целиком принадлежало ей, было сосредоточено на ней, на той, сидевшей за столиком в центре зала между своими папа и мама. Наверное, наши симпатии были взаимны. Возможно, ее присутствие послужило причиной того, что я блестяще справлялся с обязанностями кельнера, -- она меня вдохновляла. Вот, набрав сразу четыре заказа цыплят в соусе, я построил из них на подносе пирамиду и поплыл между столами. Тут я взглянул на милую рожицу, а она, черт ее побери, показала мне язык... Я до того был удивлен, что не заметил, как зацепился ногой за чей-то стул, и в следующий миг цыплята полетели на одну кудрявую голову и разлетелись по всему столу, обливая соусом сидящих. Дамы закричали, запрыгали, господа тоже... зарычали. Я остолбенел, не зная, бежать или оставаться. Тут я увидел смеющуюся виновницу катастрофы. Когда я обернулся к ней, она, не переставая смеяться, показала мне пальчиками на ладони бегущего человека... Мол, удирай. И я моментально, разумеется, совершенно спокойно, последовал этому совету. Не будет мне в этом году счастья. С девушкой, показавшей мне язык на новогоднем балу, я познакомился. Ее звали Марви. Мы встречались, ходили в кино, в "Гонолулу", гуляли в парках, ездили в Мюрвики, а вечером, когда я ее провожал домой, целовались. Хорошо было... Но любовь переполняла меня, и я рассказал о ней Джимми. Выслушав мою исповедь серьезно, он так же серьезно заявил: "Тебя, брат, попросту нужно сводить в одно местечко..." Я обиделся, и больше мы об этом не говорили. Только Джимми ничего не забывает. Прошло немного времени, была попойка, и я, совершенна не любящий спиртного, ухитрился, однако, напиться. И здесь мой друг состряпал дельце: он потащил меня на известную в порту улицу Счастья, в заведение, куда был вхож сам, где и меня приняли. Я стал частым гостем в этом доме. Ко мне все относятся с исключительной заботой, особенно Магда, самая из них старшая, ее все зовут "Ди муттер дес Буби" (мать Буби -- меня в этом доме тоже зовут Буби)... С Марви больше не встречаюсь, мне стало с нею как-то неловко, а то, что было с Магдой, кажется чудовищно невозможным с нею. В моей жизни произошли маленькие изменения. Сначала я приобрел одну мамашу, а потом променял ее на одиннадцать других. Получилось так потому, что лагерным администраторам пришла в голову нелепая идея: собрать всех беспризорных и отправить их куда-то в неизвест-ность. Моей свободе угрожала опасность, и я не знал, как избежать ее. Зато это знал другой человек -- бывший колонель (полковник) бывшей Эстонии герр Мези. Этот господин, наверное, давно за мной наблюдавший, однажды подошел ко мне и заявил, что его очень интересует моя судьба ("бедного одинокого мальчишки"), что он не против усыновить меня, если, конечно, я соглашусь считать его за папу, его супругу -- за маму, а его сыночка -- за брата. Что касается герра Мези, я с ним был знаком. Мы с ним встречались в шахматном клубе. Вроде ничего малый. Но его супруга не очень мне нравилась. Мне, конечно, не хотелось терять волю и признать кого-то своим папой, но это была единст-венная возможность не попасть в лапы администрации; я согласился. Живет семейство Мези в лагере, но в их распоряжении большая светлая комната, в то время как в других таких же комнатах обитают по двадцать человек. -- Ну вот, -- сказал герр Мези, когда я перебрался к ним, -- моя жена будет тебя ласкать (что было весьма сомнительно), а я буду карать за провинности... Он будет карать?.. Этого только не хватало! Но я покорно согласился, хотя понял, что променял кукушку на ястреба. Однако на мою свободу в семье Мези никто не посягал. Вскоре я понял, что колонель не возражает, если я принесу хороших папирос, сигар или вин. Фрау Мези также ничего не имела против, если, помогая семье прокормиться, я приносил что-нибудь вкусненькое... А скоро фрау потребовалось вино к вечеринке, дамские перчатки, туфли, белье... Что ж, они, конечно, знали, кого усыновили. Но я их тоже понял и, убедившись, что на них не изворуешься, решил сыграть с ними шутку. Собираясь выполнить очередное пожелание фрау, я прихватил с собой ее сыночка, благо он давно на это просился, и сделал так, что желаемое она получила из его рук, потом еще раз и еще, а затем госпожа без излишних церемоний прогнала меня из своего гнезда. Кончилась моя семейная жизнь. Что было делать дальше? Администрация, как коршун, высматривала добычу... Я решил поселиться на улице Счастья у Магды и ее подружек. Теперь у меня одиннадцать веселых мам, и носить для них ничего не надо (это делают другие), а заботятся они обо мне более искренне, чем колонельша. Они меня очень любят, мне кажется, в этом проявляется их жажда чего-то доброго, чего у них почти никогда не бывает. Приходили из полиции какие-то чиновники и стали ругать патронессу фрау Ангелину за мое пребывание в этом доме. Старая леди увела их в свою комнату, и о чем они там говорили, никто не знает. Только