Марио Варгас Льоса. Кто убил Паломино Молеро? ---------------------------------------------------------------------------- Перевод с испанского А. Богдановского Предисловие А. Кофмана Варгас Льоса М. Кто убил Паломино Молеро? : Повесть. Пьеса М.: Известия, 1989. (Библиотека журнала "Иностранная литература") OCR Бычков М.Н. ---------------------------------------------------------------------------- Новая линия в творчестве Варгаса Льосы Последнее время имя Марио Варгаса Льосы на страницах нашей и иностранной печати все чаще упоминается в так называемом внелитературном контексте. Эпатирующие политические заявления, свидетельствующие о "поправении" писателя, активные выступления против национализации перуанских банков, баллотировка на пост президента страны от Демократического фронта - блока правых партий - все это вызвало бурную полемику в среде международных деятелей культуры. Что же касается сферы писательского творчества, то Варгас Льоса всегда (в том числе и в недавних своих выступлениях) отделял ее от политики и журналистики как особый род человеческой деятельности, где царят свои особые законы и стимулы, главными из которых он всегда считал нонконформизм, неприятие существующей реальности, дух мятежа. "Писатель был, есть и всегда будет недовольным - дело обстоит именно так и никак иначе. Человек удовлетворенный, согласный, примиренный с действительностью не способен писать..." - эту мысль, высказанную еще в 1967 г. при вручении ему премии Ромуло Гальегоса, Варгас Льоса с тех пор подчеркивал и варьировал в очень многих своих выступлениях и повторил почти буквально год назад в одном из интервью: "Главным стимулом писательского творчества всегда был и остается бунт против реальности, рождающий стремление создать новую, вербальную реальность". Действительно, дух мятежа, проявляющийся и в плане эстетическом - в смелых формальных экспериментах, - ощутим во всех произведениях Варгаса Льосы. Русскому читателю Варгас Льоса известен как мастер большой формы, автор романов "Город и псы" (1963, рус. пер. 1965), "Зеленый дом" (1966, 1971), "Капитан Пантелеев и Рота добрых услуг" (1973, 1979), "Тетушка Хулия и писака" (1978, 1979), "Война конца света" (1981, 1987). Роман писатель всегда называл "наивысшим" литературным жанром, ценя в нем "внутренний импульс к всеохватному отражению реальности" и способность к ее постижению одновременно на различных уровнях; однако это открытое предпочтение не помешало ему пробовать свои силы в других жанрах. Насколько удачны эти пробы, предоставляем судить читателю, предлагая его вниманию одну из последних прозаических работ Варгаса Льосы, детективную повесть. "Кто убил Паломино Молеро?" (1986) и пьесу "Барышня из Такны" (1981). Само по себе обращение перуанского писателя к детективному жанру не должно удивлять: Варгас Льоса никогда не скрывал своего пристрастия к авантюрному роману и увлекательному сюжету; за два года до появления повести Варгас Льоса говорил: "...Мне всегда хотелось написать авантюрный роман, но не такой, где сюжет оторван от исторической реальности, а иной, укорененный в близкой мне действительности и в то же время показывающий экстраординарные события, выходящие за границы человеческого..." Как раз именно такого типа произведение и представляет собой публикуемая повесть, чье действие протекает на фоне детально прописанной, знакомой автору до мелочей жизни перуанской провинции. Учитывая признания автора, важно подчеркнуть, что к повести, очевидно, не следует относиться "абсолютно всерьез", то есть как к реалистическому социально-обличительному философскому произведению (хотя есть в ней приметы и реализма, и обличительности, и философии). Думается, необходимо сменить привычный ракурс и постараться увидеть в повести ее главный эстетический организующий принцип, а именно принцип игровой, стилизаторский: только тогда читателю, привыкшему к изощренной технике, новаторству, усложненности романов Варгаса Льосы, станут понятны столь удивляющие черты повести, такие, как нарочитая простота формы, традиционная повествовательная техника, незамысловатые психологические мотивировки. Какое стилизаторство имеется в виду? Ее источник - массовая литература, к которой Варгас Льоса испытывает давний нескрываемый интерес, нашедший отражение в романе "Тетушка Хулия и Писака". Напомним: этот роман наполовину состоит из пародируемых текстов радионовелл, сочиняемых неким Педро Камачо, одним из основных героев повествования. Не имея каких-либо тематических ограничений, радионовелла объединяет любые жанры массовой литературы; главная же цель ее - в сущности, та же, что привлекает и Варгаса Льосу, который несколько лет назад, признаваясь в любви к А. Дюма, говорил: "Полностью подавить критические защитные реакции читателя, околдовать его, поглотить, заставить воспринять повествование с наибольшим