еренадам ваш папа? - тоненько выпевал лейтенант. - Может быть, он не знал о них? Он ни разу его не поймал? - Как он мог не знать? Он же не глухой, - ответила девушка. Литуме показалось, что впервые ее ответ прозвучал не очень уверенно: она словно бы собиралась сказать еще что-то, но передумала. - И что же он говорил? - Говорил, что Палито до меня как до английской королевы, - проговорила девушка с непреклонной убежденностью. - А когда я передала его слова Палито, тот ответил: "Твой папа ошибается. Ты для меня - несравненно больше, чем английская королева. Уж скорей Пречистая Дева". В третий раз почудился Литуме смешок - задавленная, насмешливая ухмылка. "Палито? Ах, это она так перекрестила Паломино. Должно быть, эта собачья кличка годилась для людей "нашего круга", а Паломино и Темистоклес - типичные имена чоло. Сволочь, - подумал Литума, - сволочи эти белые". Наконец подошли к участку. Дежурный, Рамиро Матело, ушел, не оставив записки, и дверь была заперта. Лейтенанту, чтобы открыть ее, пришлось прислонить велосипед к стене. - Прошу вас, проходите, садитесь, отдохните, - с полупоклоном сказал он. - Можно выпить кофе или минеральной воды. Прошу! Было уже совсем темно. Девушка осталась у дверей, ожидая, пока Литума с лейтенантом, натыкаясь на стулья, засветят лампы. Нет, в глазах ее не было влажного блеска непролитых слез - она не плакала. Литума видел стройный силуэт, четко выделявшийся на фоне грифельной доски, на которой записывались задания, и снова подумал о Паломино. Сердце у него щемило от непонятной тревоги. "Не могу поверить", - подумал он. Неужели вот это окаменевшее существо рассказало им все про Паломино Молеро? Он видел перед собой девушку, но все равно ему казалось, что ее здесь нет, что она ничего им не говорила, что это плод его воображения. - Устали, должно быть? - Лейтенант поставил чайник на примус и стал разжигать его. - Литума, стул! Алисия Миндро присела на самый краешек спиной к выходу и к лампе над дверью; лицо ее осталось в полутьме, а фигура была окружена золотистым ореолом. Теперь она казалась совсем юной. Может быть, она еще школьница? В доме по соседству что-то жарили. Издали долетал пьяный голос. - Чего ты ждешь, Литума? Предложи гостье воды, - сказал лейтенант. Полицейский торопливо достал бутылку из ведра с водой, откупорил и протянул девушке, извиняющимся тоном сказав: - Ни стаканов нет, ни чашек. Придется из горлышка. Девушка механически взяла бутылку, поднесла к губам. Она и вправду ненормальная? Может, она загнала свою муку вглубь, не хочет никому показывать, потому и ведет себя так неестественно? Литуме показалось, что Алисия - точно под гипнозом. Она не понимала, где она, с кем она, не помнила, о чем говорила совсем недавно. Она была так неподвижна, сосредоточенна и серьезна, что Литума почувствовал какую-то неловкость. Потом ему стало страшно. А вдруг сейчас появится полковник с патрулем и за эти беседы с его дочерью придется ответить? - Вот, выпейте кофе, - лейтенант протянул ей жестяную кружку. - Вам сколько сахару? Один кусочек? Два? - Что будет с папой? - вдруг спросила Алисия, словно сердясь. - Его посадят в тюрьму? Его расстреляют? Жестяная кружка с кофе осталась в руке лейтенанта, и Литума видел, как он поднес ее к губам. Отхлебнул. Потом боком присел на край письменного стола. Пьяница на улице теперь не пел больше, а распространялся насчет скатов: они, мол, его укололи в ногу, и на ноге теперь язва, и вот он ищет добросердечную женщину, чтобы отсосала яд. - Ничего с вашим папой не будет, - покачал головой лейтенант. - Что с ним может быть? Я больше чем уверен, что его не тронут. Не тревожьтесь о нем, Алисия. Вы правда не хотите кофе? Этот-то уж я выпью, а вам в момент приготовлю другой. "Подходы знает, голова! У него немой заговорит", - подумал Литума, скромно отступая в тень, покуда не уперся спиной в стену. Краем глаза он видел тонкий профиль девушки, ее надменно приподнятый, оценивающе чуткий носик и вдруг понял, чем привлекла она Паломино: да, некрасива, но была в этом холодном лице какая-то таинственная прелесть, от которой и вправду можно потерять голову. Противоречивые чувства обуревали Литуму. С одной стороны, ему хотелось, чтобы лейтенант показал себя в полном блеске и выжал из Алисии все, что она знает, с другой стороны, ему, неизвестно почему, жаль будет, если девочка выдаст свои тайны посторонним. Алисия Миндро угодила в западню. Литума желал спасти ее. А может, она и в самом деле тронутая? - А вот ревнивцу этому придется весьма солоно, - тоном глубокого сочувствия сказал лейтенант. - Рикардо Дуфо. Ричарду. Его ведь так зовут, да? Разумеется, любой судья, знающий свойства сердца человеческого, признает ревность смягчающим обстоятельством. Я, по крайней мере, придерживаюсь именно такого взгляда на вещи. Если мужчина сильно любит женщину, он не может не ревновать