меня оставили в покое. Конечно, живу у Магды. Когда к ней приходят "гости", я ухожу. Но вообще я очень мало бываю дома, все некогда. Дела мои плачевны. Я вынужден сидеть дома и не показывать носа на улицу. Все из-за жадности. Некий авантюрист предложил мне заняться продажей "золотых" колец, которые весьма искусно изготовлял из белой меди. Отмеченные пробой "96%", они по виду ничем не отличались от настоящих. Хотя дел хватало, я согласился. Попался на ярмарке, в палатке ярмарочных артистов. Моими покупателями были три дамы, три прежирные особы, и худюсенький старик в роговых очках, с тростью. Старик был исключите-льно худ, но насколько худ, настолько и хитер. Кто бы мог подумать, что эта старая обезьяна станет испытывать мое золото кислотой... Они повалили меня на пол и основательно поколотили, причем старик оказался весьма свирепым: он все норовил попасть тростью мне в глаза. Глаз остался цел, но все лицо распухло. Когда пришел домой, поднялась паника. Начались хлопоты: Магда уложила меня в постель и принялась обследовать мои синяки. Лонни с Фридой принесли какие-то мази (к сожалению, не чудотворные), наконец, положили холодные компрессы на все лицо и прописали полный покой. Будь они прокляты, кольца эти! И фальшивые и настоящие... Я ушел от них, с улицы Счастья. Поселился в порту, в старом дырявом катере, стоявшем среди десятка таких же развалин, оставшихся здесь с войны. Оборудовал себе наиболее уцелевшую каюту, притащил одеял и прочего тряпья, стащил с улицы Счастья еще ведро и щетку и сделал в каюте капитальную уборку. А из "Гонолулу" приволок необходимую посуду. Получилось жилье что надо -- чисто, уютно. Первую ночь проспал, как в раю. Проснувшись утром, даже не поверил, что я наконец один. Но я попал в затруднительное положение, потому что в "Гонолулу" меня кормили только один раз, и то не каждый день, а лишь в те дни, когда я там выступал. Есть же у порядочных людей принято по нескольку раз в день. Иные по три раза в день едят, а иные только и делают в этом мире, что с утра до вечера набивают свое брюшко разной снедью, обрастая складками жира. Я подошел к хозяину "Гонолулу" -- герру Казимиру и спросил, не может ли он меня слегка подкормить и в те дни, когда я у него не выступаю. И рассказал о своем положении. Он немного задумался и спросил: а почему бы мне, собственно, не устроиться куда-нибудь работать? Пожалуйста, я готов, но куда? Он спросил, что я умею делать. А что я умею -- драться, красть, открывать замки, подниматься по водосточным трубам, по жерди, продавать краденые вещи и позолоченные кольца. Что еще умею? К сожалению, ничего. Но я был официантом на новогоднем балу эстонской знати, да еще гардеробщиком -- там же. Тут герр Казимир радостно ударил меня по плечу и сказал, что ему что-то пришло в голову. И точно пришло. Он устроил меня в ресторан "Барселона" гардеробщиком. Ресторан этот самый шикарный в порту. Директора зовут герр Бруно. Вместе со мной работа-ют две девушки -- Илона и Эвелин. Они красивые, особенно Эвелин: стройная, светловолосая, изящная и какая-то ласковая. Илона тоже красива, но проще. Она говорит, что работает в "Барселоне" уже давно. Эвелин недавно сюда устроилась, до этого она работала продавщицей, но не угодила какому-то привередливому покупателю, и хозяин магазина ее прогнал. Тут не нуждаются в продавцах с характером. Захотел клиент -- стелись ковриком у его ног, не можешь -- убирайся. От капризов продавца страдает выручка. Эвелин живет где-то далеко, на окраине, и всегда немного опаздывает, за что ее безбожно ругает обер-кельнер Кнут -- мужчина с тремя волосинками на макушке и маленьким кругленьким барабаном под жилеткой. Кнут вообще постоянно ворчит, но это у него, кажется, больше профессиональное, не от души. Эвелин рассказывает о своем доме и семье с такой любовью, что завидно становится. У нее, оказывается, есть очень милая мама, паршивый, всем недовольный брат и сестра меньшая. Все они "пока" не работают. Моему появлению обе девушки очень обрадовались, и скоро я убедился, что было отчего. Ресторан открывается в семь вечера, но мы должны быть на месте уже к пяти. Сразу после открытия начинается горячка: дамы в вечерних платьях, цветы, кружева -- сюда ходит публика рангом выше посетителей "Гонолулу", -- элегантные мужчины, дорогие украшения, запах духов... Ах, какие запахи! Принимаешь шляпы, пальто, шубки. Бегаешь как белка от барьера к вешалкам, смотри не зевай, не перепутай номерок, не то быть беде. Чаевые, иногда щедрые, опускаем в металлические замкнутые коробки, которые после работы забирает обер-кельнер Кнут. Нам ничего не перепадает, мы получаем зарплату, пятьдесят марок в неделю -- не жирно. Но после работы нас кормят на кухне, и мы суем в сумки все, что удастся стащить со стола. Закрывается ресторан в четыре утра. Всю ночь танцы, музыка. В гардероб выходят разные прилизанные личности и ухаживают за