телого чайника. Он насмешливо поднял брови. - И ей это поправилось? - Надеюсь, что да. После этого разговора Эндрью что-то глодало, - он испытывал странное чувство, в котором, при всем его желании, не способен был разобраться. Через два дня, когда миссис Воон позвонила ему по телефону и пригласила его и Кристин обедать, он растерялся. Кристин в это время на кухне пекла пироги, и говорить по телефону пришлось ему. - Очень сожалею, - сказал он, - но боюсь, что мы не сможем быть у вас. Я все вечера почти до девяти часов занят в амбулатории. - Но по воскресеньям вы, конечно, свободны, - сказала она с очаровательной непринужденностью. - Так приходите ужинать в будущее воскресенье. Значит, решено. Мы вас ждем! Он влетел в кухню и набросился на Кристин. - Эти твои проклятые чванные друзья таки заставили меня принять приглашение на ужин! Но мы не можем идти! Я глубоко убежден, что в воскресенье мне что-нибудь помешает. - Послушай, Эндрью Мэнсон! - У Кристин глаза сияли, потому что ее обрадовало приглашение, но она принялась сурово отчитывать мужа. - Пора тебе перестать глупить. Мы бедны, и это всем известно. Ты ходишь обтрепанный, а я сама стряпаю. Но это ничего не значит. Ты врач, и хороший врач к тому же, а я твоя жена. - Выражение ее лица на миг смягчилось. - Ты меня слушаешь? Да, может быть, тебя это удивит, но у меня имеется в комоде брачное свидетельство. Вооны страшно богаты, но это мелочь по сравнению с тем, что они милые, обаятельные и культурные люди. Мы с тобой очень счастливы здесь вдвоем, мой друг, но должны же мы иметь каких-нибудь знакомых. Почему нам не познакомиться с ними поближе, раз они этого хотят? Нечего тебе стыдиться нашей бедности. Забудь о деньгах и о положении в обществе и обо всяких таких вещах, научись ценить в людях то, что в них ценно. - Да будет тебе!.. - недовольно пробурчал он. В воскресенье он отправился с ней к Воонам с безучастным видом, внешне покорно, и только когда они поднимались по хорошо вымощенной дорожке мимо новой теннисной площадки, он заметил сквозь зубы: - Наверное, не примут нас, увидев, что я не в смокинге. Вопреки его ожиданиям, их приняли очень хорошо. Худое, некрасивое лицо Воона радушно улыбалось им поверх серебряной чайницы, которую он, неизвестно зачем, быстро вертел в руках. Миссис Воон приветствовала их с непринужденной простотой. За столом оказались еще другие гости - профессор Челлис и его жена, приехавшие к Воонам на два свободных дня - субботу и воскресенье. За первым в его жизни коктейлем Эндрью оглядывал длинную, устланную светлокоричневым ковром комнату, полную цветов, книг, своеобразно красивой мебели. Кристин весело разговаривала с Воонами и миссис Челлис, пожилой дамой с забавными морщинками вокруг глаз. Оказавшись в одиночестве и не желая обращать на себя внимание, Эндрью нерешительно подсел к Челлису, который, несмотря на почтенную седую бороду, весело доканчивал третью порцию крепкого "Мартини" (Коктейль). - Не желаете ли, молодой медик, заняться одним исследованием? - улыбаясь, обратился он к Эндрью. - Следует выяснить назначение оливкового масла в "Мартини". Имейте в виду, - я вас заранее предупреждаю, что у меня уже есть на этот счет кое-какие предположения, но каково ваше мнение, доктор? - Я... я, право, не знаю, - пробормотал Эндрью. - Моя теория заключается вот в чем, - пришел к нему на помощь Челлис, сжалившись над ним. - Тут заговор торговцев и таких негостеприимных хозяев, как наш друг Воон. Использован закон Архимеда. - Он быстро замигал глазами под густыми черными бровями. - Путем простого вытеснения они рассчитывают сэкономить джин! Эндрью не смеялся, угнетенный сознанием своей неотесанности. Он не отличался светскими талантами и никогда в жизни не был в таком богатом доме. Он не знал, что делать с пустым стаканом, куда девать пепел с папиросы, а главное - собственные руки. Он был рад, когда, наконец, сели ужинать. Но и тут он чувствовал, что производит невыгодное впечатление. Ужин был простой, но прекрасно приготовлен и сервирован. На тарелке у каждого уже стояла чашка горячего бульона, за нею последовал салат из цыплят, латука и каких-то незнакомых острых приправ. Эндрью сидел рядом с миссис Воон. - У вас очаровательная жена, доктор Мэнсон, - заметила она тихо, когда они уселись. Миссис Воон была высокая, тоненькая, элегантная женщина, очень хрупкая на вид, совсем некрасивая, но с большими умными глазами и с изысканно-простыми манерами. Ее подвижной рот с приподнятыми уголками свидетельствовал о живом уме и утонченности. Она заговорила с Эндрью о его работе, сказав, что ее мужу много рассказывали о его добросовестности. Она любезно старалась втянуть его в разговор, спрашивала с интересом, как, по его мнению, можно было бы улучшить условия работы врачей в городе. - Как вам сказать... я, право, не знаю... - Он от смущения пролил суп. - Мне думается... я бы