ряда лет не обращала никакого внимания, начал все сильнее мучить ее, и она неожиданно заболела чахоткой, от которой так часто гибнут тонкокожие, темноволосые жители гор. В восемнадцать лет Эндрью оказался один на свете. Он учился тогда на первом курсе университета Ст.-Эндрью и получал стипендию - сорок фунтов в год, не имея, кроме нее, не единого гроша за душой. Спасал его "Гленовский фонд", это типично-шотландское учреждение, которое (употребляя наивную терминологию покойного сэра Эндрью Глена, его основателя) "приглашает достойных и нуждающихся студентов, получивших при крещении имя Эндрью, брать ссуды не свыше пятидесяти фунтов в год в течение пяти лет, при условии, если они готовы добросовестно погасить эти ссуды по окончании учения". "Гленовский фонд" и способность весело голодать помогли Эндрью пройти весь курс в университете Ст.-Эндрью и затем окончить медицинский факультет в городе Данди. А благодарность Фонду и несносная честность заставили его тотчас по получении диплома спешно взять место в Южном Уэльсе (где только что окончившие врачи могли рассчитывать на больший заработок, нежели во всех других местах) с жалованьем в 250 фунтов в год, хотя он, конечно, предпочел бы работать в Эдинбургской королевской клинике и получать в десять раз меньше. И вот он в Блэнелли, - встает, бреется, одевается, все это с лихорадочной быстротой, вызванной беспокойством о первой пациентке. Он торопливо позавтракал и побежал обратно в свою комнату. Здесь отпер чемодан и достал оттуда маленький футляр синей кожи. Открыл его и с серьезным выражением смотрел некоторое время на лежавшую внутри медаль, гунтеровскую (Джон Гунтер - знаменитый шотландский хирург.) золотую медаль, которую ежегодно присуждали в университете Ст.-Эндрью студенту, сделавшему наибольшие успехи в клинической медицине. И он, Эндрью Мэнсон, получил эту медаль! Он ценил ее превыше всего, привык смотреть на нее как на талисман, залог счастливого будущего. Но в это утро он взирал на нее с гордостью, с какой-то странной тайной мольбой, словно стремясь вновь обрести веру в себя. Потом, спрятав футляр, поспешил в амбулаторию на утренний прием больных. Когда Эндрью вошел в эту лачугу, он уже застал там Дэя Дженкинса, наливавшего воду из крана в большой глиняный горшок. Это был проворный вертлявый человечек, с впалыми щеками в красных жилках, с глазами, шнырявшими одновременно во все стороны, и худыми ногами в таких тесных брюках, каких Эндрью ни на ком еще не видывал. Дженкинс поздоровался с ним и сказал заискивающе: - Вам нет надобности приходить так рано, доктор. Я могу до вашего прихода отпустить все повторные лекарства и выдать, кому нужно, удостоверения. Миссис Пейдж заказала резиновый штамп с подписью доктора Пейджа, когда он заболел. - Благодарю вас, - возразил Эндрью. - Но я хочу сам принять всех больных. - Он остановился, забыв на время о своей тревоге, пораженный тем, что делал аптекарь. - А что это вы делаете? Дженкинс вместо ответа подмигнул ему. - Из этого горшка вода покажется им вкуснее. Мы с вами знаем, что значит добрая старая "aqua" (Вода), не так ли, доктор? Ну, а пациенты этого не знают. Дурак был бы я, если бы при них наливал воду в их бутылки прямо из крана! Маленький аптекарь обнаруживал явное желание пуститься в откровенности, но из задней двери дома, за сорок ярдов от амбулатории, вдруг раздался громкий окрик: - Дженкинс! Дженкинс! Вы мне нужны - сию же минуту! Дженкинс подскочил, как строго вымуштрованный пес при щелкании бича погонщика, и пробормотал дрожащим голосом: - Извините, доктор. Меня зовет миссис Пейдж. Я... Я должен бежать туда. К счастью, на утренний прием пришло всего несколько человек, к половине одиннадцатого Эндрью всех отпустил и, получив от Дженкинса список больных, которых следовало посетить на дому, тотчас выехал в двуколке Томаса. В почти мучительном нетерпении он велел старому кучеру ехать прямо на Глайдер-плейс. Через двадцать минут он вышел из дома No 7 бледный, крепко