девушками. Обо мне они все как один осведомляются: что за обезьяна у вас появилась? После полуночи гости начинают расходиться, и тогда мы опять бегаем целый час, еле поспеваем. К тому же нередко приходится кому-нибудь доказывать, убеждать, что это именно свое пальто он надел и свою шляпу держит в руках. Дамы теперь уже не пахнут духами. И вообще не пахнут, а воняют табаком, вином; они бессмысленно на тебя смотрят, щиплют за нос. Все это чертовщина, конечно, но дело в том, что порядочному человеку жрать надо по меньшей мере два-три раза в день. Но я все-таки живу в собственной квартире и сам себе хозяин. Шляпы, шляпы и еще раз шляпы. Господа, дамы, шубки и пальто. Номерки, целый час номер-ки. От барьера к вешалкам, туда-сюда. "Здравствуй, рыбка", "Привет, сладость", "очарование", "радость", "мечта" -- все это сыплется в адрес девушек, а меня это больно задевает по сердцу, особенно когда касается Эве. Она мне страшно нравится, если бы она только знала... А за ней как раз больше всего и стреляют все эти прощелыги, кому некуда девать свои вонючие деньги. Бесконечный утомительный час беготни. Наконец наступает долгожданное затишье -- теперь до часу, до двух. Эве устало села на стульчик, вытянула ноги. Какой-то дородный господин сунул голову в окошко. -- Илона! -- позвал он. -- Как всегда? -- она заговорщицки улыбнулась и достала из-под стола маленький продолго-ватый пакетик. Озираясь по сторонам, она быстро подала его господину, получив от него взамен несколько кредиток. -- Остаток тебе, -- сказал господин и исчез. -- Вот видишь, -- сказала Илона Эве и показала кредитки, -- сто пятьдесят марок, из них тридцать мне, двадцать -- Кнуту. -- Она приподняла юбку и быстро сунула деньги в чулок. -- Я тебе давно говорила, начинай... Чего бояться? -- при этих словах она взглянула на меня. Наши с нею отношения не назовешь приятельскими, она меня терпит, ведь пользу-то я приношу, бегаю все-таки живо. Но мне кажется, она бы не прочь приучить и меня к своей торговле. И я бы, наверное, давно продавал коньяк, если бы не Эве. Она сказала, что сама продавать не будет и мне не советует. А раз Эве это неприятно, пусть это принесет хоть чистое золото -- я продавать не буду. -- Тебе бы сидеть где-нибудь в канцелярии, -- продолжала Илона убеждать Эве. -- Недотрога ты и скромница. Но я тебе скажу -- красивой девушке не вредно, если ее немного полапают. Тут уж ничего не поделаешь, на то ты красива. Появился Кнут. Оказывается, если придет госпожа Краузе со своим мальчиком, нужно ее предупредить о том, что в зале находится ее муж. Он еще постоял немного, ни к кому конкретно не обращаясь, прохрюкал: "Ну-ну, работайте", -- и пропал. Но тут же вернулся и сказал Эве, что звонил герр Клаусен. У него сегодня вечер, и герр Клаусен хочет, чтобы пришла Эве. Он добавил, что за ней приедут, и снова пропал. -- Зачем тебя приглашают на эти вечера? -- спросил я после работы Эве, когда она, уже одетая, ждала того, кто должен был за ней приехать. -- Приглашают не только меня, малыш, других тоже. А зачем... Веселиться, -- она говорила об этом вовсе не весело, уставшим, тихим голосом. -- Они нам за участие в этих вечерах платят. О, щедро платят. Разумеется, там не всегда приятно, чаще даже неприятно: пристают, сальности и все такое. А не идти -- тоже нельзя. Потом герр Бруно тебя вызовет и скажет: вы вели себя вчера нетактично, мне не нужны нетактичные служащие. А это значит, что надо искать другую работу. Посетителей было мало. Тянулись один за другим, было еще рано. И к тому же дождь. Я слонялся между вешалками, прислушиваясь к разговору девушек. Говорила Эве. -- Уго его спрашивает: "Куда это вы едете?" А он отвечает: "Я же здесь, на Централштрассе, не могу развернуться, сделаю круг по соседней улице". -- "Болтовня", -- проворчал Уго, но не стал спорить. Такси повернуло на какую-то узкую улочку и вдруг заскользило по мокрому асфальту, с визгом заскрипели тормоза, прямо на нас летела большая машина. Потом ударились, и все смешалось. Такси перевернулось. Посыпались стекла, кто-то где-то что-то кричал -- и все. Вроде все остановилось -- жизнь, свет, все. Потом я почувствовала, что меня поднимают, -- это был Уго. С ним ничего не случилось. Собрался народ, и полиция, разумеется. Таксист, весь в крови, проклинал водителя той машины, а его и след простыл. Было бы хлопот -- не оберешься, но Уго показал удостоверение репортера, и полиция, записав адреса, нас отпустила. Таксиста увезла "Скорая помощь". Кому-то надо свести с Уго счеты, он думает, что этот наезд неспроста, и говорит, что это излюбленный метод "платных убийц". Что такое мог сделать Уго, за что его собираются убить? Я его знаю, он ухаживает за Эве, и, наверное, серьезно. Он не называет Эве никогда ни кошечкой, ни другими такими словами. Он всегда веселый, всегда шутит. И Эве относится к нему тоже не так, как к остальным. Он знает, что я люблю Эве, что мы с