хотел, чтобы работа велась более научными методами. - Даже любимая тема не развязала ему язык, а ведь он часами с увлечением говорил об этом Кристин! Он не поднимал глаз от тарелки, пока, наконец, к его облегчению, миссис Воон не вступила в разговор с Челлисом, сидевшим по другую сторону от нее. Челлис, который, как выяснилось, был профессором металлургии в Кардиффе, читал лекции по тому же предмету в Лондонском университете и состоял членом Горнозаводского комитета патологии труда, был веселый говорун. Он разговаривал всем телом, руками, бородой, спорил, громко хохотал или смеялся журчащим смехом и в то же время забрасывал в себя большие порции еды и питья, как истопник, лихорадочно разводящий пары. Но говорил он хорошо, и все остальные, видимо, слушали его с удовольствием. Один лишь Эндрью не принимал участия в беседе, неодобрительно слушая то, что говорили о музыке, о достоинствах Баха, а затем (благодаря привычке Челлиса перескакивать от одной темы к другой) о русской литературе. Он слышал, как упоминались имена Толстого, Чехова, Тургенева, Пушкина так часто, что они набили ему оскомину. "Чепуха какая-то, - злился он про себя, - сплошная, никому не нужная чепуха... Что воображает о себе этот старый бобер? Посмотрел бы я, как он, скажем, сделал бы трахеотомию в какой-нибудь грязной кухне на Сифен-роу. Немного бы ему там помог его Пушкин!" Кристин от души наслаждалась. Поглядывая на нее украдкой, Эндрью видел, как она улыбалась Челлису, слышал, как она принимала участие в разговоре. Она держала себя очень естественно, без всякого жеманства и претенциозности. Раза два упомянула вскользь о городской школе, в которой она преподавала. Эндрью удивился, слыша, как толково она спорила с профессором, как быстро, без всякой самонадеянности приводила свои доводы. Жена его начала представляться ему в новом свете, он словно в первый раз ее увидел. "Она, оказывается, хорошо знает всех этих русских писак, а со мной почему-то никогда о них не говорит!" - с огорчением думал он. А когда Челлис одобрительно погладил руку Кристин, он возмутился: "Почему это старое чучело не может держать свои лапы при себе! Что, у него своей жены нет, что ли?" Раз-другой он уловил обращенный на него взгляд Кристин, интимно-дружеский, точно предлагавший ему обменяться впечатлениями, и несколько раз она пыталась придать разговору такой оборот, чтобы Эндрью мог принять в нем участие. - Мой муж очень интересуется рабочими антрацитовых копей, профессор. Он занялся исследованиями насчет вдыхания угольной пыли. - Так, так, - сказал, отдуваясь, Челлис, с интересом посмотрев на Мэнсона. - Правда, мой друг? - продолжала Кристин поощрительным тоном. - Помнишь, ты на днях говорил об этом. - Все это еще мне самому неясно, - проворчал Эндрью. - Вероятно, ничего не добьюсь. У меня еще недостаточно данных. Может быть, они заболевают туберкулезом вовсе не от угольной пыли. Он, разумеется, ужасно злился на себя. Ведь этот Челлис мог быть ему полезен. Он, конечно, не стал бы просить его помощи в самой работе, но уже одно то, что Челлис - член Комитета труда, открывало большие возможности. И, непонятно почему, гнев Эндрью обратился на Кристин. Когда они в конце вечера шли домой в "Вейл Вью", он всю дорогу сердито молчал. Все так же безмолвно прошел впереди Кристин в спальню и, когда они раздевались, старался не смотреть на жену, тогда как обычно они в это время весело делились впечатлениями, и он с расстегнутыми болтавшимися подтяжками и зубной щеткой в руке стоял перед Кристин, рассказывая подробно обо всем, что делал днем. Когда Кристин спросила умоляющим тоном: "Правда, сегодня было весело, милый?", он ответил очень вежливо: "О, да, отлично провели вечер". Улегшись в постель, отодвинулся на самый край, подальше от Кристин, и когда почувствовал, что она сделала легкое движение по направлению к нему, он притворным храпом, долгим и громким, остановил ее. На следующее утро все еще не исчезла эта натянутость между ними. Эндрью ушел на работу угрюмый, на себя не похожий. Около пяти, когда они сидели за чаем, у дверей раздался звонок. Это шофер Воона привез целую пачку книг и большой букет нарциссов "павлиний глаз". - От миссис Воон, - сказал он, улыбаясь, и ушел, дотронувшись до своей остроконечной шапочки. Кристин воротилась в гостиную, обеими руками неся книги и цветы. Лицо ее пылало. - Смотри, милый! - воскликнула она взволнованно. - Ну, не мило ли с ее стороны? Прислала мне всего Троллопа. Мне всегда хотелось познакомиться получше с его сочинениями. И какие чудесные цветы! Эндрью встал и сказал с холодной насмешкой: - Прелестно! Цветы и книги от супруги феодала! И присланы, я полагаю, для того, чтобы немного усладить тебе жизнь со мной! Я для тебя слишком скучный муж! Я не принадлежу к тем блестящим краснобаям, которые тебе, видимо, так пришлись по душе вчера. Я только самый