ума. -- Нет, пистолет не случайно оказался у тебя в руках, ты убил Борова, потому что он делал пакости с ней. Сознайся, что это была ревность. Ты не рассказал мне самого главного, Томасито. II На все эти убийства горцам наплевать, подумал Литума. Накануне вечером, когда он сидел в погребке Дионисио, по радио передавали сообщение о нападении на автобус из Андауайласа, и ни один из пеонов, выпивавших там и закусывавших, никак не отреагировал на эту новость. Никогда не поймешь, что тут у них происходит в этом чертовом вонючем захолустье, думал он. Взять хотя бы этих троих пропавших: они не сбежали от семей, не скрылись с какой-нибудь техникой, украденной на строительстве. Скорее всего, они ушли записываться в милицию терруков. Или наоборот: терруки их убили, а трупы спрятали в горах, в какой-нибудь расщелине. Но если сендеристы уже здесь, если у них есть сообщники среди пеонов, почему они не нападают на пост? Почему до сих пор не расправились с ним и Томасито? Наверное, из садизма. Хотят вдоволь поиграть на нервах, прежде чем разнести их в клочья хорошим зарядом динамита. Ведь в случае чего они даже не успеют вытащить револьверы из-под подушек, а о том, чтобы добежать до шкафа и схватить карабины, нечего и думать. Терруки незаметно подберутся к дому со всех сторон, когда он и Томасито будут уже спать или когда Томасито будет рассказывать о своих любовных напастях -- он ведь для него что-то вроде жилетки, в которую можно выплакаться. И вдруг -- грохот, сноп огня, на мгновение станет светло как днем, им поотрывает руки, ноги, головы -- все. В общем, станем похожи на четвертованного Тупака Амару (Тупак Амару -- казненный перуанский революционер, один из лидеров антииспанского освободительного движения во второй половине XVIII в). Так-то вот, приятель. И ведь это может случиться в любой момент, хоть сегодня ночью. А этот Дионисио в своем погребке, и эта ведьма, и все эти горцы -- они будут слушать известие о взрыве с такими же непроницаемыми лицами, с какими слушали вчера сообщение об автобусе из Андауайласа. Литума вздохнул и сдвинул фуражку набок. Немой в это время обычно стирал его одежду и одежду его помощника. Там, в нескольких шагах от дома. Стирал он по-индейски: колотил каждую вещь о камни, а потом долго полоскал в лохани и выжимал. Трудился на совесть: по многу раз намыливал каждую рубашку и трусы, потом так же старательно и аккуратно, как делал все, расстилал выстиранные вещи на камнях. С головой погружался в работу. А когда ловил на себе взгляд капрала, немедленно выпрямлялся и замирал в ожидании приказа. И в течение всего дня, проходя мимо, неизменно кланялся. Что сделали терруки с этой простой душой? Капрал возвращался на пост после двухчасового, ставшего привычным обхода: инженер, бригадиры, учетчики, начальники смен, пеоны, работавшие в одну смену с пропавшими, -- то же самое он делал после двух первых исчезновений. И с тем же успехом. Никто, конечно, не мог сказать ничего примечательного о жизни Деметрио Чанки. И, разумеется, еще меньше о том, где бы тот мог находиться сейчас. А сегодня пропала и его жена. Так же, как и женщина, которая приходила заявить об исчезновении альбиноса Касимиро Уаркаи. Никто не знал, как, куда и почему исчезают люди из Наккоса. -- Вам не кажутся странными эти исчезновения? -- Очень странные. -- Есть о чем подумать, правда? -- Да уж, есть о чем подумать. -- Может быть, их уводят духи? -- Да нет, капрал, кто в это поверит. -- А почему исчезли эти две женщины? -- Почему-то исчезли. Они издеваются над ним? Временами ему казалось, что за этими отрешенными лицами, за односложными ответами, которые они давали с явной неохотой, будто делая ему одолжение, за тусклыми недоверчивыми взглядами таилась насмешка, что эти чертовы горцы просто потешаются над человеком с побережья, растерявшимся в здешних пунах, презирают его за то, что он еще не привык к горам и не способен разобраться в том, что здесь происходит. Или они просто умирают со страха? Панического, животного страха перед терруками? Это могло бы объяснить многое. Ведь разве не странно, что, несмотря на: весь этот кошмар, до сих пор никто и словом не обмолвился о "Сендеро луминосо"? Будто "Сендеро" вовсе не существует, будто не гремят взрывы, не происходят убийства. Что за народ, подумал он. До сих пор ему не удалось завязать дружеских отношений ни с одним пеоном, а ведь он уже несколько месяцев жил рядом с ними, и даже два раза, когда рабочий поселок переносили, следуя за строительством дороги, он тоже переносил свой пост поближе к нему. Все впустую. На него смотрели так, будто он прилетел с Марса. Вдали показался Томасито. Он ходил брать показания у бригады рабочих, которые в километре от Наккоса прокладывали туннель в сторону Уанкайо. -- Ну? -- спросил Литума, уверенный, что его подчиненный в ответ только разведет руками. -- Кое-что есть, -- неожиданно ответил