ее. Я это потому говорю, сеньорита, что знаю, что такое любовь и потому что сам очень ревнив. Ревность помрачает рассудок, не дает мыслить здраво. Ревность - все равно что алкоголь. Если ваш нареченный сумеет доказать, что во время убийства находился в помраченном состоянии - запомните, это ключевое слово! - по-мра-чен-ном состоянии рассудка, его могут признать невменяемым и освободить от ответственности. Если повезет и если найдется толковый адвокат - выкрутится. Так что и о нем вам не следует особенно тревожиться. Он снова поднес кружку к губам и звучно отхлебнул кофе. Козырек фуражки затенял ему лоб, глаза прятались за темными стеклами - Литума видел только усики, рот и подбородок. Однажды он спросил его: "Тут же темно, чего вы очки свои не снимете?" А тот ему ответил: "Чтобы по глазам ничего нельзя было прочесть". - А я и не тревожусь, - вполголоса сказала девушка. - Я его ненавижу. Что бы с ним ни сделали, все будет мало. Я все время ему это говорила в глаза. Однажды он ушел, а потом вернулся с револьвером. И сказал мне: "Вот тут надо нажать. Возьми. Если ты так меня ненавидишь, я заслуживаю смерти. Что ж, убей меня". Наступило долгое молчание, нарушаемое только потрескиванием жира на сковороде и невразумительными жалобами пьяного. Он шел прочь, приговаривая: "Никто меня не любит, никому я не нужен, пойду к знахарке из Айабаки, она мне вылечит ногу". - Я убежден, что у вас доброе сердце и что вы никогда никого не убьете, - сказал лейтенант. - Не валяйте дурака! - вскинулась вдруг Алисия Миндро. Подбородок у нее вздрагивал, ноздри раздувались. - Не валяйте дурака и меня не считайте дурой! Очень вас прошу! Я уже взрослая! - Извините, - кашлянув, сказал лейтенант. - Я неправильно выразился. - Неужто она не знает, была ли влюблена в Паломино? - пробормотал Литума. - Или у них с Паломино до серьезного не дошло? Или она его не успела полюбить хоть немножечко? - Я успела его полюбить совсем не немножечко, - не задумываясь, ответила девушка. Она не повернула к полицейскому головы, смотрела прямо перед собой. Гнев ее улегся так же быстро, как и вспыхнул. - Я очень любила Паломино. Если бы мы нашли в Амотапе священника, я стала бы его женой. А то, о чем вы думаете, - мерзко. У нас все было не так. У нас все было прекрасно. Теперь еще и вы вздумали придуриваться? - Брось, Литума, - сказал лейтенант, но в голосе его полицейский не услышал упрека. Он понял, что тот вообще обращается не к нему и произнес эти слова для того лишь, чтобы развязать язык Алисии. - Если б не любила, так, наверно, не убежала бы с ним. Или ты считаешь, что Паломино увез сеньориту силой? Алисия Миндро промолчала. Все больше насекомых с жужжанием вились вокруг лампы. Слышней стал гул прибоя. Продолжался прилив. Рыбаки, наверно, готовят снасть; дон Матиас со своими подручными тащат "Таларского льва" в воду, а может быть, уже выгребли в море. Литума почувствовал, что ему хочется быть с ними, а не сидеть здесь, слушая все это. И все же он проговорил почти шепотом: - Ну а как же ваш жених, сеньорита? - и покуда шептал, ему казалось, что он балансирует на непрочном канате. - Он имеет в виду вашего, так сказать, официального жениха, - пояснил лейтенант. Когда он говорил с девушкой, голос его смягчался. - Ибо если вы полюбили Паломино Молеро, на долю лейтенанта Дуфо осталось одно только это звание. Он служил вам прикрытием от вашего папы, не правда ли? Нечто вроде ширмы, так? - Так, - кивнула девушка. - Это для того, чтобы полковник не узнал про ваши отношения с Паломино? - продолжал гнуть свое лейтенант. - Ведь ему вряд ли пришелся по вкусу роман его дочери с рядовым. Жужжание насекомых изводило Литуму, как незадолго до этого - скрежет велосипедного обода. - Он завербовался, чтобы быть поближе к вам? - спросил он и понял, что на этот раз не притворяется: в голосе его звучала та самая скорбь, которую он ощущал всякий раз, когда вспоминал о Паломино. Что тот нашел в этой полоумной девчонке? Что у нее есть, кроме белой кожи да высокого положения? Или так подействовали на него эти ее резкие смены настроений, эти невероятные переходы от бешенства к безмятежности? - А бедный ревнивый Рикардо ничего не понимал, - вслух размышлял лейтенант, раскуривая сигарету. - А начал понимать, начал и ревновать. Вот тут-то и нашло на него по-мра-че-ние. Он натворил дел и вне себя от страха и раскаяния прибежал к вам. Прибежал и сказал рыдая: "Алиса, я - убийца! Я зверски убил того солдата, с которым ты сбежала от меня!" Тут вы и сказали ему, что никогда его не любили, что вы его ненавидите. Вот тогда он и принес вам пистолет. Но вы его не убили. Это все пока были цветочки. А вот и ягодки: полковник запретил Дуфо видеться с вами, потому что зять-убийца еще хуже, чем полукровка с улицы Кастилии, да к тому же еще рядовой солдат. Бедный Рикардо. Вот и вся история. Я в чем-нибудь