обыкновенный, рядовой младший врач, будь оно все проклято! - Эндрью! - Вся краска сбежала с лица Кристин. - Как тебе не стыдно! - А что, не правда? Я все отлично видел, пока сидел остолопом за этим проклятым ужином. У меня глаза есть. Я вижу, что я тебе уже надоел. Я гожусь только на то, чтобы целый день шлепать по грязи, заглядывать под грязные одеяла да набирать блох. Теперь тебе уже не по вкусу такой неотесанный деревенщина, как я! Глаза Кристин, полные жалости, темнели на бледном лице. Но она сказала ровным голосом: - Как ты можешь говорить такие вещи! Я оттого и люблю тебя, что ты таков, как есть. И никогда никого другого не полюблю. - Так я тебе и поверил! - огрызнулся Эндрью и вышел, хлопнув дверью. Целых пять минут он укрывался в кухне, шагая из угла в угол и кусая губы. Потом резко повернулся, бросился в гостиную, где Кристин стояла, в отчаянии поникнув головой и рассеянно глядя в огонь. Он налетел на нее, как бешеный, и обнял ее. - Крис, родная! - прокричал он в пылком раскаянии. - Милая ты моя! Прости меня! Ради бога, прости. Все, что я говорил, только слова, я этого не думаю. Я просто-напросто сумасшедший ревнивый осел. Я тебя обожаю! Они порывисто, крепко обнялись. В комнате пахло нарциссами. - Разве ты не знаешь, что я бы умерла без тебя? - всхлипывала Кристин. Потом, когда она сидела, прижимаясь щекой к его щеке, он, потянувшись за книгой, спросил сконфуженно: - А кто такой, собственно, этот малый... Троллоп? Ты бы мне объяснила, родная. Я ведь невежественный болван! VIII Прошла зима. У Эндрью прибавилась новая работа - его исследования результатов вдыхания каменноугольной пыли, которые он начал с систематического наблюдения всех шахтеров угольных копей, состоявших в списке его пациентов. Вечера они с Кристин проводили вдвоем и были счастливее прежнего. Кристин помогала ему переписывать заметки, сидя у веселого огня в камине (единственной привилегией врачей этого района было то, что у них всегда имелся большой запас дешевого угля), когда он возвращался с вечернего приема в амбулатории. Они часто вели долгие беседы, и во время этих бесед Эндрью просто поражался образованности и начитанности Кристин, хотя она никогда не выставляла их напоказ. Кроме того, он только теперь разглядел в ней ту утонченность инстинктов, ту внутреннюю интуицию, благодаря которой она так хорошо разбиралась в литературе, в музыке, так верно судила о людях. - Черт побери, а ведь я только теперь начинаю узнавать свою жену! - говорил он шутливо. - Чтобы ты не слишком возгордилась, мы сейчас урвем полчаса на пикет, и я тебя обыграю. - Играть в пикет они научились у Воонов. Когда дни стали длиннее, Кристин, ничего не говоря мужу, принялась расчищать сад вокруг дома. У Дженни, их служанки, имелся один-единственный родственник, которым она весьма гордилась, - старый инвалид-шахтер, который за плату десять пенсов в час согласился помогать Кристин. Однажды, в мартовский день, переходя через ветхий мостик, Мэнсон увидел их внизу у ручья, где они энергично штурмовали засорявшие его груды ржавых консервных банок. - Эй, вы, там, внизу! - крикнул он с мостика. - Что вы делаете? Распугаете мне всю рыбу! Кристин в ответ на его насмешки только тряхнула головой: - Погоди, увидишь! Через две-три недели вся сорная трава была выполота, запущенные дорожки расчищены. Дно ручейка было чисто, берега приведены в порядок. У входа в долину были сложены из валявшихся вокруг камней искусственные скалы. Садовник Воонов, Джон Робертс, часто приходил в "Вейл Вью", принося луковицы и черенки, давая советы. Кристин с настоящим торжеством привела Эндрью за руку к грядкам, чтобы показать первый нарцисс. В последнее воскресенье марта неожиданно, без предупреждения, приехал их навестить Денни. Они приняли его с распростертыми объятиями, осыпав градом восторженных приветствий. Видеть опять эту приземистую фигуру, это красное лицо с светлыми бровями доставляло Мэнсону давно не испытанную радость. Показав ему свои владения, накормив всем, что только у них имелось, они усадили его в самое мягкое кресло и настойчиво потребовали новостей. - Пейджа уже нет, - сообщил Денни. - Бедняга умер месяц тому назад, после второго кровоизлияния. И хорошо сделал, что умер. Он достал свою трубку, щуря глаза с привычным выражением циничной насмешки. - А Блодуэн и ваш приятель Рис, по-видимому, намерены сочетаться законным браком. - Подходящая пара, - сказал Эндрью с необычной для него горечью. - Бедный Эдвард! - Да, Пейдж был славный малый. Хороший старый врач-практик, - сказал задумчиво Денни. - Вы знаете, я ненавижу самое это название и все, что с ним связано. Но Пейдж делал честь своей профессии. Наступило молчание. Все трое думали об Эдварде Пейдже, который все те годы тяжелого труда, что он провел в Блэнелли, среди куч шлака, мечтал о Капри, о его птицах и жарком солнце. - А у вас какие