елок, еле кивая им, как полагается (или, как он думал, что полагается) блестящему молодому хирургу, спешащему на операцию. Он был так поглощен старанием походить на блестящего молодого хирурга, что совсем заблудился и попал в крыло, отведенное под платные палаты. Он опаздывал. Было некогда соблюдать и дальше внушительность. Как все мужчины, Мартин терпеть не мог признаваться в своем невежестве, спрашивая дорогу; нехотя остановился он у дверей палаты, где сиделка-практикантка мыла пол. Практикантка была невысокая и тоненькая, и на нее было напялено платье из грубой синей саржи, громадный белый фартук и чепец, врезавшийся в лоб круглой резинкой, - мундир, столь же неприглядный, как и ее ведро с мыльной водой. Она вскинула на Мартина глаза с живою дерзостью белки. - Сестрица, - сказал Мартин, - мне нужно в палату "Д". Девушка протянула лениво: - Нужно? - Да. Если разрешите прервать вашу работу... - Ничего, прерывайте. Проклятая старшая сестра поставила меня скрести пол (а нам вовсе не полагается мыть полы), потому что поймала меня с папиросой. Она - старая карга. Если она увидит младенца, вроде вас, разгуливающего здесь без дела, она возьмет вас за ухо и выведет вон. - Вам, любезная девица, быть может, интересно будет узнать... - Ото! "Любезная девица, быть может"... Звучит совсем как у старого учителя в нашем городке. Ее небрежная веселость, ее манера обращаться с ним так, точно они двое ребят на вокзале, показывающие друг другу язык, весьма не понравилась серьезному молодому ассистенту профессора Готлиба. - Я доктор Эроусмит, - зарычал он, - и по моим сведениям, даже практиканток учат, что первый долг сиделки - встать, когда она говорит с врачом. Я хочу пройти в палату "Д" и получить, - да будет вам известно, - штамм одного очень опасного микроба, и если вы будете любезны указать мне... - Ай-я-яй, опять проштрафилась! Видно, мне Не привыкнуть к военной дисциплине. Хорошо. Так и быть, встану. - Она выпрямилась. Каждое ее движение было стремительно-ровным, как бег кошки. - Пойдите назад, поверните направо, потом налево. Извините, если я вам надерзила. Но посмотрели бы вы на этих старых хрычей-докторов, которым сиделки обязаны угождать... По совести, доктор - если только вы, в самом деле, доктор... - Не вижу надобности доказывать это вам, - взъярился Мартин и зашагал прочь. Всю дорогу до палаты "Д" он кипел бешенством на скрытое издевательство девушки. Он - выдающийся ученый, не оскорбительно разве, что он вынужден сносить дерзости от практикантки - самой рядовой практикантки, худенькой и невоспитанной девчонки, очевидно из Западных штатов. Он повторял свое возражение: "Не вижу надобности доказывать это вам". Он гордился, что проявил такое высокомерие. Он рисовал себе, как расскажет об этом Маделине и добавит в заключение: "Я ей только сказал спокойно: "Уважаемая, не вам же я буду объяснять цель моего посещения", - сказал, и она увяла". Но образ ее не увядал; пока Мартин разыскивал врача-стажера, который должен был ему помочь, и брал у больного спинномозговую жидкость, - девушка стояла перед ним, дразнящая, упрямая. Нужно было увидеть ее еще раз и внушить ей... "Не родился еще тот человек, который мог бы безнаказанно оскорблять меня!" - сказал скромный молодой ученый. Он примчался назад к ее палате, и они уставились друг на друга прежде, чем Мартин сообразил, что не подготовил сокрушающих слов, которые должен был сказать ей. Бросив щетку, она встала с полу. Сняла чепец, и волосы оказались у нее шелковистые, медового цвета, глаза голубые, лицо детское. Она совсем не была похожа на служанку. Мартин мог представить ее себе бегущей вниз по косогору, взбирающейся на стог соломы. - Я вовсе не хотела вам нагрубить, - сказала она серьезно. - Я только... От мытья полов у меня характер портится. Я подумала, что вы страшно милый, и простите, если я вас этим задену, но вы показались мне слишком молодым для врача. - Я не врач. Я студент-медик. Я просто хотел поважничать. - Я тоже! Он почувствовал, что между ними мгновенно установились товарищеские отношения, что с ней не нужно все время фехтовать и позировать, как в борьбе с Маделиной. Он знал, что эта девушка одного с ним племени. Пусть она задира, пусть грубовата и несдержанна, но она храбрая, она умеет высмеять бахвальство, она способна на преданность, слишком непосредственную и естественную, чтоб казаться героической. Голос Мартина прозвучал взволнованно, хотя он только сказал: - Тяжело, верно, учиться на сестру? - Не так страшно, и романтики в этом ровно столько же, сколько в работе наймачки, - так зовут в Дакоте служанок. - А вы родом из Дакоты? - Я родом из самого предприимчивого города на всю Северную Дакоту - триста шестьдесят два жителя - из Уитсильвании. А вы в университете? Старшей сестре, пройди она мимо, показалось бы, что молодые люди поглощены больничной работой. Мартин стоял у двери, его собеседница у ведра