нею друзья, и ко мне относится тоже не так, как остальные. Уго не считает меня обезьяной, беседует со мной по-мужски, серьезно. Когда я его первый раз увидел, я сразу понял, что это настоящий мужчина. Вошел -- длинный, веселый, простой. С ходу напялил на мою голову шляпу и сказал, точно как Эве: "Спрячь ее куда-нибудь, малыш". Вообще я не малыш, но им я это прощаю. Когда он ушел, я сказал Эве: "Во!" И поднял большой палец. Эве радостно улыбнулась. Но почему его хотят убить? Я спросил Уго, за что его хотят убить. Он недовольно поморщился: "Это тебе Эве наболтала?" Потом заулыбался, лязгнул большими белыми зубами, словно волк, и добавил: -- Есть такие темные личности, для них всего важнее, чтобы никто не узнал, чем они занимаются, а люди моей профессии, малыш, как раз и разыскивают всякие темные истории и не стесняются называть имена. Ну вот, это им иногда не нравится. Понял, малыш? А вообще это все ерунда, расскажи лучше, как там твоя квартира? Это он имел в виду мою каюту. Он один о ней знал: не хотелось ему врать, но я взял с него слово, что он никому не расскажет, а ему можно верить. Однажды он сказал, что хочет прийти ко мне в гости, и мы пошли в порт. Каюта ему понравилась, он только нашел, что нужно оклеить бумагой стены. Тут он стал меня расспрашивать о моей жизни вообще. -- А домой не хочешь? -- спросил он. -- Там, наверное, мама тоскует?.. И здесь, конечно, жить можно, но что тебя ждет? -- Он надолго замолчал, и мне стало неудобно от этого. Что тут меня ждет, об этом я еще толком не думал. Да и зачем? Все равно ведь жить надо -- думай не думай. А мама... Что там дома? Вообще он прав, домой хочется, но и боязно. Там теперь русские, и неизвестно, что и как. Что с отцом -- он ведь против русских воевал. -- А здесь ты пропадешь, малыш, -- сказал, и помолчав, Уго. -- Ты здесь всегда будешь одинок. Можешь стать первоклассным жуликом, а человеком -- нет. Но тебе этого сейчас не понять. Тебе не понять, что любить тебя здесь могут -- вот я, например, или Эве, и, может, еще кто-нибудь, но мы боремся за жизнь и не можем тебя поднять, дай бог самим удержаться. Домой тебе надо. Ну, что касается этой каюты -- она даже лучше, честнее, чем многие фешенебельные квартиры. Это точно. Затем он, попрощавшись, неуклюже вылез через маленькую дверцу каюты. Через пару дней после того я оклеил каюту старыми газетами, а однажды Уго принес мне в "Барселону" картину. Молодая, красивая, с длинными волосами женщина, сидевшая на скале. Уго сказал, что это Лорелея. Я ее повесил на стену, и каюта стала сразу какой-то уютной, нарядной. Хороший парень Уго. Эве тоже хорошая. Наверное, они поженятся. Сегодня только прибежал я в "Барселону", пришел Кнут и повел меня к директору -- герру Бруно, на второй этаж. До этого я у него никогда в кабинете не был. Там же находятся комнатки для игры в карты и другие, которые посещают иногда важные господа и дамы. -- Хочешь преуспеть? -- спросил герр Бруно. Я не знал, в чем именно, и выжидающе промолчал. -- Посматривай за фрейлейн Эве унд Илона и, если увидишь что-нибудь подозрительное, скажешь мне или Кнуту. Понятно? Что он имел в виду под словом "подозрительное", я не знаю. Он сказал, что я смышленый и, если буду стараться, он добавит десять марок в неделю. А "подозрительное" -- это когда присва-ивают деньги -- чаевые. Я понимал, если скажу "нет", он меня тут же выгонит из "Барселоны", и сказал: "Ладно". Но уже наперед решил, что ничего-то я не замечу. -- Скажи Кнуту, чтоб привел ко мне фрейлейн Лауриц (это Эве)! -- крикнул он мне вслед. -- Что ему надо, что он тебе сказал? -- спросили девушки, когда я к ним явился. Я сообщил им, что герр Бруно предложил мне за ними пошпионить, и они злорадно захохотали. Я тут же передал Эве, что и ее вызывают и что мне велено передать это Кнуту. Эве сказала: "Не надо", -- и пошла сама. Когда она вернулась, рассказала, что Бруно предложил ей продавать алкоголь и обещал за это повысить зарплату. Эве не согласилась. -- Будь осторожна, -- предупредила Илона, -- как бы он что-нибудь не придумал. Вчера я еще не знал, что означает слово "диверсия". Сегодня знаю. Даже если бы не захотел узнать, узнал бы непременно. Еще бы! Когда весь город в один миг словно взбесился, когда летят в воздух склады, корабли, когда погибают сотни людей, когда везде валяются и стонут раненые, когда люди, уже начавшие жить мирной жизнью, бегут, как ошалелые, в поисках убежища, когда со звоном вылетают из оконных рам стекла и проваливаются потолки, хороня под собой людей,-- узнаешь тогда, что означает слово "диверсия". Все только об этом и говорят. Началось это вдруг, неожиданно. Наверное, саботаж всегда начинается неожиданно. Я был в городе, к моему счастью, шагал по Централштрассе вверх к Норд-Тору, когда вдруг страшный взрыв потряс весь город. Это было так неожиданно и так страшно, что в первый миг люди словно оцепенели. Из витрин магазинов