планы, Филипп? - спросил, наконец, Эндрью. - Право, еще не знаю... Я что-то заскучал, - сухо усмехнулся Денни. - В Блэнелли все кажется иным с тех пор, как вы оба оттуда сбежали. Пожалуй, прокачусь за границу. Поищу места судового врача, если только меня захочет взять какой-нибудь паршивый грузовой пароходишко. Эндрью молчал, опечаленный мыслью о том, что этот способный человек, подлинно талантливый хирург, сознательно тратит понапрасну свою жизнь, с каким-то садизмом разрушая самого себя. Но действительно ли жизнь его разрушена? Кристин и Эндрью часто говорили о Филиппе, пытаясь разрешить эту загадку. Они смутно слыхали, что Денни был женат на женщине, принадлежавшей к более высокому кругу, чем он, и она пыталась заставить его приноровиться к условиям врачебной практики в той среде, где не создашь себе репутации, делая блестящие операции четыре дня в неделю, если не будешь охотиться остальные три дня. После того как Денни ради жены пять лет терпел эту жизнь, она отплатила ему тем, что бросила его ради случайной связи с другим. Неудивительно, что Денни зарылся в глуши, презирал условности и ненавидел ортодоксальный уклад жизни. Но, может быть, наступит день, когда он вернется к культурному существованию. Они проговорили до вечера, и Филипп остался до последнего поезда. Он с интересом слушал рассказ Эндрью об условиях работы в Эберло. Когда Эндрью, негодуя, заговорил о вычетах из заработка младших врачей в пользу Луэллина, он сказал со странной усмешкой: - Думаю, что вы недолго с этим будете мириться. После отъезда Филиппа Эндрью день за днем все более чувствовал, что ему чего-то не хватает, что в работе его есть какой-то непонятный пробел. В Блэнелли рядом был Филипп, и он постоянно ощущал крепкую связь с ним, их объединяло общее дело. В Эберло же у него не было ни с кем такой связи, не было товарищеского единения с другими врачами. Доктор Экхарт, его коллега по Западной амбулатории, несмотря на бурный характер, был человек приятный. Но он был стар, жил как-то автоматично, работал без капли воодушевления. Правда, благодаря долгому опыту он, по его собственному выражению, "чуял воспаление легких, как только сунет нос в комнату больного", очень ловко накладывал гипс или лубки и был большой мастер вскрывать нарывы. Правда, иногда он любил блеснуть умением делать небольшие операции, тем не менее он во многих отношениях был человек отсталый. Эндрью находил, что он типичный представитель "добрых старых домашних врачей" (как называл их Денни), проницательных, добросовестных, опытных, обожаемых пациентами и широкой публикой, но в течение двадцати лет не открывавших ни единой медицинской книги и почти опасных своей отсталостью. Эндрью всегда готов был потолковать с Экхартом о деле, но у старика не было на это времени. По окончании рабочего дня он съедал свой суп из консервов, - любимым его блюдом был томатовый суп, - начищал наждаком новую скрипку, осматривал свой фарфор, потом тащился в клуб масонов играть весь вечер в шашки и курить трубку. В обоих врачах Восточной амбулатории было также мало обнадеживающего. Доктор Медли, старший из них, человек лет пятидесяти, с умным и выразительным лицом, был глух, как пень. Если бы не это несчастье, над которым пошляки почему-то всегда потешаются, Чарльз Медли достиг бы гораздо большего, чем должность младшего врача в глуши Уэльса. Он, как и Эндрью, интересовался главным образом внутренними болезнями. Диагност он был замечательный. Но когда пациенты разговаривали с ним, он не слышал ни слова. Разумеется, он научился понимать их по движению губ. Но он был очень робок, так как часто при этом делал пресмешные ошибки. Мучительно было видеть, как его полные тревоги глаза с отчаянно-вопросительным выражением непрерывно следили за движением губ того, кто обращался к нему. Он так боялся сделать серьезную ошибку, что прописывал лекарства в самых ничтожных дозах. Жилось ему трудно, так как взрослые дети требовали и забот и больших расходов, и он, как и его увядшая жена, превратился в беспомощное, странно трогательное существо, трепетавшее перед доктором Луэллином и комитетом, жившее в вечном страхе, что его вдруг лишат места. Второй врач, Оксборро, был человек совершенно другого склада, чем бедный Медли, и меньше нравился Эндрью. Оксборро был высокий, рыхлый мужчина с толстыми пальцами и шумной показной сердечностью. Эндрью часто думал, что, будь у Оксборро больше крови в жилах, из него бы вышел отличный букмекер. Как бы там ни было, а Оксборро в сопровождении жены, игравшей на переносном гармониуме, отправлялся каждое воскресенье в ближайший городок Фернлей (делать это в Эберло ему запрещал этикет), там, посреди базара, ставил свою небольшую, покрытую ковриком кафедру и открывал религиозное собрание. Оксборро был евангелист и, увы, невероятно чувствителен. Он вдруг начинал рыдать и молиться так, что приводил окружающих в