ошибся? - Ха-ха, - засмеялась она. - Во всем. - Я сделал это намеренно. Что ж, поправьте меня. Она еще способна смеяться? Не послышался ли ему этот короткий, издевательски жестокий смешок? Но вот она снова стала серьезной, напряженно застыла на краешке стула, плотно сомкнув колени. Руки у нее были такие тонкие, что Литума без труда охватил бы ее запястье двумя пальцами. Теперь, когда темнота наполовину скрывала угловатую тоненькую фигуру Алисии, ее вполне можно было принять за мальчика. Но сидела перед ними женщина - юная маленькая женщина. Она уже успела познать мужчину. Литума попытался представить ее, обнаженную, в объятиях Паломино на топчанчике в доме доньи Лупе или, может быть, на полу, на плетеных циновках, или на песке, представить, как она охватывает его руками за шею, как подставляет ему полураскрытые губы, как стонет, - и не смог. Ничего этого Литума не видел. Пока длилось нескончаемое молчание, он едва не оглох от звона и жужжания вокруг лампы. - Пистолет мне принес мой отец. Это он сказал, чтоб я застрелила его, - легко вымолвила Алиса. - Что с ним сделают? - Ничего с ним не сделают, - торопливо ответил явно ошеломленный лейтенант. - Ничего с вашим папой не сделают. Ярость вновь охватила ее. - Вы хотите сказать, что правосудия не существует? - крикнула она. - Его должны посадить в тюрьму, казнить! Но никто не осмелится это сделать. Еще бы! Литума весь напрягся. Он чувствовал, что и лейтенант тоже подобрался, тяжело задышал, словно оба они ощутили где-то в недрах земли рев, предшествующий землетрясению. - Я бы выпила чего-нибудь горячего, вот хоть этого вашего кофе, - снова совершенно другим тоном - просто и обыденно, по-приятельски - сказала девушка. - То ли я замерзла, то ли еще что. Холодно здесь. - Холодно, - сказал лейтенант и дважды повторил, энергично кивая: - Холодно! Холодно! Он долго поднимался со стула, а когда наконец встал на ноги и направился к примусу, Литума заметил, как медлительны и вялы его движения. Он шатался как пьяный, ноги не держали его. Услышанное глубоко потрясло лейтенанта и Литуму. Он заставлял себя думать все об одном и том же. Значит, Алисия, несмотря на то, что считала любовь отвратительной штукой, все же стала возлюбленной Паломино? Откуда тогда нелепые мысли о том, что влюбляться мерзко, а любить хорошо? Литуме тоже стало холодно. Он бы с удовольствием выпил чашку горячего кофе, над которым колдовал сейчас у примуса лейтенант. В зеленом конусе света, падавшем от лампы, Литума видел, как руки лейтенанта кладут в кружку кофе и сахар, наливают кипяток, - все так медленно и неуверенно, словно руки не слушались его. Потом, зажав кружку в ладонях, он протянул ее Алисе. Та поднесла ее ко рту, сделала большой глоток, запрокинув голову. В неверном, дрожащем свете Литума увидел ее глаза. Сухие, черные, суровые, взрослые глаза на нежном детском личике. - Значит, - пробормотал лейтенант так тихо, что Литума еле расслышал его. Он снова сел на угол письменного стола, одной ногой упираясь в пол, а другой болтая в воздухе, и после долгого молчания нерешительно заговорил: - Значит, тот, кого вы ненавидите, тот, которому что ни сделай, все будет мало, - это не Рикардо Дуфо, а... Он не осмелился назвать второе имя. Литума видел: девушка без малейшего колебания кивнула. - Он ползал у меня в ногах, как собака, целовал мне руки, - воскликнула она, охваченная одним из этих внезапных, ничем не вызванных приступов ярости. - Любовь не признает границ, говорил он. Мир не понимает этого. Родная кровь дает себя знать. Любовь - это любовь, она все сметает на своем пути. Когда он так говорит, когда плачет и просит у меня прощения, я ненавижу его. Я хочу ему смерти. Слова ее внезапно заглушило радио. Диктор говорил торопливо и горячо, и Литума не разбирал ни единого слова. Потом заиграла музыка - это была песенка, пользовавшаяся у жителей Талары наибольшей популярностью: Погляди на них - на углу сто-о-оят, И даже глядеть на меня-я не хотя-я-ят... Литума ощутил внезапную злобу на певца, и на того, кто включил радио, и на песенку, и на самого себя. "Вот поэтому она и говорила, что это омерзительно, - думал он, - потому она и отделяла влюбленность от любви". Все молчали, только гремело радио. Алисия Миндро снова успокоилась, позабыла о своей ярости: она чуть кивала в такт мелодии и смотрела на лейтенанта выжидательно. - Вот теперь я понимаю, - очень медленно проговорил тот. Девушка поднялась. - Мне пора. Поздно. - Теперь я понимаю, кто оставил нам здесь, в дверях, анонимное письмо, - сказал лейтенант. - Кто посоветовал нам съездить в Амотапе и расспросить донью Лупе обо всем, что случилось с Паломино Молеро. - Меня уж, наверно, ищут по всему городу, - словно не слыша его, сказала девушка - и опять голос ее прозвучал по-новому: в нем теперь слышалась лукавая насмешка, и Литуме это нравилось больше всего или, вернее, меньше