ске святого Витта, нога на тормозе. "Полсекунды - и мне бы крышка!" - пробормотал он и подумал об овдовевшей Леоре, отданной во власть Тозеров. Но образ задыхающейся в судорогах Мери Новак заслонил все остальное. - Тьфу, черт! Заглушил мотор! - простонал он. И он перескочил через борт, завел мотор и стрелой влетел в Леополис. Для округа Кринсен Леополис с его четырехтысячным населением был столицей, но в напряженной тишине рассвета он являл собою крошечное кладбище: песчаной полосой тянулась Главная улица", низкие домики лавчонок глядели покинутыми хижинами. Мартин нашел только одно живое место: в унылой конторе гостиницы "Дакота" ночной дежурный играл в покер с шофером автобуса и констеблем. Его истерическое вторжение несколько их удивило. - Доктор Эроусмит из Уитсильвании. Умирает ребенок от дифтерита. Где живет Бласнер? Садитесь в мой автомобиль и покажите дорогу. Констебль был сухопарый старик, жилет у него болтался нараспашку на рубахе без воротника, штаны свисали складками, глаза смотрели решительно. Он подъехал с Мартином к дому аптекаря, стукнул ногою в дверь, потом, подняв в холодном предутреннем свете свое худое небритое лицо, рявкнул: - Эд! Эй, вы, Эд! Вставайте! Из окна второго этажа донеслось ворчанье Эда Бласнера. Смерть и неистовые доктора были ему не в новинку. Мартин слышал, как он, натягивая штаны и пиджак, ораторствует перед сонной женой о горестной жизни аптекаря и о том, что хорошо бы переехать в Лос-Анжелос и заняться продажей недвижимости. Но противодифтерийная сыворотка у него в аптеке нашлась, и через шестнадцать минут после того, как едва не погиб под поездом, Мартин уже мчался назад к Генри Новаку. Когда он влетел в дом, девочка была еще жива. Всю обратную дорогу он видел ее мертвой и окоченевшей. - Слава богу! - буркнул он и гневно потребовал кипятку. Он был уже не растерянным молодым доктором, но мудрым героем-врачевателем, победившим в большом забеге смерть, и в крестьянских глазах миссис Новак, в нервной послушности Генри Новака он читал признание своего могущества. Быстро и ловко он сделал внутривенное вливание сыворотки и стоял ожидая. Дыхание девочки сперва не менялось; она по-прежнему задыхалась, с натугой выдавливая из себя воздух. Затем послышалось бульканье, началась борьба, в которой лицо ее почернело, и она затихла. Мартин глядел и не верил. Новаки прижимали к губам дрожащие руки, медленно поднималась в них злоба, медленно осознавали они, что ребенок мертв. В клинике смерть стала для Мартина безразлична и естественна. Он сам говорил иногда Ангусу, слышал, как сиделки чуть ли не весело говорили друг дружке: "Ну вот, пятьдесят седьмой освободил койку". Теперь в нем кипело неистовое желание совершить невозможное. Не может быть, что девочка умерла. Он сделает что-нибудь... И все время его грызло: "Я должен был начать с операции, должен был". Мысль эта была так упорна, что он не сразу услышал, как миссис Новак закричала: - Умерла? Умерла? Он кивнул, не смея взглянуть женщине в лицо. - Вы ее убили этой вашей иглой! И даже не предупредили нас, чтоб мы хоть могли позвать священника! Он понуро прошел мимо ее причитаний и мимо скорби мужчины и с пустотою в сердце поехал домой. "Оставлю навсегда медицинскую практику", - размышлял он. - Хватит с меня, - сказал он Леоре. - Никуда я не гожусь. Я должен был сделать трахеотомию. Как я буду глядеть людям в глаза, когда об этом узнают? Кончено! Найду работу в лаборатории... у Досона Ханзикера или где-нибудь еще. Спасительной оказалась для него резкость ее протеста: - Свет не видал такого самомнения, как у тебя! Ты воображаешь, что ты единственный врач, у которого умер пациент. Я уверена, ты сделал все, что мог. Но весь следующий день он слонялся из угла в угол и мучил сам себя, и мука его возросла вдвойне, когда за ужином мистер Тозер занудил: - Генри Новак со своею хозяйкой приезжали сегодня в город. Они говорят, что вы должны были спасти их девочку. Что ж вы не пораскинули мозгами, не полечили ее как-нибудь? А надо бы: Новаки пользуются здесь большим влиянием среди разных там поляков и венгерцев. Всю ночь Мартин от усталости не мог уснуть, а наутро поехал в Леополис. Тозеры чуть не с благоговением отзывались о докторе Адаме Уинтере из Леополиса, семидесятилетнем старике, враче-пионере округа Кринсен, и вот Мартин помчался к этому мудрецу. Правя "фордом", он яростно издевался над своим мелодраматическим Состязанием со Смертью и устало въехал в клубившуюся по Главной улице пыль. Приемная доктора Уинтера помещалась над бакалейной лавкой, в длинном ряду ярко-красных кирпичных домов с египетскими карнизами - из жести. Полутьма просторных сеней ласкала после зноя и ослепительного света прерии. Мартину пришлось переждать, пока доктор Уинтер, седой человек, говорящий густым приятным басом, принял трех почтительного вида пациентов, и только тогда он был допущен в кабинет. Врачебное кресло было