с водой. Она опять надела чепец; он был ей велик, скрывал ее яркие волосы. - Да, я на третьем курсе, в Могалисе. Но не знаю... я не настоящий медик. Мне больше нравится лабораторная работа. Я думаю стать бактериологом и разгромить кое-какие дурацкие теории иммунитета. А лечащих врачей я не больно-то ценю. - Это хорошо. Я здесь насмотрелась. Послушали б вы наших доков, какие они умильные старые кошки со своими больными, а как орут на сиделок! А лаборатории... тут как будто что-то настоящее. Не думаю, чтоб можно было водить за нос микроба. Или микробу, как их? - Нет, они называются... А вас как звать? - Меня? Ох, идиотское имя - Леора Тозер. - Чем же плохо "Леора"? Красивое имя. Щебет птиц весной, шелест опадающего цвета яблони в неподвижном воздухе, полуночный лай сонных собак, - кто опишет их, не сбиваясь на трафарет? Столь же естественным, столь же условным, столь же юношески-неловким, столь же извечно прекрасным и подлинным, как эти древние звуки, был разговор Мартина с Леорой в те страстные полчаса, когда они открывали друг в друге часть своего собственного "я", всегда недостававшую и обретенную теперь с радостным изумлением. Они тараторили, как герой и героиня нудного романа, как рабочие потогонной мастерской, как труженики-крестьяне, как принц и принцесса. Слова их, если слушать одно за другим, были глупы и пусты, но взятые вместе становились мудры и значительны, как прилив и отлив или шумный ветер. Он рассказал ей, что преклоняется перед Максом Готлибом, что проезжал на поезде по ее Северной Дакоте и что превосходно играет в хоккей. Она ему рассказала, что "обожает" водевиль, что ее отец, Эндру Джексон Тозер, родился на Востоке (это у нее означало в Иллинойсе) и что ей не очень по душе ухаживать за больными. У нее нет особо честолюбивых замыслов. Сюда она приехала из любви к новизне. С добродушным сожалением намекнула, что на дурном счету у старшей сестры, что искренне хочет вести себя хорошо, но как-то всегда нарывается на скандал из-за ночных вылазок и болтовни в постели. Повесть не заключала в себе ничего героического, но от ясного тона, каким девушка ее рассказывала, у Мартина создалось впечатление веселой храбрости. Он перебил настойчивым: - Когда вы можете уйти из больницы пообедать? Нынче вечером, да? - Но как же... - Я вас прошу! - Хорошо. - Когда мне за вами зайти? - Вы думаете, стоит... Ладно, в семь. Всю дорогу назад в Могалис он то негодовал, то радовался. Объяснил самому себе, что он идиот: совершать длинную поездку в Зенит дважды в день! Припомнил, что помолвлен с девицей по имени Маделина Фокс; тревожился вопросом верности; утверждал, что Леора Тозер и сиделка-то липовая, что она безграмотна, как судомойка, и нагла, как мальчишка-газетчик; он решил - несколько раз решал - позвонить ей по телефону и отменить приглашение. Он явился в больницу без четверти семь. Ему пришлось ожидать двадцать минут в приемной, похожей на похоронное бюро. Он был в ужасе. Зачем он здесь? Будет, верно, истинной пыткой проскучать весь этот нескончаемый обед. Да узнает ли он ее в обычном-то наряде? Вдруг он вскочил. Она стояла в дверях. Скучный синий мундир исчез; она была детски изящна и легка в платье princesse, дававшем одну цельную линию от высокого воротничка и юной чуть выпуклой груди до кончика башмака. Казалось вполне естественным, выходя с нею из клиники, локтем прижать ее руку. Она шла рядом с ним мелким приплясывающим шажком, более робкая теперь, чем утром, когда работа придавала ей самоуверенности, но глядела на него доверчиво снизу вверх. - Рады, что я пришел? - спросил он. Она подумала. У нее была манера важно думать над ясными вещами; и важно (но не с тяжелой важностью политика или начальника конторы, а с важностью ребенка) подтвердила: - Да, я рада. Я боялась, что вы, когда ушли, обиделись на меня за мою дерзость, и мне хотелось извиниться перед вами и... Мне понравилось, что вы так помешаны на своей бактериологии. Я, пожалуй, тоже немного сумасшедшая. Здешние стажеры - они вечно пристают, но они такие... такие надутые: новенькие стетоскопы, с иголочки новенькое достоинство. Уфф!.. - И еще важнее добавила: - О да, я рада, что вы приехали... Я дура, что в этом сознаюсь? - Вы страшно милая, что сознаетесь. - Рядом с нею у него слегка кружилась голова. Он крепче прижал локтем ее руку. - Но вы не подумаете, что я каждому студенту и доктору разрешаю ухаживать за собой? - Леора! А вы не подумаете, что я суюсь ухаживать за каждой хорошенькой девочкой? Мне захотелось... Я как-то почувствовал, что мы с вами можем подружиться. Ведь можем? Можем? - Не знаю. Увидим. Куда мы пойдем обедать? - В Гранд-Отель. - Нет, нет! Там страшно дорого. Разве только, если вы богач. Ведь вы не богач? Нет? - Нет, не богач. У меня денег только, чтоб кончить курс. Но я хочу... - Пойдем в "Бижу". Там хорошо и недорого. Ему припомнилось, как часто Маделина Фокс намекала, что