всего не нравилось; когда она так говорила, то казалась тем, чем и была на самом деле - девочкой, а не взрослой, ужасной женщиной с телом и лицом ребенка. - Он уже разослал шофера и ординарцев по всей авиабазе, и к американцам, и в клуб, и в кино. Он с ума сходит, когда я задерживаюсь. Думает, я опять убежала. Ха-ха. - Так, значит, это были вы, - продолжал лейтенант. - Что ж, хоть и с опозданием, но все равно - большое вам спасибо, сеньорита Миндро. Если бы не ваше содействие, мы и по сей день блуждали бы в потемках. - И только здесь ему не придет в голову меня искать, - говорила Алисия. - Ха-ха. Смеется? Да, она смеялась. Но на этот раз не обидно и не презрительно. Это был короткий, лукавый смешок, по-детски веселый. Полоумная, а если нет, так скоро будет. Сомнения мучили Литуму: да, она сумасшедшая; вовсе нет; скоро будет. - Да, разумеется, - прошептал лейтенант. Он откашлялся, прочищая горло, бросил на пол окурок и растер его подошвой. - Мы призваны и поставлены сюда защищать людей. Вас прежде всего, когда бы вы к нам ни обратились. - Ни от кого меня защищать не требуется, - сухо отвечала она. - У меня есть отец. Этого более чем достаточно. Она так порывисто протянула лейтенанту кружку, что несколько капель кофе выплеснулись, забрызгали его форменную рубаху. Лейтенант торопливо принял у нее кружку. - Не проводить ли вас до авиабазы? - спросил он. - Нет, не нужно, - сказала Алисия. Литума видел, как она быстро вышла наружу. Силуэт ее смутно вырисовывался в сумерках, окутывавших Талару. Он видел, как она села на велосипед, нажала на педали, тронула звонок и, петляя по неровной, немощеной улице, скрылась. Лейтенант и Литума молча сидели на месте. Музыка смолкла, и вновь рассыпал пулеметную скороговорку испуганный голос диктора. - Если бы там не включили это радио, в лоб его драть, она бы нам все выложила, - проворчал Литума. - Одному богу известно, сколько всего она еще знает. - Если мы не поспешим, толстуха оставит нас без ужина, - прервал его лейтенант, поднимаясь на ноги и надевая фуражку. - Идем, идем, Литума, надо подкрепиться. У меня от подобных происшествий всегда разыгрывается аппетит. А у тебя? Лейтенант говорил заведомую ерунду, потому что харчевня доньи Адрианы была открыта до полуночи, а теперь было не больше восьми. Однако Литума понял, что лейтенант сказал эти слова, только чтобы не молчать, и, видно, на душе у него так же смутно и тревожно, как и у Литу-мы. Он поднял с пола недопитую Алисией бутылку и поставил ее в шкаф, рядом с другими. Боррао Салинас, старьевщик, каждую субботу забирал у них пустую посуду. Они вышли, заперли за собой дверь. Лейтенант пробурчал, что заставит Рамиро Матело, провалившегося невесть куда, отдежурить в субботу и воскресенье. На небе сияла полная луна, голубоватый свет ее заливал улицу. Полицейские шли молча, козыряя и кивая в ответ на приветствия сидевших у своих домов семейств. Вдалеке слышались усиленные репродуктором голоса мексиканских актеров, женский плач - и все это шло на фоне ровного гула прибоя. - Ну что, Литума, охренел малость от того, что пришлось услышать? - Да, малость охренел, - кивнул полицейский. - Я ведь говорил тебе: на этой нашей службе многому научишься, друг мой Литума. - Как в воду глядели, господин лейтенант. В харчевне сидело за ужином человек шесть знакомых. Полицейские поздоровались, но сели отдельно. Донья Адриана, не ответив на их "добрый вечер", внесла миску с овощным супом, брякнула перед ними тарелки. На лице у нее было написано крайнее неудовольствие. Когда лейтенант осведомился, в добром ли здравии она пребывает и не от недомогания ли так скверно настроена, хозяйка рявкнула: - Хотелось бы знать, какого черта торчали вы сегодня на скале?! - Мы получили сведения о предполагаемой высадке контрабандистов, - не моргнув глазом ответил лейтенант. - Ничего, когда-нибудь за все придется ответить, предупреждаю. - Спасибо за предупреждение. - Лейтенант улыбнулся и, громко чмокнув губами, послал ей воздушный поцелуй. - Кр-ра-савица моя. VII  - Руки стали как грабли, - пожаловался лейтенант Сильва. - Ни одной ноты не взять. В училище, бывало, раз услышу песенку - готово, запомнил навсегда. А сейчас вот даже "Косточку" не могу наиграть. Он и в самом деле несколько раз начинал и сбивался. Иногда струны под его пальцами завывали пронзительно, как одичалые коты. Литума, думая о своем, слушал лейтенанта вполуха. Они сидели на берегу, на кусочке пляжа, с обеих сторон отгороженном волнорезами. Было уже больше двенадцати - возвещая конец смены, прогудела сирена на сахарном заводе. Рыбаки давно вернулись, вытащили свои лодки на берег. Стоял там и "Таларский лев", а владелец его, дон Матиас Кьерекотильо, покуривал вместе с полицейскими, пока двое его подручных готовили баркас к новому выходу в море. Муж доньи Адрианы также хотел узнать, правда ли то, о чем судачит