немногим лучше того, что стояло некогда у дока Викерсона в Элк-Милзе, а инструменты дезинфицировались, по-видимому, в тазу для стирки, но в углу стоял аппарат для электролечения с бесконечным множеством электродов, подушек, ремней - Мартин в жизни не видал столько ремней, подушек и электродов. Мартин рассказал историю с Новаками, и Уинтер провозгласил: - Что ж, доктор, вы сделали все, что могли, и даже больше. Но скажу вам одно: в следующий раз, в критическом случае, пригласите вы лучше для консультации врача постарше. Не то, чтоб вы нуждались в совете, - но это производит впечатление на семью больного, это снимает с вас половину ответственности и пресекает пересуды. Я сам... гм... многие мои молодые коллеги часто оказывают мне честь приглашать меня на консилиум. Подождите минутку. Я позвоню редактору "Новостей" и дам ему статейку о вашем случае. Доктор Уинтер переговорил по телефону и потом горячо пожал Мартину руку. - Приобрели вы что-нибудь в этом роде? - спросил он, указывая на свой электроаппарат. - Обязательно приобретите, дружок. Не скажу, чтоб я часто применял эту штуку - разве что с любителями лечиться, которые на деле ничем не больны, но вы не поверите, как это импонирует публике. Итак, доктор, заглядывайте почаще к нам в Леополис. Вы женаты? Не приедете ли к нам как-нибудь с супругой в воскресенье пообедать? Миссис Уинтер будет искренне рада с вами познакомиться. И если вы когда-нибудь захотите обратиться к моим услугам для консилиума... я беру в таких случаях лишь немногим больше против своего обычного гонорара, а выглядит всегда очень прилично, когда врач приглашает для совета человека постарше. Гоня свой "форд" домой, Мартин тешился пустой и злобной бравадой: - Сдать позиции? Ждите! Как я ни плох, а все ж получше этого гнусавого выжимателя гонораров! Две недели спустя в "Уитсильванском Орле", газетке на четыре полосы подслеповатого шрифта, появилась заметка: "Наши предприимчивые соратники из "Леополисских Новостей" на той неделе поместили следующее сообщение об одном жителе Уитсильвании, которого город недавно принял в свое лоно: "Как мы узнали от нашего заслуженного пионера, леополисского врача доктора Адама Уинтера, медицинский мир по всей долине Пони-Ривер горячо поздравляет доктора М.Эроусмита из Уитсильвании - ибо ни в одной другой профессии люди не умеют так бескорыстно, по-джентльменски ценить заслуги своих коллег, как в медицине. Молодой уитсильванскнй врач вызвал восторг среди своих собратьев, показав недавно, что в добавление к научным знаниям он обладает мужеством и предприимчивостью. Будучи приглашен к дочурке Генри Норвалька из Дельфта, всем известного фермера, и найдя девочку на пороге смерти от дифтерита, доктор М.Эроусмит сделал отчаянную попытку спасти ее и сам привез противодифтерийную сыворотку от Бласнера, нашего всеми уважаемого аптекаря, у которого всегда наготове полный и свежий ассортимент лекарств. Врач туда и обратно ездил на своей бензинной колеснице, сделав 48 миль в 79 минут. К счастью, наш недремлющий констебль Джо Колби оказался на посту и помог доктору Эроусмиту найти бунгало мистера Бласнера на проспекте Красной Реки, и тот, как истый джентльмен, встал с кровати и поспешил снабдить врача требуемой сывороткой, - но, к несчастью, болезнь зашла слишком далеко и спасти ребенка было уже невозможно. Но мы должны заметить: при такой отваге и находчивости, наряду с научными знаниями, профессия врача становится одним из величайших благ для человечества". Через два часа после выхода газеты с этой заметкой мисс Агнес Инглблед зашла поговорить еще раз о своих несуществующих хворях, а два дня спустя явился Генри Новак и гордо сказал: - Да, док! Мы все сделали, что могли, для бедной девочки. Только, сдается мне, я слишком поздно надумал вас позвать. Жена страх как убивается. Прочитали мы с с нею эту штуку в "Орле". Показали ее священнику. Вот что, док, не посмотрите ли вы мою ногу? Побаливает в щиколотке - вроде бы ревматизм. 16 К концу первого года работы в Уитсильвании Мартин был скромным деревенским врачом, не очень признанным, но все же не унывающим. Летом они с Леорой ездили на Пони-Ривер поужинать и выкупаться среди шума и плеска и нескромных шуток; осенью он стрелял уток с Бертом Тозером, который делался почти что выносимым, когда перед заходом солнца стоял на болотной тропе; а зимой, когда деревню отрезала от мира сверкающая снежная пустыня, у них было катанье на санях, были карты и вечеринки Единого братства. Когда пациенты обращались к Мартину за помощью, они были прекрасны в своем страдании и терпеливой покорности. Раза два Мартину случалось выйти из себя, когда веселые поселяне благодушно объясняли ему, что он моложе, чем можно было бы желать; раза два он выпил лишнего за покером в задней комнате кооперативной лавки; но его знали, как дельного и честного врача... а в общем он был менее заметной фигурой, чем Алек