возбуждением, подъемом души, с полной отдачей магии сюжета - вот задача того типа романистов, каким хотел бы стать и я". Но в радионовелле эта задача превращается в самоцель, и решают ее, не брезгуя никакими средствами, точнее сказать, пользуясь стереотипными, отработанными, примитивными средствами. В этом смысле повесть Варгаса Льосы несомненно связана с эстетикой радионовеллы (и вообще массовой литературы); на эту связь автор сам недвусмысленно указывает, упоминая в тексте Педро Камачо и вводя в качестве одного из главных героев сержанта Литуму. Этот многоликий персонаж впервые появляется в романе "Зеленый дом", завершая свою полицейскую карьеру в неприглядном качестве сутенера; в радионовеллах графомана Камачо, где ему суждено многажды погибать и воскресать, он предстает в обличье бесстрашного служаки; в повести "Кто убил Паломино Молеро?" сержант Литума выступает в несколько иной ипостаси: служаки, но на редкость впечатлительного, нервного и сентиментального. Обратим внимание на его реакции: "Литума заметил, что и его бьет дрожь"; "Литума почувствовал, что по щеке у него проползла слеза..."; "У Литумы засосало под ложечкой"; "Сердце у Литумы затрепыхалось. Весь он облился потом, почувствовал, как влажными стали лоб и рубаха на спине"; "Литуме казалось, что он ощущает, как течет у него по жилам медленная густая темно-красная кровь, как стучит в висках, пульсирует в запястье" и т.п. Сами по себе характеристики психологических состоянии, как видим, вполне в стиле Педро Камачо; образ же сержанта, очевидно, и призван нагнетать, аккумулировать всякого рода "страсти" и эмоции. В ином ключе - но тоже в традициях массовой литературы выполнен образ лейтенанта Сильвы: вот это "классический" сыщик, невозмутимый, бесстрашный, к тому же истинный мачо (латиноамериканский фольклорный архетип "настоящего мужчины") - в общем, как не без доли женской проницательности обзывает его донья Адриана, "супермен хренов". Таковой супермен вместе со своим мачизмом привносит в повесть обилие того, что другая героиня опять же с типичной женской проницательностью называет "похабничанием". "Мне на этом свете, - заявляет лейтенант Сильва, - надо два дела сделать: натянуть донью Адриану и найти убийц Паломино Молеро", - так эти два "дела", накрепко увязанные друг с другом, и организуют действие повести. Здесь, впрочем, необходимо сделать существенную оговорку. Подчеркнутое уравнивание столь неравноценных, в нашем понимании, "задач" в контексте мышления латиноамериканского писателя (а тем более латиноамериканского мачо) представляется вполне органичным. Этой проблеме было посвящено выступление И. А. Тертерян на одной из дискуссий. "Сексуальное поведение героев латиноамериканских романов, - отмечала исследовательница, - находится в глубокой связи с их поведением во всех других сферах жизни... Сексуальность всегда связана с системой оценки - не прямой моральной оценки, а с более сложной и скрытой оценкой, притом не только персонажей, но и явлений, социальных сил, событий... Нарушение, предательство естественной нормы сопряжено с искажением общественно-нравственной позиции персонажа". Вот почему мачизм Сильвы, сдобренный изрядной долей пресловутой "похабщины", выступает в его характере как положительный комплекс - как бы естественным дополнением к тому, что "он за справедливость костьми ляжет" (слова Литумы). И наоборот, извращение естественной нормы более всего прочего характеризует главного убийцу Паломино и связывается с общими нарушениями морали, культуры, социальной справедливости, с расовыми и кастовыми предрассудками. Стилизация произведений массовой литературы почти всегда выливается в пародирование. Повесть Варгаса Льосы необычна тем, что пародийные элементы в ней затушеваны: автор "играет" в радионовеллу "всерьез", порою как бы сам забывая об игре, вводя в заблуждение рядового читателя. Очевидно, по этой причине переходящий из книги в книгу сержант Литума в той ипостаси, в какой мы встречаемся с ним в повести, с его "естественной" реакцией на проявления жестокости, насилия, расизма обладает как раз той магией, которая, по приведенным выше словам Варгаса Льосы, "полностью подавляет критические защитные реакции читателя, околдовывает его". Подобная "серьезная игра" в массовую литературу, конечно, небезынтересна; но не таит ли она в себе доли опасности? <...