посыпались стекла, по мостовой катились круглые буханки хлеба, но хотя хлеб был так дорог и его вечно не хватало, никто на это не обращал внимания. В глазах людей был ужас. Город потрясли сразу несколько гигантских взрывов. Порт не был виден из-за черного, густого дыма. Люди, будто опомнившись, побежали -- кто куда. Война давно закончилась. Люди привыкли к покою. И вдруг... Это и была диверсия. Сделали это бывшие гитлерюгенд, не желавшие, видимо, смириться с поражением фашистской Германии. В тот день, когда произошла катастрофа, был какой-то важный праздник в Англии -- день рождения то ли короля, то ли королевы, -- и как раз в честь этого был парад, английские войска гордо маршировали на центральной площади города, а тут... салют! В порту стояло несколько военных кораблей, принадлежавших бывшей Германии. Стояли эти корабли, и никто на них не обращал внимания. И никто не мог подумать, что они еще принесут несчастье. Они стояли, нагруженные боеприпасами, неподалеку от воинских складов, где тоже хранились боеприпасы. Сперва взорвались один за другим корабли, а вслед за ними склады. В порту начался пожар, загорелись торговые суда и промтоварные склады, загорелись и жилые дома. Огонь бушевал по всей территории порта. Во всех концах города завыли сирены, как в былые времена, когда американская авиация совершала налеты на город, и люди, не зная, что это могло означать -- не началась ли снова война! -- удирали со всех ног в убежища. Порт и близкие к нему районы оцепили полиция и войска. Оттуда выносили окровавленных людей. Проскользнуть на оцепленную территорию мне не составляло труда, я знал в порту и в прилегающих к нему улицах бесчисленные лазейки. Но двигаться в районе катастрофы было опасно, кругом сновали полицейские и военные, вылавливая мародеров и грабителей, пользую-щихся суматохой. Я прошел к "Барселоне", но в тот день и еще на три дня мы получили совсем нежелательный отпуск. Предсказание Илоны сбылось. Вчера пришел Кнут и сказал Илоне, чтобы она отправилась на Кенигштрассе -- в какую-то компанию. Мы остались вдвоем с Эве, и я этому очень обрадовался. Но зря радовался. Не успела уйти Илона, как появился долговязый молодой человек, облокотился на барьер и спросил Эве: "Много сегодня успели продать?" Эве, разумеется, сразу догадалась, в чем дело, но сказала, что не понимает, о чем речь. Тогда незнакомец показал удостоверение полицейского и вошел в гардеробную. -- Я имею в виду коньяк, -- пояснил он. Эве сказала, что не продает алкоголь. -- Посмотрим, -- промолвил шпик и начал рыться в гардеробной. Эве, побледнев, следила за ним испуганными глазами. Вскоре он нашел спрятанные под столом бутылки -- Илона их еще не успела, видимо, продать -- и удовлетворенно хмыкнул. Он открыл одну и осторожно пригубил. Вытер рот, еще раз хмыкнул: "нормально". Потом запихал в карманы все бутылки и сказал Эве, чтоб оделась и шла с ним. Эве божилась, что этот коньяк продает не она, что она ничего не знает, но тип-то ведь был полицейский, и, по-моему, легче разжалобить крокодила, чем его. Увел бы он Эве, если бы не вошел герр Бруно. Oн казался очень удивленным и спросил, что это значит. Полицейский начал объяснять, что нашел у этой "крошки" коньяк и тому подобное. Тут герр Бруно, изображая на лице медовую улыбку, стал уговаривать полицейского подождать, позволить переговорить с Эве наедине. Герр Бруно был известный человек в порту, уважаемый, и, конечно, полицейский не отказал ему. Он остался ждать в вести-бюле, а герр Бруно и Эве вошли в гардеробную. Герр Бруно выглядел озабоченным и говорил, что Эве влипла в глупейшую историю, потому что продавала коньяк на свой страх и риск; что, если бы она продавала по его предложению, он бы всегда ее отстоял, ей нечего было бы опасаться, а теперь... это его, в сущности, не касается. Но, с другой стороны, ему вроде жаль ее, у нее мама больная, и брат безработный, и отец недавно умер, и все такое. Вот если Эве согласится на его предложение... А тут ее тюрьма ждет и репутация тоже пострадает, попробуй потом найти работу. Он все говорил, говорил, а Эве все плакала. Потом она тихо сказала: "Я согласна, герр Бруно, помогите только". Герр Бруно похлопал ее ласково по спине и вышел в вестибюль. Вскоре полицейский ушел. Кричит где-то громкоговоритель, звонят какие-то колокола, гремят цепи, о пристань лениво плещут волны, греясь под лучами теплого солнца. Тепло. Хорошо тут сидеть, на штабелях древе-сины, и мечтать о далеких странах, откуда пришли в этот порт и куда уходят корабли, стоящие у пристани. Сидеть, мечтать... А спать? И спать, наверное, надо здесь же. Где же еще? Ночи сейчас уже холодные. Но ведь спят же тут люди, стало быть, и я могу. Хорошо бы в той каюте, но ее у меня отняли какие-то оборванцы. Пришел я в каюту, а там развалились эти двое -- оборванные, обросшие, грязные. "Что тебе тут надо? -- спросили. -- Катись отсюда". В моей чистой каюте