рно обставленной письменным столом доктора Фоя, кушеткой и шкафом, - куда впускались с парадного хода "хорошие" пациенты, по терминологии миссис Фой. Таким образом были расставлены двойные сети. И он, насторожившись, как всякий рыболов, выжидал, какой улов принесут ему эти двойные сети. Но они не приносили ничего, ровно ничего! Было уже около одиннадцати часов, а ни один больной не пришел. Шоферы такси по-прежнему стояли, болтая, у своих машин на противоположной стороне улицы. Медная дощечка с фамилией Эндрью сверкала на дверях под старой, выщербленной дощечкой доктора Фоя. Вдруг, когда он уже почти утратил надежду, звонок у двери в амбулаторию резко звякнул, и вошла старуха в шали. "Хронический бронхит" - определил Эндрью сразу, раньше еще чем она заговорила, по ее хриплому и тяжелому дыханию. Он сел и принялся ее выслушивать, бережно-бережно. Эта была давнишняя пациентка доктора Фоя. Он расспросил ее. Потом в крохотной каморке; заменявшей ему аптеку, настоящей норе, помещавшейся в коридоре между амбулаторией и кабинетом, он приготовил ей лекарство и принес его в амбулаторию. Тогда старуха, пока он смущенно готовился спросить у нее плату, вручила ему без разговоров три с половиной шиллинга. Трепетная радость этой минуты, глубокое облегчение, принесенное этими несколькими серебряными монетами, зажатыми в его ладони, были невообразимы. Казалось, что это первые в жизни заработанные деньги. Он запер амбулаторию, побежал к Кристин и высыпал перед ней на стол серебро. - Первый пациент, Крис. В конце концов здесь может оказаться неплохая практика. Во всяком случае на этот гонорар мы с тобой позавтракаем. Ему не нужно было делать визитов, так как прежний доктор умер уже три недели тому назад и его больные за это время успели перейти к другим врачам. Оставалось ждать, пока будут новые вызовы. А пока, заметив, что Кристин предпочитает одна справляться со своими домашними делами, он употребил время до полудня на то, чтобы обойти квартал; все осмотрел, видел дома с облупившейся штукатуркой, длинный ряд мрачных и грязных "частных" пансионов, скверы с унылыми, точно закопченными деревьями, узкие конюшни, превращенные в гаражи, а за неожиданным поворотом Норс-стрит - грязный квартал трущоб, ссудные кассы, тележки мелких торговцев-разносчиков, трактиры, витрины, в которых выставлены патентованные лекарства и изделия из резины ярких цветов. Эндрью подумал, что квартал этот, вероятно, сильно захирел по сравнению с теми годами, когда к желтым портикам подкатывали кареты. Теперь он был убог и грязен, но среди плесени прошлого кое-где уже пробивались ростки новой жизни: строился ряд новых домов, встречались приличные магазины и конторы, а в конце Гладстон-плейс находился знаменитый магазин Лорье. Даже Эндрью Мэнсон, ничего не понимавший в дамских модах, слыхал о Лорье, и если бы перед этим безупречно белым каменным зданием без окон и не стояла длинная вереница щегольских автомобилей, все равно вид его убедил бы Эндрью в правдивости того, что он слышал об этой знаменитой фирме. Ему показалось странным, что магазин Лорье находится в таком неподобающем месте, среди этих обветшавших террас. Но он находился здесь, это было так же несомненно, как полисмен, стоявший на тротуаре против него. Эндрью завершил первый день визитами к врачам, жившим по соседству. Всего он посетил восемь человек. Только трое из них произвели на него более или менее глубокое впечатление: диктор Инси с Гладстон-плейс, человек еще молодой, Ридер, живший в конце Александр-стрит и пожилой шотландец Мак-Лин. Но его немного угнетал тон, которым все они говорили. "О, так это к вам перешла практика бедного старика Фоя!" Он с некоторым раздражением твердил себе, что через полгода они переменят тон. Хотя Эндрью Мэнсону было уже тридцать лет и он научился ценить выдержку, он по-прежнему не терпел снисходительного к себе отношения, как кошка не терпит воды. В этот вечер амбулаторию посетило трое больных, и двое из них уплатили по три с половиной шиллинга. Третий обещал прийти еще раз и расплатиться в субботу. Таким образом, Эндрью в первый день заработал десять с половиной шиллингов. Но на следующий день он не заработал ничего. На третий - только семь шиллингов. Четверг был удачным днем, пятница - почти пустым. В субботу утром не пришел ни один человек, зато вечерний прием принес семнадцать с половиной шиллингов, хотя тот пациент, которого он лечил в долг, не сдержал обещания прийти в субботу и расплатиться. В воскресенье Эндрью тайком от Кристин с мучительной тревогой подвел итоги за неделю. Он спрашивал себя, не было ли с его стороны ужасной ошибкой купить захудалую практику, ухлопать все свои сбережения на этот мрачный, как могила, дом? Отчего ему так не везет? Ему уже за тридцать, у него степень доктора медицины и члена КТО. Он - способный клиницист, и им проделана большая исследовательская работа. А между