смятение. Раз, присутствуя при трудных родах, перед которыми оказалось бессильным его искусство, он внезапно повалился на колени у постели роженицы и стал молить бога сотворить чудо с бедной женщиной. Об этом случае рассказал Эндрью ненавидевший Оксборро доктор Экхарт, который, приехав во-время, ввалился в комнату к больной прямо в сапогах и помог ей благополучно разрешиться, пустив в ход щипцы. Чем больше Эндрью узнавал своих товарищей и систему их работы, тем сильнее желал объединить их. Между ними до сих пор не было никакой общности интересов, никакого чувства товарищества, и отношения были далеко не дружеские. Они были просто-напросто конкурентами, и такая точно конкуренция существовала между практикующими врачами по всей стране: каждый стремился перетянуть к себе как можно больше пациентов. Нескрываемая подозрительность и вражда часто бывали результатом такого положения вещей. Эндрью, например, видывал, как Экхарт, когда какой-нибудь пациент доктора Оксборро переходил к нему и приносил ему свою лечебную карточку, брал из рук пациента полувыпитую бутылку с микстурой, открывал ее, нюхал и с презрительной миной заявлял: - Так этим вас лечил Оксборро? Черт возьми! Да он вас медленно отравлял! Младшие врачи враждовали между собой, а Луэллин тем временем преспокойно вычитал свою долю из каждой их получки. Эндрью кипел негодованием и жаждал создать новый порядок, объединить младших врачей, чтобы они дружно отказались платить Луэллину. Но личные его заботы, сознание, что он здесь человек новый, а главное - воспоминание о всех тех промахах, которые он уже сделал вначале на своем участке работы, побуждали его быть осторожным, и, только познакомившись с Коном Болендом, он решил сделать решительный шаг. IX Как-то в начале апреля Эндрью обнаружил у себя испорченный зуб и на следующей неделе, урвав свободный час, отправился разыскивать зубного врача Медицинского общества. Он еще ни разу не встречался с Болендом и не знал, в какое время тот принимает. Когда он пришел на площадь, где находилась маленькая приемная Боленда, он нашел дверь запертой, и на ней была приколота бумажка с надписью красными чернилами: "Ушел на операцию. В случае спешной надобности обращаться на квартиру". После минутного раздумья Эндрью решил, раз он уже здесь, зайти к Боленду хотя бы для того, чтобы уговориться относительно лечения зуба. Расспросив о дороге компанию молодых людей, праздно болтавшихся у входа в лавку мороженщика, он отправился к Боленду. Зубной врач жил в маленькой даче, стоявшей несколько на отлете, в высоко расположенном предместье восточной части города. Подходя к дому по запущенной дорожке, Эндрью услышал громкий стук молотка и, заглянув в открытую настежь дверь ветхого деревянного сарая, приютившегося сбоку у самого дома, увидел рыжего плотного мужчину без пиджака, который с молотком в руке энергично атаковал разобранный кузов автомобиля. Он заметил Эндрью в то самое мгновение, когда тот увидел его. - Алло! - крикнул он. - Алло! - откликнулся Эндрью чуточку выжидательно. - Вам кого? - Я хотел сговориться с зубным врачом насчет того, когда прийти лечиться. Я доктор Мэнсон. - Входите, - сказал рыжий, приветственно помахивая молотком. Это и был Боленд. Эндрью вошел в сарай, загроможденный частями невероятно древнего автомобиля. Посредине стоял кузов, поставленный на деревянные ящики из-под яиц и распиленный на две части. Эндрью поглядел сначала на эту необычайную картину, затем на Боленда. - Так вот на какую операцию вы ушли из амбулатории? - Совершенно верно, - подтвердил Кон. - Когда я не расположен принимать больных, я забираюсь к себе в гараж, чтобы повозиться немножко с моим автомобилем. Он говорил с резким ирландским акцентом, а слова "гараж" (так он называл свой полуразвалившийся сарай) и "автомобиль" (это относилось к уже окончательно развалившемуся кузову) произносил с явной гордостью. - Вы ни за что не угадаете, чем я сейчас занят, - продолжал он, - разумеется, если вы не такой же механик-любитель, как я. Этот автомобильчик служил мне пять лет, а куплен был тоже уже не новый, после трехлетнего употребления. Вы, пожалуй, не поверите сейчас, когда он в таком растерзанном виде, но уверяю вас, он мчится, как заяц. Только он слишком мал, знаете ли, слишком мал для моей семьи. Так что я хочу его сделать побольше. Видите, я его распилил как раз посредине и вставлю кусок шириной в добрых два фута. Погодите, пока все будет готово, тогда увидите, Мэнсон. - Кон потянулся за своей курткой. - Он будет у меня такой длины, что в нем поместится целый полк. Ну, пойдемте в амбулаторию, я запломбирую ваш зуб. В своем кабинете, где царил почти такой же беспорядок, как в "гараже", и, надо прямо сказать, почти такая же грязь, Кон запломбировал Эндрью зуб, не переставая все время болтать, Кон говорил так много и с такой живостью, что на его косматых рыжих усах