сжав губы, со странным выражением лица. Пройдя два дома, вошел в No 11, который тоже числился у него в списке. Из No 11, перейдя улицу, - в No 18. Из No 18, завернув за угол, направился на Рэднор-плейс, где еще два адреса было записано Дженкинсом с указанием, что он уже побывал там вчера. Всего он за час сделал семь визитов в дома, расположенные очень близко друг от друга. В пяти случаях из семи, включая и пациентку из дома No 7 на Глайдер-плейс, у которой уже появилась характерная сыпь, он обнаружил типичные признаки брюшного тифа. Последние десять дней Дженкинс лечил их мелом и опиумом. После вчерашней неудачной попытки поставить диагноз Эндрью теперь с ужасом убедился, что имеет дело с вспышкой эпидемии тифа. Остальные визиты он проделал как можно быстрее, в состоянии, близком к панике. За лэнчем, во время которого миссис Пейдж была всецело занята отлично подрумяненным сладким мясом (которое, как она весело пояснила Мэнсону, "было приготовлено для доктора Пейджа, но почему-то ему не понравилось"), он хранил ледяное молчание, обдумывая этот вопрос. Он понимал, что от миссис Пейдж узнает очень мало и помощи от нее ждать нечего. И решил, что следует поговорить с самим Пейджем. Но когда он вошел в комнату доктора, шторы там были опущены, и Эдвард лежал пластом на кровати с сильной головной болью. Лицо его было очень красно и сморщено от боли. Хотя он знаком попросил гостя присесть, Эндрью почувствовал, что было бы жестоко сейчас расстраивать больного новой неприятностью. Посидев несколько минут у кровати, он встал, собираясь уйти, и ограничился лишь следующим вопросом: - Скажите, доктор Пейдж, что надо первым делом предпринять, когда имеются случаи заразных болезней? Пауза. Потом Пейдж, не открывая глаз и не двигаясь, ответил с таким видом, как будто уже от одного того, что он заговорил, его мигрень усилилась: - В таких случаях всегда бывают затруднения. У нас нет даже и больницы, не говоря уже об изоляционных бараках. Если вы натолкнетесь на что-нибудь очень серьезное, позвоните Гриффитсу в Тониглен. Это в пятнадцати милях отсюда, ниже Блэнелли. Гриффитс - окружной врачебный инспектор. Снова пауза, длиннее предыдущей. - Но боюсь, что от этого мало будет пользы. Утешенный такими сведениями, Эндрью помчался вниз, в переднюю, и позвонил в Тониглен. Стоя у телефона с трубкой у уха, он заметил Энни, служанку, смотревшую на него из-за двери кухни. - Алло! Алло! Это доктор Гриффитс? - Он, наконец, добился соединения. Мужской голос ответил очень сдержанно и осторожно: - А кто его спрашивает? - Говорит Мэнсон из Блэнелли, ассистент доктора Пейджа. - Голос Эндрью достиг высшей степени напряжения. - У меня здесь пять случаев тифа. Я прошу доктора Гриффитса немедленно приехать. Откровеннейшая пауза и затем стремительный ответ монотонной заискивающей скороговоркой, сильным уэльским акцентом: - Ужасно сожалею, доктор, ужасно сожалею, но доктор Гриффитс уехал в Суонси. По важному служебному делу. - А когда он вернется? - крикнул Мэнсон во весь голос (телефон был в неисправности). - Право, доктор, не могу сказать наверное. - Но послушайте... На другом конце провода что-то щелкнуло. Говоривший совершенно хладнокровно повесил трубку. Мэнсон в гневном, раздражении громко выругался: - Ах, черт побери, я уверен, что это был сам Гриффитс! Он позвонил снова, но его не соединяли. Он с упорной настойчивостью собирался звонить в третий раз, когда, обернувшись, увидел, что Энни вышла в переднюю и стоит, сложив на фартуке руки, спокойно и степенно глядя на него. Это была женщина лет сорока пяти, очень опрятная, с серьезным и неизменно ясным выражением лица. - Я нечаянно слышала ваш разговор, доктор, - сказала она. - Доктора Гриффитса никогда не застанете в Тониглене в этот час. Он чаще всего днем уезжает в Суонси играть в гольф. Силясь проглотить клубок, подкатившийся к горлу, Мэнсон сердито возразил: - Но мне кажется, что со мной говорил именно он. - Возможно. - Энни слабо усмехнулась. - Я