тем он торчит тут и собирает по три с половиной шиллинга, которых едва хватает на то, чтобы прокормиться. "Во всем виновата наша система! - думал он с яростью. - Она устарела. Нужен другой, более разумный порядок, который дал бы всякому возможность работать. Ну, хотя бы... хотя бы государственный контроль! - Но тут он застонал, вспомнив доктора Бигсби и Комитет труда. - Нет, это безнадежно, бюрократизм душит всякое проявление личности, я бы задохся в такой атмосфере. Нет, я должен один добиться успеха, черт возьми, и добьюсь!" Никогда еще материальная сторона его врачебной деятельности не угнетала его до такой степени. И нельзя было придумать лучшее средство превратить его в материалиста, чем эти "муки аппетита" (так он сам смягченно определял свое состояние), не дававшие ему покоя. Ярдах в ста от их дома по главному автобусному шоссе находилась маленькая закусочная. Хозяйка была натурализованная немка, толстушка, которая называла себя "Смис", но настоящая фамилия которой, несомненно, была Шмидт, судя по се ломаному английскому языку и резкому произношению буквы "с". Маленькое заведение фрау Шмидт совершенно напоминало такие же лавки на континенте: узкий мраморный прилавок был уставлен всякими деликатесами. Были тут маринованная селедка, маслины в банках, квашеная капуста, разные колбасы, печенья, салями и замечательно вкусный сыр под названием "Липтауэр". К тому же здесь все было очень дешево. Так как в доме No 9 на Чесборо-террас денег было в обрез, а кухонная плита представляла собой давно не чищенную и ветхую развалину, то Эндрью и Кристин очень часто прибегали к изделиям фрау Шмидт. В хорошие дни они лакомились горячими франкфуртскими сосисками и яблочным слоеным пирогом, в плохие - завтракали здесь маринованной селедкой и печеным картофелем. Частенько они поздно вечером заходили к фрау Шмидт, предварительно рассмотрев сквозь запотевшее окно всю ее выставку, и, сделав выбор, уходили домой с чем-нибудь вкусным в плетеной сумке. Фрау Шмидт скоро стала относиться к ним как к старым знакомым. Она особенно полюбила Кристин. Ее пухлое, сдобное лицо, увенчанное высоким куполом белокурых волос, собиралось в морщинки, в которых почти прятались глаза, когда она улыбалась и, кивая головой, говорила Эндрью: - У вас все пойдет хорошо. Заживете отлично. У вас хорошая жена. Она маленькая женщина, как и я. Но она молодчина. Потерпите немного - я вам буду посылать пациентов! Почти сразу надвинулась зима, туман повис над улицами и, казались, густел от дыма большой железнодорожной станции, расположенной совсем близко от Чесборо-террас. Эндрью и Кристин старались относиться ко всему легко, делали вид, что их борьба с нуждой - нечто забавное. Но никогда еще за все годы их жизни в Эберло они не знавали таких невзгод. Кристин изо всех сил старалась сделать уютнее их холодные казармы. Она выбелила потолки, сшила новые занавески для приемной. Она оклеила новыми обоями спальню. Выкрасив филенки в черное с золотом, она преобразила старые двери, безобразившие гостиную во втором этаже. В большинстве случаев (как ни редки были эти случаи) Эндрью звали в соседние пансионы. Получать гонорар от этих пациентов оказалось делом нелегким, - многие из них были жалкие, опустившиеся, даже подозрительные люди, умевшие очень ловко увиливать от уплаты. Эндрью старался понравиться изможденным хозяйкам пансионов. Он заводил с ними беседу в мрачных передних. Он говорил: "Я не подозревал, что на улице такой холод! Иначе я бы надел пальто", или: "Очень неудобно ходить повсюду пешком. Но моя машина сейчас в ремонте". Он свел знакомство с полисменом, который обычно стоял на посту в центре движения, на перекрестке, перед лавкой фрау Шмидт. Полисмена звали Дональд Струзерс, и они с Эндрью очень скоро сочлись родством, так как Струзерсы, как и Мэнсоны, были родом из Файфа. Полисмен обещал сделать все возможное, чтобы помочь земляку, сказав с мрачной шутливостью: - Если кого-нибудь переедут насмерть, доктор, я обязательно пошлю за вами. Как-то днем, через месяц после их приезда, Эндрью, придя домой (он обходил всех аптекарей квартала, с беспечной веселостью осведомляясь, нет ли у них специального фоссовского шприца в 10 куб. см., которого, как он был заранее уверен, ни в одной аптеке не имелось, да кстати представляясь всем как новый вольнопрактикующий врач на Чесборо-террас), застал Кристин в некотором возбуждении. - В приемной сидит пациентка, - сказала она чуть слышно. - Пришла с парадного хода. Лицо Эндрью просветлело. Первый "хороший" пациент! Может быть, это начало успеха! Переодевшись, он торопливо прошел в приемную. - Здравствуйте, чем могу служить? - Здравствуйте, доктор. Мне вас рекомендовала миссис Смис. Она поднялась с места, чтобы пожать ему руку. Это была добродушная, густо накрашенная толстуха в короткой меховой жакетке и с большой сумкой в руке. Эндрью сразу увидел, что это одна из