Инглблед, парикмахер, преуспевал менее, чем столяр Нильс Крэг, и был менее интересен для соседей, чем финн-иммигрант, владелец гаража. Потом один несчастный случай и одна ошибка прославили его на двенадцать миль вокруг. Весной он пошел однажды удить рыбу. Когда он проходил мимо какой-то фермы, из ворот выбежала женщина, вопя, что ее младенец проглотил наперсток и задыхается - помирает. Хирургическим инструментом послужил Мартину большой карманный нож. Он его наточил на оселке, прокипятил в чайнике, разрезал ребенку горло и спас ему жизнь. Все газеты в долине Пони-Ривер отметили этот случай, и еще не отшумела первая сенсация, как Мартин Эроусмит излечил мисс Агнес Инглблед от ее страсти лечиться. Однажды у нее похолодели руки и замедлилось кровообращение, а посему Мартина вызвали к ней среди ночи. Ему до смерти хотелось спать после двух поездок к больным по тряской дороге, и он в обалдении дал ей слишком большую дозу стрихнина, которая так встряхнула больную, что она решила выздороветь. Разительная перемена придала ей больше интересности, чем постоянные недомогания - люди за последнее время заметно охладели к симптомам ее болезней. Агнес ходила из дома в дом, прославляя Мартина, и уитсильванцы, все, как один, говорили: "Смотрите! У кого только Агнес не лечилась, а доктор Эроусмит первый действительно ей помог!" Мартин создал себе практику, небольшую, прочную и ничем не замечательную. Они с Леорой переехали от Тозеров в собственный домик. У них была столовая, она же гостиная, где на светлом, новом, приятно пахнувшем линолеуме горделиво стояла никелированная печь и красовался буфет золотистого дуба, а на нем спичечница-сувенир с озера Миннетонка. Мартин купил небольшой рентгеновский аппарат и был избран в правление тозеровского банка. Он был теперь так занят, что ему некогда было тосковать о днях научной работы, которых никогда и не было, - а Леора вздыхала: - Вот ужас-то быть замужем. Шататься с тобой по дорогам, бродяжничать, нанимаясь где случится на работу - ко всему я была готова, но никак не ждала, что меня зачислят в Столпы Общества. Ладно! Мне лень искать нового мужа. Но только предупреждаю: когда ты станешь попечителем воскресной школы, не жди, что я буду играть на органе и улыбаться твоим шуткам по поводу того, что гадкий Вилли ленится учить золотые слова писания. Так Мартин стал почтенным гражданином. Осенью 1912 года, когда мистер Дебс, мистер Рузвельт, мистер Вильсон и мистер Тафт домогались президентства и когда Мартин Эроусмит прожил в Уитсильвании полтора года, Берт Тозер сделался видным общественным деятелем. Он вернулся из столицы штата со съезда Передовых провинциалов Америки, преисполненный великих идей. Некоторые города Северной Дакоты послали на съезд Делегацию Пропаганды, а деревня Гронинген снарядила колонну из пяти автомобилей с громадными вымпелами, на коих значилось: "Гронинген за Белого Человека и Черную Пашню". Берт вернулся с предложением, чтобы все местные автомобили украсились уитсильванским вымпелом. Он закупил их тридцать штук и продавал желающим в своем банке по семьдесят пять центов штука. Каждому, кто заходил в банк, Берт объяснял, что продает вымпелы по себестоимости, отступая от истины всего на одиннадцать центов. Он прискакал к Мартину, требуя, чтобы тот первым показал пример. - Не хочу я, чтоб на моей машине болталась какая-то глупая тряпка, - возражал Мартин. - К чему это собственно? - Как к чему? Да чтобы рекламировать свой город. Очень просто! - Да что тут рекламировать? Или ты думаешь, грязная тряпка на кузове старого "форда" убедит приезжего, что Уитсильвания - такой же мировой центр, как Нью-Йорк, или еще почище? - Ты всегда был чужд патриотизма! Предупреждаю, Март, если ты не прицепишь вымпел, я позабочусь, чтобы все в городе это заметили! В то время как все прочие полуразбитые местные автомобили возвещали миру или по меньшей мере нескольким квадратным милям, что Уитсильвания - "Диво-город в сердце Северной Дакоты", дребезжащий "форд" Мартина разъезжал в голом виде; и когда враг Эроусмитов, Норблом, поговаривал: "Все-таки ждешь, что человек будет радеть о пользе общества, ценить край, из которого выжимает деньги", - почтенные граждане кивали головой, сплевывали наземь и брали под сомнение славу Мартина, уитсильванского чудотворца. Были у него близкие друзья - парикмахер, редактор "Орла", владелец гаража, с которым он запросто толковал об охоте и об урожае и с которым играл в покер. Пожалуй, он был с ним даже слишком близок. По уставу округа Кринсен, молодому специалисту разрешается изредка выпить при условии, что это останется в тайне и что он зато будет проявлять нежную любовь к местному духовенству. Мартин же был сух с духовенством и никогда не скрывал, когда пил или играл в покер. Если находил он скучными разговоры пастыря Единого братства о писании, о вреде кинематографов и о позорно низкой оплате священников, виной тому