тот, усаживаясь на один из камней, разбросанных по склону. Теперь они сидели оба на пригорке, на полпути между постом и рабочим поселком, растянувшимся вдоль ущелья, по которому должно будет пройти шоссе, если его когда-нибудь закончат. Говорят, что Наккос раньше был оживленным шахтерским городком. А сейчас он кое-как существовал лишь благодаря строительству дороги. Воздух к полудню разогрелся, в небе среди крутобоких ватных облаков ослепительно сияло солнце. -- Там бригадир несколько дней назад повздорил с ведьмой. С ведьмой -- значит с сеньорой Адрианой, женой Дионисио. Ей было то ли за сорок, то ли за пятьдесят, женщина без возраста, вечерами она работала в погребке, помогая мужу спаивать народ, и если верить тому, что о ней рассказывали, она была нездешней -- пришла с другого берега реки, откуда-то из-под Паркасбамбы, района, расположенного на границе сельвы и горного хребта. Днем она стряпала для посетителей, а вечерами и ночами гадала на картах, по руке, на подброшенных и образующих при падении различные узоры листьях коки, толковала астрологические таблицы. У нее были большие, навыкате глаза, пронзительный взгляд и широкие бедра, которыми она покачивала при ходьбе. Сразу видно, тертая бабенка, о ее прошлом рассказывали всякое. Говорили, что она была замужем за шахтером с огромным носом, по имени Тимотео, и что собственноручно убила пиштако (в местной индейской мифологии оборотень, нечто вроде упыря, вампира). Литума подозревал, что эта стряпуха и гадалка по ночам занималась еще кое-чем. -- Уж не хочешь ли ты сказать, Томасито, что ведьма оказалась террористкой? -- Деметрио Чанка попросил погадать ему по листьям коки. Но ему не понравилось, что она нагадала, и он не захотел платить. Поднялся шум, крик. Донья Адриана так рассвирепела, что чуть не выцарапала ему глаза. Все .это мне рассказал очевидец. -- И чтобы отомстить ему, ведьма пустила в ход свои колдовские штучки -- и Деметрио испарился, -- вздохнул Литума. -- А ее ты допросил? -- Я вызвал ее сюда, господин капрал. Деметрио Чанку Литума не помнил, скорее всего, он его никогда и не видел. Альбиноса он смутно припоминал -- ему показалось знакомым лицо на фотокарточке, которую оставила женщина, заявившая об исчезновении. Возможно, он и перекинулся с ним парой слов у Дионисио. Что же касается первого пропавшего, Педрито Тиноко, жившего вместе с ними в этом самом доме, то его даже при всем желании капрал не мог бы забыть. Томас Карреньо встретил Педрито, когда тот побирался, обходя деревни пуны, и привел его с собой на пост, где тот стал работать за еду и мелкие подачки. Он помог им укрепить стропила на крыше, покрыть ее оцинкованной жестью, поднять упавшую перегородку и нарастить защитное ограждение на случай нападения. Так он жил с ними, пока в один прекрасный день его не послали купить пива -- и он исчез. С этого и началась вся заваруха, подумал Литума. Чем она кончится? -- К нам поднимается донья Адриана, -- предупредил его Томас. Очертания показавшейся вдали фигуры были размыты ослепительным светом. На крышах домов внизу переливались солнечные блики, и весь поселок казался отсюда цепочкой озер или разбитым на мелкие осколки зеркалом. Да, это была ведьма. Она подошла запыхавшись, легким кивком головы ответила на их приветствие. Ее большая мягкая грудь высоко поднималась и опускалась, выпуклые глаза смотрели, не моргая, сначала на капрала, потом на его помощника. В жестком пристальном взгляде не было и тени беспокойства. В ее присутствии и в присутствии ее пьянчужки мужа Литума неизвестно почему всегда испытывал чувство какой-то неловкости. -- Спасибо, что пришли, сеньора, -- сказал он. -- Вы, конечно, знаете, что здесь у вас в Наккосе продолжают исчезать люди. Теперь их уже трое. Вроде бы многовато, вам не кажется? Она не ответила. Грузная, неторопливая, в широком заштопанном свитере, в зеленой юбке, скрепленной большой булавкой, донья Адриана производила впечатление человека, уверенного в себе и в своей власти над людьми. Она твердо стояла в своих разношенных мужских ботинках и спокойно ждала, что последует дальше. Неужто и впрямь она была раньше красавицей, как ему доводилось слышать? Трудно поверить, глядя на это чучело. -- Мы пригласили вас сюда, чтобы вы рассказали, что за спор у вас вышел с Деметрио Чанкой, бригадиром, который потом тоже исчез. Женщина кивнула головой. Ее круглое лицо было угрюмо, сжатый рот походил на шрам. Индейские черты резко контрастировали с белой кожей и очень светлыми глазами, такие бывают у мулаток морочукас, однажды, вспомнил Литума, он видел их в каком-то глухом углу провинции Аякучо -- они скакали бешеным галопом на низеньких мохнатых лошадях. Неужели по ночам она пускалась во все тяжкие, как какая-нибудь гулящая девка? -- У меня не было с ним никакого спора, -- отрезала донья Адриана. -- Есть свидетели, сеньора, -- вмешался полицейский