проституток, промышлявших в их квартале. - Да? - спросил он, и радость ожидания несколько померкла. - Видите ли, доктор, - начала она, неуверенно улыбаясь, - мой друг только что подарил мне пару красивых золотых сережек, и миссис Смис - я ее постоянная покупательница - сказала, что вы можете проколоть мне уши. Мой друг очень боится, чтобы я не пострадала от грязной иголки или чего-нибудь в этом роде, доктор. Он глубоко перевел дух, стараясь сохранить спокойствие. Вот до чего, значит, дошло! Он сказал: - Хорошо, я вам проколю уши. Сделал это тщательно, стерилизовав иглу, обмыл мочки хлористым этилом и даже собственноручно вдел ей сережки. - О доктор, как хорошо! - Она посмотрелась в зеркало своей сумочки. - И ничуть не было больно. Мой друг будет доволен. Сколько, доктор?.. Для "хороших" пациентов доктора Фоя (хотя они пока были только в проекте) плата составляла семь с половиной шиллингов. Эндрью назвал эту сумму. Женщина достала из сумочки десятишиллинговую бумажку. Новый доктор ей понравился, она нашла, что он любезный, благовоспитанный и очень красивый мужчина. Принимая от него сдачу, она подумала еще, что у него голодный вид. Когда она ушла, Эндрью не стал бесноваться, как бесновался бы раньше, негодовать на то, что ему приходится проституировать свою профессию, унизившись до такого мелочного, ничтожного дела. Теперь он испытывал лишь какое-то новое для него смирение. Сжимая в руке смятую кредитку, он подошел к окну и следил, как посетительница уходила, покачивая бедрами, размахивая сумочкой и гордо выставляя напоказ новые серьги. II В этой суровой борьбе за существование Эндрью изголодался по общению с людьми своей профессии. Он был на собрании местного медицинского общества, но большого удовольствия это ему не доставило. Денни все еще был за границей, Тампико пришлось ему по вкусу, и он остался там, взяв место врача нефтепромышленной фирмы "Новый век". Так что пока он для Эндрью был потерян. Гоуп же находился в командировке в Кемберленде, где (как он выразился в присланной им грубо раскрашенной открытке) считал кровяные шарики по поручению "Утехи маньяков". Много раз Эндрью испытывал желание встретиться с Фредди Хемсоном, и часто доходило уже до того, что он брался за телефонную книжку, но всякий раз его удерживало сознание, что он по-прежнему неудачник (или, как он выражался про себя, "не устроен как следует"). Фредди жил все там же, на улице Королевы Анны, но уже в другом доме. Эндрью чаще и чаще ловил себя на мыслях о том, как живет Фредди, вспоминал старые приключения студенческих лет и, наконец, вдруг почувствовал, что искушение слишком сильно. Он позвонил Хемсону. - Ты, верно, совсем обо мне забыл, - ворчливо сказал он в телефонную трубку, наполовину готовый к тому, что его сейчас отчитают. - Это говорит Мэнсон, Эндрью Мэнсон. Я практикую в Педдингтоне. - Мэнсон! Забыть о тебе! Ах ты, старая лошадь! - Фредди у другого конца провода был в явно лирическом настроении. - Боже мой, дружище, почему ты мне все время не звонил? - Видишь ли... просто мы все устраивались. - Эндрью улыбнулся в трубку, согретый дружескими излияниями Фредди. - А до того, когда я служил в комитете, мы носились по всей Англии. Я ведь женат, ты знаешь? - И я тоже. Послушай, старина, нам нужно с тобой опять встретиться! И поскорее! Нет, просто не верится... ты здесь, в Лондоне! Чудесно! Где моя записная книжка?.. Послушай, ну вот, хотя бы в следующий четверг вы можете прийти к нам обедать? Да? Ну, великолепно! Значит, пока до свиданья, я скажу жене, чтобы она написала твоей пару строк. Кристин не выразила никакого энтузиазма, когда он сообщил ей о приглашении. - Иди ты один, Эндрью, - предложила она, помолчав. - Глупости! Фредди хочет, чтобы ты познакомилась с его женой. Я знаю, он тебе не очень нравится, но там будут и другие - наверное, врачи. Наши дела могут принять новый оборот, дорогая. Потом мы давно не развлекались... Он сказал "в черном галстуке"... Вот хорошо, что я купил тогда смокинг для обеда на Ньюкаслском руднике! Но как же ты, Крис? Тебе бы нужно какое-нибудь выходное платье. - Мне бы нужно новую газовую плиту, - ответила Кристин немного сердито. Последние недели сильно сказались на ней. Она утратила часть той свежести, которая всегда составляла ее главное очарование. И порой, как, например, в эту минуту, в ее отрывистых репликах звучало изнеможение. Но в четверг вечером, когда они отправились на улицу Королевы Анны, Эндрью не мог не признать, что она была удивительно мила в белом платье, купленном когда-то по случаю того же званого обеда в Ньюкасле, но слегка переделанном, так что оно выглядело новее и наряднее. Причесана она была тоже по-новому: черные волосы гладко обрамляли бледный лоб. Эндрью заметил все это, пока она завязывала ему галстук, хотел ей сказать, как она мила сегодня, но забыл, испугавшись вдруг, что они опоздают. Они не только не опоздали, но