недурно было бы сходить в Гранд-Отель, самый шикарный ресторан в Зените, но больше он в тот вечер не думал о Маделине. Он был поглощен Леорой. Он находил в ней непосредственность, свободу от предрассудков, прямоту, поразительные в дочери Эндру Джексон Тозера. Она была женственна, но нетребовательна; никого не стремилась исправлять, и редко что-нибудь ее шокировало; не была ни кокетлива, ни холодна. Он встретил в ней поистине первую девушку, с которой говорил без стеснения. Вряд ли Леоре представился случай сказать что-нибудь самой, ибо Мартин выкладывал ей все, что мог рассказать сокровенного ученик Готлиба. Для Маделины Готлиб был вредный старик, высмеивающий святость брака и белых лилий, для Клифа он был скучный профессор; Леора же загоралась, когда Мартин стучал по столу, повторяя слова своего кумира: "До настоящего времени большинство исследований - даже у Эрлиха - сводятся преимущественно к пробе и ошибке, строятся на эмпирическом методе, противоположном научному; научный метод стремится установить общий закон, управляющий группой явлений, так, чтобы можно было предсказать, что произойдет". Он произнес это с благоговением, пристально, почти свирепо глядя на Леору через стол. Он упорствовал: - Теперь вы видите, как он опередил не только врачей-коммерсантов, но и всех этих мелочных, машинного производства исследователей, копошащихся в куче навоза? Понимаете ли, что он такое? Понимаете? - Да, кажется, понимаю. Во всяком случае мне понятен ваш восторг перед ним. Но, пожалуйста, не запугивайте меня! - Я вас запугал? Я вовсе этого не хотел. Но когда я подумаю, как эти проклятые профы большей частью даже не знают, чего он добивается... Мартин опять сорвался с цепи, и Леора, если и не совсем понимала соотношение между синтезом антител и работами Аррениуса, все же слушала Мартина с радостным сочувствием его пылу, ни разу не вставив мягкого назидательного замечания в духе Маделины Фокс. Ей пришлось предупредить его, что к десяти ей нужно вернуться в больницу. - Я слишком много говорю! Боже мой, надеюсь, я вам не надоел? - выпалил он. - Мне было интересно. - Я тут пустился в технические тонкости и так расшумелся... Ох, и болван же я! - Я рада, что вы мне доверяете. Я не "серьезная" и совсем неразвитая, но я очень люблю, когда мужчины считают меня достаточно умной, чтобы рассказывать мне, о чем они в действительности думают и... Спокойной ночи! За две недели они дважды обедали вместе, и только дважды за это время Мартин виделся со своей законной невестой Маделиной, хоть она не раз звонила ему по телефону. Он узнал обстановку, в которой выросла Леора. Прикованная к постели двоюродная бабушка в Зените послужила оправданием, почему Леора отправилась учиться уходу за больными в такую даль. Поселок Уитсильвания, в Северной Дакоте, состоит из одной улицы - дома в два ряда, в конце красные элеваторы. Отец Леоры, Эндру Джексон Тозер - владелец банка, маслобойни и элеватора, а посему первое лицо в городе; неукоснительно посещает по средам вечерние молитвенные собрания, ругается из-за каждого гроша, который выдает Леоре или ее матери. Берт Тозер, брат: беличьи зубы, золотая цепочка от пенсне, закинутая за ухо; изображает собою главного бухгалтера и весь прочий штат в отцовском банке, занимающем одну комнату. При церкви Единого братства - ужины с холодной курятиной и кофе; фермеры - немцы-лютеране, распевающие древние тевтонские гимны, голландцы, чехи и поляки. А вокруг поселка волнуется пшеница под сводом грозовых облаков. И Мартин видел Леору - странную девочку, чужую в своей семье: она довольно послушно исполняет скучную домашнюю работу, но затаила веру, что встретит когда-нибудь юношу, с которым увидит весь многоцветный мир - пускай в опасностях, пускай в нужде. Когда она заканчивала робкую попытку приоткрыть перед ним свое детство, у Мартина вырвалось: - Дорогая, вам незачем рассказывать мне о себе. Я вас знал всегда. Я вас ни за что не отпущу. Вы выйдете за меня замуж... Это было между ними сказано с крепким пожатием рук, с признанием в глазах, среди ресторанного шума. Первые слова Леоры были: - Мне хочется звать вас Рыжик. Почему? Не знаю. Ничего рыжего в вас нет, но все-таки для меня вы немножко рыжий и... О дорогой мой, я вас так люблю! Мартин вернулся домой женихом двух невест. Он обещался на следующее утро зайти к Маделине. По всем канонам благопорядочного поведения ему полагалось чувствовать себя подлецом и собакой; но как он ни старался, как ни внушал себе, что должен чувствовать себя подлецом и собакой, ему это не удавалось. Он думал об аффектированной восторженности Маделины, о ее провансальском "плезансе" и о томиках стихов в мягких кожаных переплетах, по которым она любовно постукивала пальцами; о галстуке, который она ему купила, и о том, как она гордилась его волосами, когда он зачесывал их, точно лощеный герой с журнальной картинки. Он горевал, что согрешил