Карреньо. -- Вы чуть не вцепились в него, не отпирайтесь. -- Он хотел всучить мне свою шляпу, вместо того чтобы заплатить долг, -- уточнила она, не повышая голоса. -- Хотел, чтобы я работала на него задаром. Но я никому не позволю так обращаться со мной. Голос у нее был слегка трескучий, будто в глубине горла перекатывались камушки. Когда Литума был на севере, в Пьюре или Таларе, он никогда не принимал всерьез рассказы о колдунах и колдовстве, но здесь, в сьерре, он уже ни в чем не был уверен. Почему ему было так не по себе в присутствии этой женщины? Какие мерзости вытворяли она и Дионисио с пьяными пеонами по ночам в кабаке, когда он и его помощник уходили спать? -- Говорят, ему не понравилось то, что вы нагадали по листьям коки, -- сказал Томас. -- По руке, -- поправила женщина. -- Я ведь гадаю еще по руке и по звездам, просто эти индейцы не верят ни в карты, ни в звезды, ни даже в собственные руки. Только в коку -- и больше ни во что. -- Она сглотнула слюну. -- А листья коки не всегда говорят ясно. Низкое солнце светило ей прямо в лицо, но она смотрела не моргая, как лунатик. Ее большие глаза не умещались в орбитах, и Литума подумал, что ее взгляд красноречивее слов. Если по ночам она занималась именно тем, в чем они с Томасом ее подозревали, то, значит, те, кто ложился на нее, встречались со взглядом этих глазищ. Он бы не смог. -- А что вы узнали у него по руке, сеньора? -- То и узнала, что с ним потом случилось, -- ответила она совершенно спокойно. -- Вы прочитали у него по руке, что его похитят? -- Литума внимательно посмотрел на нее. Стоявший за ним Томасито вытянул шею. Женщина невозмутимо кивнула. Помолчав, сказала: -- Немного устала, пока поднималась сюда. Пожалуй, присяду. -- Расскажите нам, что вы сказали Деметрио Чанке, -- настойчиво повторил Литума. Сеньора Адриана фыркнула. Она уже уселась на камень, сняла шляпу и теперь обмахивалась ею. У нее были гладкие, без седины волосы, стянутые на затылке яркой лентой -- такие ленты индейцы привязывают ламам к ушам. -- Что увидела, то ему и сказала: что его принесут в жертву, чтобы умилостивить злых духов, которые причинили здесь всем столько вреда. И что его выбрали потому, что он нечестивец. -- А можно узнать, почему он нечестивец, донья Адриана? -- Потому что он сменил свое имя, -- объяснила женщина. -- Только подонок может сменить имя, которое ему дали при рождении. -- Меня не удивляет, что Деметрио Чанка не захотел платить ей, -- улыбнулся Томасито. -- А кто должен принести его в жертву? -- спросил Литума. Женщина не то с презрением, не то с досадой пожала плечами. Она все обмахивалась шляпой и отдувалась. -- Вы хотите, чтобы я вам ответила "терруки, сендеристы", ведь так? -- Она шумно вздохнула. -- Этого на его руке не было. -- И вы думаете, мне будет достаточно такого объяснения? -- Вы меня спрашиваете, я вам отвечаю, -- невозмутимо сказала женщина. -- Я говорю только то, что видела у него на руке. И что я по его руке прочитала -- все исполнилось. Ведь он пропал? Пропал. Значит, его принесли в жертву. Может, она не в своем уме, подумал Литума. А донья Адриана, все так же тяжело дыша, опустила полную руку, ухватилась за подол, поднесла его к лицу и высморкалась. На мгновенье обнажились тяжелые белые икры. Она шумно высморкалась еще раз, и капрал, хотя ему было не до смеха, не мог удержаться от улыбки: что за странная манера облегчать нос. -- А Педрито Тиноко и Альбиноса тоже принесли в жертву дьяволу? -- Им я не гадала ни по ладони, ни по картам, ни по астрологическим таблицам. Я могу идти? -- Минуточку, -- остановил ее Литума. Он снял фуражку и вытер со лба пот. Раскаленное, искрящееся солнце поднялось почти к середине неба. Но не пройдет и четырех часов, как заметно посвежеет, а часам к десяти вечера начнет пробирать до костей холод. Нелегко приспособиться к этому климату, такому же непонятному, как здешние люди. Снова вспомнился Педрито Тиноко: кончив стирать, он обычно садился на камень и застывал в неподвижности, глядя прямо перед собой отсутствующим взглядом. И так сидел, погруженный в себя, думая бог весть о чем, пока не высыхало белье. А когда высыхало, он его аккуратно складывал, шел к дому и, поклонившись, отдавал капралу. Эх, будь оно все проклято. Внизу, в поселке, среди серебристо сверкавших крыш, сновали пеоны. Муравьи. Те, кто не работал с динамитом на прокладке туннеля и не махал лопатой, сейчас отдыхали, занимались своими делами, закусывали. -- Я стараюсь делать свою работу, донья Адриана, -- неожиданно сказал он, сам удивляясь своему доверительному тону. -- Пропали три человека. Родственники приходят ко мне и делают заявления. Возможно, их убили террористы. Или забрали силой в свою милицию. Все это надо выяснить. Для этого мы и находимся в Наккосе. Для этого здесь и установлен полицейский пост. Разве не так? Томас поднимал с земли камни и, прицелившись, бросал их в