> А. Кофман I  - Драть меня в лоб, - одолевая приступ дурноты, сказал Литума. - Отделали на славу. Тело юноши, повешенного и посаженного на острый сук рожкового дерева, и вправду было изуродовано так, что больше напоминало тряпичную куклу или чучело, какое сжигают на масленицу. Ярость убийц была безмерна: они исполосовали его ножами, отрезали нос и уши, на теле, покрытом сгустками засохшей крови, виднелись лиловые кровоподтеки, следы резаных ран и ожогов. Тыкали сигаретой, сообразил Литума. Вдобавок ко всему юношу собирались оскопить. Убитый - совсем юный, смуглый, хрупкий, костлявый - был бос и одет в одну только рубаху, разодранную в клочья. Над мелкими колечками черных блестящих волос вились мухи. Вокруг по каменистому пустырю бродили козы, пощипывали чахлую травку, и Литума вдруг подумал, что они вот-вот примутся глодать ступни убитого. Снова подкатила тошнота. - Кто же это его так? - пробормотал он. - Почем мне знать?! - отозвался пастух. - Меня в это дело не впутывай. Скажи спасибо, что я сообщил на пост. - Никто тебя и не впутывает. Просто в голове не укладывается, что есть на свете такие изверги. Да, когда сегодня утром глазам пастуха, пригнавшего сюда своих коз, предстала такая картина, немудрено было и заикой остаться, однако он показал себя сознательным гражданином: бросил коз, а сам помчался в Талару сообщить в полицию. Молодец пастух - до Талары ходу быстрым шагом не менее часу. Литума вспомнил, как просунулось в дверь залитое потом лицо и прерывающийся голос сказал: - Там, на дороге в Лобитос, зарезали кого-то! Если желаете, провожу, покажу, только собирайтесь живей. Я оставил коз без присмотра, как бы не угнали. К счастью, на коз никто не польстился; когда прибыли на место. Литума, которого от жуткого зрелища проняла дрожь, слышал, как пастух, пересчитав стадо, вздохнул с облегчением: "Все тут". - Матерь божья! - воскликнул за спиной Литумы таксист. - Что же это делается? Хотя по дороге пастух рассказал им, в каком виде обнаружил он труп, но одно дело слышать, и совсем другое - взглянуть собственными глазами да еще и запашок ощутить. Смрад шел такой, что в голове мутилось, да и неудивительно: от солнца, казалось, камни расплавятся, мозги растекутся. Труп начал разлагаться. - Помоги-ка мне вынуть его из петли, - попросил Литума. Таксист перекрестился и сплюнул. - Вот повезло-то, - проворчал он. - Знать бы раньше, на что пригодится мой "форд", ни за что бы не купил. Вечно вы с вашим лейтенантом пользуетесь моей добротой. Дон Херонимо был в Таларе единственным таксистом, и старый автомобиль его, черный и громоздкий, как катафалк, имел право въезжать в запретную зону, где помещались здания "Интернэшнл петролеум компани" и жили служившие там американцы. Лейтенант Сильва и Литума пользовались его услугами всякий раз, когда до места происшествия было не добраться верхом или на велосипеде - единственном транспорте, находившемся в распоряжении местной полиции, - и всякий раз таксист бранился и ворчал и говорил, что из-за них он лишается законного заработка, хотя лейтенант платил за бензин. - Стой, стой, дон Херонимо! - спохватился Литума, когда они уже собрались приподнять тело. - Нельзя трогать его, пока не придет следователь. - Иными словами, мне придется еще раз прокатиться в город и обратно? - хрипло спросил таксист. - Предупреждаю: ваш следователь заплатит за дорогу в оба конца. Иначе не повезу! Он рассек воздух ладонью, но в этот миг взгляд его вытаращенных глаз наткнулся на убитого. - Да ведь я его знаю! - воскликнул он. - И кто же это? - Новобранец с авиабазы! Ну конечно! Родом он, кажется, из Пиуры. У него еще голос был редкостный. II  - Голос был редкостный? Должно быть, это тот самый, о ком я тебе говорил, - сказал Моно. - Он и есть, - кивнул Литума. - Мы проверили. Он. Звали его Паломино Молеро, жил на улице Кастилии. Только от этого не становится ясней, кто его и за что. Разговор этот происходил в маленьком кафе Чунги, неподалеку от спортивного зала, откуда доносились крики болельщиков: в эту минуту начинались соревнования по боксу. Литума, у которого сегодня был выходной, приехал в Пиуру на грузовике нефтяной компании, а в полночь собирался на нем же вернуться назад, в Талару. Наезжая в Пиуру, Литума непременно шел повидаться со своими двоюродными братьями - Хосе и Моно Леонами - и со старинным приятелем Хосефино из квартала Гальинасера. Сам Литума и братья Леон родились в квартале Мангачерия, издавна соперничавшем с Гальинасерой, однако дружба, связывавшая четверых мужчин, сумела возвыситься над квартальной рознью. Литума, братья Леон и Хосефино жить не могли друг без друга; члены этого союза, называвшие себя "непобедимыми", имели свой собственный гимн. - Распутай это дело, Литума, и тебя произведут в генералы, - не без ехидства сказал Моно. - Да, попробуй-ка распутай: никто ничего не знает, никто ничего не видел. И хуже всего то, что от властей никакого содействия ждать не приходится. - Позволь, разве не ты у нас в Таларе главный? - удивился Хосефино. - Мы с лейтенантом Сильвой - представители закона, а содействовать нам должно командование авиабазы: убитый-то был военнослужащим. Но от ВВС помощи хрен дождешься. - Литума сдул пену и, разинув рот на манер крокодильей пасти, глотнул пива. - Драть их всех в лоб! Если бы вы видели, что осталось от этого бедолаги, и у вас бы