против верности. Но его сомнения разбивались о прочность его союза с Леорой. Их товарищеская дружба освобождала его душу. Даже и тогда, когда он, защищая Маделину, выдвигал встречный иск и утверждал, что Леора - простая девчонка, которая дома, вероятно, жует резину и показывается на людях с грязными ногтями, ее обыденность была дорога той обыденности, что жила в нем самом, крепкая, как честолюбие или благочестие - земная основа и ее веселости и его напряженной научной любознательности. В этот роковой день он был рассеян в лаборатории. Готлибу дважды пришлось повторить свой вопрос, приготовил ли он новую партию питательной среды, а Готлиб был самодержец, более суровый к своим любимцам, чем к рядовым студентам. Он рявкнул: - Эроусмит, вы родились кретином! Господи, неужели я должен прожить всю жизнь mit Dummkopfen. Я не могу быть всегда одинок, Мартин! Вы хотите мне изменить? Вот уже два или три дня вы невнимательны к работе. Мартин, уходя, бормотал: - Я люблю этого человека! В путаных мыслях своих он ставил Маделине в счет ее, претензии, придирчивость, эгоизм, ее замаскированное невежество. Он взвинчивал себя до ощущения правоты, и тогда для него становилось отрадно-очевидным, что он должен покинуть Маделину в порядке решительного протеста. Он пошел к ней вечером, приготовившись встретить взрывом первую ее жалобу, простить ей в конце концов, но расторгнуть их взаимное обязательство и снова сделать свою жизнь простой и ясной. Маделина не пожаловалась. Она подлетела к нему: - Дорогой, вы так утомлены - у вас усталые глаза. Вы, верно, отчаянно заработались? Я так жалела, что вы не могли забежать ко мне на этой неделе! Дорогой, вы не должны себя губить. Подумайте, сколько лет у вас впереди для блестящих работ. Нет, не говорите. Я хочу, чтобы вы отдохнули. Мама ушла в кино. Садитесь здесь. Смотрите, как я вас уютно устрою среди подушечек. Откиньтесь на спину, можете соснуть, если хотите, а я почитаю вам "Золотой черепок" [роман ирландского писателя Джемса Стивенсона]. Вам понравится эта вещь! Он решил, что вещь ему совсем не понравится; и так как он, очевидно, был лишен чувства юмора, вряд ли он ее оценил, но она его будоражила своим своеобразием. Голос Маделины звучал резко и крикливо после ленивой мягкости Леориного голоса, но она читала так старательно, что Мартину стало до боли стыдно своего намерения обидеть ее. Он видел, что при всей своей претенциозности она в сущности ребенок, а решительная и бесстрашная Леора - взрослый человек, хозяйка реального мира. Упреки, с которыми он собирался на нее обрушиться, были забыты. Вдруг она подсела к нему, стала плакаться: - Я так скучала по вас всю неделю. Итак, он был изменником в отношении обеих. Леора нестерпимо возбуждала его; и на деле ласкал он сейчас Леору; но голод его обратился на Маделину, и когда она лепетала: "Я так рада, что вам здесь хорошо", - он не мог сказать в ответ ни слова. Ему хотелось говорить о Леоре, кричать о Леоре, ликовать о ней, о своей женщине. Он выдавил из себя лишь несколько неопровержимых, но бесстрастных комплиментов; он сказал, что Маделина красивая молодая женщина и сильна в английской словесности. В десять часов он ушел, изумив и разочаровав ее своей холодностью. Ему удалось, наконец, в полной мере почувствовать себя подлецом и собакой. Он поспешил к Клифу Клосону. Он ничего не говорил Клифу о Леоре: не желал выслушивать насмешки Клифа. Он похвалил себя за то, как спокойно вошел в их общую комнату. Клиф сидел на пояснице, задрав босые ноги на письменный стол, и читал Шерлока Холмса, которого положил на толстенный том Ослеровой "Медицины", чтобы обмануть самого себя. - Клиф, нужно выпить! Устал. Заглянем к Барни, может чего раздобудем. - Ты говоришь, как человек, обладающий языком и умеющий включить его на должную скорость, при помощи ромбенцефала, который состоит из мозжечка и продолговатого мозга. - Ох, брось ты умничать! Я сегодня злой. - Ага, мальчик поссорился со своею милой чистой Маделиной! Она обидела бедняжку Мартикинса? Отлично. Не буду. Идем. Да здравствует выпивка! По дороге Клиф рассказал три новых анекдота о профессоре Робертшо, все три непристойные, два из трех явно выдуманные, и почти развеселил Мартина. У Барни играли на бильярде, продавали табак и, так как в Могалисе местными властями был введен сухой закон, потихоньку торговали и спиртным. Барни протянул Клифу волосатую руку, и они обменялись приветствиями в высоком стиле: - Да снизойдет на вас, Барни, вечерняя благодать. И да функционирует безупречно ваша кровеносная система, в частности дорсально-кистевая ветвь локтевой артерии, во здравие которой я и мой коллега, доктор медицины, профессор Эгберт Эроусмит, охотно осушили бы бутылочку-другую вашего достославного клубничного морсу. - Здорово, Клиф! У вас не рот, а прямо музыкальный ящик. Если мне придется ампутировать руку, когда вы станете доком, я обращусь к