мешки с песком, укреплявшие ограду вокруг дома. Камни ударялись о них с глухим стуком. -- Вы меня в чем-нибудь обвиняете? По-вашему, я виновата, что в Андах орудуют террористы? -- Вы одна из последних, кто видел Деметрио Чанку. У вас с ним произошла ссора. Из-за чего он изменил свое имя? Подскажите, как его найти. Это все, о чем мы вас просим. -- Я рассказала, что знаю. Но вы не верите ни одному моему слову. Все, что говорю, для вас просто ведьминские выдумки. -- Она поймала взгляд Литумы, и тот прочел в ее глазах негодование. -- Разве вы верите тому, что я говорю? -- Стараюсь, сеньора. Некоторые верят в разные чудеса, а некоторые не верят. Сейчас это не важно. Сейчас я только хочу узнать судьбу этих троих пропавших людей. Мне важно выяснить, действует ли "Сендеро луминосо" в Наккосе. Ведь то, что случилось с этими тремя, в любой момент может произойти с каждым. Между прочим, и с вами, донья Адриана, и с вашим мужем тоже. Вы ведь знаете, что терруки наказывают за пороки? Секут пьяниц? Представьте тогда, что они сделают с Дионисио и с вами, ведь вы живете за счет того, что спаиваете народ. А мы здесь для того и находимся, чтобы защитить людей. И вас в том числе. Сеньора Адриана насмешливо улыбнулась. -- Если они захотят нас убить, им никто не помешает, -- тихо сказала она. -- И если захотят казнить вас -- тоже. Вы это прекрасно знаете, капрал. Мы с вами в одинаковом положении, и просто чудо, что мы еще живы. Томасито, собиравшийся швырнуть очередной камень, застыл при этих словах с поднятой рукой. Потом опустил ее и повернулся к женщине: -- Мы подготовили им встречу, сеньора. Начинили полгоры динамитом. Так что стоит какому-нибудь сендеристу сунуться к посту, начнется такой фейерверк, что все они взлетят на воздух, прямо над Наккосом. -- Он подмигнул Литуме и снова повернулся к донье Адриане. -- Капрал говорит с вами не как с подозреваемой, а, можно сказать, по-дружески. Постарайтесь не обмануть его доверие. Женщина в очередной раз шумно вздохнула и принялась обмахиваться шляпой. Потом подняла руку и плавно повела ею, указывая на цепи горных вершин, подпиравших синий купол неба, -- остроконечных и мягко закругленных, увенчанных снеговыми шапками и усеянных пятнами зелени, тесно сгрудившихся и стоявших обособленно. -- Эти горы полны вражьей силы. -- Голос ее звучал ровно. -- Враги живут там, внутри. И без конца замышляют козни. Вредят. От них все зло, в них причина всех бед. Из-за них останавливаются шахты, из-за них у грузовиков отказывают тормоза и они срываются в пропасть, из-за них взрываются ящики с динамитом и разлетаются во все стороны руки, ноги, головы людей. Она говорила монотонно, как читают литанию во время крестного хода или как плакальщицы перечисляют добродетели покойного. -- Если все зло от дьявола, то в мире нет ничего случайного, -- иронически заметил Литума. -- Кстати, сеньора, этих молоденьких французов, что ехали в Андауайлас, забили камнями тоже черти? Ведь эти ваши враги в горах -- черти, я вас правильно понял? -- А еще они спускают с гор уайко, -- невозмутимо продолжала она, по-прежнему указывая рукой на вершины. Уайко! Литума был наслышан о них. Здесь, к счастью, не бывает уайко. Он постарался представить себе эти обвалы, лавины снега, перемешанного с камнями и землей, зарождающиеся в вершинах Кордильеры и несущиеся вниз подобно смерчу, сметая все на своем пути, погребая пашни, дома, деревни, животных и людей. Поистине игры дьявола эти уайко! -- А кто же еще может раскалывать эти скалы? -- сеньора Адриана опять показывала на вершины. -- Кто еще может сбрасывать уайко как раз там, где от них больше всего вреда? В ее словах прозвучала такая убежденность, что Литума на мгновенье оторопел. Но тут же спохватился: -- А эти пропавшие, сеньора? Камень, брошенный Томасом, попал в стойку ограды, раздался металлический звон, отозвалось горное эхо. Литума увидел, что его помощник набирает новую пригоршню камней. -- Что можно сделать против них? -- упрямо продолжала свое донья Адриана. -- Да почти ничего. Разве что умилостивить их, ублажить. Но, конечно, не такими подношениями, какие оставляют в ущельях индейцы. Все эти кучки камней, цветочки, зверушки им ни к чему. Как и чича, которую индейцы льют на землю. В этих местах иногда еще закалывают барана или ламу. Но это все глупости. Это могло бы сойти в нормальное время, но не сейчас. Сейчас может подействовать только человечина. Литуме показалось, что его помощник еле удерживается от смеха. Сам он не испытывал никакого желания смеяться над тем, что несла эта ведьма. Чем дольше он слушал эту белиберду -- выдумки вруньи или бред сумасшедшей, -- тем больше ему становилось не по себе. -- И по руке Деметрио Чанки вы прочитали, что... -- Я его предупредила, просто по доброте. Ведь что написано, все равно сбудется, так или иначе. Что, интересно, сказало бы начальство в Уанкайо, если бы я