пришли рано, так рано, что прошло три неловких минуты, раньше чем Фредди весело вышел к ним, протягивая обе руки, извиняясь и здороваясь - все сразу, объясняя, что он только что вернулся из больницы, что жена через секунду сойдет вниз, предлагая выпить чего-нибудь, хлопая Эндрью по спине, прося их садиться. Фредди растолстел. Розовый валик жира на затылке говорил о полнейшем благополучии, но его маленькие глазки все так же блестели, и ни один желтый напомаженный волосок не сдвинулся с места. Он был так вылощен, что, казалось, излучал блеск. - Честное слово! - Он поднял свой стакан. - Удивительно приятно видеть вас снова. Теперь мы должны встречаться постоянно. Как тебе нравится моя квартира, Эндрью? Ведь я же тебе говорил на обеде в Кардиффе (ну, и обед был! Ручаюсь, что сегодня меню будет удачнее!), говорил, что добьюсь того, чего хочу. Весь дом - мой, куплен вместе с землей в прошлом году. Не спрашивай, во сколько это мне обошлось! - Он самодовольно поправил галстук. - Не стоит, конечно, об этом кричать, хотя бы у меня дела и шли хорошо. Но тебе-то можно это знать, старик. Обстановка была бесспорно богатая: модная и нарядная мебель, глубокий камин, маленький концертный рояль, на котором в большой белой вазе стояли сделанные из перламутра цветы магнолии. Эндрью только что собирался выразить свое восхищение, когда вошла миссис Хемсон, высокая, холодно-сдержанная, с темными волосами, разделенными прямым пробором, в туалете совершенно иного стиля, чем платье Кристин. - А вот и ты, дорогая, - нежно, даже почтительно приветствовал ее Фредди и стремглав бросился к столу, чтобы налить и подать ей стакан хереса. Она не успела небрежно отстранить стакан, как доложили о приходе новых гостей - мистера и миссис Айвори и доктора Поля Дидмена с женой. Последовало представление гостей друг другу, шумный разговор со смехом между четой Айвори, Дидменами и Хемсонами. Затем - весьма во-время - гостей пригласили в столовую. Стол был убран богато и с большим вкусом. Столовый сервиз и канделябры представляли собой точную копию тех, которые Эндрью видел в витрине Лэбина и Бенна, знаменитых ювелиров на Риджент-стрит. Блюда были приготовлены так, что нельзя было понять, мясо это или рыба, но все замечательно вкусно. Пили шампанское. После двух бокалов Эндрью ободрился. Он заговорил с миссис Айвори, сидевшей по левую руку от него, стройной дамой в черном, с невероятным количеством украшений и большими выпуклыми голубыми глазами, которые она время от времени поднимала на Эндрью с почти младенческим выражением. Она была женой хирурга Чарльза Айвори. На вопрос Эндрью об ее муже она засмеялась, так как считала, что Чарльза знают все. Рассказала, что они живут на Нью-Кэвендиш-стрит, за углом, в собственном доме, что она очень любит бывать у Фредди и его жены. Чарльз, Фредди и Поль Дидмен так дружны, и все они - члены Сэквильского клуба. Она удивилась, когда Эндрью признался, что он не член этого клуба. Она полагала, что все непременно должны быть членами Сэквильского клуба. Обескураженный Эндрью занялся миссис Дидмен, его соседкой справа, и нашел, что она приветливее, мягче и у нее красивый, почти восточный тон кожи. Он и ее навел на разговор о муже. Он думал: "Мне надо побольше узнать об этих людях, они так дьявольски богаты и так шикарны". Миссис Дидмен рассказала, что Поль - врач по внутренним болезням и что, хотя у них квартира на Портленд-плейс, Поль снимает еще комнаты на Харлей-стрит. У него прекрасная практика (миссис Дидмен говорила о муже с любовью, исключавшей всякое хвастовство), главным образом в "Плаза-отеле", - он, конечно, знает этот большой новый отель, окна которого выходят в парк. В час ленча ресторан там битком набит знаменитостями. Поль официально считается врачом отеля. Там останавливается такое множество богатых американцев и звезд экрана и... - миссис Дидмен вдруг замолчала, улыбаясь - ... да, все туда приезжают, и для Поля это очень выгодно. Эндрью понравилась миссис Дидмен. Он слушал ее, пока миссис Хемсон не поднялась, а тогда галантно вскочил, чтобы отодвинуть ее стул. - Сигару, Мэнсон? - предложил Фредди с миной знатока, когда дамы ушли. - Вот эти тебе понравятся. И советую тебе обратить внимание на брэнди. Тысяча восемьсот девяносто четвертого года! Тут уж никаких примесей! С сигарой в зубах и пузатым стаканом брэнди в руках, Эндрью придвинул свой стул поближе к остальным. Этого ему только и хотелось все время - живого и тесного общения с врачами, перехода к чисто профессиональным темам, и больше ничего. Он надеялся, что Хемсон и его приятели заведут такой разговор. И надежда его оправдалась. - Кстати, - начал Фредди, - я сегодня заказал себе у Гликкарта одну из этих новых ламп "Ирадиум". Они порядком дороги: что-то около восьмидесяти гиней. Но такая лампа стоит этих денег. - Гм... - глубокомысленно протянул Дидмен, худощавый, темноглазый, с