вам, и вы мне ее заговорите. Клубничного морсу, джентльмены? Первая комната у Барни являла собою импрессионистское полотно, на котором были хаотически нагромождены бильярдный стол, кучки папирос, плитки шоколада, колоды карт и розовые листки спортивных газет. В задней комнате было проще: ящики сладкой газированной воды со странным привкусом; большой ледник, два столика и подле них ломаные стулья. Из бутылок с явственной этикеткой имбирного пива Барни наполнил два стакана крепким и очень забористым виски, и Клиф с Мартином понесли их к угловому столику. Подействовало быстро. Смутная печаль Мартина перешла в оптимизм. Он заявил Клифу, что собирается написать книгу, разоблачающую идеализм, подразумевая под этим, что намерен сделать что-нибудь толковое со своей двойной помолвкой. Придумал! Он пригласит Леору и Маделину вместе на завтрак, скажет им правду и увидит, которая из них его любит. Он крякнул и спросил еще стакан; назвал Клифа прекрасным парнем, а Барни общественным благотворителем и нетвердой поступью направился к телефону, поставленному в будке, чтоб не подслушивали. Соединившись с Зенитской больницей, он вызвал ночного дежурного, а ночной дежурный был человеком холодным и подозрительным: - Сейчас не время звать к телефону практиканток! Половина двенадцатого! Кто вы такой? Мартин подавил просившееся на язык "так я вам и сказал, кто я такой!" и объяснил, что говорит от больной Леориной бабушки, что бедная старушка совсем плоха, и если ночной дежурный не хочет взять на свою совесть убийство неповинной гражданки... Когда Леора взяла трубку, он сказал быстро и теперь уже трезво, с таким чувством, точно от наседающих с угрозами незнакомцев укрылся в спасительную сень ее близости. - Леора? Говорит Рыжик. Завтра, в половине первого, ждите меня в вестибюле Гранда. Обязательно! Очень важно! Как-нибудь уладьте - заболела бабушка. - Отлично, дорогой. Спокойной ночи, - вот и все, что она сказала. Из квартиры Маделины долго не отвечали, затем прозвучал голос миссис Фокс, сонный, дребезжащий: - Да, да? - Это Мартин. - Кто? Кто? Кого? Вам квартиру Фокс? - Да, да! Миссис Фокс, говорит Мартин Эроусмит. - Ах, ах, здравствуйте, мой милый! Звонок разбудил меня, я спросонья и не разобрала, что вы говорите. Я так испугалась. Я подумала, что телеграмма или что-нибудь такое. Подумала, не стряслось ли чего с Маддиным братом. В чем дело, милый? Ох, надеюсь, ничего не случилось? Ее доверие к нему, привязанность этой старой женщины, вырванной из родной земли и заброшенной в чужие края, сломили Мартина; он утратил все свое пьяное самодовольство и в унынии, чувствуя, как снова ложится на плечи тяжесть жизни, вздохнул: нет, ничего не случилось, но он забыл сказать Маделине кое-что и... он п-п-просит извинения за поздний звонок, но нельзя ли ему поговорить сейчас же с Мад. Маделина заворковала: - Марти, дорогой, в чем дело? Ничего, надеюсь, не случилось? Дорогой, вы же только что были здесь. - Послушайте, д-дорогая. Забыл вам сказать. У меня... у меня в Зените есть большой друг, с которым я хочу вас познакомить... - Кто он такой? - Завтра увидите. Послушайте, я хочу съездить с вами в Зенит, чтоб вы встретились... встретились за завтраком. Я думаю, - добавил он с тяжеловесной игривостью, - я думаю задать вам шикарный завтрак в Гранде!.. - Ах, как мило! - ...Так вот, давайте встретимся у пригородного в одиннадцать сорок, в Колледж-сквере. Можете? Неотчетливое: - Ах, я бы рада, но... у меня в одиннадцать семинар, я б не хотела его пропустить, и я обещала Мэй Гармон походить с нею по магазинам - она ищет туфли к розовому крепдешиновому платью, но чтоб годились и для улицы, и мы предполагали позавтракать, может быть, в Колледж-Караван-сарае, и я собственно собиралась пойти в кино с нею или с кем-нибудь еще... мама говорит, что новый фильм об Аляске просто шик, она смотрела его сегодня, и я думала сходить на него, пока не сняли, хотя, по совести, мне следовало бы вернуться прямо домой, сесть заниматься и никуда вообще не ходить... - Маделина, послушайте! Это важно. Вы мне не верите? Поедете вы или нет? - Да нет, конечно, я вам верю, дорогой. Хорошо, я постараюсь быть. В одиннадцать сорок? - Да. - В Колледж-сквере? Или у книжной лавки Блутмана? - В Колледж-сквере! Ее нежное "я вам верю" и неохотное "постараюсь" спорили в ушах Мартина, когда он, выбравшись из душной будки, возвращался к Клифу. - Ну, какая стряслась беда? - гадал Клиф. - Жена скончалась? Или Гиганты [бейсбольная команда] победили в девятом туре? Наш ночной герой глядит трупом в прозекторской. Барни! Подбавьте ему клубничной водички, живо! Послушайте, доктор, не вызвать ли врача? - Ох, заткнись ты! - вот и все, что Мартин нашелся сказать, да и то не очень убежденно. До своих переговоров по телефону он искрился весельем; он хвалил искусство Клифа в игре на бильярде и называл Барни "старым cimex lectularius" [постельный клоп (лат.)], но теперь, пока верный Клиф хлопотал над ним, он сидел, погруженный в раздумье, и только раз (при новой вспышке довольства собой) пробурчал: - Если бы ты знал, какие свалились на меня напасти, в какую собачью передрягу я попал, ты бы сам загрустил. Клиф встревожился. - Слушай ты, старый хрыч. Если ты залез в долги, я как-нибудь наскребу монету. Или ты... зашел слишком далеко с Маделиной? - Отстань! Вечно ты с грязными мыслями. Я недостоин прикоснуться к руке Маделины. Я смотрю на нее только с уважением. - Черта с два - уважение! Но раз ты говоришь, значит так. Уф! Хотел бы я хоть что-нибудь сделать для тебя. Ну, выпей еще стакан! Барни! Живо! Несколько стаканов накалили Мартина до состояния туманной беспечности, и Клиф заботливо потащил его домой, после того как он изъявил желание вступить в бой с тремя плечистыми филологами второго курса. Но наутро у него отчаянно болела голова и он помнил только одно - что ему предстоит встретиться за завтраком с Леорой и Маделиной. Полчаса езды в Зенит вдвоем с Маделиной показались Мартину чем-то видимым и гнетущим, как грозовая туча. Он должен был пережить не только каждую минуту по мере их наступления - все жестокие тридцать минут нависли одновременно. Готовясь преподнести через две минуты тактичное замечание, он еще слышал свои неловкие слова, сказанные двумя минутами раньше. Он силился отвести внимание спутницы от своего "большого друга", с которым им предстояло встретиться. Глупо ухмыляясь, он описывал вечер у Барни; безуспешно старался быть забавным; и когда Маделина стала читать ему нотацию о вреде спиртных напитков и общения с безнравственными личностями, у него даже отлегло от сердца. Но сбить ее он не мог. - Кто он, этот человек, с которым мы должны увидеться? Почему такая загадочность? О Мартикинс, вы меня хотите разыграть? Может быть, мы вовсе ни с кем не увидимся? Вы просто хотели избавиться на время от мамы и покутить со мной в Гранд-Отеле? Ах, как это приятно! Мне давно хотелось позавтракать как-нибудь в Гранде. Конечно, я считаю, что там безвкусица порядочная - слишком накручено, - но все-таки импозантно и... Я угадала, милый? - Нет, там нас кто-то... ну, словом, мы, правда, встретимся там с кем-то!.. - Почему же тогда вы не говорите мне, кто он? Право, Март, мое терпение иссякло. - Хорошо, я вам скажу. Это не он, это она. - О! - Это... Вы знаете, мне по моей работе приходится иметь дело с больницами, и некоторые сиделки в зенитской клинике оказали мне большую помощь. - У него сперло дыхание. Глаза болели. Пытка предстоящего завтрака была все равно неизбежна, так к чему, рассуждал он, уклоняться от наказания? - В особенности одна: не сиделка, а просто чудо. У нее столько знаний по уходу за больными; она дает мне массу полезных советов, и она, по-видимому, хорошая девушка, зовут ее мисс Тозер, а по имени, кажется. Ли или что-то в этом роде... и она такая... ее отец видный человек в Северной Дакоте, страшно богатый... крупный банкир... она, я думаю, занялась уходом за больными, просто чтобы внести свою лепту в труд человечества. - Ему удалось принять свойственный самой Маделине выспренно-поэтический тон. - Я подумал, что вы должны друг другу понравиться. Помните, вы жаловались, как мало в Могалисе девушек, которые действительно ценили бы... ценили бы идеалы. - Д-да-а. - Маделина неподвижным взглядом смотрела вдаль, и то, что она там видела, ей не нравилось. - Я, конечно, буду очень рада познакомиться с нею. Как и со всяким вашим другом... О Март! Вы, надеюсь, за нею не ухаживаете? Я надеюсь, Март, ваша дружба со всеми этими сиделками и сестрами не заходит чересчур далеко? Я, конечно, ничего в этом не понимаю, но постоянно приходится слышать, что иные из них прямо-таки гоняются за мужчинами. - Так вот, разрешите сказать вам, что Леора не из таких. - Конечно, я не сомневаюсь, но... О Мартикинс, вы не будете дурачком и не позволите этим сиделкам попросту забавляться вами? Я говорю это ради вашей же пользы. Они такие опытные. Бедная Маделина, ей нельзя слоняться по мужским палатам и... набираться разных знаний, а вы. Март, вы считаете себя психологом, но по чести сказать, любая бойкая девчонка может обвести вас вокруг пальца. - Ну, знаете, я могу сам о себе позаботиться! - Ах, я только думала... я вовсе не думала, что... Я надеюсь, ваша Тозерша... Я уверена, что она мне понравится, раз она нравится вам, но... Ведь я - ваша истинная любовь, не правда ли? Навсегда! Маделина, благовоспитанная Маделина, не считаясь с пассажирами, крепко сжала его руку. Она была явно так испугана, что его раздражение от ее слов о Леоре перешло в боль. Случайно Маделина сильно нажала большим пальцем на его руку. Стараясь придать лицу выражение нежности, он заметался: - Конечно... конечно... но право ж, Мадди, будьте осторожней. Этот старый балбес, что сидит там у окна, не сводит с нас глаз. За все измены, какие он мог совершить