передал им по радио из рабочего поселка такое донесение о последнем случае: "Принесен в жертву пока не установленным способом с целью умилостивить злых духов Анд точка. По свидетельству очевидца, это подтверждается расположением линий его руки точка. Дело закрыто точка. Честь имею начальник поста точка. Капрал Литума точка". -- Я вам объясняю, а вы смеетесь, -- недовольно сказала женщина. -- Я смеюсь потому, что вдруг представил себе, что ответило бы мне начальство в Уанкайо, если бы я повторил им ваши объяснения, -- ответил Литума. -- Но как бы то ни было, спасибо. -- Я могу идти? Литума кивнул. Донья Адриана с усилием подняла свое дородное тело и, не попрощавшись, стала спускаться по склону горы к поселку. Литума смотрел ей вслед: она тяжело ступала в своих бесформенных башмаках, обмахиваясь шляпой, и так покачивала широкими бедрами, что зеленая юбка взметалась на каждом шагу, -- ну сильна баба! А что, если она и есть нечистая сила? -- Ты когда-нибудь видел уайко, Томасито? -- Бог миловал, господин капрал. Но однажды, когда я был еще ребенком, недалеко от Сикуани я видел, что остается после уайко. Там съехала целая гора, оставив лишь огромный ров. Снесло все деревья, раздавило дома, ну и людей, конечно, тоже. Над тем местом несколько дней стояло облако пыли. --А как ты думаешь, может донья Адриана быть сообщницей терруков? С чего это она морочит нам головы россказнями о горных дьяволах? -- Все может быть, господин капрал. Меня так обломала жизнь, что я готов поверить во что угодно. Теперь я самый доверчивый человек на свете. Педрито Тиноко с малых лет называли лунатиком, блаженным, чокнутым, придурком, а так как он всегда ходил с открытым ртом -- еще и мухоловом. Он не сердился на эти прозвища, потому что вообще никогда ни на кого не сердился. И абанкайцы тоже никогда не сердились на него, потому что, в конце концов, всех подкупала его кроткая улыбка, простота и услужливость. Говорили, что он был не из Абанкая, что мать принесла его откуда-то через несколько дней после родов, что она пробыла в городе ровно столько времени, сколько ей понадобилось, чтобы подкинуть своего нежеланного сына к дверям церкви Девы Росарио. Неизвестно, было ли это правдой или досужим вымыслом, только ничего другого о Педрито Тиноко в Абанкае не знали. Соседи вспоминали, что ребенком он спал вместе с собаками и курами священника (злые языки утверждали, что тот приходился ему отцом), потом подметал церковь, потом был служкой -- и так до самой смерти священника. А после его смерти Педрито Тиноко, уже подростком, оказался на улице, работал чистильщиком обуви, носильщиком, подметальщиком, помощником и сменщиком ночных сторожей, почтальонов, мусорщиков, работал также билетером в кинотеатре и в цирках, приезжавших в город на праздники и в День Отечества. Спал он, свернувшись клубком, в стойлах и ризницах, под скамейками на главной площади, а ел то, что ему давали сердобольные соседи. Он ходил босой, в висящих мешком засаленных штанах, подпоясанных веревкой, в потертом пончо и никогда не снимал с головы островерхую шапку, из-под которой выбивались пряди прямых волос, не знавших ни расчески, ни ножниц. Когда Педрито Тиноко забирали в армию, многие жители города пытались убедить военных, что он не подлежит призыву. Какой из него солдат, вы только посмотрите на него, ведь сразу видно, что блаженный, только и знает что улыбаться, не соображает, где он, что ему говорят, кто с ним разговаривает. Но военные не поддались на уговоры и увели его вместе с другими юношами, отловленными в чичериях', погребках, кинотеатрах, на городском стадионе. В казарме его обрили, раздели, облили из шланга -- первая баня в его жизни, напялили форму цвета хаки, выдали ботинки, к которым он так и не смог привыкнуть за три недели, что там провел: все это время он сильно хромал, а то и вовсе ковылял, как паралитик. На четвертую неделю он исчез. Он скитался по суровым горам Апуримака, Луканаса и Аякучо, избегая дорог и деревень, питался травами, по ночам вместе с вискачами 2 укрывался от ледяного ветра в пещерах. Когда на него наткнулись пастухи, он был еле жив -- кожа да кости да дикие от голода и страха глаза. Несколько пригоршней моте3, кусок вяленого мяса и глоток чичи оживили его. Пастухи взяли его с собой в Аукипату -- в свою общину, издавна владевшую землей в горах, где выпасали свои стада и обрабатывали несколько участков, на которых с трудом выращивали мелкий черноватый картофель и рахитичные ольюко4. Педрито прижился в Аукипате, ему разрешили там остаться. И в этой деревне, как раньше в городе, его простота и услужливость снискали ему всеобщую приязнь. Его молчание, неизменная улыбка, постоянная готовность выполнить все, о чем попросят, сам его вид -- а был он тогда похож на выходца с того света -- все это создавало вокруг него своеобразный ореол святости. Индейцы относились к нему с уважением и соблюдали некоторую дистанцию, понимая, что, хотя он и разделял с ними их заботы и радости, он все-таки не такой, как они. А спустя некоторое время -- Педрито не смог бы определить когда, потому • что для него время текло иначе, -- в индейскую общину зачастили чужие люди. Чичерия -- питейное заведение, торгующее по преимуществу кукурузной водкой ничей. 