умным еврейским лицом. - Она должна еще окупить уход и ремонт. Эндрью, готовясь вступить в спор, затянулся сигарой. - А я, знаете ли, не особенно высокого мнения об этих лампах. Читали вы в "Журнале" статью Эбби о гелиотерапии? Эти лампы "Ирадиум" совершенно не излучают инфракрасных лучей. Фредди уставился на него и захохотал. - Зато они приносят черт знает сколько гонораров по три гинеи. Кроме того, от них очень хорошо загорает тело. - Нет, извини, Фредди, - вмешался Дидмен. - Я не одобряю этих дорогостоящих аппаратов. Раньше чем они начнут давать доход, они должны еще окупить свою стоимость. Кроме того, они скоро выходят из моды, теряют свою популярность. Нет, если правду говорить, ничего нет лучше доброго старого средства - подкожных впрыскиваний. - И вы, конечно, их применяете, - сказал Хемсон. В разговор вмешался и Айвори. Он был старше остальных, громоздкий, с бледным, гладко выбритым лицом и непринужденными манерами столичного человека. - Кстати, и я сегодня назначил одному пациенту курс впрыскиваний. Двенадцать марганцевых. И знаете, что я сделал? Я сказал этому субъекту: "Слушайте, вы же деловой человек. Курс лечения стоит пятьдесят гиней, но если вы мне уплатите сразу вперед, то я возьму с вас только сорок пять". Он мне выписал чек - и все. - Ах, вы, старый контрабандист! Я думал, вы - хирург, а вы у нас хлеб отбиваете! - воскликнул Фредди. - Я хирург, - подтвердил Айвори. - И завтра делаю операцию в лечебнице Иды Шеррингтон. - "Бесплодные усилия любви" - с отсутствующим видом пробормотал Дидмен своей сигаре, затем, возвращаясь к первоначальной теме, сказал вслух: - Да, без них никак не обойдешься. Ведь вот что любопытно: в высшем обществе лечение микстурами решительно вышло из моды. Если вы пропишете какие-нибудь порошки в отеле "Плаза", это не внушит пациенту ни малейшего доверия к вам. Но если то же самое лекарство вы впрыскиваете, предварительно обмыв кожу, прокипятив иглу и проделав всю прочую комедию, то ваш пациент считает, что вы на высоте науки. Хемсон энергично возразил: - И очень хорошо для нас, врачей, что лечение микстурами сошло со сцены в Вест-Энде. Возьмите хотя бы тот случай, о котором сейчас говорил Чарли. Допустим, что он прописал бы этому субъекту марганец или марганец с железом, доброе старое лекарство, которое, вероятно, принесло бы больному столько же пользы, сколько впрыскивания, - он бы получил за это дело не больше трех гиней. А он распределил лекарство в дюжину ампул и получил пятьдесят... Нет, извини, Чарли, - я хотел сказать сорок пять гиней. - Минус двенадцать шиллингов, - поправил тихонько Дидмен. - Стоимость ампул. У Эндрью голова шла кругом. Этот аргумент в пользу упразднения лекарств потряс его своей новизной. Чтобы успокоиться, он опять выпил брэнди. - Все дело в том, - философствовал Дидмен, - что они не знают, как дешевы эти вещи. Когда пациентка увидит на вашем столе ряд ампулок, у нее является инстинктивная мысль: "Боже, значит, лечение будет стоить больших денег!" - Заметь, - Хемсон подмигнул Эндрью, - заметь, наш Дидмен, говоря о пациентах, всегда представляет себе особ женского пола... Да, между прочим, Поль, мне уже говорили вчера насчет охоты. Даммет согласен организовать все, если ты, Чарльз и я примем участие. Они минут десять говорили об охоте, о гольфе, в который они играли в окрестностях Лондона на площадках, куда вход стоит очень дорого, об автомобилях. А Эндрью слушал, курил свою сигару и прихлебывал брэнди. Все выпили много брэнди. Эндрью, чуточку опьянев, решил про себя, что все они удивительно славные ребята. Они не только не отстраняли его от участия в разговоре, но все время то каким-нибудь словом, то взглядом давали ему почувствовать, что он свой человек. Они как-то сумели заставить его забыть, что он завтракал одной лишь маринованной селедкой. И когда все поднялись, Айвори ударил его по плечу. - Надо будет послать вам свою карточку, Мэнсон. Буду очень рад, если вы как-нибудь пригласите меня на консилиум к своему пациенту. Когда мужчины воротились в гостиную, атмосфера там, в силу контраста, показалась Эндрью холодно-официальной, но Фредди, который был в чудесном настроении и сиял еще больше, чем всегда, засунув руки в карманы, выпятив ослепительную крахмальную грудь сорочки, объявил, что еще рано и вечер надо окончить всем вместе в "Эмбесси". - К сожалению, - Кристин бросила неопределенный взгляд на Эндрью, - нам необходимо идти домой. - Глупости, дорогая, - Эндрью блаженно улыбнулся. - И думать нельзя о том, чтобы так рано кончить этот вечер. В "Эмбесси" Фредди, видимо, был известен. Его и его спутников с поклонами и улыбками усадили за стол у стены. Опять пили шампанское. Танцевали. "Эти люди умеют жить, - размышлял Эндрью, восторженно и туманно. - Отличная музыка... Инт...