вся Талара. - А о чем судачит вся Талара, дон Матиас? - Вы, дескать, нашли убийц Паломино Молеро. Лейтенант ответил так, как сегодня с утра отвечал всем, ибо целый день люди останавливали его на улице и спрашивали одно и то же: - Пока ничего определенного сказать не могу. Скоро все узнаете, дон Матиас. Потерпите, ждать осталось недолго. - Дай-то бог, дай-то бог. Хоть бы раз в жизни правда одолела тех, кто всегда берет над ней верх. - Это кто же, дон Матиас? - Зачем спрашивать, сами небось знаете не хуже меня. Те, за кем сила. Важные птицы. Раскачиваясь, словно стоял в своей пляшущей на волнах лодке, он вошел в воду, проворно перескочил через борт. Не скажешь, что чахоточный с кровохарканьем: для своего возраста еще очень коренаст и крепок. Может, донья Адриана насочиняла себе всяких ужасов насчет его болезни? А вот знает ли ч>н, что лейтенант обхаживает его супругу? Если и знает, то никак этого не показывает. Литума заметил, что рыбак всегда очень учтив с его начальником. Наверно, с годами человек перестает ревновать. - Важные птицы, - вслух размышлял лейтенант, опустив на колени гитару. - Ты думаешь, Литума, это они подкинули гитару к дверям участка? Это они преподнесли нам такой подарочек? - Нет, не думаю, - отвечал Литума. - Гитару нам оставила дочка полковника Миндро. Помните, она сама говорила - гитара у нее? , - Верно... Однако это еще не доказательство. К гитаре не приложено ни записки, ни карточки. И совершенно неизвестно, принадлежала ли эта гитара Паломино Молеро. - Вы меня разыгрываете, господин лейтенант? - Вовсе нет. Я пытаюсь тебя развеселить, а то вон ты какой скучный. Что это с тобой? Гражданский гвардеец всегда должен быть бодр и весел, как молодой бычок. - Вы ведь тоже не в себе, разве ж я не вижу? Лейтенант вымученно рассмеялся: - Ты прав, Литума. Не в себе. Однако по мне не скажешь, а вот ты сидишь как на панихиде. С чего ты так перетрусил, а? Того и гляди, в штаны наложишь. Некоторое время оба молчали, слушая рокот прибоя. На берег накатывали не волны, а высокие валы. Луна светила так ярко, что на склоне холма, рядом с подмаргивающим маяком, ясно вырисовывались очертания домов, где жили американцы и служащие нефтяной компании, и отрог запиравшей бухту горы. Обычно все восторгаются луной в Пайте, но здесь она куда круглей и ярче - такой Литума никогда еще не видел. Таларская луна. Он представил, как Паломино Молеро в такую вот ночь приходил на этот самый пляж в компании растроганных летчиков и пел: Лунища, луна, Чуть вечер - хмельна, Спроси у моей китаянки, Зачем не в меня влюблена... Вечером Литума с лейтенантом смотрели аргентинскую картину с Луисом Сандрини в главной роли; зрители помирали со смеху, а они даже не улыбнулись. Потом они имели беседу со священником падре Доминго. Он просил полицейских припугнуть местных волокит, пристававших к девушкам из церковного хора, отчего многие мамаши перестали отпускать своих дочерей на спевки. Лейтенант пообещал при первой возможности установить у церкви пост. Потом они вернулись в участок и обнаружили там гитару - ту самую, что сейчас лежала у лейтенанта на коленях. Очевидно, гитару принесли, пока они ужинали у доньи Адрианы. Литума, не задумываясь, объяснил ее появление так: - Хочет, чтобы мы вернули гитару матери Паломино. Алисии после наших рассказов жалко ее стало, вот она и расстаралась. - Это по-твоему, друг Литума. А как на самом деле - нам неизвестно. С чего это лейтенант заговорил таким ерническим тоном? Литума прекрасно знал, что начальнику его вовсе не до смеха, что с той самой минуты, как он подал рапорт, его снедают тревога и страх. Не потому ли и оказались они на берегу в такое время? Молча, думая каждый о своем, пришли они к морю, глядели, как рыбаки готовят снасти, выходят на лов. Видели, как в открытом море мелькают огоньки на переметах. Когда они остались вдвоем, лейтенант стал перебирать струны гитары. Может, это от страха не мог он наиграть ни одной мелодии? Наверно, от страха, хоть он и пытался скрыть его за напускной шутливостью. Впервые за все время, что они прослужили вместе, Литума не услышал ни одного упоминания о донье Адриане. Он собирался спросить лейтенанта, можно ли будет отвезти гитару донье Асунте в Пиуру, доставить ей это утешение, как вдруг заметил, что они не одни. - Добрый вечер, - произнесла тень. Она возникла так внезапно, словно вынырнула из пучины, соткалась из тьмы. Литума вздрогнул, но не сказал ни слова, только широко раскрыл глаза. Нет, ему не померещилось: перед ними стоял полковник Миндро. - Добрый вечер, господин полковник, - ответил лейтенант, вскочив с перевернутой лодки. Гитара скатилась с его колен, и Литума увидел: лейтенант дернулся, то ли собираясь выхватить пистолет, то ли хотя бы расстегнуть кобуру, висевшую у него на правом боку. - Да сидите, сидите, - проговорил полковник. - Я искал вас и почему-то