было вовсе не высокомерие или самомнение: просто Мартину занятней казались язвительные напоминания владельца гаража, что в покере ставка назначается до прикупа. По всему штату рассеяны были знаменитые игроки в покер - крестьянской внешности парни с деревянными лицами; парни, которые, сняв пиджаки, жевали табак; парни, от которых не услышишь длиннее фразы, чем "за мною", и для которых не было выше наслаждения, чем обобрать вылощенного и самодовольного коммивояжера. Когда распространялся слух, что идет "большая игра", чемпионы округа молча появлялись и брались за работу: леополисский агент по продаже швейных машин, гробовщик из Вандергайд-Грова, бутлеггер из Сент-Льюка и краснолицый толстяк из Мелоди - человек без определенных занятий. Однажды (об этом до сих пор рассказывают с восхищением по всей долине) в конторе уитсильванского гаража игра шла семьдесят два часа без перерыва. Гараж переделан был из конюшни; в нем были свалены длинные кнуты и попоны, и конский запах примешивался к запаху бензина. Игроки приходили и уходили, иногда спали час-другой, тут же на полу, но в игре участвовало все время не менее четырех человек. Дым дешевых слабых папирос и дешевых крепчайших сигар витал над столом, подобный злому духу; пол был усеян окурками, спичками, старыми картами и бутылками из-под виски. Среди бойцов были Мартин Эроусмит, Алек Инглблед, парикмахер, и какой-то дорожный техник; все они разоблачились до фланелевых рубах и часами не двигались с места, теребя карты, скосив пустые глаза. Когда Берт Тозер прослышал про этот подвиг, он убоялся за добрую славу Уитсильвании и стал нашептывать всем и каждому о дурных привычках Мартина и своем долготерпении. Так случилось, что, когда Мартин как врач достиг своей наивысшей славы и процветания, по долине Пони-Ривер поползли пересуды, что он игрок, что он "выпивает", что он никогда не ходит в церковь; и все богобоязненные граждане смаковали, сокрушаясь: "Горько видеть, как приличный молодой человек губит себя". Мартин был столь же нетерпелив, сколь упрям. Его злили благодушные приветствия, вроде: "Оставили б вы и нам глоточек, док", или: "Если вы не слишком заняты покером, вы, может быть, заехали бы к нам взглянуть на мою жену?" Он допустил нелепую мальчишескую бестактность. Однажды он услышал, как Норблом заметил почтмейстеру: "...Парню, который зовется врачом только потому, что ему подвалило счастье с дурехой Агнес, не следовало бы напиваться и позорить..." Мартин остановился. - Норблом! Вы обо мне? Лавочник медленно повернулся. - У меня найдутся дела поважнее, чем говорить о вас, - прокудахтал он. Когда Мартин пошел дальше, он слышал за спиной смех. Он убеждал себя, что фермеры великодушны, что их любопытство вызвано отчасти доброжелательным интересом к нему, что оно неизбежно в деревне, где самое захватывающее событие за год - пикник, устраиваемый четвертого июля [День Независимости, национальный праздник в США; 4 июля 1776 года была провозглашена независимость Северо-Американских английских колоний от метрополии] воскресной школой Единого братства. Но его брала оторопь от нескончаемых, до тошноты подробных пересудов по всякому поводу. Он не мог избавиться от чувства, точно каждое слово, которое он говорил в своем кабинете, передавалось, как в рупор, из одного оттопыренного уха в другое по всем проселочным дорогам. Он без скуки беседовал с парикмахером о рыбной ловле, без высокомерия относился к мании предсказывать погоду, но, кроме Леоры, ему не с кем было поговорить о своей работе. Ангус Дьюер был холоден, но Ангус зорко следил за каждой новинкой в технике хирургии и был ярым спорщиком. Мартин видел, что если не сопротивляться, то он под гнетом захолустного уклада не только погрязнет в боязливом благонравии, но и закоснеет в рутине рецептов и компрессов. Но поможет ли ему встряхнуться доктор Гесселинк из Гронингена? Мартин видел Гесселинка только раз, но он повсюду слышал о нем, как о самом честном враче на всю долину. И вот однажды Мартин надумал его навестить. Доктор Гесселинк, человек лет сорока, был румян, высок, широкоплеч. Сразу чувствовалось, что он внимателен и не боится ничего, хотя, может быть, и страдает отсутствием воображения. Он принял Мартина без бурных восторгов, и пристальный взгляд его говорил: "Ну, что вам угодно? Я человек занятой!" - Доктор, - разошелся Мартин, - вам не кажется, что очень трудно следить за новыми достижениями в медицине? - Нет. Читайте медицинские журналы. - Да, но вам... К черту, я не хочу разводить сантименты, но не кажется ли вам, что если не общаться с "китами" в столицах, то появляется умственная лень... Как бы недостаток воодушевления? - Не нахожу! Меня достаточно воодушевляет старание помочь больному. Мартин про себя взбунтовался: "Ладно, если ты не хочешь быть любезным, ну тебя к дьяволу!" Но он попробовал снова: - Знаю. Но для собственного интереса... ради удовольствия