Ну, хорошо. А я рад отметить, что у тебя не сделалось капитус энларгатус, Март. Черт подери, говорю я, бывало, самому себе: если я нагряну и Март отворотит от меня нос, я ему выложу правду, всю как есть - на закуску после сладких комплиментов от светских дамочек. Рад, что ты не потерял головы. Собирался я написать тебе из Бьютта - я там продавал дутые нефтяные акции, а сейчас смотался, чтоб избавить ревизоров от труда просматривать мои книги. "Ну, - думаю я иной раз, - сяду и накатаю мозгляку письмо, польщу его честолюбию и сообщу, в каком я восторге от его расчудесной работы". Но, ты знаешь, время как-то идет и идет. Ну так! Эксцелентус! Теперь мы можем видеться вволю, я тут с одним субъектом затеваю в Нью-Йорке дельце по продаже акций. Здорово зашибем, старина! Я тебя вытащу на этих днях и покажу, что значит настоящая жратва. Ну, ладно. Расскажи-ка, что ты делал с тех пор, как вернулся из Вест-Индии. Верно, примеряешься, как половчее пройти в хозяева, в президенты или, как оно тут зовется, сего многославного институтуса? - Нет, я... гм... быть директором меня не соблазняет. Предпочитаю держаться своей лаборатории. Я... Тебе, может быть, любопытно послушать о моей работе с фагом? Радуясь, что нашел, о чем говорить, Мартин обрисовал в общих чертах свои опыты. Клиф хлопнул себя по лбу пухлой рукой и провозгласил: - Погоди! У меня идея! Хоть завтра вступай к нам в долю. Как я понимаю, - почтенная старая курица, миссис Публика, уже немного наслышана об этом бак... как его бишь? - бактериофаге. Так вот, помнишь ты старого плута, Бенони Кара, которого я представил на медицинском банкете как великого фармаколога? Мы с ним вчера кутнули вдвоем. Он открыл санаторий на Лонг-Айленде - для отвода глаз: на деле он форменный бутлеггер; держит там у себя богатых лоботрясов и поит их всем, чего они пожелают, по рецепту врача, вполне законно, не подкопаешься! Устраивает им шикарные вечеринки, с дамочками, все как следует! Когда у дяди Клифа делается острый приступ тедиум бутылис, он едет поправляться в санаторий Кара. Теперь, прошу внимания! Кар, или кто-нибудь другой, провозглашает новый способ лечения - скажем, фаготерапию... О, дядя Клиф мастер изобретать названия, на которые доллары клюют, как рыба на живца! Пациенты сидят в паровой бане и глотают таблетки фага - на деле можно подмешать немного стрихнину, чтоб-сердце прыгало повеселей! Последнее слово науки! Пахнет миллионом! Что скажешь? Мартину чуть не сделалось дурно. - Боюсь, я выскажусь против. - Почему? - Потому что я... По совести, Клиф, если ты сам не понимаешь, я не знаю, как мне объяснить тебе, что значит истинная наука. Да, истинная наука. Так называл это Готлиб. Я ученый (или, по меньшей мере, считаю себя ученым), и я не могу... Ну... я не могу связаться с такого рода делом... - Ах ты, глупая вошь! Думаешь, я не учел "истинную науку"? Черт возьми! Я и сам попотел в анатомичке! Глупая ты медуза, у меня и в мыслях не было связывать с этим твое имя! Ты будешь стоять в стороне, снабжать нас таблетками и создавать широкую рекламу для фага вообще, чтобы денежный народ шел на удочку, - а черную работу проведут без тебя. - Однако... Надеюсь, ты шутишь, Клиф? Но если бы ты не шутил, я ответил бы вот что: доведись мне узнать, что кто-нибудь затеял подобную штуку, я бы отдал его под суд, кто б он ни был! - Ну-ну! Раз ты так на это смотришь... Клиф поглядел на Мартина поверх жировых подушек под глазами. В голосе его звучало подозрение: - Ты, пожалуй, прав, что не подпускаешь других примазаться к твоей находке. Ладно, Март. Мне пора. Только я скажу тебе, что ты мог бы сделать, если это не заденет опять твоей чувствительной совести: ты мог бы пригласить старого Клифа к себе домой на обед, познакомить его с твоею новой женушкой, о