воняло, как в хлеву, табаком и потом. Лорелее, подаренной Уго, прилепили к губам папиросу. Я сказал им, что это мое жилье и что заявлю в полицию, если они не уберутся. На это оба засмея-лись, и один накрыл мое лицо своей сто лет не мытой, вонючей пятерней. Я, разумеется, убрался. Не идти же в самом деле в полицию, смешно. Какое дело полиции до всего этого. Оставил им одеяло и подушку без наволочки. Еще хорошо, что моя единственная одежда -- рабочая и выходная -- всегда при мне. Других таких кают поблизости нет. Остался я без жилья. Бродя по территории порта, набрел на большие штабеля досок и прочей древесины. Тут ютились какие-то люди, мало отличавшиеся от двоих в моей каюте. По их примеру я и забился в наиболее уютную щель в штабелях. Собственно говоря, в порту всегда найдется, где переночевать. Здесь множество спрятанных от нескромного глаза и прежде всего от сторожей и полицейских укромных уголков, где можно поспать, но где тебя могут и раздеть, если покрывающие твои ребра тряпки заслуживают этого. Утром я пошел в "Гонолулу", и тамошняя повариха меня накормила. Вечером надеялся в "Барселоне" увидеть Уго и рассказать ему об этих наглецах. Может, Уго придумает, как от них избавиться, но Уго я не встретил, потому что мертвые не посещают "Барселону" и вообще они не ходят. -- С ним свели счеты,-- сказала Илона и добавила: -- Не проболтай Эве, она ничего не знает. Чего доброго, закатит истерику, она такая. Да, Эве нежная... Но все равно же она когда-нибудь узнает. А я еще думал, что они поженят-ся... Я спросил, как это сделали, то есть как "свели счеты", но Илона отмахнулась -- незачем тебе это. А Эве ничего не знала, пришла на работу веселая. Ее шутки и смех звучали до тех пор, пока не случилась история с этим противным кошельком, которого не брали ни я, ни Эве, разумеется, а также ни Илона. Никто его не брал, больно нам это надо. Его, наверное, не было совсем, а это гадина приставала к Эве, кричала, что был кошелек, что его украли. И опять Эве... Сперва пришел Кнут с номерком и сказал, что в кармане пальто должен быть кошелек. Эве перевернула все карманы -- никакого кошелька нет. Она протянула пальто Кнуту, чтобы тот убедился -- нет кошелька. В это время появились из зала почтенный лысый господин и еще более почтенная дама. Господин был просто почтенный, но дама... отвратительная, не женщина, а просто ведьма, она держалась так, что, глядя на нее, можно было подумать, будто на свете существуют лишь считанные люди: во-первых, она и ее лысый супруг, ну и еще там пара министров, несколько миллионеров... -- Как, в кармане нет кошелька?! -- прорычал господин глухо. -- Что за шутки?! -- ревел он, набирая силу. А дама тут же заключила, что если в кармане кошелька нет, значит, его украла эта "девка". Она показала на Эве. Эве уже давно начала дрожать, даже Илона, обычно не теряющая равновесия, казалась напуганной. Еще бы! Обвинение в краже -- что может быть хуже. Но -- удивительное дело: Эве такая красивая, у нее, да и у Илоны тоже, такие честные глаза, что если на кого из присутствующих могло пасть подозрение, так это на меня. Мне кажется, один я соответст-вовал представлению о жулике, способном залезть в чужой карман. Но дама кричала на Эве, называла ее разными мерзкими прозвищами и требовала, чтобы сейчас же вызвали полицию. Никакого кошелька не было, господин его, видимо, забыл дома или потерял где-нибудь, никто его не брал -- это было ясно. Но мне было ясно и то, что Эве ничего не сумеет доказать, и я сказал им всем, что кошелек взял я. Обер-кельнер Кнут вытаращил глаза. Я еще раз крикнул им, что это я взял кошелек и что они все гады и сволочи. Кнут собирался что-то сказать, но его опередила дама, она схватила меня обеими руками за волосы и трясла изо всех сил. -- Ублюдок! Паршивец! Воришка! -- кричала она, вырывая мои волосы. Илона и Эве стояли словно парализованные, господин же предоставил всю инициативу своей супруге. Кнут побежал, очевидно, звать герра Бруно. Мне было больно, я был зол, о, я очень разозлился. К тому же я знал, что ничего хорошего меня не ждет, и еще я так возненавидел эту тварь, вырывающую мои волосы, что плюнул ей прямо в лицо. И когда она меня, не переставая кричать, отпустила, одним махом перепрыгнул через барьер. Тут прибежали Кнут и герр Бруно. Кнут пытался меня задержать, но я ударил его ногой в живот, он упал, а я выбежал в дверь. Так закончилась моя служба в "Барселоне". Скоро вечер. В "Гонолулу" сегодня не пойду. Во-первых, потому, что совсем обтрепался за эти дни и петь в таком виде нельзя. Во-вторых, просто неохота никуда идти. Разве все же пойти в Банхофлагер... Тоже не хочется. Можно вернуться на улицу Счастья... Или вернуться домой? Совсем домой... А тепло сегодня, солнце хорошо так гРеcт, воробьи ему радуются, волны плещут, и медуза всплыла, качается на волнах и греется. Всем вокруг хорошо, только мне нехорошо, и Илоне