в будущем, он был в полной мере наказан еще до того, как вошел с Маделиной в Гранд-Отель. Гранд-Отель в 1907 году был лучшей гостиницей в Зените. Коммивояжеры сравнивали его с Паркер-Хаусом, с Палмер-Хаусом, с Вест-Отелем. Впоследствии его посрамила своею высокомерной скромностью гостиница Торнли; теперь его мраморные в шашку полы грязны, пышная позолота потускнела, тяжелые кожаные кресла протерты до дыр, обсыпаны пеплом сигар, заняты барышниками. Но в свое время это была самая гордая гостиница от Чикаго до Питсбурга, восточный дворец: вход осенен кирпичной кладки мавританскими арками; в вестибюле над черно-белым мрамором пола повисли в семь этажей золоченые балконы, подбираясь к зелено-розово-жемчужно - янтарной стеклянной крыше. Мартин и Маделина застали Леору в вестибюле; она сидела, крошечная, на громадном, охватившем колонну диване. В спокойном ожидании глядела она на Маделину. Мартин заметил, что одета Леора необычайно неряшливо - по собственному его выражению. Для него было неважно, что ее медвяные волосы неуклюже подобраны под черную шляпку (не шляпка, а какой-то бесформенный гриб), но он с огорчением отметил контраст между одеждой Леоры - ее блузкой, на которой не хватало третьей пуговицы, клетчатой юбкой, ее злополучным светло-коричневым болеро - и строгим синим костюмом Маделины. Огорчение было направлено не против Леоры. Когда он сравнивал их обеих (не надменно, как разборчивый высокомерный мужчина, а тревожно), Маделина сильней, чем когда-либо, раздражала его. То, что она пришла лучше одетая, казалось ему оскорблением. Нежность его стремилась встать на защиту Леоры, окутать ее, заслонить от врага. Он между тем бубнил: - ...Я подумал, хорошо бы вам, девочки, познакомиться... Мисс Фокс, позвольте вам представить мисс Тозер. Мне пришло на ум ознаменовать... Дураку привалило счастье найти двух цариц Савских... А про себя: "Фу ты, дьявол!" Пока они бормотали друг дружке ничего не значащие слова, он их потащил в знаменитый ресторан Гранд-Отеля. Здесь полно было золоченых канделябров, красных плюшевых стульев, тяжелого серебра и старых негров-официантов в зеленых шитых золотом жилетах. Вдоль стен тянулись изысканные виды Помпеи, Венеции, озера Комо и Версаля. - Шикарный зал! - прощебетала Леора. Маделина, судя по ее лицу, собиралась сказать то же самое, только пространнее, но вторично обведя глазами фрески, она изрекла: - Он очень большой, но... Мартин в лихорадке заказывал завтрак. Он ассигновал на оргию четыре доллара (вместе с чаевыми) и считал для себя делом чести истратить все четыре доллара до последнего цента. Пока он гадал про себя, что за штука "пюре сен-жермен", а стервец-официант стоял невозмутимо за его спиною, Маделина сделала первый выпад. С леденящей вежливостью она начала нараспев: - Мистер Эроусмит говорил мне, что вы - больничная сиделка, мисс... Тозер. - Да, вроде того. - Вы находите это интересным? - Понятно... да... Мне интересно. - Я полагаю, это должно быть чудесно - облегчать страдания. Конечно, моя работа - я готовлюсь к получению диплома преподавательницы английской словесности (у нее это прозвучало так, точно она готовилась к получению графского титула) - моя работа довольно сухая, оторванная от жизни. Мне приходится изучать законы развития языка и так далее, и тому подобное. Вам, с вашим практическим подходом к вещам, вам, я полагаю, это должно казаться довольно глупым. - Да, это должно быть... нет... почему же, это, верно, очень интересно. - Вы родом из Зенита, мисс... Тозер? - Нет, я родом из... из одного городка. Его едва можно назвать городком... В Северной Дакоте. - О, в Северной Дакоте! - Да... далеко на Западе. - Так... И долго вы собираетесь прожить на Востоке? В точности такую фразу сказала однажды Маделине одна ее нью-йоркская кузина, крайне ядовитая. - Да нет, я не... Да, я думаю пожить здесь довольно долго. - И вам, гм, вам здесь нравится? - О да, здесь очень недурно. Я люблю большие города... Тут много видишь. - Большие? Ну, это, я полагаю, зависит от точки зрения, вы не находите? Большим городом я привыкла считать Нью-Йорк, но... Конечно... Вам, верно, кажется интересным контраст между Зенитом и Северной Дакотой? - Да, конечно, они совсем непохожи. - Расскажите мне про Северную Дакоту - какая она? Меня всегда занимали эти Западные штаты. (Это тоже было заимствовано у кузины.) - Какое у вас общее впечатление от нее? - Я что-то не совсем вас понимаю. - Я спрашиваю про общий эффект... Про впечатление. - Ага... Много пшеницы и много шведов. - Но я имела в виду... Мне кажется, вы там все страшно мужественны и энергичны по сравнению с нами, с жителями Востока. - Не думаю. А впрочем, пожалуй, верно. - Много у вас в Зените знакомых? - Нет, не так уж много. - Знакомы вы с доктором Берчелем, который оперирует в вашей больнице? Он милейший человек; и не только хороший хирург, но вообще страшно талантлив. Он поет