которой он читал в газетах в светской хронике. Мог бы, знаешь ли, вспомнить, старый жох, что были времена, когда ты охотно позволял толстопузому Клифу накормить тебя и взять к себе на ночлег! - Ты думаешь, я забыл? Еще бы не помнить: никто не был ко мне так добр, никто. Слушай. Где ты остановился? Я спрошу у жены, когда у нас ближайший свободный вечер, и позвоню тебе завтра утром. - Гм... Ты, значит, позволяешь своей старухе заправлять расписанием твоего дня? Хорошо, хорошо! Я в чужие дела не суюсь. Остановился я в Беррингтон-отеле, комната шестьсот семнадцать - запомни! Шестьсот семнадцать. И позвони мне завтра утром, до десяти. А знаешь, пикантная девчонка сидит у вас там при входе. Как ты полагаешь: есть шансы у дяди Клифа вытащить ее в ресторан и так далее? С чопорностью самого старого, самого солидного ученого в институте Мартин запротестовал: - Она из очень приличной семьи. Я, пожалуй, и пробовать не стал бы. И тебе не советую. Сквозь наплывшее сало глазки Клифа остро впились в Мартина. С преувеличенным восторгом Мартин рассмеялся на замечание Клифа: "Ну, возвращайся к своей работе, вылови парочку бактерий и насыпь им соли на хвост!", с преувеличенной сердечностью проводил гостя в приемную и, благополучно миновав регистраторшу, усадил в лифт. Долго сидел он потом в своем кабинете, чувствуя себя глубоко несчастным. Годами он думал о Клифе, как о втором Терри Уикете. И увидел, что Клиф так же мало похож на Терри, как на Риплтона Холаберда. Терри был груб, ворчлив, крепко выражался, презирал многие изящные, тонкие вещи, обижал многих изящных и тонких людей. Но резкость его служила власяницей, которой он прикрывал свою преданность такому святому труду, какого не знал ни один чернорясый монах. А Клиф... "Я оказал бы миру услугу, убив этого человека! - злился Мартин. - Фаготерапия в санатории уголовников! Я только из трусости не выгнал его взашей: убоялся, как бы он не пошел болтать, что я "во дни успеха отвернулся от старых друзей!" (Успех! Корпеть над работой! Сидеть на званых обедах! Занимать разговором безмозглых баб! Беситься, что тебя не пригласили на обед к португальскому посланнику!) Нет! Позвоню Клифу, что мы не можем принять его". Нахлынули воспоминания о верной дружбе Клифа в далекие нищие дни, о радости, с которой Клиф делил с ним каждый свой шальной заработок. "Почему он должен понимать, что такое для меня фаг? Чем его "санаторий" хуже множества почтенных аптекарских фирм? И в моем возмущении все ли было от праведного гнева? Не примешалась ли тут обида, что Клиф не признал высокого общественного положения богатого доктора Эроусмита?" Не ответив на свой вопрос, он пошел домой, довольно откровенно объяснил Джойс, каково будет, вероятно, ее мнение о Клифе, и предложил пригласить Клифа на обед без посторонних - они двое и он. - Милый Март, - ответила Джойс, - зачем ты обижаешь меня намеком, будто я такой сноб, что меня оскорбит хлесткий язык и коммерческий взгляд на вещи, очень близкий, верно, к взглядам дедушки милого Роджера? Или ты думаешь, я никогда не отваживалась выйти за порог гостиной? Кажется, ты меня видел вне ее стен? В самом деле, мне, вероятно, очень понравится твой Клосон. Мартин передал Клифу приглашение на обед, а на следующий день Клиф позвонил к Джойс: - Миссис Эроусмит? Мое почтение! Говорит дядя Клиф. - Боюсь, я не совсем расслышала. - Клиф! Старый Клиф! - Очень сожалею, но я... Может быть, провод не в порядке. - Ну, что вы. Это я, мистер Клосон, который будет обжираться у вас в чет... - Ах, да, конечно. Извините. - Так вот! Я хотел узнать: что у вас будет, просто своя компания или форменное суаре? Иными словами, золотко, явиться мне в натуральном виде или напялить амуницию? О, у меня она имеется - ласточкин хвост и весь гарнитур! - Мне... Вы