способствовать росту медицины... Как нам угнаться, если у вас нет ничего - только рутина практики среди фермеров? - Эроусмит, может быть, я к вам несправедлив, но среди вас, молодых врачей, очень многие глядят свысока на фермеров, которые выполняют свою работу лучше, чем вы свою. Вы думаете, что, если б вы жили в большом городе, с библиотеками, с медицинскими конференциями и прочим, вы развивались бы. Однако я не вижу, что вам мешает учиться дома! Вы считаете себя гораздо образованней здешних фермеров, но вот я заметил, вы говорите "киты", "к черту" и всякое такое. Много ли вы читаете? Лично я вполне доволен. Мои пациенты обеспечивают мне превосходный заработок, ценят мой труд, почтили меня избранием в Совет Попечителей школы. Я нахожу, что очень многие фермеры думают куда упорней и прямей, чем краснобаи, которых я знавал в городе. Право! Я не вижу оснований считать себя выше их. И мне не скучно! - Да я и не считаю себя выше кого-то! - пробурчал Мартин. Когда ехал домой, он со злостью думал о высокомерном смирении Гесселинка, но тревожное раздумье все сильнее овладевало им. Это правда: он недоучка. Его считают образованным, потому что он кончил колледж. Но разве он знает хоть что-нибудь по экономике, по истории? Что он смыслит в живописи или музыке? А поэзия? Если не считать просмотренного второпях к экзаменам, он читал из поэзии только стихи Роберта Сервиса [Сервис Роберт Вильям - популярный в свое время канадский поэт], а из прозы, кроме медицинских статей, он теперь читает только отчеты о бейсболе и отдел происшествий в миннеаполисских газетах да ковбойские рассказы в журналах. Он вспоминал те "интеллигентные разговоры", которые - как ему верилось здесь, заброшенному в пустыне Уитсильвании, - он вел когда-то в Могалисе. Он вспоминал, что Клифу Клосону казалась претенциозной всякая фраза, более литературная или более пристойная, чем разговор шофера грузовой машины, и что его собственная речь отличалась от речи Клифа главным образом тем, что была не столь сумбурна и своеобразна. Из всего, что он мог припомнить, над уровнем парикмахерской Алека Инглбледа поднимались только суждения Макса Готлиба, редкие нагоняи Ангуса Дьюера, одна десятая выспренних тирад Маделины Фокс да наставления папаши Сильвы. Он вернулся домой, полный ненависти к Гесселинку, но отнюдь не довольный собой; он накинулся на Леору и объявил, что они "сдохнут, а станут образованными", на что она невозмутимо согласилась. Он отдался этой задаче, как раньше отдавался бактериологии. Он читал Леоре вслух историю Европы, и Леора слушала с интересом - или по меньшей мере терпеливо; до одури вчитывался в "Золотую чашу" [роман Генри Джеймса (1843-1916), американского писателя, много лет прожившего в Европе, автора ряда психологических романов из жизни американцев в разных странах Европы], - книгу, забытую у Тозеров одним злополучным школьным учителем; взял у редактора местной газеты томик Джозефа Конрада [Конрад Джозеф (1857-1924) - английский писатель, поляк по национальности (настоящее его имя - Теодор Йозеф Конрад Корженевский); действие большинства его романов происходит в тропиках], и после, проносясь по степным дорогам, он въезжал в селения среди джунглей, видел пробковые шлемы, орхидеи, покинутые храмы бесстыдных богов с собачьими головами, русла неведомых высохших рек. Он сознавал скудость своего словаря. Нельзя сказать, что речь его сразу заметно исправилась. Но, возможно, в эти долгие и напряженные вечера вдвоем с Леорой он приблизился на шаг или на два к трагически-чарующему миру Макса Готлиба - иногда чарующему и всегда трагическому. Но сделавшись снова школьником, он не чувствовал такого удовлетворения, как доктор Гесселинк. В Америку вернулся Густав Сонделиус. Студентом Мартин читал о Сонделиусе, воине науки. У него были почтенные и длинные научные звания, но, богач и эксцентрик, он не работал в лабораториях, не имел ни благопристойного кабинета, ни дома, ни жены в кружевах. Он скитался по миру, воюя с эпидемиями, основывая институты, произнося неудобоваримые речи, пробуя новые напитки. Он был по рождению швед, по воспитанию немец, по языку - смесь всего понемногу, а клубы, числившие его своим членом, находились в Лондоне, Париже, Вашингтоне и Нью-Йорке. Вести от него приходили из Батума и Фучжоу, из Милана и Бечуаналенда, из Антофагасты и с мыса Румянцева. В "Тропических болезнях" Мэнсона упоминается о замечательном способе Сонделиуса уничтожать крыс синильной кислотой, а "Скетч" отметил однажды его убийственную систему игры в баккара. Густав Сонделиус кричал, где только мог, что большинство болезней можно и должно стереть с лица земли; что туберкулез, рак, брюшной тиф, чума, инфлуэнца - это вражеская армия, вторгшаяся в наши границы, и мир должен против нее мобилизоваться - в буквальном смысле слова; что чиновники народного здравоохранения должны занять место генералов и нефтяных королей. Он