настроение испортилось, и к девкам тоже бы дорогу забыли. Тогда вы уразумели бы, почему я ни о чем другом и думать не могу.. - Да мы уразумели, Литума, - сказал Хосефино, - все уразумели. Только хватит об этом. Ты уж нам все мозги продолбил. - Твоя служба даром не проходит, - сказал Хосе. - Малость повредился ты в полиции, вот что, Литума. Или вовсе не годишься ты для этого: у настоящего полицейского сердце каменное, он в случае чего родную мать не пожалеет. А ты уж больно чувствителен и мягкотел: чуть что - сопли распускаешь. - Что есть, то есть, - сокрушенно признал Литума. - Никак не могу позабыть этого паренька. Даже во сне снится. Оттянули бедняге чуть не до колен все хозяйство да еще и раздавили. - Кстати, о хозяйстве: как твой лейтенант? Дала она ему наконец? - спросил Хосе. - Да! Верно! Совсем ты нас заморочил! - подхватил Хосефино. - Расскажи про лейтенанта Сильву. Как подвигаются его дела с толстухой? - Никак не подвигаются. Жизни не хватит, чтоб ее улестить, - вздохнул Литума. Хосе встал из-за стола. - Не сходить ли нам пока в кино? До ночи тут с тоски подохнешь. В "Варьедадес" нынче крутят что-то из мексиканской жизни, с Роситой Кинтаной. Пошли! Начальник нас угощает. - Денег нет, - сказал Литума. - Даже за пиво не расплатиться. Поверишь в долг, Чунгита? Я отдам. - Мамаше своей заливай, - мрачно отозвалась из-за стойки хозяйка. - Другого ответа и не ждал. Не волнуйся, заплачу. Это я так, в шутку. - С мамашей своей шути, - зевнула Чунга. - Два - ноль в пользу Чунги! - выкрикнул Моно. - Не сердись, хозяюшка, - сказал Литума. - Вот, получи. И не трогай больше мою бедную маму - она уже давно спит в Симбиле вечным сном. Чунга, женщина высокого роста, сурового вида и неопределенного возраста, проворно сгребла кредитки, пересчитала их и выложила на стойку сдачу, когда полицейский, братья Леон и Хосефино уже направлялись к дверям. - Давно хочу тебя спросить, Чунгита, - обернулся к ней Хосефино. - Как это до сих пор за твою доброту и любезность никто не шарахнул тебя бутылкой по башке? - Больно ты любопытный, - не удостаивая его взглядом, ответила та. - Ну, не отчаивайся, еще шарахнут, уж очень ты мила. - Как бы тебя самого не шарахнули, - зевнула хозяйка, снова возвращаясь за стойку - толстую доску, положенную на стоящие в ряд бочки. Четверка "непобедимых", увязая в песке, дошла до шоссе, миновала Клуб и двинулась к памятнику Грау. Ночь была тихая, теплая, звездная. Пахло сладкими рожками, козьей шерстью, чем-то жареным, и Литума, который все никак не мог позабыть изуродованный труп Паломино Молеро, спросил себя, а не напрасно ли пошел он на службу в полицию, покончив с вольготным житьем "непобедимого"? Нет, не напрасно. Хотя крутишься как белка в колесе, но зато сыт каждый день и в будущее смотришь без боязни. Хосе, Моно и Хосефино насвистывали вальс, а он пытался представить себе воркующий голос убитого паренька и пленительную мелодию его болеро - в этом искусстве он, по общему мнению, не знал себе равных. У входа в кинотеатр Литума распрощался с приятелями, наврав им, что сегодня грузовик нефтяной компании возвращается в Талару раньше обычного и он боится опоздать. Они попытались было выцыганить у него денег в долг без отдачи, но Литума пресек их поползновения в корне. На углу площади Армас он заметил поэта Хоакина Рамоса - вставив в глазницу монокль, он неясно обнимал козу, называя ее газелью. Площадь была, как на праздник, запружена народом. Литума, ни на кого не обращая внимания, скорым шагом, словно торопился на свидание, пересек Старый Мост и вышел к улице Кастилии. Мысль эта осенила его, еще когда они пили пиво. А вдруг ее нет дома? А вдруг она решила покинуть город, где все напоминало ей о несчастье, и переехать еще куда-нибудь? Однако женщина, луща кукурузные початки, сидела на скамеечке перед домом - наверно, вышла подышать вечерней прохладой. Дверь в глинобитную лачугу была открыта, и керосиновая лампа освещала убогое убранство: продранные соломенные стулья, стол, ларь, служивший, должно быть, буфетом. На стене висела цветная фотография. "Паломино", - сообразил Литума. - Вечер добрый, - произнес он, подойдя ближе. Женщина - она была босиком и в том же черном платье, в котором он ее видел утром в полиции, - ответила вполголоса и взглянула на Литуму, явно не узнавая его. Неподалеку, ворча и взлаивая, возились тощие псы. Откуда-то донесся гитарный перебор. - Не позволите ли перемолвиться с вами словом, донья Асунта? - со всей почтительностью спросил Литума. - Я насчет вашего сына Паломино. В полумраке он едва различал ее морщинистое лицо, недоверчивые глаза под набрякшими веками. Всегда ли у нее были такие глаза или опухли от бесконечных слез, пролитых за последние дни? - Не узнаете? Я - Литума, полицейский из Талары. Мы с лейтенантом Сильвой снимали с вас показания. Помните? Женщина что-то невнятно