нехорошо, и Эве нехорошо. А может, еще кому-нибудь нехорошо? Кто его знает... Наверно, в мире всегда так: одним хорошо, другим плохо. Герру Бруно -- хорошо, а чтобы ему было хорошо, Эве должно быть плохо. Этой "твари" тоже хорошо, и тому почтенному господину: у них свои дома, машины, много денег. Все дело в деньгах. Было бы у меня столько денег, чтобы помочь Эве и всем хорошим людям... Но где их взять? Живу теперь в здоровенном ящике, около железной дороги, проходящей через территорию порта. Их тут целая гора, этих ящиков. Ящик, в котором я живу, такой большой, что мне с трудом удалось перевернуть его вверх дном. Я выбил несколько досок в одном его конце, и получилось надежное убежище от дождя и ветра. По соседству, через пару домов, то есть ящиков, проживает старая желтая собака, которая то появляется, то пропадает. Ночью она где-то промышляет, а днем спит, забившись в тень Сперва я ее старался прогнать, и она убегала, поджав хвост, жалобно и обиженно озираясь. Но через некоторое время возвращалась на свое место. Оставил ее в покое, ей тоже нехорошо. Вот в "Барселону" ходит один господин с розовым откормленным мопсом. И мопс этот -- тоже собака, но разве сравнишь одну собачью долю с другой... А ведь моя рыжая приятельница ничуть не хуже этого мопса -- спокойная, скромная, никого не обижает; о чем она думает, я, конечно, не знаю, но она мирная: не трогай ее -- и она никого не тронет. Этот же мопс на всех окружающих тявкает, вертится, вырывается, скулит, визжит -- никакого достоинства собачьего. И хвастун первоклассный: подражая хозяину, ходит на задних лапах, курит сигару и показывает еще какие-то там пустяковые номера, таскает в зубах перчатки хозяина. Эх, жизнь... собачья... Уго был прав -- мне тут нечего делать, никому я тут не нужен. Я ведь совсем один остался, если не считать рыжего пса. Недавно, напившись до чертиков, упав с четвертого этажа, разбился в лепешку Чухкади; а Джимми подцепил где-то сифилис и попал в больницу, а затем, выйдя оттуда, -- за решетку. Но ведь есть же у меня мама и брат, и сестра. Черт возьми, зачем мне чужие мамы и все эти?.. Только там ведь коммунисты, а про них я ничего хорошего не слышал. Что, если они возьмут и отправят меня в Сибирь? Там, наверное, очень холодно... В Банхофлагере я много об этом слышал. Легко сказать "поеду", а как? Я знаю многих, кто уехал на родину, но не знаю, когда и как они это сделали. Они исчезли, и все. Лишь после кто-то что-то кому-то говорил, и люди потихоньку узнавали, что такой-то уехал на родину, в Советский Союз. Есть в Фленсбурге на Бисмаркштрассе дом с красным флагом. Когда-то, проходя с Чухкади мимо этого дома, я услышал от него, что это дом советских представителей. Наверное, следует пойти туда. Я тогда поделился своим планом с Чухкади. Он скачал: "Я, брат, сам поехал бы, да нельзя -- вздернут..." Чухкади, возможно, вздернули бы, но меня, думаю, не вздернут. Не должны. Чухкади -- он же спекулянт, капиталист, а я что? Мези тоже вздернули бы, наверное, и господина с мопсом, и эту тварь, которая меня за волосы рвала. Все они богачи или были ими. А я что? Нет, меня не вздернут. А так хочется видеть маму... Тетрадь четвертая Год 1947 В Курессааре Целый день сижу в этой противной дыре совсем один, если не считать крыс. Эти гнусные твари совсем обнаглели, того и гляди укусят за ногу. Предлагал я Орасу обзавестись кошкой -- не хочет. Что же, дождется, что эти твари его съедят. Куда это он сегодня пропал? С утра ушел, скоро вечер, а его все нет. Наверное, ищет для меня место. Очевидно, придется идти в лес, к "апосто-лам". Так думает и Орас. Что ж, я с удовольствием. В лесу интересно, а главное, там меня уж не поймают. Но каков гусь этот Эндл... Зачем ему надо было предать меня, ведь он же знал, что я не диверсант, не шпион, просто вернулся домой, к родным, к маме... Я же не виноват, что их нет, что они уехали куда-то. И о том, что отец воевал против коммунистов, я тоже не виноват. Эндл все это знал, как и то, что я не на парашюте спустился на родной остров, а репатриировался, как сотни, как тысячи других людей. Скажите, какой бдительный! Ну, ладно, бог даст -- сочтемся. Орас говорит: "Надо мстить!" Я согласен. Уже четыре месяца я на родине. 