сразу понял, кто это тут бренчит на гитаре. - Хотел посмотреть, не разучился ли играть. Оказывается, совсем отвык, очень давно не играл. Тень кивнула. - Сыск у вас получается лучше. - Благодарю вас. "Он пришел убить нас", - подумал Литума. Полковник шагнул к ним, лицо его оказалось на свету. Литума увидел широкий лоб с глубокими залысинами, крохотные усики. Всегда ли он так бледен? Или это в лунном свете? Совсем мертвец. Ни злобы, ни угрозы не выражало его лицо. Оно вообще ничего не выражало. Голос его звучал так же надменно, как и тогда, в его кабинете на авиабазе. Что сейчас будет? У Литумы засосало под ложечкой. "Его-то мы и поджидали здесь", - подумал он. - Надо быть очень толковым сыщиком, чтобы так быстро распутать такое дело, - сказал полковник. - Всего две недели, не правда ли? - Точнее, девятнадцать дней, господин полковник. Литума не сводил взгляда с его рук, но они были в темноте. А может, полковник уже держит наготове револьвер? Может, он собирается пригрозить лейтенанту и заставить его отказаться от рапорта? Может, он сейчас всадит ему в живот две или три пули? Может, он застрелит и его, Литуму? Может, он арестует их? Может, пока полковник заговаривает им зубы, их окружает наряд военной полиции? Литума вслушивался, всматривался, но, кроме плеска волн, не доносилось ни звука. Полуразрушенный причал то вздымался, то падал. Под его обросшими водорослями, облепленными ракушками сваями гнездились чайки, сотнями сновали крабы. Литума вспомнил, что лейтенант, едва успев прибыть в Талару, дал ему первое задание - гнать с причала ребятишек, качавшихся на нем как на качелях. - Девятнадцать дней, - запоздалым эхом откликнулся полковник. В ледяном голосе его не было ни насмешки, ни гнева, словно все, о чем он говорил, не имело для него ни малейшего значения и нисколько не трогало. То ли своей интонацией, то ли манерой выговаривать некоторые звуки полковник вдруг напомнил Литуме Алисию. "Непобедимые" были правы, - подумал он, - негож я для этой службы, слаб в коленках". - Тоже неплохо, - продолжал полковник, - бывает, что такие дела и за несколько лет не распутать. А случается, что они навсегда остаются нераскрытыми. Лейтенант ничего не ответил. Довольно долго все трое пребывали в молчании и неподвижности. Причал ходил ходуном: может, там и сейчас прыгает какой-нибудь озорник? Литума слышал дыхание полковника, дыхание лейтенанта, свое собственное дыхание. "Никогда в жизни мне еще не было так страшно", - думал он. - Вы что же, ожидаете повышения? - спросил полковник. Он, должно быть, озяб в своей форменной рубашке с короткими рукавами. Он был приземист: на полголовы ниже Литумы. Наверно, в те времена, когда начинал службу, еще не существовало ограничений, и в армию брали таких вот недомерков. - Меня могут произвести в капитаны не раньше чем в июле будущего года, - медленно сказал лейтенант. Ага. Вот сейчас! Сейчас полковник вытянет руку, грохнет выстрел, и череп лейтенанта разлетится как тыква. Но в эту самую минуту полковник пригладил усы, и Литума увидел, что он невооружен. Зачем он пришел сюда? Зачем? - А кроме того, я не думаю, честно говоря, что меня ждет награда. Скорее - неприятности. - Вы так уверены, что окончательно все распутали? Темный силуэт полковника был неподвижен, и Литуме отчего-то почудилось, что он говорит не раскрывая рта, как чревовещатель. - Окончательна одна только смерть, - пробормотал лейтенант, и Литума не заметил в его словах затаенного страха - словно бы и он тоже не имел никакого касательства к предмету разговора, а вел беседу о совершенно посторонних людях. Но тут лейтенант прокашлялся и добавил: - Да, многое еще неясно, но на три главных вопроса мы теперь ответить сумеем. Кто убил. Как убил. За что убил. Где-то залаяла собака, а потом ее надрывный отчаянный лай сменился тоскливым воем. То ли полковник сделал шаг назад, то ли луна переместилась, но лицо его опять было в темноте. Раскачивался вверх-вниз мол. Вспыхивал и гас маяк, дрожал на воде золотистый сноп света. - Я читал ваш рапорт, - сказал полковник. - Ваше начальство переслало его моему, а мое было так любезно, что сняло с него копию и отправило для ознакомления. Голос его звучал все так же бесстрастно и размеренно. Литума видел, как налетевший ветерок дыбом поднял его редкие волосы; полковник тотчас их пригладил. Литума по-прежнему был сам не свой от страха и напряжен как струна, но перед глазами у него теперь стояли незваные и непрошеные тени Паломино Молеро и Алисии Миндро. Девушка, остолбенев, смотрела, как ее возлюбленного тащили к голубому грузовичку с заведенным мотором. По дороге на пустырь летчики, выслуживаясь перед начальством, прижигали сигаретами руки, шею и лицо Паломино и хохотали, слушая его крики. "Ужас, ужас, - стонуще повторял лейтенант Дуфо и вдруг, поцеловав скрещенные пальцы, выкрикнул: - Клянусь, ты пожалеешь, что