пробормотала и перекрестилась. Литума увидел, что она с трудом поднимается на ноги и идет в дом, неся тарелку с кукурузными зернами и скамеечку. Он двинулся следом, шагнув через порог, снял фуражку. Мысль о том, что он находится под отчим кровом убитого юноши, волновала и угнетала его. Литума явился сюда не по приказу свыше, а по собственному почину, так что пенять надо было на себя. - Нашли ее? - спросила женщина, и голос ее дрожал и пресекался, как во время допроса в Таларе. Она опустилась на стул и, видя, что Литума глядит на нее непонимающе, повторила громче: - Гитару сыночка моего? Нашли? - Еще нет, - ответил Литума, вспомнив, что на допросе донья Асунта, отвечая на вопросы лейтенанта и заливаясь слезами, настойчиво требовала отдать ей гитару убитого. Однако, когда она ушла, они оба тотчас забыли об этом. - Да вы не тревожьтесь. Разыщем непременно, я вам ее самолично доставлю. Женщина снова перекрестилась, словно отгоняя нечистого. "Я ей напоминаю о ее беде", - подумал Литума. - Хотел ведь он тут ее оставить, а я говорила "унеси, унеси", - нараспев заговорила она, кривя беззубый рот. - "Нет, мама, на службе играть мне некогда, и держать ее мне там негде. Пусть здесь лежит, приду в увольнение, поиграю". А я ему: "Забери ее, сынок, пусть она с тобой будет, все веселей, подыграешь себе, как станешь петь. Не разлучайся со своей любимицей, Паломино". Аи, бедный мой сыночек!.. Она заплакала навзрыд, и Литума снова пожалел, что своим приходом растравил ей рану. Смущенно почесываясь, он забормотал какие-то слова утешения, пытаясь справиться с неловкостью, уселся на стул. Да, на фотографии был Паломино после первого причастия. Литума долго смотрел на удлиненное, худое лицо смуглого, тщательно причесанного мальчика в белом костюмчике, с ладанкой на груди, со свечой в правой руке и с молитвенником - в левой. Фотограф подкрасил на снимке щеки и губы. Какой восторг застыл в глазах этого заморыша - точно сам Христос-младенец предстал ему. - Он уж и тогда на диво хорошо пел, - произнесла донья Асунта, указывая на снимок. - Падре Гарсия его одного позвал петь в церковном хоре. Люди ему хлопали прямо посреди службы. - Да, все говорят, голос был редкостный, - заметил Литума. - Как знать, может, из него вышел бы настоящий артист - пел бы по радио, ездил бы по всему свету. Все так считают. Тех, у кого такой талант, нельзя в армию забирать. - Паломино призыву и не подлежал, - сказала донья Асунта. - У него было освобождение. Литума заглянул ей в глаза, а она опять перекрестилась и заплакала. Литума слушал, как она всхлипывает, смотрел на рой мошек, кружившихся над лампой, с жужжанием бившихся о стекло, ограждавшее пламя. "Ишь самоубийцы, - подумал Литума, - насекомые, а туда же". - Ворожея сказала, если найдется гитара, то и убийц схватят, - сквозь слезы говорила донья Асунта. - У кого гитара, тот и убил моего мальчика. Убийцы! Убийцы! Литума покивал. Нестерпимо хотелось курить, но лезть за сигаретами в присутствии этой раздавленной горем женщины было неловко. - Так вы говорите, Паломино был освобожден от воинской повинности? - нерешительно спросил он. - Закон такой есть: единственного сына в армию не забирают. Я ведь вдова. Паломино один у меня оставался: двух старших похоронила. - Закон-то, выходит, нарушили. - Литума снова заскребся, уверенный, что донья Асунта расплачется еще сильней. - Выходит, его не имели права призывать. Не забрали бы, был бы жив. Донья Асунта, вытирая слезы краешком юбки, покачала головой. Вдалеке по-прежнему звенели струны гитары, и Литума, отлично сознавая всю нелепость этой мысли, подумал вдруг, что это Паломино Молеро сидит сейчас во тьме на берегу реки, глядит на луну и играет на гитаре. - Никто его не забирал, - еле вымолвила донья Асунта. - Никто не принуждал. Он сам пошел, добровольно. Хотел в авиации служить. Вот сам и отыскал себе погибель. Литума молча глядел на нее. Донья Асунта была мала ростом, босые ноги ее едва доставали до полу. - Сел в автобус, поехал в Талару, на базу, и сказал, что хочет служить в авиации. Сам напросился, бедненький мой сыночек, сам к смерти пошел. Сам! Сам! - Чего ж вы не рассказали об этом лейтенанту? - спросил Литума. - А разве он спрашивал? О чем спрашивали, о том и рассказывала. Верно. Ее спрашивали, были ли у Паломино враги, угрожал ли ему кто-нибудь, не случалось ли ему поссориться или сцепиться с кем-либо, не было ли у кого-либо повода мстить ему, не говорил ли он матери, что собирается сбежать с авиабазы. И на все вопросы она тихим голосом отвечала: нет, никто, никогда. Лейтенант в самом деле не спросил у нее, добровольно ли пошел Паломино в армию или же его призвали. - Что же, ему хотелось быть военным? - удивился Литума. Паломино оказывался совсем не похож на того мальчика с гитарой, которого он себе воображал. - Сама в толк никак не возьму! - заплакала донья