тересно, хотела бы Крис потанцевать или нет?" В такси, когда они, наконец, возвращались на Чесборо-террас, он объявил, захлебываясь от удовольствия: - Замечательно симпатичные ребята! Вообще вечер мы провели чудесно, правда, Крис? Она отозвалась слабым, ровным голосом: - Отвратительный вечер! - Ч... что? - Из твоих знакомых врачей, Эндрью, мне нравятся только Денни и Гоуп, но не эти... эти, пустые и чванные... Эндрью не дал ей кончить: - Но, послушай, Крис... что тебе не понравилось? - Неужели же ты не почувствовал этого, - ответила она с холодным бешенством. - Да все! Еда, мебель, их манера разговаривать - только и слышишь все время: деньги, деньги. Ты не заметил, верно, как она, эта миссис Хемсон, смотрела на мое платье. У нее на лице так и читалось, что она тратит в один вечер на косметику больше, чем я за целый год на туалеты. Было почти забавно наблюдать ее в гостиной после того, как она узнала, какой я ничтожный маленький человек. Она ведь дочь Виттона - короля виски! Ты представить себе не можешь, какого сорта разговор велся в гостиной до вашего прихода. Светские сплетни насчет того, кто с кем проводит свободные дни, что ей сказал парикмахер, подробности последнего скандала в обществе, - ни единого слова о чем-нибудь н а с т о я щ е м. Да что! Она ясно намекнула, что она, по ее выражению, "увлечена" дирижером оркестра в "Плаза-отеле". Тон Кристин был дьявольски саркастичен. Вообразив что это зависть, Эндрью пьяно пролепетал: - Я заработаю для тебя много денег, Крис. Накуплю тебе кучу дорогих туалетов. - Не нужны мне деньги, - отрезала она, взвинченная до последней степени. - И я терпеть не могу дорогие туалеты. - Но, дорогая... - Он пьяным жестом потянулся к ней. - Не трогай меня! - ударил его голос Кристин. - Я тебя люблю, Эндрью, но не тогда, когда ты пьян. Он отодвинулся в угол, оторопевший и разозленный. В первый раз Кристин оттолкнула его. - Хорошо же, моя милая! - пробормотал он себе под нос. - Раз так, я... Он расплатился с шофером и прошел в дом первый. Потом, не сказав ни слова, отправился спать в запасную комнату наверху. После только что покинутой роскоши все здесь казалось ему таким безобразным и убогим. Выключатель был в неисправности, - вся электрическая проводка в доме никуда не годилась. "О, провались оно все, - думал он, бросаясь на постель. - Я должен выбраться из этой ямы. Я ей докажу! Я буду загребать деньги. Что можно сделать без них?" В первый раз с тех пор, как они поженились, они эту ночь спали врозь. III На следующее утро за ранним завтраком Кристин держала себя так, словно весь вчерашний эпизод ею забыт. Эндрью видел, что она старается быть с ним особенно ласковой. Это удовлетворило его тщеславие и заставило еще больше надуться. "Женщине, - размышлял он, притворяясь, что углублен в чтение газеты, - время от времени надо указать ее место". Но после того как он, в ответ на обращение к нему Кристин, пробурчал несколько кислых реплик, она перестала с ним ласково заговаривать, ушла в себя и сидела за столом, сжав губы, не глядя на мужа, ожидая, пока он окончит есть. "Упрямый чертенок! - подумал он, вставая и выходя из комнаты. - Я ее проучу". Войдя в кабинет, он первым делом достал с полки "Врачебный указатель". Ему было и любопытно и важно получить более точные сведения о тех, с кем он вчера провел вечер. Торопливо перелистывая книгу, он прежде всего отыскал Фредди. Да, вот оно - Фредерик Хемсон, улица Королевы Анны, бакалавр медицины, младший врач-экстерн в Уолтхемвуде. Эндрью в полном недоумении наморщил брови. Фредди много говорил вчера о своей службе в больнице, он утверждал, что ничего так не помогает врачу завоевать себе положение в Вест-Энде, как служба в больнице: зная, что он квартирный врач, публика ему больше доверяет. Однако в адрес-календаре указывалась не больница, а амбулатория для бедняков - и вУолтхемвуде, одном из новых предместий Лондона. Ошибки быть не могло, указатель был новый, последний, куплен всего месяц тому назад. Потом Эндрью отыскал Айвори и Дидмена, положил большую красную книгу на колени. Лицо его выражало странную задумчивость, даже растерянность. Поль Дидмен был, как и Фредди, бакалавр медицины, но без отличий, имевшихся у Фредди. Дидмен не был квартирным врачом. Ну, а Айвори? Мистер Чарльз Айвори с Нью-Кэвендиш-стрит не имел ни квалификации хирурга, ни службы в больнице. В сведениях о нем отмечен был лишь некоторый стаж во время войны в больницах пенсионной кассы. И больше ничего. Углубленный в размышления, Эндрью встал и поставил книгу на место. Лицо его выражало внезапную решимость. Он говорил себе, что эти преуспевающие молодчики, с которыми он обедал вчера, не могут сравниться с ним по своей квалификации. И того, чего сумели добиться они, сумеет добиться и он. Нет, большего! Не обратив внимания на вспышку Кристин, он больше чем когда бы то ни было испытывал желание выдвинуться. Но сначала надо поступить на службу - конечно, не в уолтхемвудскую или другую, ничего не стоящую амбулаторию для