слыхала, что, когда он и не уезжает в Суонси, он отвечает, что уехал. - Она дружелюбно и спокойно посмотрела на Эндрью, затем повернулась к двери и заключила: - Я бы на вашем месте не стала терять время на разговор с ним. Эндрью повесил трубку и с все возрастающим негодованием и тревогой, бормоча проклятия, вышел из дому и вторично обошел своих больных. Когда он воротился, пора было начинать вечерний прием. Полтора часа просидел он за перегородкой, в тесной каморке, изображавшей кабинет врача, осматривая больных, которыми была битком набита приемная, до тех пор, пока не запотели стены и в комнате можно было задохнуться от испарений, выделяемых мокрыми телами. Рудокопы с порезанными пальцами, с профессиональными болезнями глаз и коленных связок, с хроническим ревматизмом. Их жены и дети - кашляющие, простуженные, с каким-нибудь растяжением или вывихом, с всякими другими мелкими человеческими недугами. При иных обстоятельствах Эндрью эта работа доставила бы удовольствие, ему приятно было бы даже спокойно-оценивающее наблюдение за ним этих хмурых людей с землистыми лицами, перед которыми он чувствовал себя, как на экзамене. Но сегодня он был всецело поглощен более важным вопросом, и голова у него шла кругом от сыпавшегося на него града пустячных жалоб. И все время, пока он писал рецепты, выстукивал груди и давал советы, в нем зрело решение, которое он мысленно выражал следующими словами: "Это он меня надоумил. Я его ненавижу, да, он мне противен, этот высокомерный дьявол, но ничего не поделаешь, придется идти к нему". В половине десятого, когда из амбулатории ушел последний пациент, Эндрью с решительным видом вышел из своей каморки. - Дженкинс, где живет доктор Денни? Маленький аптекарь, который в эту минуту спешно закрывал на засов наружную дверь, опасаясь, чтобы в амбулаторию не забрел еще какой-нибудь запоздалый посетитель, повернулся к Эндрью с почти комичным выражением ужаса на лице. - Ведь вы же не станете связываться с этим человеком, доктор? Миссис Пейдж... она его не любит. Эндрью спросил угрюмо: - А почему это она его не любит? - Да потому же, почему и все. Он был так безобразно груб с ней. - Дженкинс замолчал, но затем, всмотревшись в лицо Мэнсона, добавил неохотно: - Что ж, если вы непременно желаете знать, - он живет у миссис Сиджер, Чэпел-стрит, номер сорок девять. Снова в путь. Эндрью целый день был на ногах, но не чувствовал усталости, поглощенный сознанием своей ответственности, озабоченный эпидемией тифа, тяжелым грузом легшей ему на плечи. Он испытал большое облегчение, когда, придя на Чэпел-стрит, No 49, узнал, что Денни дома. Хозяйка проводила его к нему. Если Денни и удивился его приходу, он ничем этого не показал. Он только спросил после долгого и невыносимого для Эндрью разглядывания его в упор: - Что, уже отправили кого-нибудь на тот свет? Эндрью, все еще стоявший на пороге теплой неприбранной гостиной, покраснел, но, сделав над собой громадное усилие, подавил гнев и обиду. Он сказал отрывисто: - Вы были правы. Это брюшной тиф. Меня убить мало за то, что я сразу не распознал его. Уже пять случаев. Я не в большом восторге, что приехал сюда. Но надо что-то делать, а я здесь новый человек и не знаю, что. Я звонил врачебному инспектору, да ничего от него не добился. И пришел к вам за советом. Денни, в своем кресле у камина, полуобернувшись слушал с трубкой в зубах и, наконец, сказал ворчливо: - Вы бы лучше вошли. - Затем, с внезапным раздражением: - Ох, да садитесь же ради бога! Не стойте, как пресвитерианский священник, который готовится предать кого-нибудь анафеме. Выпить чего-нибудь хотите? Нет? Ну, конечно, я так и думал, что не захотите. Но даже и тогда, когда Эндрью, неохотно уступая его настояниям, сел с оборонительным видом и даже закурил папиросу, Денни не торопился начинать разговор. Он сидел, тыкая своего пса Гоукинса носком рваной домашней туфли. Наконец, когда Мэнсон докурил папиросу, он сказал, кивком головы указывая на сто