читал лекции по всей Америке, и пресса подхватывала его пламенные лозунги. Мартин презрительно фыркал, читая газетные статьи, касающиеся медицины или гигиены, но пыл Сонделиуса его захватил, он оказался неожиданно в числе обращенных, и это обращение было для него очень существенно. Он говорил себе, что сколько бы ни облегчал он страдания больных, по сути он все же делец, конкурент доктора Уинтера из Леополиса и доктора Гесселинка из Гронингена; что они, может быть, и честные люди, но честный труд и лечение больных для них на втором плане, первая же их цель - зарабатывать деньги; что для них избавление мира от болезней и создание здорового населения - наихудшее в мире несчастие; и что врачей надо заменить чиновниками общественного здравоохранения. Как все ярые агностики, Мартин был религиозен. Когда умер для него культ Готлиба, он бессознательно стал искать новой страсти и нашел ее в провозглашенной Сонделиусом войне с болезнями. Мартин сразу начал так же изводить своих пациентов, как некогда изводил Дигамму Пи. Он сообщил фермерам в Дельфте, что они не вправе так много болеть туберкулезом. Это хоть кого привело бы в бешенство, ибо изо всех прав, предоставленных американскому гражданину, самое прочное - право болеть, и фермер пользуется им чаще, чем всеми другими своими привилегиями. - Кем он себя воображает? - заворчит, бывало, иной из них. - Мы его зовем, чтоб он лечил, а не распоряжался. Остолоп треклятый! Говорит, что мы должны сжечь наши дома, что мы совершаем преступление, когда болеем чахоткой. Никому не позволю так со мною разговаривать! Все стало ясно для Мартина, слишком ясно. Государство должно немедленно назначить лучших врачей чиновниками здравоохранения и облечь их неограниченной властью - только и всего. Каким образом чиновники превратятся в безукоризненных администраторов и как убедить народ повиноваться им, на этот счет у Мартина не было никакой программы - одни лишь прекрасные упования. За завтраком он ворчал: - Опять весь день лечить поносы, которых и быть не должно! Эх, сражаться бы мне в великой битве, бок о бок с такими людьми, как Сонделиус! Тоска! - Конечно, дорогой, - тихо поддакивала Леора. - Обещаю тебе, что буду умницей. У меня не будет никогда расстройства желудка, не будет туберкулеза и ничего такого, поэтому, пожалуйста, не читай мне нотаций. Даже в раздражении он был с нею мягок, потому что Леора ждала ребенка. Их ребенок должен был родиться через пять месяцев. Мартин сулил ему все, чего сам был лишен. - Он у нас получит настоящее образование! - мечтал Мартин, сидя с Леорой на крыльце в весенние сумерки. - Будет изучать литературу и всякую штуковину. Мы сами немногого достигли - застряли на всю жизнь в этой дыре, но все же мы ушли, пожалуй, дальше наших отцов, а он пойдет много дальше нас. Но за пылкой радостью крылась тревога. Леору слишком сильно тошнило по утрам. До полудня она бродила по комнатам серо-зеленая, нечесаная, с ввалившимися щеками. Мартин подыскал ей нечто вроде служанки и сам заходил домой помочь: вытирал посуду, подметал у крыльца. Вечерами он читал Леоре вслух - теперь уже не историю и не Генри Джеймса, а "Миссис Уигз с капустной гряды" - повесть, которую оба они находили очень занимательной. Мартин сидел на полу у грязноватого подержанного диванчика, на котором лежала ослабевшая Леора, держал ее за руку и вещал: - Черт подери, мы... Нет, не надо "черта". Да, но что же можно сказать вместо "черт подери"? Ладно: мы когда-нибудь накопим денег и поедем месяца на два в Италию и во все эти места. Старинные узкие улицы, старинные замки! Там, верно, пропасть таких, которые стоят по двести лет и даже больше! И мы возьмем с собою мальчишку - даже если он, паршивец, окажется девочкой!.. И он научится болтать и по-французски, и по-итальянски, и по-всячески, как местный уроженец, и его папа с мамой будут им гордиться! Ох, ну и старички из нас получатся! Мы с тобою оба никогда не жаловали морали и, вероятно, лет под семьдесят будем сидеть на крыльце, и курить трубки, и подтрунивать над всеми почтенными прохожими, и рассказывать о них друг другу скандальные истории, пока не доведем их до охоты пристрелить нас, а наш мальчонка - он будет носить цилиндр, держать шофера, - ему стыдно будет с нами поздороваться! Когда Леора, мертвенно бледная, корчилась от унизительной утренней тошноты, Мартин, усвоив напускную веселость врача, гремел: - Вот и прекрасно, девочка! Без тошноты хорошего ребенка не родишь. Всех тошнит. Он лгал, и он нервничал. Каждый раз, когда он думал о ее возможной смерти, ему казалось, что он умрет вместе с нею. Если рядом не будет Леоры, ему ничего не захочется делать, никуда не захочется идти. Пусть он получит весь мир, что толку в том, если нельзя показать его Леоре, если Леоры нет... Он роптал на природу за обман, за то, что она потешными своими уловками - лунным светом, и белой кожей, и томлением одиночества - заставляет человека заводить детей, а потом делает роды такими бессмысленно жестокими и безобразными! Он стал резок и порывист с пациентами, которые звали его на дальние фермы. Их немощам он сочувствовал больше, чем когда-либо, потому что его глазам открылась грозная красота страдания, но он считал себя не вправе удаляться от Леоры. Утренняя тошнота сменилась неукротимой рвотой. Неожиданно для самого себя, когда Леора до потери человеческого облика была истерзана мукой, Мартин послал за доктором Гесселинком, и в этот страшный день, в то время как степная весна буйно ликовала за окнами убогой, пропахшей йодоформом комнаты, они вместе приняли у Леоры мертвого ребенка. Будь это возможно, Мартин понял бы тогда, чем объяснялся успех Гесселинка, оценил бы степенность и ласку, сострадание и уверенность, которые заставляли людей отдавать свою жизнь в его руки. Гесселинк был теперь не холодным судьею, но старшим, более разумным братом, полным сочувствия. Мартин ничего не видел. Он не был врачом. Он был напуганным мальчиком, и Гесселинку было от него меньше пользы, чем от самой бестолковой сиделки. Когда Мартину стало ясно, что Леора поправится, он сидел рядом с нею и ластился: - Мы только должны свыкнуться с мыслью, что нам нельзя заводить ребенка, и вот я хочу... Ох, я такой несуразный! И характер у меня гнусный. Но теперь... Ты для меня теперь все на свете! Она еле слышно прошептала: - Такой милый был бы малыш. Ах, я знаю! Я так часто видела его. Потому что я знала, что он будет похож на тебя, когда ты был маленьким. - Она попробовала рассмеяться. - Может быть, я хотела его, потому что я могла бы им командовать. У меня никогда не было никого, кто давал бы мне над собою командовать. Ну что ж, если я не могу иметь настоящего ребенка, придется мне воспитывать тебя. Я должна сделать из тебя великого человека, которому все удивлялись бы, как твоему Сонделиусу... Милый, я так беспокоилась, что ты беспокоишься... Он поцеловал ее, и много часов они сидели вдвоем, не разговаривая, поняв друг друга навек, в сумерках прерии. 17 Доктор Кофлин из Леополиса славился рыжими усами, радушием и "максвеллом": "максвеллу", правда, в мае исполнилось три года, и полировка на нем пришла в плачевное состояние, но Кофлин считал, что красотой и быстроходностью его машина затмевала все автомобили в Дакоте. Он пришел домой в самом веселом настроении, поносил на закорках младшего из трех своих детей и сказал жене: - Тесси, у меня чудесная идея. - Да, и чудесный запах изо рта. Когда ты перестанешь, наконец, прикладываться к бутылке со спиритус фрументус в аптекарском магазине? - Ну и женщина!.. Нет, право же, послушай! - Не желаю! - Она его шлепнула. - С поездкой в Лос-Анжелос этим летом ничего не выйдет. Слишком хлопотно в такую даль с тремя пискунами. - Конечно. Совершенно верно. Но я думал совсем о другом: давай уложим вещи, сядем в машину и поездим недельку по штату. Выедем завтра или послезавтра. Меня ничего здесь не держит, только вот к одной приглашали принимать ребенка, так я ее подкину Уинтеру. - Отлично. Испытаем, кстати, новые термосы! Доктор Кофлин с супругой и детьми тронулись в путь в четыре часа утра. Машина поначалу не представляла никакого интереса, пока в ней сохранялся полный порядок. Но через три дня, когда она приближалась к вам по ровной дороге, протянувшейся на много миль без единого поворота среди всходов молодой пшеницы, вы могли лицезреть врача в костюме "хаки", в роговых очках, в белой полотняной шляпе; его жену в зеленой фланелевой блузе и кружевном чепце. Все остальное было несколько туманно. Проезжая мимо на другой машине, вы заметили бы брезентовую флягу для воды, грязь на колесах и на крыльях, лопату, двух старших детей, с опасностью для жизни перевесившихся через борт и показывающих вам язык, пеленки, развешенные на веревке через весь кузов, растрепанный том "занятных рассказов", семь палочек с леденцами, домкрат, удочку и свернутую палатку. Напоследок вы заметили бы два больших треугольных флага с надписями "Леополис, С.Д." и "Простите, что напылили". Кофлины встречали на пути приятные приключения. Раз они застряли в колдобине, наполненной жидкой грязью. К визгливому восторгу всей семьи доктор спас положение, соорудив мостик из жердей от изгороди. Другой раз у них отказало зажигание, и в ожидании механика, вызванного по телефону из ближайшего гаража, они осматривали молочную ферму с электрической доильной машиной. Путешествие расширяло их кругозор, они открывали чудеса великого мира: кинотеатр в Раундапе, где роль оркестра выполнял не только рояль, но еще и скрипка; питомник чернобурых лисиц в Мелоди; водонапорную башню в Северансе - говорят, самую высокую на всю Северную Дакоту. Доктор Кофлин заезжал, как он выражался, "скоротать денек" ко всем врачам. В Сент-Льюке у него был закадычный друг, доктор Тромп - он встречался с ним два раза на ежегодных пленумах Медицинской