бедняков, а в одну из лондонских больниц. Да, в настоящую больницу. Это нужно сделать немедленно. Но как? Три дня он раздумывал, потом в волнении отправился к сэру Роберту Эбби. Для него было самым тяжким испытанием на свете просить кого-нибудь об одолжении, а особенно Эбби, который принял его с веселой приветливостью. - А! Как поживает наш специалист по измерению бинтов? И вам не стыдно смотреть мне в глаза?.. Говорят, доктор Бигсби заболел перенапряжением. Ничего об этом не слыхали? Зачем вы пришли - чтобы поспорить со мной или просить места в комитете? - Нет, сэр Роберт. Я хотел... то есть... Вы не могли бы мне помочь получить место амбулаторного врача в какой-нибудь больнице? - Гм... Это уже много труднее, чем устроить вас в комитете. Знаете ли вы, как много молодых врачей слоняется без работы? И все дожидаются почетных мест. Вам, собственно, следовало бы специализироваться по легочным болезням. Да, и это тоже ограничивает выбор для вас больницы. - Но... я думаю... - Легочная клиника имени Виктории - вот это для вас подходящее место! Одна из старейших больниц в Лондоне. Пожалуй, наведу справки. Ничего вам пока не обещаю, но буду иметь вас в виду. Эбби заставил его выпить с ним чаю. Он имел неизменную привычку в четыре часа выпивать в своем кабинете две чашки китайского чаю без молока и без сахара, ничем не закусывая. Это был какой-то особенный чай, пахнувший померанцевым цветом. Эбби вел разговор, легко переходя от одной темы к другой, от чашек-пиал Хангси до кожной реакции фон Пирке. Потом, провожая Эндрью, сказал: - А вы все воюете с официальными учебниками? И правильно, не переставайте воевать. И даже если я вас устрою в больницу Виктории, умоляю вас, не превращайтесь вы в тактичного и покладистого любимца пациентов. - Он прищурил глаза. - Вот это самое меня и сгубило. Эндрью был на седьмом небе. Он воротился домой в таком радужном настроении, что даже забыл о своем оскорбленном достоинстве и, увидав Кристин, выпалил: - Я был у Эбби. Он хочет попробовать устроить меня в больницу Виктории! Это мне даст фактически положение консультанта. При виде радости, вспыхнувшей в глазах Кристин, он почувствовал стыд за себя, за свою мелочность. - Я был порядком несносен в последнее время, Крис. У нас не все было гладко. Давай забудем это, дорогая! Она бросилась к нему, протестуя, уверяя, что во всем виновата она. Затем каким-то непонятным образом оказалось, что вина лежит всецело на Эндрью. И только где-то в уголке его души сохранилось упорное решение поскорее ошеломить Кристин грандиозностью материального успеха. С новыми силами набросился он на работу, убежденный, что скоро ему должно повезти. Тем временем практика его постепенно увеличивалась. Он твердил себе, что не такого сорта практика ему нужна, не эти приемы на дому по три с половиной шиллинга да пятишиллинговые визиты к больным. Тем не менее то была практика в настоящем смысле слова. Люди, приходившие к Эндрью или вызывавшие его к себе, были так бедны, что и думать не смели о том, чтобы обратиться к врачу, если они не были действительно больны. Поэтому, посещая непроветренные, убогие комнаты над бывшими конюшнями, он находил там дифтерит, в сырых подвальных помещениях, где ютилась прислуга, - острый суставной ревматизм, в мансардах меблированных комнат- воспаление легких. Из всех этих жилищ, где он сражался с болезнью, самыми трагичными были отдельные квартирки, где жили пожилые мужчины и женщины, одинокие, забытые друзьями и родственниками, готовя себе жалкую пищу на газовой горелке, заброшенные, опустившиеся люди, о которых никто не заботился. Таких было много. Как-то раз Эндрью попал к отцу известной актрисы, имя которой сияло огнями на Шефтсбери-эвеню, - старику лет семидесяти, парализованному, жившему в грязи и нищете. Он лечил пожилую даму из высшего круга, худую, комичную, умиравшую с голода. Она показала ему свою фотографию в парадном туалете, в котором представлялась ко двору. Рассказывала ему о тех временах, когда она проезжала по этим самым улицам в собственной карете. Как-то глубокой ночью он вернул к жизни (и потом презирал себя за это) несчастное существо, дошедшее до полного отчаяния, человека, который, не имея ни пенни, предпочел смерть от газа рабочему дому. Часто случаи бывали неотложные, требовавшие хирургического вмешательства и немедленного помещения в больницу. И тут Эндрью оказывался в величайшем затруднении. Добиться приема в больницу даже в самых тяжелых и опасных случаях было труднейшей задачей. Чаще всего к таким больным его вызывали поздно ночью. Возвратившись от них, в пальто и куртке поверх пижамы, не снимая шляпы, торчавшей на затылке, не разматывая шарфа на шее, он стоял у телефона, звоня в одну больницу за другой, умоляя, убеждая, угрожая, но неизменно встречал отказ, лаконичный, часто грубый: - Какой доктор? Кто? Нет, нет. К сожалению, у нас все занято. Багровый, он