3 Вискача -- вид американского зайца (кечуа). Моте -- блюдо из кукурузы (кечуа). Ольюко -- корнеплод, напоминающий картофель (кечуа). Они приходили, уходили, возвращались снова, наконец состоялся многочасовой совет общины, на котором обсуждались предложения чужаков. Их одежда воскресила в памяти Педрито смутные воспоминания: что-то похожее он видел раньше, в своей прежней жизни. Пришельцы объясняли на совете варайокам', что правительство решило создать в этих местах заповедник викуний2, что он ни в коем случае не распространится на принадлежащие общине земли и, более того, это будет выгодно Аукипате, поскольку общинники смогут продавать свои изделия и продукты туристам, которые станут приезжать сюда полюбоваться на животных. Тогда же наняли одну семью охранять викуний, которых вскоре стали привозить на затерявшееся в горах плоскогорье между реками Тамбо-Кемадо и Сан-Хуан, на расстоянии дневного перехода от Аукипаты. На этом плоскогорье рос ичу3, имелись небольшие озера, а в окружающих горах были удобные пещеры, и викуньи там быстро осваивались. Их привозили в грузовиках из отдаленных районов Кордильеры и выгружали у развилки дорог на Сан-Хуан, Луканас и Пукио, оттуда аукипатские пастухи перегоняли их в заповедник. Педрито Тиноко ушел жить к охранникам. Он помогал им строить дом, вскапывать делянку под картофель, сооружать загон для кроликов. Охранникам пообещали, что их будут снабжать продовольствием, помогут обустроить дом, будут регулярно выплачивать зарплату. И действительно, время от времени кто-нибудь из руководства заповедника приезжал к ним на красном пикапе. Им выдавали деньги и провизию, расспрашивали, как идут дела. Но потом наведываться стали реже, а там и вовсе перестали. Охранники еще долго ждали, когда о них вспомнят, но так ничего и не дождались, собрали пожитки и вернулись в Аукипату. А Педрито Тиноко остался с викуньями. Он подружился с этими изящными и нежными животными. Никогда у него не было таких сердечных отношений с себе подобными. Целыми днями он с трепетным вниманием наблюдал за ними, любовался их движениями, угадывал привычки, разгадывал игры. Он смеялся, глядя, как они резвятся, покусывая друг друга, прыгая в перестоявшей траве, грустил, когда, бывало, викунья срывалась со склона и ломала себе ноги или истекала кровью после неудачных родов. И викуньи, естественно, вскоре признали его, как раньше его признавали абанкайцы, а потом индейцы Аукипаты. Они чувствовали его доброту, он стал для них своим. Завидя его, они не разбегались в страхе, а ждали, когда он приблизится, и нередко какая-нибудь игрунья вытягивала ему навстречу шею, прося потрепать ей ушки, почесать спину и брюшко или потереть нос -- это им нравилось больше всего. И даже самцы во время гона, когда они становились свирепыми и никого не подпускали к своим стайкам из четырех-пяти самочек, даже они позволяли Педрито поиграть с ними, правда не спуская с него настороженных глаз, готовые в любую минуту вмешаться, если что-то их встревожит. Однажды в заповеднике появились незнакомые люди. Они приехали откуда-то издалека, говорили не на кечуа и не на испанском, а на совсем незнакомом языке, звуки которого казались Педрито такими же странными, как сапоги, куртки, шарфы и шляпы незнакомцев. Они совершали длительные прогулки, изучая викуний, фотографируя их. Однако подойти к ним поближе им не удавалось. Несмотря на все усилия Педрито, викуньи не давали к себе приблизиться. Педрито разместил этих людей у себя в доме, обслуживал их, а они, уезжая, оставили ему несколько банок консервов и немного денег. За исключением этого посещения, ничто больше не нарушало привычного течения жизни Педрито Тиноко, подчиненного ритму перемен в окружающей природе -- чередованию вечерних и ночных дождей и беспощадного дневного солнца. Он ставил силки на вискачей, но питался главным образом картошкой, которую выращивал на маленьком огородике, да иногда, если повезет на охоте, мясом кро- ' Варайок -- вождь племени, старейшина (кечуа). Викунья -- вид ламы (кечуа). Ичу -- вид злакового растения; употребляется индейцами в пищу (кечуа). лика. А еще он засаливал и вялил мясо павших викуний. Время от времени он спускался в долину, когда там проходила ярмарка, чтобы обменять немного картофеля и ольюко на соль и кулек коки. Как-то раз пастухи-общинники поднялись со своим стадом к самой границе заповедника. Они остановились на отдых в домике Педрито Тиноко и рассказали ему о последних новостях Аукипаты. Он слушал их с напряженным вниманием, стараясь