Асунта. - Зачем ты это сделал, сыночек? Куда тебе в летчики?! Зачем тебе в Талару? Самолеты-то разбиваются, хочешь, чтоб я ни днем, ни ночью покоя не знала? И как ты мог решиться на такое, словечком не обмолвившись? "Если бы я раньше сказал, ты бы меня не пустила, мама". Так зачем тебе это, Паломино? "Мне надо жить в Таларе, мама. Это очень для меня важно. Вопрос жизни, мама". "Скорей смерти", - подумал Литума. - А почему, сеньора, ему было так важно попасть в Талару? - Теперь уж я никогда этого не узнаю, - в четвертый или в пятый раз перекрестилась она. - Он мне объяснить не захотел и унес эту тайну с собой в могилу. Ай, Паломино, сынок! На кого ж ты меня покинул?! Пегая коза просунула голову в дверь и уставилась на женщину большими жалостливыми глазами. Кто-то дернул за веревку, голова скрылась. - Наверно, он очень скоро и очень горько пожалел о своем поступке, - вслух стал размышлять Литума. - Наверно, он понял, что в армии даром хлеб не едят, и девочки не спешат броситься на шею солдатику. Понял, что дело это тяжкое и трудное. Понял и решил дезертировать. Что ж, это, по крайней мере, я понять могу. А вот за что его убили? Да еще так изуродовали. Он говорил в полный голос, но донья Асунта, казалось, не слышала его. А может быть, он завербовался, чтобы скрыться из Пиуры, и потому для него это был вопрос жизни? Кто-то пригрозил, что разделается с ним, и он подумал, что на авиабазе будет в безопасности. Однако тягот казармы вынести не смог, решил дезертировать, ну а тот или те, от кого он бежал, встретили его и убили. Но почему с такой жестокостью набросились на желторотого мальчишку? Конечно, многие идут в армию от несчастной любви. Может, и здесь была такая же история: какая-нибудь девица вскружила Паломино голову, а потом дала отставку или же изменила, вот он с горя и решил убраться куда подальше. А куда? В Талару. А как попасть в Талару? Завербоваться на авиабазу. Все это представлялось Литуме и вполне возможным, и совершенно немыслимым. В растерянности он снова нервно почесал шею. - Вы зачем сюда пришли? - вдруг в упор спросила донья Асунта. Литума оторопел. А и в самом деле, зачем он пришел? Ни за чем, из праздного и нездорового любопытства. - Я думал, сеньора, вы наведете меня на след... - пробормотал он. Женщина глядела на него с омерзением, и Литума подумал: "Понимает, что я вру". - Вы меня три часа продержали в участке, все выспрашивали и выпытывали, - еле слышно произнесла она. - Чего вам еще надобно? Чего еще хотите? Может, вы думаете, я знаю, кто "убил моего сыночка? - Не волнуйтесь, сеньора, - сказал Литума. - Я ухожу, не стану вас больше тревожить. Спасибо вам. В случае чего мы вас известим. Он поднялся, пробормотал: "Спокойной ночи" - и вышел, не подав донье Асунте руки - боялся, что рука его повиснет в воздухе. Нахлобучил фуражку. Прошел несколько шагов по немощеной улочке Кастилии под яркими бесчисленными звездами - и успокоился. Гитара смолкла; слышались только гомон детворы - дрались ребятишки или играли, понять было нельзя, - да голоса женщин, болтавших у дверей, да лай собак. "Что это со мной? - подумал Литума. - Что это мне неймется? Бедный Паломино. Да и мне тоже не повезло: как беспечно и бездумно жил я, пока не узнал, что на свете существуют такие звери". Теперь убитый стал казаться Литуме совсем маленьким мальчиком, добросердечным и послушным - мухи не обидит. Он подошел к Старому Мосту, который соединял два берега Пиуры, но вместо того, чтобы перейти его и вернуться в город, отворил дверь в "Рио-бар". В горле у него пересохло. "Рио-бар" был пуст. Не успел Литума сесть на табурет, как появился хозяин заведения, Мойсес, человек до того лопоухий, что его прозвали Нетопырем. - Тебя и не узнать в форме, - сказал он, ставя перед Литумой стакан сока. - Ишь вырядился как на карнавал. А "непобедимые" где? - В кино пошли. - Литума жадно осушил стакан. - А мне уж скоро в Талару возвращаться. - Веселые дела с этим несчастным Паломино. - Мойсес протянул полицейскому пачку сигарет. - Правда, что его охолостили? - Да нет, не то что охолостили... - морщась, промычал Литума. Первым делом все непременно осведомлялись об этом, вот теперь и Мойсес примется шутить на эту тему. - Не охолостили, но крепко изуродовали. - Ясно. - Хозяин пошевелил ушами, похожими на крылья исполинского насекомого. Нос у него тоже был немалых размеров, а подбородок сильно выдавался вперед. Даст же бог такую рожу. - Ты знавал этого парня? - спросил Литума. - И ты тоже. Разве не помнишь? Его очень часто нанимали - он пел и на всех праздниках, и в процессии, и в клубе Грау. Голос у него был как у Лео Марини, клянусь, не хуже! Наверняка ты слышал его, Литума. - Да мне все об этом говорят. Хосефино уверяет, что в ту ночь, когда Паломино пел в кафе Чунги, я тоже там был. Не помню, хоть убей. Прикрыв глаза, он снова стал вспоминать эту