на свет родился!" Лейтенант Сильва снова встал с перевернутой лодки, сунул руки в карманы, повернулся лицом к морю. - Означает ли это, что дело положат под сукно, господин полковник? - спросил он не оборачиваясь. - Не знаю, - сухо, словно этот вопрос был слишком несуразен или банален и заставлял его попусту тратить драгоценное время, ответил тот. И тут же добавил: - Нет, не думаю. По крайней мере, не сейчас. Это не так просто... Не знаю. Это будут решать в верхах. "Решать будут тузы и шишки", - подумал Литума. Почему же полковнику вроде бы ни до чего нет дела? Зачем в конце-то концов он сюда явился? - Мне нужно узнать у вас... - сказал полковник и осекся. Литуме показалось, что он скользнул по нему взглядом, словно только что обнаружил присутствие полицейского и сразу же решил, что при этой бессловесной твари можно говорить свободно. - Моя дочь говорила вам, что я обесчестил ее? Говорила? Литума увидел, что его начальник, не вынимая рук из карманов, повернулся к полковнику. - Дала понять, - ответил он. - Впрямую ничего сказано не было, но она намекнула, что была вам не только дочерью. Он запнулся, смешался. Литума никогда еще не видел своего начальника в таком смущении. Ему стало жалко его. И его, и полковника, и Паломино, и Алисию - так жалко, что захотелось завыть, заплакать, пожалеть весь белый свет, в лоб его драть. Тут только он заметил, что дрожмя дрожит. Прав, прав был Хосефино: был он рохлей, рохлей и остался. - Она сказала вам, что я целовал ей ноги, что после того, как это случилось, я ползал перед ней на коленях и умолял простить меня! - не спросил, а с полной уверенностью сказал полковник. Лейтенант что-то пробормотал, а что именно - Литума не расслышал: он испытывал неодолимое желание убежать отсюда куда глаза глядят. Хоть бы пристали к берегу рыбаки, прервали этот мучительный разговор, а не рыбаки, так еще кто-нибудь. - Она сказала, что я, обезумев от раскаяния, дал ей пистолет, чтобы она застрелила меня? - слышал Литума голос, звучавший теперь тихо, устало и доносившийся словно из дальней дали. На этот раз лейтенант ничего не ответил. Наступило долгое молчание. Тень полковника была напряженно-неподвижна, причал, сотрясаемый ударами волн, ходил вверх-вниз. Рокот прибоя стал слабее, наверно, прилив кончался. Хрипло крикнула где-то рядом невидимая во тьме птица. - Вам дурно? - спросил лейтенант. - Есть такое английское слово "delusions", - твердо проговорил полковник, непонятно к кому обращаясь. - По-испански это понятие никак не передашь. "Delusions" - это одновременно и фантазия, и иллюзия, и заблуждение, и обман. Иллюзия, которая кончается обманом. Фантазия, которая оборачивается надувательством. - Он вздохнул так глубоко, словно долго был без воздуха, поднес ладонь к губам. - Я продал родительский дом, чтобы отправить Алисию в Нью-Йорк, я потратил на это все сбережения и даже то, что было скоплено на отставку. В Америке творят чудеса, излечивают любые болезни, не так ли? А если так, то любые жертвы оправданы. Надо было спасать девочку. И меня тоже. Но ее не вылечили. Не вылечили, хотя и определили ее болезнь. Она называется "delusions". Ее не вылечили, потому что болезнь ее лечению не поддается. Напротив, она идет вширь и вглубь. Она разрастается, как раковая опухоль, до тех пор, пока остается порождающая ее причина. Гринго объяснили мне это со свойственной им прямотой и грубостью: вы - причина ее болезни, в вас - корень всех ее бед. На вас она возложила ответственность за гибель матери, которую никогда не знала. Она придумывает про вас ужасные вещи, она сочиняет про вас чудовищные небылицы, придумывает и рассказывает их монахиням из обители Сердца Христова в Лиме и из Лурдского монастыря в Пиуре, и своим тетушкам, и подругам. Она говорит, что вы издеваетесь над нею, что вы мучаете ее, что вы скупы, что вы привязываете ее к кровати и хлещете ее плетью. И все затем, чтобы отомстить за мать, за мать, которую она даже никогда не видела. Это еще не все, сказали мне, приготовьтесь к худшему. Когда она вырастет, она обвинит вас в том, что вы хотели ее убить, что вы покушались на ее честь, что вы изнасиловали ее. И никто никогда не втолкует ей, что все это - ложь. Поймите, она живет своими фантазиями и убеждена в их реальности. "Delusions" - вот как это называется по-английски. У нас такого всеобъемлющего понятия нет. Снова воцарилось молчание. Слышался только рокот прибоя. "Впервые я наслушался таких слов", - подумал Литума. - Разумеется, все это так, - почтительно-суровым тоном заговорил лейтенант. - Но тем не менее фантазии или даже душевное нездоровье вашей дочери всего не объясняют. - Он помолчал, ожидая, быть может, возражения полковника или подыскивая слова. - Того, например, зверства, которое было учинено над Паломино Молеро. Литума зажмурился. Вот он: вот он стоит на каменистом пустыре под безжалостным