спотыкаясь о камни, толкая друг друга во мраке, который не могли рассеять мириады звезд и узкий серп луны. Неожиданно бурильщик остановился и, схватившись за живот, согнулся пополам. -- Тебя мутит? Поблюй -- станет легче. Натужься, чтоб вся дрянь вышла. Я тебе помогу. Бурильщик, скорчившись, содрогался от приступов рвоты, а Литума, стоя позади, сдавливал ему обеими руками живот, как он это обычно делал в Пьюре с непобедимыми, когда те перебирали в баре Чунги. -- Ты ко мне подкатываешься, -- вдруг запротестовал пеон, с трудом выговаривая слова. -- Этого тебе, наверно, хочется, -- засмеялся Литума. -- Нет, мужчины меня не интересуют, мудак. -- Меня тоже, -- промямлил пеон, все еще давясь от приступов рвоты. -- Но в Наккосе все становятся гомиками, а то и похуже. У Литумы забилось сердце: этого пеона тоже что-то грызло, он хотел от чего-то освободиться, искал, кому излить душу. Бурильщик наконец выпрямился, с облегчением вздохнул. -- Вроде стало лучше. -- Он сплюнул. -- Собачий холод. -- Пробирает до костей, -- согласился Литума. -- Пойдем-ка поскорей. Они снова взялись за руки и, спотыкаясь, с трудом вытаскивая ноги из грязи, побрели дальше, проклиная все на свете. Вскоре в ночной темноте они смогли различить еще более черное пятно -- барак. Слышно было, как среди горных вершин свистит ветер, но здесь все было тихо и спокойно. Хмель у Литумы прошел, голова стала ясной, мысли четкими. Он даже забыл о Мерседес и Томасито, которые миловались сейчас там наверху, забыл и о Мече тех давних времен, когда видел ее в маленьком баре неподалеку от стадиона Пьюры. В голове кружились другие мысли и все более отчетливо вырисовывалось решение: "Я должен расколоть его". -- Покурим, приятель? -- обратился он к пеону. -- Перед сном? -- Вы останетесь здесь? -- Бурильщик, похоже, тоже протрезвел. -- Неохота карабкаться вверх в такую пору. А кроме того, не хочу мешать влюбленной парочке. Думаю, в бараке найдется для меня свободная кровать. -- Не кровать, а топчан. Но все матрасы уже унесли. До Литумы из глубины барака донесся храп. Бурильщик рухнул на первый же топчан справа от двери. Капрал зажег спичку и осмотрелся: рядом стояли еще два пустых топчана. Он сел на ближайший, раскурил две сигареты, протянул одну бурильщику и радушно сказал: -- Нет ничего лучше, как хорошенько затянуться перед сном, уже лежа в постели, когда начинаешь засыпать. -- Я могу хватить лишку, что и говорить, -- сказал пеон. -- Только я не дурак. -- Литума видел, как заметался в темноте огонек сигареты, и ощутил запах дыма, который бурильщик пустил прямо ему в лицо. -- Почему вы остались здесь? Что вам от меня надо? -- Узнать, что случилось с теми тремя, -- тихо, почти шепотом, ответил Литума, сам удивляясь охватившему его страху: не упустит ли он сейчас последний шанс? -- Не для того, чтобы арестовать кого-нибудь. Не для того, чтобы отправить подозреваемого в Уанкайо. Не по службе. А просто из любопытства, друг. Клянусь тебе чем хочешь. Что случилось с Касимиро Уаркаей, с Педрито Тиноко и Медардо Льянтаком, он же Деметрио Чанка? Расскажи мне, пока выкурим по последней сигарете. -- Ни за что на свете, -- прохрипел в ответ пеон и шумно задышал. Литума услышал, как он возится на своем топчане. А вдруг сейчас вскочит и бросится вон из барака? Укроется у Дионисио и доньи Адрианы? -- Можете меня убить. Можете облить меня бензином и чиркнуть спичку. Можете делать со мной все, что вы делаете с терруками. Все равно ничего не скажу. -- Я