ассоциации долины Пони-Ривер. Когда гость объяснил Тромпу, как плохи показались им гостиницы, Тромп вздохнул смущенно и совестливо: - Если жена найдет возможным как-нибудь это устроить, я охотно предложил бы вам всем переночевать у нас. - О, мы не хотели бы никого стеснять. Вас это, правда, не затруднит? - сказал Кофлин. После того как миссис Тромп кое-как подавила желание отозвать мужа в сторону и сделать ему негромкое, но крепкое внушение, а старший мальчик Тромпов узнал, что маленькому джентльмену "неприлично лягать малюток-гостей, которые проделали такой далекий, далекий путь", все были вполне счастливы. Миссис Кофлин и миссис Тромп сокрушались о дороговизне мыла и масла и обменивались рецептами консервирования персиков, а мужчины сидели на крыльце, закинув ногу на ногу, и, воодушевленно размахивая сигарами, наслаждались профессиональными разговорами: - Скажите, доктор, как у вас дела с гонорарами? (Говорил Кофлин, а может быть, и Тромп.) - Да в общем недурно. Немцы платят хорошо - первый сорт! Им не надо посылать счетов. Когда снимут жатву, они сами приходят и спрашивают: "Сколько я вам должен, доктор?" - Н-да, немцы народ аккуратный. - Аккуратнейший. Среди них почти нет неплательщиков. - Факт. А скажите, доктор, что вы даете при желтухе? - Как вам сказать, доктор, в упорных случаях я обычно прописываю нашатырь. - Вот как? Я тоже до сих пор прописывал нашатырь, но на днях напал на заметку в журнале А.М.А. [Американская медицинская ассоциация], в которой говорится, что это будто бы бесполезно. - В самом деле? Так, так! Не читал. Гм... Да. Скажите, доктор, как вам кажется, можете ли вы чем-нибудь помочь при астме? - Знаете, доктор, я вам совершенно конфиденциально скажу одну вещь, которая вам, вероятно, покажется странной. Но я убежден, что лисьи легкие - прекрасное средство от астмы и от туберкулеза тоже. Я сказал это однажды специалисту-легочнику из Сиу-Сити, и он поднял меня на смех - заявил, что это-де ненаучно, а я ему ответил по-своему: "А черта мне в том, говорю, научно это или нет! Я не утверждаю, говорю, что это последнее слово науки; но это средство, говорю, дает результаты, а мне важен прежде всего результат!" Вот что я ему сказал. Да, смею вас уверить: пусть у хорошего деревенского врача не стоит после имени длинный хвост из букв [имеются в виду начальные буквы, которыми обозначаются ученые степени], но он накопил множество наблюдений, самых загадочных, которые он не в состоянии объяснить; и, клянусь вам, я убежден, что большинство этих липовых ученых могут очень многому поучиться у простого деревенского практика - смею вас уверить! - Еще бы! Факт! Лично я предпочитаю оставаться здесь, в деревне, ходить иногда на охоту и жить в свое удовольствие, чем быть самым первоклассным специалистом в большом городе. Одно время я подумывал сделаться рентгенологом - поехать в Нью-Йорк, пройти за два месяца курс, а потом устроиться где-нибудь в Бьютте или в Сиу-Фолсе, но я прикинул, что, если там я стал бы зарабатывать даже девять-десять тысяч в год, это едва ли составит больше, чем три тысячи здесь, так что... И как-никак нельзя забывать долг перед своими старыми пациентами. - Это верно... А скажите, доктор, что за человек этот ваш Мак-Минтерн? - Я, понимаете, не люблю подставлять ножку своему собрату-врачу, и он, думается мне, полон добрых намерений, но, между нами говоря, слишком уж он, черт возьми, полагается на догадку. Взять вас или меня - мы в каждом случае применяем научные данные, мы не действуем наудачу, не полагаемся на голый опыт, точно какие-нибудь недоучки. А Мак-Минтерн - ему не хватает знаний. Но жена его, это, я вам скажу, фрукт, у нее самый подлый язык на весь округ! И как она повсюду носится и навязывает своего Мака пациентам!.. Да что говорить! Каждый обделывает свои дела, как умеет. - А старый Уинтер как? Еще дышит? - Да, помаленьку. Вы ж его знаете. Конечно, он лет на двадцать отстал от века, но он великий ловкач: держит какую-нибудь старую дуру в постели на шесть недель дольше, чем требуется, навещает ее два раза в день, возится с нею без всякой нужды. - А кто ваш самый серьезный конкурент, доктор? Кажется, Зильцер? - Ах, что вы, доктор! Можно ли этому верить? У него нет и десятой доли той практики, которой он хвастает. Вся беда Зильцера в том, что он невоздержанный человек, больно много разглагольствует, любит послушать самого себя. А скажите, кстати, встречались вы с этим новичком... Он поселился тут года два тому назад... в Уитсильвании... как бишь его?.. Эроусмит! - Нет. Но, говорят, очень толковый молодой врач. - Да, утверждают, что он парень мозговитый, очень знающий, и жена у него, говорят, умница. - Но я слышал, Эроусмит сбился с пути - пристрастился к бутылке. - Да, поговаривают. Для способного молодого человека это позор. Я и сам люблю изредка выпить, но стать пьяницей!.. Что, если он напьется, а его вызовут к больному! Оди