вспомнить, о чем и о ком они говорят. Их рассказы оживили в нем забытые картины, образы, неясные воспоминания о другом мире, о каком-то другом человеке -- себе самом, каким он был раньше. Но он, как ни старался, не смог понять главного: что в той, другой жизни все перевернулось, что на людей пало проклятие и они убивают друг друга. А ночью разразилась страшная гроза с крупным градом. Такие грозы очень опасны для молодых животных. Поэтому Педрито Тиноко взял в дом несколько викуний, которые, как ему казалось, могли погибнуть от холода или от удара молнии, он накрыл их своим пончо, оберегая от сочившейся сквозь щелястый потолок воды, и не выпускал до утра. Он заснул, когда утихла гроза. А вскоре его разбудили голоса. Он вышел из дома -- и увидел их. Человек, наверное, двадцать. Еще никогда в заповеднике не бывало такого количества людей. Мужчины, женщины, подростки, дети. В его голове всплыли какие-то путаные сцены из жизни в казарме. Очевидно, потому, что эти люди были вооружены. Автоматами, ружьями, ножами. Но одеты они были не как солдаты. Они развели костер и принялись готовить еду. Он приветствовал их широкой -- во все свое простодушное лицо -- улыбкой и несколько раз поклонился в знак уважения. Они заговорили с ним, сначала на кечуа, потом на испанском: -- Ты не должен кланяться нам, угодничать. Не должен держаться с нами так, будто мы твои господа. Мы все равны. Мы такие же, как ты. Все это ему сказал юноша с твердым взглядом и суровым лицом, на котором застыла гримаса страдания и ненависти. Он был почти ребенок. Может, он из-за меня такой, подумал Педрито Тиноко. Может, я сделал что-то не так, обидел его? Желая загладить возможную вину, он бросился в дом, вынес сумку с картошкой и несколькими кусками вяленого мяса. И, низко поклонившись, предложил все это молодому человеку. -- Ты что, не умеешь говорить? -- спросила его одна из девушек. -- Это он здесь разучился говорить, -- заметил другой юноша, оглядывая его с головы до ног. -- В эту глушь никто не заглядывает. Ты хоть понимаешь, о чем мы тут с тобой толкуем? Педрито Тиноко изо всех сил старался не пропустить ни одного слова и, главное, догадаться, как им угодить. Они расспрашивали его о викуньях. И докуда доходит заповедник в ту сторону и в эту, куда викуньи ходят на водопой, где спят. Жестикулируя, повторяя каждое слово по два, три раза, а то и по десять раз, они втолковывали ему, что он должен проводить их к викуньям и помочь собрать их в отару. А Педрито, подпрыгивая, изображал животных, убегающих от ливня, -- объяснял, что викуньи сейчас в пещерах. Викуньи провели там всю ночь, сбившись в кучу, согревали друг друга, вздрагивая при каждом ударе грома и вспышке молнии. Он хорошо знал это, ведь он не раз проводил там с ними долгие часы, обнимая их, чувствуя их страх, дрожа, как и они, и повторяя горловые звуки, которыми викуньи разговаривают друг с другом. -- Они в тех горах, -- догадался наконец кто-то из пришедших. -- Они там спят. -- Веди нас туда, -- приказал юноша с твердым взглядом. -- Будешь с нами, внесешь свой вклад в общее дело. И Педрито пошел впереди, повел этих людей самой короткой дорогой к горам. Небо уже очистилось от туч, заголубело, солнце позолотило вершины темной цепи гор. Во влажном воздухе разливался запах прелой травы и мокрой земли, терпкий запах, от которого у Педрито веселело на душе. Он жадно вдыхал этот аромат земли, воды и корней, очищающий мир после грозы и успокаивающий тех, кто, попав в грозу, вздрагивал от раскатов грома, думая в страхе, что наступает конец света. Они шли довольно долго: земля раскисла, и ноги утопали в грязи по щиколотку. Им пришлось снять ботинки, тапочки, охоты. Не видел ли он здесь солдат или полицейских? -- Он не понимает, -- догадался кто-то. -- Блаженный. -- Понимать-то понимает, да сказать ничего не может, -- поправил другой. -- Он тут живет совсем один, вокруг только викуньи. Ну и одичал. Когда они, прыгая через лужи, размахивая руками, подталкивая друг друга, пихаясь и строя рожи, добрались до подножья горы, Тиноко знаками объяснил, что надо укрыться в зарослях ичу, чтобы не спугнуть викуний. Не разговаривать и не шевелиться. У викуний тонкий слух и острое зрение, они недоверчивы и пугливы и начинают дрожать от одного только запаха незнакомого человека. -- Подождем здесь, всем затаиться, ни звука! -- приказал юноша-ребенок с жестким взглядом. -- Рассредоточиться без шума! Педрито Тиноко наблюдал, как они останавливаются, расходятся веером, все дальше друг от друга, залегают в ичу. Когда все устроились и наступила полная тишина, он крадучись направился к пещерам. Заглянув еще издали внутрь, различил в полумраке, как блестят глаза викуний. Те, что были у самого входа, на страже, следили, как он приближался. Они всматривались в него, навострив уши, и шевелили холодными носами, пытаясь уловить знакомый запах, тот, в котором