череду неотличимых один от другого вечеров за уставленным бутылками столом, табачный дым, евший глаза, винный перегар, пьяный гомон, заглушавший тихий перебор струн. Всплыл ли в его памяти этот юношески звонкий, мягкий, ласкающий слух голос, который заставлял пускаться в пляс, целовать женщин, нашептывать им на ухо нежную чепуху? Нет, Литума не помнил его. Хосефино ошибся. Его не было с ними в тот вечер; он никогда не слышал, как поет Паломино Молеро. - Убийц-то нашли? - спросил Мойсес, выпустив дым сразу изо рта и ноздрей. - Нет покуда. Ты дружил с ним? - Да нет, пожалуй. Заходил он сюда, сок пил. Разговаривали, конечно, но особенной дружбы не было. - А скажи, какой он был? Веселый? Говорливый? Или такой молчун - не подступишься? - Он больше помалкивал, стеснялся. Знаешь, поэтическая натура, не от мира сего. Жалко, что его забрили, муштра - это было не для него. - Да он призыву не подлежал, - сказал Литума, стряхивая в рот последние капли сока. - Пошел добровольно. Мать в толк не может взять почему. Да и я тоже. - Может, от несчастной любви? - предположил Мойсес, и уши его зашевелились. - Похоже, - согласился Литума. - Однако все равно непонятно, кто его убил и за что. В дверях показались новые посетители, и Мойсес отошел к ним. Литуме самое время было отправляться на поиски грузовика и ехать домой, но он, внезапно обессилев, сидел неподвижно. Ему виделось, как приходит Паломино в богатые кварталы Пиуры, как настраивает свою гитару, как стоит в полутьме под балконами невест и возлюбленных, очаровывать которых его нанимали их женихи и любовники, как получает деньги за эти серенады. Он, наверно, много месяцев копил и откладывал, чтобы купить эту гитару. Почему же все-таки уехать из Пиуры для него был вопрос жизни? - Вспомнил, - ожесточенно . шевеля ушами, сказал Мойсес. - Что вспомнил? - Паломино в кого-то влюбился. Что-то он мне рассказывал. Безумная любовь и все такое. Да-да, он говорил. - В замужнюю, что ли, влюбился? - Не знаю, Литума. Может, в замужнюю, а может, в монашенку. Мало ли как бывает. Помню, я его спросил: "Эй, певун, чего такой кислый?" А он мне: "Влюбился я, Мойсес, да только ничего из этого не выйдет". Думаю, он и в армию потому пошел. - Нет, а все-таки почему "ничего не выйдет"? В кого влюбился, не помнишь? Мойсес покачал головой, и уши его задвигались сами собой. - Нет. Говорил только, встречаются они украдкой, и по вечерам он издали поет ей серенады. - Так, - сказал Литума. - Значит, Паломино скрылся из Пиуры потому, что ревнивый муж пригрозил разделаться с ним. Теперь бы узнать, кто была его избранница и почему "ничего не выйдет". Хоть одно понятно: жестокость, с которой убили Паломино, объясняется ревностью. - Еще знаю, что жила его красавица где-то возле аэропорта. Может, тебе это пригодится? - добавил Мойсес. - Да? - Да. Однажды он был здесь, сидел вот где ты сейчас сидишь. Мой приятель собирался в Чиклайо, а Паломино спросил, не подбросит ли он его до аэропорта. "А зачем тебе в аэропорт, певун?" - "Спою, говорит, серенаду одной девушке". Значит, она где-то там обретается. - Но там вообще ничего нет - песок да роща. - Раскинь мозгами, Литума, - снова шевельнулись уши Мойсеса. - Подумай, поищи. - Верно говоришь, - почесал в затылке полицейский. - Там неподалеку - авиабаза и дома летчиков. III  - Дома летчиков? - переспросил лейтенант Сильва. - Это уже кое-что. Теперь эта сволочь не скажет, что мы попусту время теряем. Переспросить-то он переспросил, но Литума отлично знал, что лейтенант, хоть и поддерживает разговор, и рассказывает о своей стычке с командиром авиабазы, однако все помыслы его, все силы тела и души устремлены к одной цели - ни на минуту не выпустить из поля зрения донью Адриану, сновавшую с веником по своей харчевне. От ее сноровистых и проворных движений подол платья иногда задирался, открывая могучее бедро, а когда она наклонялась за совком, в вырезе легкого перкалевого платья показывалась высокая, ничем не стесненная грудь. Глаза лейтенанта, не пропускавшие ни одного ее движения, алчно горели. Литума никак не мог понять, чем уж так прельстила донья Адриана его начальника. Лейтенант был юн, светлокож, с рыжеватыми усиками, почти никогда не снимал темных очков и мог бы покорить сердце любой таларенской девицы. Если бы захотел. Но он не хотел: его влекла только донья Адриана. Он сам признавался Литуме: "Поддела меня толстуха на крючок, будь она неладна". Литума недоумевал. Донья Адриана годилась лейтенанту в матери; в гладко зачесанных ее волосах уже проглядывала седина, а кроме того, она и вправду была очень толста, причем всюду равномерно и одинаково - настоящая бочка сорокаведерная. Муж ее, рыбак Матиас, ночью выходил в море, а днем отсыпался. Жили они в комнатенке при харчевне. Дети их выросли и отделились от родителей; двое сыновей работали в нефтяной компании. - Глаза