хотите сказать... Ага! Одеться ли вам к обеду? Я на вашем месте оделась бы. - Будьте благонадежны! Явлюсь во всем параде. Покажу вам такую сногсшибательную пару брильянтовых запонок, каких вы и во сне не видали. Так-с! Будет весьма приятно познакомиться с хозяюшкой старого Марта. А теперь споем в заключение: "До скорой встречи!", или "О резервуар!" Когда Мартин пришел домой, Джойс встретила его словами: - Дорогой, это свыше моих сил! Он, верно, сумасшедший. Право, радость моя, прими ты его сам и позволь мне пойти спать. Да я вам вовсе и не нужна, - вам захочется вдвоем вспомнить старые времена, я буду вам только помехой. Сейчас, когда до появления младенца осталось всего два месяца, мне следует ложиться пораньше. - Ох, Джой, Клиф страшно обидится, а он всегда был ко мне так хорош и... Ты же часто просила меня порассказать о моих студенческих годах. Разве тебе не хочется послушать о них? - добавил он жалобно. - Хорошо, дорогой. Попробую быть с ним лаковой, но предупреждаю, это мне вряд ли удастся. Они внушали самим себе, что Клиф будет буен, будет много пить и хлопать Джойс по плечу. Но, явившись к обеду, он был удручающе учтив и витиеват - пока слегка не опьянел. Когда Мартин помянул было черта, Клиф его одернул: - Конечно, я неотесанный мужлан, но не думаю, чтобы такая леди, как наша герцогиня, одобряла столь грубый язык. Потом пошло: - Однако не ждал я, что такой бирюк, как юный Март, женится на этакой бонтонной штучке. И еще: - Н-да, что и говорить! Обстановка этой столовой влетела в копеечку! И еще: - Шампанское, эге? Сердце старого Клифа преисполнилось гордостью. Прикажите, ваше величество, вашему Как-его-бишь приказать своему лакею, чтоб он сообщил моему секретарю адрес вашего бутлеггера! После пяти-шести стаканов Клиф, строго придерживаясь высоконравственного и элегантного лексикона, стал выкладывать свою хронику: как он продавал нефтяные скважины без нефти и удрал, не дожидаясь суда; как ловко придумал вступить в лоно церкви в целях продажи акций среди паствы, и как помог доктору Бенони Кару залучить в свой санаторий богатую старую вдову, посулив ей врачебную консультацию с того света через медиума. Джойс молча слушала и угнетала всех безукоризненной вежливостью. Мартин силился быть связующим звеном между ними и не позволил себе наставительных замечаний по поводу странной похвальбы Клифа своим мошенничеством, но пришел в холодную ярость, когда тот выпалил: - Ты говорил, у старого Готлиба дела нынче швах? - Да, он не совсем здоров. - Бедный старый сыч! Но теперь ты, надеюсь, понял, как было глупо, когда ты за него лез на стену? Поверьте, леди Эроусмит, этот мальчишка молился на папашу Готлиба, как щенок на канделябр, - простите за выражение. - Что ты хочешь сказать? - спросил Мартин. - Уж этот мне Готлиб! Ты знаешь, конечно, не хуже меня, что он всегда занимался саморекламой, куражился на всю опс террару, какой-де он строгий ученый, пускал пыль в глаза и трещал о своей высокой философии и торгашестве рядовых докторов. Но что самое гнусное... В Сан-Диего я натолкнулся на одного парня, который был когда-то преподавателем ботаники в Уиннемаке, и он говорил мне, что по поводу этих своих антител Готлиб никогда не желал отдать должное этому... как его?.. какой-то русский!.. который все почти сделал до него, а Готлиб пришел и все у него стибрил. Сознание, что в обвинении против Готлиба есть доля справедливости, что его великий бог бывал временами невеликодушен, только усилило ярость Мартина. Он бешено стиснул на коленях кулаки. Три года назад он швырнул бы в Клифа чем-нибудь тяжелым, но Мартин умел приноравливаться. Джойс его достаточно вымуштровала, он научился теперь быть язвительным, не повышая тона; он сдержанно заметил: - Думаю, ты ошибаешься, Клиф. В работе