тебя и пальцем не трону, что ты, браток. -- Литума говорил медленно, всячески подчеркивая дружеское расположение к пеону. -- Просто ты мне расскажешь по-приятельски -- и я уйду. А завтра ты покинешь Наккос насовсем, и я тоже. Каждый пойдет своей дорогой. И мы с тобой никогда больше не встретимся. Если расскажешь, нам обоим будет легче. Ты вытащишь эту занозу, что сидит у тебя внутри. И я тоже избавлюсь от занозы, что мучила меня все это время. Я даже не знаю, как тебя зовут. Расскажи только, что тут произошло. Чтобы мы оба спали лучше, ты и я, приятель. Наступило долгое молчание, изредка нарушаемое храпом пеонов, спавших в глубине барака. По тому, как разгорался огонек сигареты, Литума мог следить за жадными затяжками бурильщика. От дыма, который тот выдыхал в его сторону, стало пощипывать ноздри. Литума немного успокоился. Появилась уверенность, что пеон сейчас заговорит. -- Их принесли в жертву апу, ведь так? -- Апу? -- Пеон заерзал. Его нервозность передалась капралу, он почувствовал зуд во всем теле. -- Ну, эти духи гор, -- принялся он растолковывать, волнуясь все больше. -- Эти муки, амару, божки, дьяволы, как их там еще называют, которые живут в горах и навлекают всякие несчастья. Это им приносили жертвы, чтобы они не вызвали уайко? Чтобы пиштако не потрошили пеонов? Так или нет, говори! -- Я не понимаю на кечуа, -- просипел бурильщик. -- Никогда раньше не слышал таких слов. Апу? -- Нет, ты скажи, им приносили жертвы, чтобы избавиться от уайко и пиштако? -- настаивал Литума. -- Медардо был мой земляк, я тоже из Андамарки, -- сказал пеон. -- Он представлял там администрацию, вот из-за чего он пострадал. -- Ты больше переживаешь за бригадира? -- спросил Литума. -- Других тебе не так жалко, как земляка. Что ж, это понятно. Я, например, больше всего жалею о немом, о Педрито Тиноко. А вы были друзья, ты и Медардо Льянтак? -- Знали друг друга. Он с женой жил наверху, на склоне горы, они боялись, что терруки пронюхают, что они теперь в Наккосе. Он ведь ускользнул от суда терруков. И знаете как? Спрятался в могилу. Иногда мы разговаривали с ним. Его тут постоянно пугали парни из Аякучо, Абанкая, Уанкавелики. Говорили ему: "Рано или поздно тебя сцапают". Или еще: "Ты тут живешь среди нас, и нам потом от твоих дел не отмазаться. Катись-ка лучше отсюда подобру-поздорову". -- Поэтому его и принесли в жертву? Чтобы не испортить отношения с терруками? -- Не только поэтому, -- живо возразил бурильщик. Он часто затягивался и по-прежнему пускал дым в лицо Литуме, было похоже, что он снова захмелел. -- Не только поэтому, будь оно все проклято. -- А тогда почему еще? -- Эти суки сказали, что терруки его казнят. А так как все равно надо было выбрать кого-то, то лучше было взять его, ведь смерти ему вроде бы так или иначе не избежать, он у терруков занесен в список. -- То есть ты хочешь сказать, нужно было найти кого-то, кем пожертвовать? -- Но все это был сплошной обман! -- все больше негодовал пеон. -- Разве мы после этого не остались без работы? И знаете, что они еще говорят? -- Что? -- Что мы не оказали полного уважения и поэтому вызвали недовольство. Эти говнюки сказали, что мы должны сделать кое-что похлеще. Понимаете? -- Прекрасно понимаю, -- прошептал Литума. -- Только что может быть хлеще, чем убить Альбиноса, или этого твоего бригадира, или беднягу немого ради каких-то апу, которых никто никогда не видел и никто толком не знает, существуют ли они вообще. -- Да убить это было бы еще