всегда пузырилась слюна. Копна его каштановых волос, сильно нуждавшихся в стрижке, непрестанно лезла Эндрью в глаза, когда Кон наклонялся над ним, пломбируя ему зуб серебряной амальгамой, которую держал под ногтем жирного пальца. Он даже не потрудился вымыть руки - такими пустяками Кон не занимался. Это был беспечный, добродушный малый, стремительная и широкая натура. Чем больше Эндрью впоследствии узнавал Кона, тем больше его пленяли в нем юмор, простодушие, необузданность и непрактичность. Прожив шесть лет в Эберло, Кон не отложил ни единого пенни. Зато он извлекал из жизни массу удовольствия. Он был помешан на механике, постоянно возился с какими-то частями машин и боготворил свой автомобиль. То, что Кон являлся обладателем автомобиля, уже само по себе было курьезом. Но Кон любил шутки, даже если они были направлены против него самого. Он рассказывал Эндрью об одном случае, когда его позвали к видному члену комитета рвать зуб; он отправился туда в полной уверенности, что положил в карман щипцы, и вдруг оказалось, что он сунул в рот больного не щипцы, а шестидюймовый гаечный ключ. Окончив пломбировать, Кон бросил инструменты в банку от варенья, наполненную лизолом (таково было его легкомысленное представление об асептике), и потребовал чтобы Эндрью пошел к нему пить чай. - Пойдемте, - радушно уговаривал он. - Надо же вам познакомиться с моим семейством. И мы придем как раз к чаю. Сейчас ровно пять. Семейство Кона действительно было занято чаепитием, когда они пришли. В доме, очевидно, все привыкли к странностям Кона и не смутились, когда он неожиданно привел к чаю незнакомого человека. В теплой неприбранной комнате миссис Боленд сидела во главе стола, кормя грудью ребенка. Рядом с ней - Мэри, пятнадцатилетняя дочь, тихая, застенчивая, "единственная брюнетка в семье и папина любимица" - так представил ее Кон, - которая уже служила секретарем в конторе Джо Ларкинса, букмекера на площади, и получала приличное жалованье. Кроме Мэри, имелся еще Теренс, двенадцати лет отроду, и трое младших, которые вертелись тут же и криками старались обратить на себя внимание отца. Все семейство, за исключением, может быть, одной только застенчивой и робкой Мэри, отличалось беззаботной веселостью, очаровавшей Эндрью. Кажется, сама комната говорила на сочном ирландском жаргоне. Над камином, под раскрашенным портретом папы Пия X, за который воткнута была пальмовая ветвь, сушились на веревке пеленки малыша. Нечищенная клетка, в которой заливалась канарейка, стояла на шкафу, подле свернутого в трубку корсета миссис Боленд (она для удобства сняла его перед чаем) и надорванного пакета сухарей. Шесть бутылок портера, только что принесенных из лавки, выстроились на комоде; рядом лежала флейта Теренса. А по углам валялись сломанные игрушки, непарные башмаки, один заржавленный конек, японский зонтик, два слегка потрепанных молитвенника и номер журнала "Фото". Во время чая Эндрью, как зачарованный, смотрел на миссис Боленд - он просто глаз от нее не мог отвести. Бледная, безмятежная, с мечтательным взглядом, она сидела молча, поглощая чашку за чашкой крепкого до черноты чая, в то время как дети вокруг нее ссорились из-за каких-то пустяков, а младенец, не стесняясь, сосал полную грудь, утоляя голод. Она улыбалась, кивала головой, нарезала детям хлеб, наливала чай, пила сама и кормила ребенка - все это с той же рассеянной кротостью. Казалось, годы шума, грязи, унылых будней и необузданность Кона в конце концов привели ее в состояние блаженного безумия, в котором она замкнулась, от всего отрешенная, неуязвимая. Эндрью чуть не опрокинул свою чашку, когда она вдруг, глядя поверх его головы, обратилась к нему мягким, извиняющимся голосом: - Я собиралась навестить миссис Мэнсон, доктор, но я всегда так занята... - О господи! - Кон так и покатился со смеху. - Занята, подумаешь! У нее нет нового платья - вот из-за чего она не пошла. Деньги на платье были у меня отложены, но для Теренса или кого-то из остальных понадобилось купить башмаки. Ничего, мать, не унывай, вот увеличу наш автомобиль и отвезу тебя к миссис Мэнсон с шиком, как полагается. Он повернулся к Эндрью и сказал с подкупающей простотой: - Туговато нам приходится, Мэнсон. Это черт знает что! Жратвы, слава богу, хватает, но насчет тряпья плохо. Комитетчики наши народ скупой. Ну, и, разумеется, главный отнимает свою долю. - Кто? - спросил Эндрью с удивлением. - Луэллин. Он берет у меня пятую часть моего заработка, так же как и у всех вас. - Господи, но за что? - Ну... я иногда обращаюсь к нему за советом. За те шесть лет, что я здесь, он раза два вырезал моим пациентам зубную кисту. И когда нужен рентгеновский снимок, он является экспертом. Но, конечно, это гнусно с его стороны! "Семейство" Кона высыпало в кухню поиграть, так что он мог говорить свободно. - Чванится своим большим лимузином. Эта проклятая штука