шел к Кристин, отчаянно ругаясь. - Вовсе у них не занято. У них сколько угодно свободных коек, но для своих людей. А когда к ним обращается незнакомый врач, они его сразу замораживают. С удовольствием свернул бы шею этому щенку, который со мной разговаривал! Подумай, Крис, ведь это черт знает что! У больного ущемленная грыжа, а я не могу добиться койки в больнице. Некоторые, вероятно, и в самом деле переполнены. И это Лондон! Это центр проклятой Британской империи! Вот что делает наша система больниц, организованных на частные и благотворительные средства! А какой-нибудь ублюдок-филантроп, встав поутру после банкета, объявляет, что эта система - лучшая в мире... Значит, моего беднягу с грыжей придется помещать в рабочий дом. Начнется заполнение опросных бланков: "Сколько вы зарабатываете? Ваше вероисповедание? Рождена ли ваша мать в законном браке?" А у него уже перитонит! Будь доброй девочкой, Крис, позвони вместо меня в попечительство о бедных. Но какие трудности ни встречал Эндрью, как он ни проклинал грязь и нищету, с которыми ему часто приходилось сталкиваться, у Кристин всегда готов был один и тот же ответ; - Но это-то и есть настоящая работа. И, по-моему, тебе должно быть достаточно этого сознания. - Его недостаточно, чтобы избавить меня от клопов, - ворчал он, уходя в ванную, чтобы обобрать их с себя. Крис смеялась: она снова, как когда-то в Эберло, чувствовала себя счастливой. Борьба была ужасна, но в конце концов она справилась с этим домом. Порой он еще пытался встать на дыбы и лягнуть ее, но обычно лежал смирно, чистый, отполированный до блеска, покорный ее зоркому глазу. У нее появилась новая газовая плита, на лампах новые абажуры, обивка на мебели была свежевычищена. Перила лестницы сверкали, как пуговицы гвардейца. После многонедельных поисков прислуги (в этом районе девушки предпочитали служить в пансионах, где получали чаевые) Кристин удалось найти миссис Беннет, сорокалетнюю вдову, чистоплотную и работящую, которая, имея семилетнюю дочку, нигде не могла получить места прислуги, живущей в доме. Кристин и миссис Беннет вдвоем принялись за нижний этаж. Теперь прежний "железнодорожный туннель" преобразился в уютную жилую комнату с цветистыми обоями, с мебелью, купленной на толкучке и окрашенной Кристин в кремовый цвет. Здесь миссис Беннет и маленькая Флорри, теперь каждый день ходившая с ранцем в Педдингтонскую школу, чувствовали себя надежно. В благодарность за эту безопасность и комфорт (после многих месяцев нужды и неуверенности в завтрашнем дне) миссис Беннет не знала, как и угодить Кристин. Первые весенние цветы, так украшавшие приемную, словно отражали радость, наполнявшую дом Кристин. Она покупала эти цветы на рынке за несколько пенсов, когда ходила по утрам за провизией. Многие уличные торговцы на Маслборо-род уже знали ее. Здесь можно было дешево купить и фрукты, и рыбу, и овощи. Ей бы следовало больше помнить о том, что она жена врача, но - увы! -она не считала нужным помнить об этом и часто несла с рынка покупки в своей плетеной сумке, останавливаясь по дороге у лавки фрау Шмидт, чтобы поболтать несколько минут и захватить кусок липтауэрского сыра, который Эндрью очень любил. Часто перед обедом она прогуливалась на берегу Серпентайн. Здесь уже зеленели каштаны, и водяные птицы скользили по воде, которую рябил ветер. Это место заменяло Кристин деревню, которую она так любила. Иногда по вечерам Эндрью глядел на нее с выражением какой-то своеобразной ревности, означавшим, что он сердится, так как целый день не видел ее. - Что ты делала сегодня весь день, пока я был занят? Если когда-нибудь у меня, наконец, будет свой автомобиль, ты у меня будешь шофером. Тогда ты всегда будешь подле меня. Он все еще ожидал "хороших" пациентов, а они не приходили, жаждал получить от Эбби известие насчет службы в больнице, злился на то, что вечер, проведенный на улице Королевы Анны, не дал никаких результатов. Он втайне был задет тем, что ни Хемсон, ни его друзья до сих пор не вспомнили о нем. В таком настроении сидел он однажды вечером в конце апреля в своей амбулатории. Было уже около девяти, и он собирался закрывать амбулаторию, когда вошла молодая женщина. Она неуверенно посмотрела на него: - Я не знала, куда идти - сюда или с парадного хода. - Это все равно, - кисло усмехнулся Эндрью. - Только те, кто приходят сюда, платят половину. Присядьте. В чем дело? - Я ничего не имею против того, чтобы уплатить полностью. - Она подошла с забавной серьезностью и села на стул. Это была женщина лет двадцати восьми (как мысленно определил Эндрью), в темнозеленом платье, топорная, с кривыми ногами и широким, некрасивым, серьезным лицом. При взгляде на нее являлась инстинктивная мысль: за этой никаких глупостей не водится! Эндрью сказал, смягчившись: - Не будем говорить о плате. Расскажите мне, на что вы жалуетесь. - Видите ли, доктор, - она, видимо, хотела в