из-зумительно, и он из очень хорошей семьи. - Нет, я как будто вовсе его не знаю, - брякнула Леора. - О, вы должны с ним познакомиться. Он к тому же здорово... превосходно играет в теннис. Его всегда приглашают на стильные матчи на Роял-Ридж, где участвуют разные миллионеры. Страшно интересный человек. Тут Мартин впервые попробовал вставить слово: - Интересный? Он? Да у него ума ни на грош. - Дитя мое, я сказала "интересный" совсем в другом смысле! Мартин притих, беспомощный и одинокий, а она опять накинулась на Леору и все более бойко выспрашивала, знакома ли та с таким-то - сыном юрисконсульта такой-то корпорации - и с такой-то знаменитой начинающей актрисой, знает ли она такой-то шляпный магазин и такой-то клуб. Она развязно называла имена столпов зенитского общества, имена, которые склоняются ежедневно в "Светской хронике" газеты "Адвокейт-Таймс", - Каукс, Ван-Энтрим, Додсуорт. Мартина удивила эта развязность; он припомнил, что Маделина была однажды в Зените на благотворительном балу, но он не знал, что она так близка со знатью. Конечно, Леора - о, ужас! - о них и не слыхивала. Леора никогда не посещала концертов, лекций, литературных чтений, на которых Маделина, по-видимому, проводила все свои блистательные вечера. Маделина пожала слегка плечами, уронила: - Так... Конечно, у себя в больнице вы встречаете столько очаровательных врачей и всяких там ученых, что вам, я полагаю, лекции должны казаться страшно нудными. Так... - Она отпустила Леору и покровительственно взглянула на Мартина: - Ну как, вы думаете продолжать работу по... как это там... над кроликами? Мартин озлился. Теперь он был в состоянии сразу, не раздумывая, сделать то, что надо: - Маделина! Я свел вас обеих, потому что... Не знаю, подружитесь вы или нет, но мне бы этого хотелось, потому что я... Я не ищу для себя оправданий. Это вышло само собою. Я помолвлен с вами обеими, и я хотел бы знать... Маделина вскочила. Никогда еще она не выглядела такой гордой и красивой. Она смерила их взглядом и, не сказав ни слова, пошла прочь. Потом вернулась, положила кончики пальцев Леоре на плечо и спокойно поцеловала ее: - Дорогая, мне жаль вас. Вам выпала тяжелая участь! Бедное дитя! - И пошла, расправив плечи, к выходу. Мартин сидел напуганный, сгорбившийся и не смел взглянуть на Леору. Он почувствовал ее ладонь на своей руке. Он поднял глаза. Она улыбалась тихо, немного насмешливо. - Рыжик, предупреждаю, что я от тебя никогда не откажусь. Пусть ты такой скверный, как она уверяет, пусть я дура, наглая девчонка. Но ты - мой! Предупреждаю, ничего у тебя не выйдет, если ты опять попробуешь завести новую невесту. Я ей вырву глаза! И не воображай о себе лишнего! Ты, по-моему, изрядный эгоист. Но все равно. Ты мой! Он срывающимся голосом сказал ей много слов, великолепных в своей обыденности. А Леора говорила раздумчиво: - Я чувствую, что мы с тобою ближе друг другу, чем ты и она. Может быть, я потому и нравлюсь тебе больше, что мною ты можешь командовать, я тянусь за тобою, а она никогда не стала бы. И я знаю, что твоя работа для тебя дороже меня, дороже, может быть, самого себя. Но я глупая и заурядная, а она нет. Я попросту восхищаюсь тобою (бог весть почему, но восхищаюсь), между тем как у нее хватает ума заставить тебя восхищаться ею и тянуться за ней. - Нет! Клянусь тебе, дело не в том, что я могу тобою командовать, Леора! Клянусь тебе, не в том - мне кажется, это не так. Дорогая, не надо, не надо думать, что она умнее тебя. У нее ловко подвешен язык, но... Ах, не стоит говорить! Я нашел тебя! Жизнь моя началась! 7 Разница между отношениями Мартина с Маделиной и с Леорой была подобна разнице между волнующим поединком и светлой дружбой. С первого же вечера и он и Леора положились на взаимную верность и любовь, и в некоторых отношениях его жизнь определилась раз навсегда. Все же, как ни был он поглощен Леорой, это не приводило его к застою. Он делал все новые и новые открытия о жизненных наблюдениях, которые она таила в маленькой своей головке, когда, молча ему улыбаясь, покуривала папиросу и пускала кольцами дым. Его тянуло к девушке Леоре; она его возбуждала и с веселой, откровенной страстью отвечала ему; но другой, бесполой Леоре, он говорил все - честнее, чем Готлибу или самому себе, измученному сомнениями; и она мальчишеским кивком или случайным словом побуждала его крепче верить в его растущее честолюбие, в его требовательность к другим. Братство Дигамма Пи давало бал. Из тревожных перешептываний студентов выяснилось, что Уиннемакский университет начинает приобретать мировую известность, а посему они не обманут ожиданий общества и все до одного явятся на бал, облаченными в символ респектабельности, именуемый фраком. В одном-единственном знаменательном случае, когда Мартину пришлось надеть фрак, он его взял напрокат из университетских мастерских, но теперь, когда ему предстояло ввести в свет Леору, свою