у него вся раскрашена. Знаете, Мэнсон, раз я вслед за ним поднимался на Марди-хилл в своем автобусике, и вздумалось мне его обогнать. Черт возьми, вам надо было видеть его физиономию, когда пыль от моего автомобиля поднялась перед его носом! - Послушайте, Боленд, - быстро сказал Эндрью, - эти вычеты в пользу Луэллина - возмутительный грабеж. Почему мы не боремся с этим? - Что? - Почему нам не восстать против этого? - повторил Эндрью громче. В нем уже закипела кровь. - Это дьявольски несправедливо. Мы боремся с нуждой, хотим пробить себе дорогу... Слушайте, Боленд, вы как раз такой человек, какого я искал. Согласны вы в этом деле меня поддержать? Давайте примемся за остальных врачей. Общими силами попробуем. В глазах Кона медленно разгорался огонек. - То есть вы хотите выступить против Луэллина? - Да. Кон внушительным жестом протянул руку. - Мэнсон, дружище, мы выступаем вместе, - объявил он важно. Эндрью примчался домой к Кристин окрыленный, жаждущий боя. - Крис! Крис! Я нашел настоящую жемчужину! Рыжий дантист, прямо сумасшедший человек... да, да, такой же сумасшедший, как я, - знал, что ты это сейчас скажешь. Но послушай, девочка, мы поднимаем восстание! - Он весело захохотал. - Ох господи! Если бы старый Луэллин только знал, какой ему готовится сюрприз! Эндрью не нуждался в предостережении Кристин, что бы быть осмотрительным. Он и сам решил на этот раз действовать осторожно. Поэтому он начал с того, что на следующий день отправился к Оуэну. Секретарь выслушал его с интересом и сочувствием. Он сказал, что вычеты делались по добровольному соглашению между старшим врачом и младшими. Все это комитета не касается. - Видите ли, доктор Мэнсон, - заключил Оуэн, - доктор Луэллин человек очень дельный и врач высокой квалификации. Мы считаем большой удачей то, что он у нас работает, но он получает от нашего Общества достаточно крупное вознаграждение за обязанности старшего врача. Это только вы, его помощники, считаете, очевидно, что ему следует еще доплачивать... "Черта с два мы это считаем!" - подумал Эндрью. Он ушел от Оуэна довольный, позвонил Оксборро и Медли, убедил их прийти к нему в тот же вечер. Экхарт и Боленд еще раньше обещали прийти. Из прежних разговоров Эндрью знал, что всех четверых возмущает необходимость отдавать пятую часть заработка. Если он их объединит, дело сделано. Следующим его шагом был разговор с Луэллином. Поразмыслив, он решил, что следует честно предупредить Луэллина заранее, а не действовать тайком за его спиной. Днем ему пришлось быть в больнице на операции, где он давал наркоз. Наблюдая, как Луэллин делает длительную и сложную операцию брюшной полости, он не мог подавить в себе невольное восхищение. Оуэн был совершенно прав: Луэллин изумительно способный человек, и не только способный, но гибкий, многосторонний. Он являлся тем исключением, тем единственным исключением, которое - как сказал бы Денни - подтверждает правило. Ничто от него не ускользало, ничто его не смущало. Начиная от обязанностей санитарного надзора, все правила которого он знал наизусть, и кончая новейшей техникой рентгенологии, - весь круг его многочисленных обязанностей Луэллин выполнял с полным знанием дела. После операции, когда Луэллин мыл руки, Эндрью подошел к нему, нетерпеливо сдергивая с себя халат. - Извините, доктор Луэллин, но мне хочется вам сказать, что я следил, как вы вырезали эту опухоль, - замечательная работа! Смуглое лицо Луэллина покраснело от удовольствия. Он слащаво улыбнулся. - Очень рад, что вы так думаете, Мэнсон. К слову сказать, и вы все больше совершенствуетесь в искусстве хлороформирования. - Нет, нет, - пробормотал Эндрью, - я никогда не сумею этого делать, как следует. Последовала пауза. Луэллин продолжал намыливать руки. Эндрью, стоя сбоку, нервно откашлялся. Теперь, когда наступило время, он чувствовал, что не может заговорить. Но все же заставил себя. И выпалил, не переводя дыхания: - Доктор Луэллин, вот что я нахожу нужным вам сказать... Все мы, ваши помощники, считаем неправильными эти вычеты из нашего заработка в вашу пользу. Мне неприятно говорить вам это, но я... я намерен их убедить отказаться... Сегодня все соберутся у меня. Я предпочитаю, чтобы вы узнали об этом раньше, а не после нашего решения. Я... я бы желал, чтобы вы приняли во внимание, что я во всяком случае честно поступил в отношении вас. Не дав Луэллину времени ответить и не глядя ему в лицо, Эндрью круто повернулся и вышел из операционной. "Как нехорошо это у меня вышло", - думал он. Но как бы там ни было, а он сказал то, что нужно. Когда они предъявят Луэллину ультиматум, Луэллин не сможет обвинить его, Эндрью, в том, что он нанес ему удар в спину. Собрание в "Вейл Вью" назначено было на девять часов вечера. Эндрью принес из погреба несколько бутылок пива и попросил жену приготовить сэндвичи. Сделав это, она накинула пальто и ушла к