ничего, -- повысил голос бурильщик, и Литума подумал, что те, что спят в глубине барака, могут проснуться и заставить их замолчать. Или подкрадутся на цыпочках и заткнут бурильщику рот. А его самого за то, что он слышал то, что слышал, отведут к заброшенной шахте и сбросят вниз. -- Мало ли людей убивают повсюду? Убить -- это самое простое. Теперь это такая же пустяковина, как пойти облегчиться, разве не так? Нет, вовсе не убийство та заноза, что мучит здесь людей. Не меня одного, но и многих других, тех, кто ушел. Не убийство, а совсем другое. -- Что другое? -- Литума похолодел. -- Этот вкус во рту. -- Бурильщик перешел на шепот: -- Он не проходит, сколько ни полощи рот. Я и сейчас его чувствую. На языке, на зубах. И даже в горле. И глубже, чувствую его в желудке. Будто только что перестал жевать. Окурок обжигал Литуме палец. Он кинул его на пол, растоптал. Он понял, что ему сказал пеон, и не хотел знать больше. -- Так, значит, и это тоже. -- Он ловил воздух открытым ртом, никак не мог вдохнуть. -- Даже когда я сплю, не могу от него избавиться, -- говорил бурильщик. -- Только когда пью. Вот почему я запил, стал алкоголиком. А мне нельзя пить, у меня открылась язва. Я испражняюсь с кровью. Литума хотел вытащить другую сигарету, но руки дрожали, пачка упала. Он искал ее, шаря в темноте руками по сырому полу, усеянному мелкими камушками и обгорелыми спичками. -- Все в этом участвовали, все, и я тоже, хотя и не хотел, но тоже, -- зачастил пеон. -- Вот что меня мучит, вот от чего меня мутит -- эти куски, которые я глотал. Литума наконец нащупал пачку. Вытащил две сигареты. Сунул одну в рот, подождал, пока перестанут трястись руки. Зажег спичку, молча протянул раскуренную сигарету лежавшему пеону. Смотрел на тлеющий в темноте огонек, морщась время от времени от вонючего дыма. -- И ко всему прочему я боюсь спать, -- снова заговорил бурильщик. -- Стал трусом, а раньше ничего не боялся. Но что делать со снами? Если не напьюсь, всю ночь меня душат кошмары. -- Ты видишь себя -- как ты ешь своего земляка? Это тебе снится? -- Себя-то я редко вижу во сне, -- послушно стал объяснять пеон. -- Только их. Как я вырезаю им яички, нарезаю ломтиками, пробую на вкус, будто это лакомство. -- Литума почувствовал, что пеон снова скорчился, -- видно, у него опять начался приступ тошноты. -- А когда вижу себя -- еще хуже. Эти двое являются ко мне и прямо руками выдирают мне яйца. И поедают их у меня на глазах. Поэтому уж лучше пить, чем видеть такое. А тут язва, чтоб ее. Да разве это жизнь? Провались все пропадом! Литума резко поднялся. -- Надеюсь, это у тебя пройдет, приятель. -- Он почувствовал головокружение и вынужден был опереться о топчан. -- Желаю тебе найти работу там, куда ты идешь. Думаю, тебе будет нелегко. Вряд ли ты все скоро забудешь. И знаешь, что я тебе еще скажу? -- Что? -- Я жалею, что так добивался правды. Лучше бы я остался при своих подозрениях. А теперь я ухожу, а ты поспи. Мне, правда, придется провести ночь под открытым небом, не хочу мешать Томасито. Но я не хочу спать здесь, около тебя и тех пеонов, что там храпят. Не хочу проснуться завтра утром и увидеть твое лицо и разговаривать с тобой как ни в чем не бывало. Пойду на свежий воздух. Спотыкаясь в темноте, он дошел до двери барака, распахнул ее и вышел наружу. В лицо пахнул ледяной ветер, и как ни был потрясен Литума, он залюбовался великолепным серпом луны и яркими звездами, блистающими в чистом небе над зубчатыми вершинами Анд