солнцем, замученный пытками, и на теле его нет живого места, а вокруг пасутся ко всему равнодушные козы. Он удавлен, он обожжен, он посажен на кол. Бедный Паломино. - Это совсем другое, - начал полковник и сейчас же осекся. - Да, не объясняет, - добавил он через минуту. - Вы задали мне вопрос, я на него ответил. Теперь позвольте и мне спросить. Зачем надо было так мучить его? Я спрашиваю вас, потому что сам понять не могу. - Я тоже, - с ходу ответил полковник. - А впрочем, нет. Я понимаю. Сейчас понимаю. Тогда не понимал. Дуфо был пьян и напоил своих людей. Алкоголь и отчаяние сделали из бедняги настоящего зверя. Отчаяние, несчастная любовь, попранная честь... Все это существует на свете, хотя полиция об этом не знает. Дуфо не казался мне способным на такое. Застрелить Паломино. Закопать его тайно. Таков был мой приказ. А устраивать бессмысленное изуверство - нет. Впрочем, это тоже не имеет теперь никакого значения. Сделанного не поправишь, каждый должен отвечать за свое. Я к этому готов. Он снова с жадностью глотнул воздуха. Литума услышал голос лейтенанта: - Итак, вас при этом не было. А кто был? Лейтенант Дуфо со своими дружками? Литуме почудилось, будто полковник прищелкнул языком, словно собирался сплюнуть. Однако не сплюнул. - Я хотел, чтобы этот выстрел утишил его гордыню, - сухо ответил полковник. - Я был поражен. Я не думал, что он способен на подобную жестокость. Он и его люди. Это были его приятели. В конце концов в каждом человеке дремлет зверь. В каждом. Уровень развития тут роли не играет. Впрочем, полагаю все же, что в низших слоях общества, среди метисов это начало сильней. Затаенная обида, сознание своей неполноценности... Водка и субординация довершили дело. Разумеется, в этом мучительстве не было ни малейшей необходимости... Вы хотите знать, раскаиваюсь ли я? Нет, не раскаиваюсь. Можно ли спустить рядовому, который похитил и обесчестил дочь своего прямого начальника? Но я бы сделал это быстро и чисто. Пуля в затылок - и кончено! "Да у него та же болезнь, что и у Алисии, - подумал Литума, - как ее: "дилюженс", что ли". - Разве он ее обесчестил, господин полковник? - сказал лейтенант, и Литума в очередной раз удивился, до чего же схожие мысли приходят им обоим в голову. - Еще можно допустить, что он ее похитил, хотя правильней было бы сказать, что они бежали. Они были влюблены и собирались обвенчаться. Это может засвидетельствовать весь Амотапе. О каком насилии может идти речь? Снова послышалось Литуме щелканье, предшествующее плевку. Когда же полковник заговорил, он вновь увидел того не терпящего возражений деспота, который принимал их у себя в кабинете на авиабазе. - Дочь командира Таларской базы ВВС не может влюбиться в рядового, - сказал он, сердясь уже на то, что приходится объяснять столь очевидные вещи. - Дочь полковника Миндро не может влюбиться в гитариста с улицы Кастилии. "Яблочко от яблони недалеко падает", - подумал Литума. Как ни сильна была ненависть Алисии к отцу, но именно от него унаследовала она пренебрежение ко всем небелым. - Я ведь это не выдумал, - услышал он мягкий голос своего начальника. - О предполагаемом венчании сообщила нам сама сеньорита Алисия. Сама. Мы никаких вопросов ей не задавали. Она нам сказала, что любила Паломино, что он любил ее и что они обвенчались бы, случись в то время в Амотапе священник. Какое же это насилие? - Разве я вам не объяснил? - в первый раз за все это время повысил голос полковник. - Это ее болезнь, это "delusions", беспочвенные фантазии. Вовсе она в него не влюбилась и влюбиться не могла. Как вы не понимаете, что это все одно и то же: и когда она вам рассказывала о своей любви, и когда показывала лурдским монахиням раны, которые сама себе наносила - и для того лишь, чтобы опорочить меня. Она мстит мне, она карает меня, она заставляет меня платить за величайшую муку в моей жизни - смерть ее матери. Как будто... - он задохнулся, но справился с собой, - как будто я уже не испил эту чашу. Неужели наша полиция не может взять этого в толк? "Нет, в лоб тебя драть, - подумал Литума. - Не может". Зачем было все так усложнять? Почему это Алисия Миндро не могла полюбить паренька, который так дивно играл на гитаре и так нежно пел? Кто сказал, что белая никогда не полюбит чоло? Почему полковник увидел в этой любви коварный заговор против себя? - Я пытался объяснить все это и Паломино Молеро. - Полковник снова говорил теперь безразлично, словно отстраняясь и от них, и от произносимых им слов. - Как и вам. Только еще детальней, еще подробней. Я все ему разжевал и в рот положил. Я не грозил ему, не приказывал. Я говорил с ним как мужчина с мужчиной, а не как полковник с рядовым. Я давал ему возможность повести себя как порядочный человек, стать тем, кем он никогда не был. Он замолчал и проворно, словно отгоняя муху, поднес ладонь ко рту. Литума полуприкрыл глаза: в