Воонам. А Эндрью в нетерпении ходил по передней, собираясь с мыслями. Наконец гости явились: первым Боленд, за ним Экхарт, а Оксборро и Медли вошли вместе. В гостиной, разливая по стаканам пиво и угощая гостей сэндвичами, Эндрью пытался установить сердечный тон. Именно потому, что он едва выносил доктора Оксборро, он обратился к нему первому: - Пейте, Оксборро. В погребе найдется еще. - Спасибо, Мэнсон. - Голос евангелиста звучал суховато. - Я не употребляю алкоголя ни в каком виде. Это против моих принципов. - Господи, твоя воля! - сказал Кон сквозь пену на усах. Начало не предвещало ничего доброго. У Медли, жевавшего сэндвичи, глаза все время были начеку, лицо же сохраняло застывшее выражение тревоги, как у всех глухих. Но пиво уже начинало разогревать природную воинственность Экхарта. В течение нескольких минут он пристально смотрел на Оксборро и вдруг выпалил: - Раз я уже нахожусь в вашем обществе, доктор Оксборро, быть может, вы найдете возможным объяснить мне, каким образом Тюдор Ивенс, с Глин-террас, номер семнадцать, попал из моего списка в ваш? - Я что-то не припоминаю такого больного, - хладнокровно сказал Оксборро, соединяя кончики пальцев. - Зато я помню! - разразился Экхарт. - Это один из тех больных, которых вы у меня украли, ваше медицинское преподобие! И больше того... - Господа! - закричал в ужасе Эндрью. - Позвольте! Позвольте! Как же мы сможем добиться чего-нибудь сообща, если будем ссориться между собой? Не забывайте, зачем мы здесь собрались. -А зачем собственно мы здесь собрались? - спросил Оксборро капризно. - Мне нужно к больному. Эндрью, с серьезным и напряженным выражением лица, стоя на коврике перед камином, пытался овладеть положением. - Вот в чем дело, господа. - Он тяжело перевел дух. - Я самый молодой из вас и работаю здесь недавно, но я надеюсь, что вы извините мою смелость. Может быть, именно потому, что я здесь новый человек, мне некоторые вещи виднее... вещи, с которыми вы мирились слишком долго. Прежде всего, я полагаю, что принятый здесь порядок в корне неправилен. Мы впрягаемся в работу, как наемные клячи, лечим кое-как, допотопными способами, как будто мы обыкновенные городские или деревенские лекари, конкурирующие между собой, а не члены одного медицинского общества, которым предоставлена чудесная возможность дружно работать. Сколько я ни встречал врачей, все они клянут свою участь, называя ее собачьей. Каждый из них вам скажет, что он работает, как вол, валится с ног, не может урвать для себя свободной минуты, нет времени пообедать, вечно спешит на вызовы! А почему это так? Потому что никто из людей нашей профессии не пытается создать среди нас какую-то организованность. Я бы мог привести вам десятки примеров, но возьмем хотя бы один: ночные вызовы. Все мы ложимся спать каждый вечер, боясь, что нас вот-вот поднимут с постели и позовут к больному. Мы не знаем спокойных ночей только уж потому, что нас могут разбудить каждую минуту. А что, если мы будем уверены, что нас не могут вызвать? Если мы для начала организуем кооперативную систему ночной работы? Один врач будет брать на себя все ночные визиты одну неделю, а затем будет три недели свободен от всяких ночных визитов, и так каждый по очереди будет дежурным. Не замечательно ли это? Подумайте, какими бодрыми и свежими мы будем приступать утром к работе... Он остановился, заметив, что у всех безучастные лица. - Ничего не выйдет! - отрезал Экхарт. - Черт возьми, да я скорее согласен вставать каждую ночь, чем доверить хоть одного своего больного старому Фоксборро. (Игра слов. Экхарт называет Оксборро - Фоксборро, так как "фокс" означает "лиса", а "борроу" - "брать в займы") Ха-ха! Если он берет взаймы, он никогда не отдает! Эндрью торопливо вмешался: - Оставим пока этот вопрос - во всяком случае до следующего собрания, раз мнения наши расходятся. Но есть и другой вопрос, который не вызовет разногласий. Для того чтобы его решить, мы и собрались сегодня. Это вопрос об отчислении пятой части нашего заработка в пользу доктора Луэллина. Он остановился. Все смотрели на него, заинтересованные, так как дело касалось их кармана. - Мы все согласны, что это несправедливо. Я говорил с Оуэном. Он заявляет, что это не касается комитета, что это добровольное соглашение - между врачами. - Он прав, - бросил Экхарт. - Я помню, когда это постановили. Девять лет тому назад у нас тут было два злосчастных неуча: один работал в Восточной амбулатории, другой - в моем участке. Они очень часто обращались к Луэллину за советами насчет своих больных. И вот в один прекрасный день он всех нас созвал и объявил, что не может даром терять время и мы должны как-нибудь его вознаграждать за это. Так оно началось. И так продолжалось все время. - Но жалованье, которое он получает от комитета, окупает всю его работу для Общества. Да и за всякие другие свои обязанности он загребает не