проглядите, сеньор лейтенант. Наденьте хоть очки, по крайней мере. - День ото дня все краше, - не сводя глаз с хозяйки, прошептал тот и потер позолоченный перстенек на безымянном пальце о колено, обтянутое форменными брюками. - Уж не знаю, как она ухитряется, но день ото дня расцветает все пышней. В ожидании таксиста полицейские пили козье молоко, закусывая бутербродами с жирным белым сыром. Полковник Миндро назначил им быть в половине девятого. Харчевня - убогое строеньице из тростника с крытым циновками полом - была пуста. Вдоль стен тянулись полки, уставленные бутылками, жестянками, стояли колченогие стулья. Немногочисленным постояльцам донья Адриана готовила в углу на примусе. Через пролом в стене, заменявший дверь, виднелась хибарка, где спал сейчас Матиас. - Ох, донья Адриана, вот вы подметали и не слышали, как превозносил вас наш лейтенант, - с медовой улыбкой заговорил Литума. Хозяйка, раскачивая бедра, воздев веник, приближалась к ним. - Вот, дескать, и годочков не так уж мало, и килограммчики лишние найдутся, а все но нет в Таларе женщины обольстительней. - Я говорил то, что думал, - ответил лейтенант Сильва, приняв вид лихого волокиты. - К тому же это чистая правда. Донья Адриана и сама это прекрасно знает. - Скажите вашему лейтенанту, чтобы он делом занялся чем шутки шутить с матерью семейства. - Донья Адриана со вздохом опустилась на скамеечку возле стойки. - Скажите ему, чтобы он, чем порядочной женщине голову морочить, искал бы убийц бедняжки Паломино. - Ну а если я их найду? - Лейтенант с оттенком некоторого похабства прищелкнул языком. - Какова будет награда? Вы подарите мне ночь любви? Одно ваше слово - и я повергну их к вашим ногам! "Вон как разошелся, словно она уже согласилась", - подумал Литума. Заигрывания лейтенанта забавляли его, но внезапно он вспомнил про убитого, и сразу стало не до смеха. Если бы эта паскуда полковник согласился им помочь, дело пошло бы на лад: полковник знает о своих подчиненных все - кто судился, кто сидел, - он может допросить любого. Если бы он согласился помочь, они с лейтенантом, глядишь, и напали бы на след тех гадов. Но полковник Миндро думает только о себе. Почему он отказался помочь? Потому что летчики считают себя существами высшего порядка - этакие принцы с голубой кровью. Полицейских они презирают до глубины души и плевать на них хотели. - Отпустите меня, а не то я разбужу Матиаса! Ни стыда, ни совести! - вскричала в эту минуту донья Адриана, потому что лейтенант, когда она протягивала ему пачку "Инки", схватил ее за руку. - Служанку свою хватайте, а честных женщин оставьте в покое. Лейтенант выпустил ее и достал сигарету, а донья Адриана, негодуя, отошла. Вечная история: вспыхивает как порох, а сама в глубине души предовольна. "Все они немножко потаскухи", - мрачно подумал Литума. - Только и разговоров что про убийство, - сказала донья Адриана. - С рождения живу в Таларе, и за все годы первый раз такое злодейство. У нас если и убивали, то в честном бою, как господь заповедал, один на один. А чтоб человека так мучили и терзали - никогда. А вы сидите сиднем. Не стыдно? - Мы сиднем не сидим, мамаша, - ответил лейтенант Сильва. - Но полковник Миндро нам содействовать не пожелал, допросить товарищей Паломино не позволил. А они бы должны хоть что-то знать. Мы плутаем в потемках по его вине. Но рано или поздно истина откроется. - Мать до чего жалко, - вздохнула донья Адриана. - Ох уж этот мне полковник Миндро! Спеси в нем слишком много, спеси и гонору: вы бы посмотрели, как он по улицам ходит с дочкой под ручку. На встречного и не взглянет, и не кивнет. Куда там до него папе римскому! А она еще хуже. Принцесса! Не было еще восьми, а солнце жгло нещадно. Солнечные лучи проникали сквозь щели в тростниковых стенах; светящиеся эти стрелы били в лачугу со всех сторон; плясали пылинки, роем вилась мошкара. На улице было малолюдно. Литума различал даже приглушенный рокот прибоя. Море было неподалеку, и солоноватая свежесть его умеряла зной, хотя Литума знал: здесь, в Таларе, вода покрыта радужной нефтяной пленкой, загажена разной дрянью, выброшенной за борт с портовых баркасов. - Матиас говорит, божественный был у мальчика голос, пел как настоящий артист, - сказала донья Адриана. - Разве он его знал? - удивился лейтенант. - Раза два слышал, когда сети готовил. Старый рыбак Матиас Кьерекотильо вместе с двумя своими подручными наживлял крючки перемета, как вдруг послышался негромкий перебор гитары. Ночь была лунная, и рыбаки легко различили неподалеку человек шесть с авиабазы, покуривавших возле лодок на песке. Когда раздался этот голос, Матиас и двое других бросили сети, подошли поближе. Голос был какой-то теплый, от переливов его хотелось вдруг заплакать, и мурашки ползли по спине. Когда паренек спел "Две души", все захлопали, Матиас попросил позволения пожать певцу ру