17 марта меня отпустили из фильтрационного пункта, и в тот же день я по льду перешел пролив Муху, чуть не утонул. Лед был совсем тонкий, на полпути я потерял палку, а без палки вообще страшно. Часто встречались расщелины, в них угрожающе булькала черная бездонная вода. Вдобавок ко всему был туман и дул холодный, пронизывающий ветер. Когда из тумана вдруг выступили контуры домов, стал виден берег и пограничный пункт, я так обрадовался, что заплакал: живой остался, и дома! Тремя часами позже я уже радостно шагал по улицам родного города. Навстречу шли люди -- эстонцы, русские, добрыми казались все. Прошел через парк, мимо старой крепости к своей улице. Вот и дом голубой, наш дом. Но он показался мне каким-то унылым, странным. Ах вот что -- занавески на окнах не мамины, вязаные, а марлевые. Обеднели, видно. Я постучал в дверь и услышал незнакомый голос. В доме жили чужие, по виду бедные люди. Где же мама? Они не знали, кто жил в доме до них и куда девались. У соседей узнал, что мамы, вероятно, нет на родине, а может быть, и в живых. Перед уходом немцев приехал отец, увез маму, брата и сестру на полуостров Сырве, откуда на моторках шли беженцы в Швецию. Затем он вернулся, чтобы увезти и ту семью, к которой ушел от нас. Но на Сырве они опоздали, и о дальнейшей судьбе его, как и мамы, никому не известно. Зачем же я вернулся на родину? "Куда теперь деваться? -- подумал я. -- Разве пойти к дяде?" Дядя богат, но он с нашим семейством не очень знался. Живет он в своем похожем на дворец доме на окраине города. Дядя сказал, что не может меня принять из-за отца: -- Обратись к богу, молись, он тебя не оставит. Чихать мне на них -- и на дядю и на его бога. Несколько дней прожил в семье школьного товарища. Встретил на улице старого знакомого нашей семьи, бывшего фельдфебеля эстонского легиона Иоганнеса Роосла. Это здоровенный мужчина лет сорока. Он сообщил мне по секрету, что теперь он не Роосла, а Орас. Этот человек приходил в наш дом, еще когда отец был с нами, и я его хорошо знаю. Только почему он Орас? Он рассмеялся: -- Дорогой, не обо всем говорят на улице. Я пошел с ним на улицу Кывер, дорогой рассказывая о себе. Маленький невзрачный домик. Здесь самое большое раздолье, конечно, крысам. Чувствую себя как кусок сала, оставленный на съедение этим тварям. Кроме Ораса, в этом доме никто не живет. Здесь я узнал, что отец, отправив из Эстонии маму, скрывался в лесах, был где-то схвачен коммунистами и убит; Орас тоже скрывается, потому он и Орас, и вокруг, в лесах, еще немало наших. Отец убит... Я боялся отца и любил его. Мне от него здорово доставалось, но он был хорошим отцом. Он любил песни и пел, играл на всех существующих на земле инструментах, мог любой из них сделать сам. Отец и мать часто вдвоем пели, а я, когда был маленький, раскрыв рот их слушал; когда я подрос, мы пели втроем, дожидаясь, когда подрастет Лейно, братик мой, чтобы петь вчетвером. Отец умел делать не только музыкальные инструменты, он все умел делать: мебель, обувь, сшить костюм, ловить рыбу, рубить лодку, класть печку -- все, все он умел делать. И шутить умел. Когда он был весел, в доме все были веселы. Как бы мы хорошо жили, если бы отец не разлюбил маму и не ушел к Лиль Кеза... Почему это случилось? Почему они с мамой поругались, непонятно до сих пор. Непонятно также, почему он всегда ругал немцев, а сам им служил. Неужели он был "и нашим и вашим"? Нет, не может быть, отец был не такой. Впрочем, я помню жаркие разговоры о том, что немцы несут Эстонии самостоятельность, а не оккупацию. А русские не признают частной собственнос-ти... Но почему он все-таки ушел от нас к Лиль Кеза? Лиль, конечно, тоже хорошая, но мама -- это мама, мама лучше. Лиль не ругала маму и говорила, что мама хорошая. Вот почему я и думал, что Лиль тоже хорошая. Отец был по отношению к маме нехорош, но все равно я его люблю. Любил... Совсем уже стемнело, придется зажигать свет -- разбегайтесь, проклятые крысы! Кажется странным, что нет больше отца, нет и не будет. Убили коммунисты... Их надо опасаться. Они убили отца -- значит, он враг, а ведь я его сын. Орас спросил меня, как думаю жить. А как жить? -- И зря ты сюда приехал, -- говорил Орас, -- здесь тебе делать нечего. Но пока... пока ты здесь -- надо мстить за отца. Золотой он был человек. Да, мстить, а потом уехать из Советского Союза. Орас или Роосла -- мне все равно. Он велел звать его Орас, и я зову его Орас; он велел все замечать, ничего не забывать и обо всем молчать. И я все замечаю, не забуду ничего и молчу обо всем. Я перешел жить к Орасу. Живем вдвоем. Он работает на мельнице, я нигде. До сих пор околачивался по городу. Но и это стало опасным. Придется идти в лес. Это из-за Эндла. Встретил я его у старинной крепости. Я сидел на скамье под сенью старых каштанов и любовался морем. Подошел длинный парень и сел на скамью по соседству. Это был Эндл, образованный член нашего трио покорителей мира. Это он четыре года назад удрал от нас с парохода. Он меня тоже узнал. Мы разговорились, стали вспоминать прошлое, с прошлого перешли на настоящее, и я, между прочим, рассказал про участь отца. Он же о себе ничего определенного не рассказывал: живет с мамой, не то работает, не то учится, собирается жениться. Спустя несколько дней я опять его встретил в обществе неопрятного молодого человека. Они куда-то спешили и предложили мне пойти с ними, обещая познакомить с кой-какими интересными людьми. Вспомнив одну из многочисленных заповедей Ораса -- всякое знакомство может пригодиться, не упускай ничего, -- я согласился. Мы пришли на Новую улицу,