не таилось никакой угрозы ни самцам, ни самкам, ни детенышам. Педрито двигался все медленнее, все осторожнее, чтобы чуткие животные не уловили его волнения. Он начал потихоньку цокать языком, как это делают викуньи, это был их язык, он выучил его и умел разговаривать с ними. Неожиданно у самых ног мелькнула серая тень: вискача! Он поднял было пращу, чтобы метнуть камень, но удержался, не желая вспугнуть викуний. А спиной он ощущал взгляды этих пришлых людей. Викуньи начали выходить, но не одна за другой, как обычно, а семьями. Самец со своими четырьмя или пятью самками, матери с детенышами, жавшимися к их ногам. Они втягивали носами влажный воздух, обнюхивали размытую дождем землю, размокшие жухлые былинки и сочную зеленую траву, которую уже подсушивало солнце и которую скоро они начнут есть. Они поворачивали головы направо и налево, смотрели вверх и вниз, прядали ушами, то и дело вздрагивали: пугливость была главной отличительной чертой их натуры. Педрито стоял среди них, они терлись о него, ждали, когда он погладит их теплые уши или почешет, запустив пальцы в густую мягкую шерсть. Когда раздались первые выстрелы, он подумал, что это гром, что где-то вдали начинается новая гроза. Но тут же увидел, как полыхнул ужас в глазах толпившихся около него викуний, как они бросились врассыпную, сталкиваясь, спотыкаясь, падая, как они мечутся, ослепленные страхом, не зная, то ли убегать в поле, то ли возвращаться в пещеры. Он видел, как викуньи, вышедшие первыми, валятся со стоном на землю, как хлещет кровь из развороченных пулями спин и боков, увидел раздробленные кости, выбитые глаза, порванные уши. Одни викуньи, упав, поднимались и снова падали, другие сразу же замирали, цепенели, вытянув шеи, будто хотели взмыть в воздух и улететь. Самки, низко опустив головы, облизывали своих изуродованных детенышей. Он смотрел ошеломленно, силясь понять, что происходит, крутил головой из стороны в сторону, его глаза были широко открыты, губы дрожали, уши болели от выстрелов и криков самок, куда более страшных, чем при родах. -- Не заденьте его! -- кричал время от времени мальчик-мужчина своим людям. -- Осторожно! Осторожно! Не обращая внимания на выстрелы, некоторые из них выбегали вперед, под пули, ловить убегающих викуний. Они отрезали им путь, окружали и приканчивали ударами ножей и прикладов. Педрито Тиноко наконец очнулся. Он начал вы- крикивать что-то нечленораздельное, прыгать, размахивать руками, как ветряная мельница. Он метался из стороны в сторону, становился между викуньями и стрелявшими, голосом, глазами, руками заклиная убийц остановиться. Но те не обращали на него внимания. Они продолжали стрелять и гоняться за уцелевшими животными, которые неслись по склону горы к полю. Подбежав к мальчику-мужчине, Педрито упал на колени и попытался поцеловать ему руку, но тот с яростью оттолкнул его: -- Не смей делать этого! Убирайся прочь! -- Это приказ, выполняй, -- произнес кто-то рядом. -- Идет война. Да тебе этого все равно не понять, бедолага. -- Плачь лучше по своим братьям, по тем, кто страдает, -- сочувственно посоветовала ему одна из девушек. -- Плакать надо по убитым и замученным людям. По тем, кто попал в тюрьму, по мученикам, которые жертвуют своей жизнью. Но Педрито продолжал просить, он подбегал то к одному, то к другому, падал на колени, ловил их руки. -- Имей хоть немного гордости, -- говорили ему. -- Не распускай нюни. Думай лучше о себе, а не об этих викуньях. Они все стреляли и стреляли, ловили убегавших животных, добивали их. Бойне, казалось, не будет конца. Кто-то взорвал динамитный патрон, и два детеныша, тихо стоявших около убитой матери, взлетели, растерзанные, на воздух. Пахло порохом. У Педрито Тиноко уже не было сил плакать. Он бросился ничком на землю, потом перевернулся на спину и так лежал, переводя взгляд с одного на другого, не в силах осознать до конца, что же все-таки происходит. Вскоре к нему подошел юноша с суровым лицом. -- Нам вовсе не нравится делать то, что мы делаем, -- мягко сказал он и положил руку на плечо Педрито. -- Но есть приказ нашего руководства. Викуньи -- ресурсы врага. Нашего и твоего. Ресурсы империализма. В стратегических планах мирового империализма нам, перуанцам, отведена такая роль: выращивать викуний. Чтобы приезжие ученые изучали их, а туристы фотографировали. И ты, например, значишь для империалистов куда меньше, чем эти животные. -- Шел бы ты, добрый человек, отсюда, -- принялась уговаривать его на кечуа другая девушка. -- Скоро сюда нагрянет полиция, придут солдаты. Не уйдешь -- будут тебя бить ногами, отрежут твой мужской прибор, а потом пустят пулю в лоб. -- Она обняла его. -- Уходи-ка подальше, как можно дальше. -- Может быть, потом ты поймешь то, что не понимаешь сейчас, -- снова заговорил с ним мальчик-мужчина. Он курил сигарету и рассматривал убитых викуний. -- Идет война, и никто не может с