с антителами Готлиб всех других оставил далеко позади. Прежде чем подали в гостиную кофе и ликеры, Джойс самым своим певучим голосом попросила: - Мистер Клосон, вы не очень обидитесь на меня, если я пойду прилягу? Я страшно рада была познакомиться с одним из старейших друзей моего мужа, но я неважно себя чувствую, мне, пожалуй, следует отдохнуть. - Леди герцогиня, я и сам заметил, что вид у вас неважнецкий... - Что?.. Спокойной ночи. Мартин и Клиф расположились в больших креслах в гостиной, старательно разыгрывая счастливую встречу старых друзей. Они не глядели друг на друга. Чертыхнувшись раза два и рассказав три сильно непристойных анекдота в доказательство того, что он не испорчен и держался изысканно только ради Джойс, Клиф загнул: - Ну! Что правда, то правда, как говорят англичане. Твоя мадам, я вижу, ко мне не благоволит. Тепла и приветлива, как льдина. Но я не в претензии. Она ждет младенца, а женщины, все до одной, становятся привередливы, когда в положении. Но... Он икнул, сделал умное лицо и опрокинул пятую рюмку коньяку. - Но чего я никак не возьму в толк... Понимаешь, твою мадам я не осуждаю. Светская леди, как ей и полагается быть. Но что для меня непостижимо: как ты можешь после Леоры, которая была настоящим человеком, выносить такую накрахмаленную юбку, как твоя Джойси! Мартина прорвало. Много месяцев его грызла тоска, потому что с отъезда Терри работа у него не клеилась. - Слушай, Клиф. Я не желаю, чтобы ты рассуждал о моей жене. Очень сожалею, что она тебе не понравилась, но, боюсь, в данном случае... Клиф встал, немного пошатываясь, хотя в голосе его и глазах была решительность: - Отлично, я так и ждал, что ты начнешь передо мною задаваться. Конечно, у меня нет богатой жены, которая снабжала бы меня деньгами. Я просто старый бродяга. Мне в таком доме не место. Я недостаточно вылощен, в лакеи не гожусь. Ты зато годишься. Ну и чудесно. Желаю тебе удачи. А пока что можешь идти прямой дорогой к черту, мой любезный друг! Мартин не бросился за ним в переднюю. Оставшись один, он вздохнул: - Слава богу, операция окончена! Он говорил самому себе, что Клиф мошенник, дурак и жирный лоботряс; говорил, что Клиф циник без всякой мудрости, пьяница без всякой привлекательности и филантроп, щедрый только потому, что это льстит его тщеславию. Но от этих замечательных истин операция не стала менее болезненной, - как для больного не становится легче удаление аппендикса, если сказать ему, что в его аппендиксе нет ничего хорошего; что аппендикс у него некрасивый, бесполезный! Он любил Клифа - любил и не разлюбил. Но больше он никогда его не увидит. Никогда! Какая наглость! Этот жирный мерзавец смеет глумиться над Готлибом. Болван неотесанный! Нет, жизнь чересчур коротка, чтобы... "Черт побери! Клиф - скотина, но и сам-то я хорош! Он - мошенник. Ну, а я? Разве не смошенничал я в моей чумной статистике по Сент-Губерту? Я вдвойне мошенник, потому что за свой подлог еще получил хвалу!" Неуверенно прошел он к Джойс. Она лежала под пологом на громадной кровати и читала "Питер Уиффл". - Дорогой! Не особенно было приятно - правда? - сказала она. - Он ушел? - Да... Ушел... Я выгнал лучшего друга, какой только был у меня, - все равно что выгнал: позволил ему уйти, отпустил его с чувством, что он - мразь, и что он - неудачник. Благородней было бы его убить. О, почему ты не могла быть с ним простой и веселой. Ты была так убийственно вежлива! Он конфузился, держался неестественно и показывал себя хуже, чем он есть. Он не подлее... он куда лучше, чем финансисты, прикрывающие свою сущность сахарной слащавостью... Бедняга! Верно, шлепает сейчас по лужам и говорит: "Единственный человек, которого я любил в своей жизни, для которого что-то делал, отвернулся от меня теперь, когда он... когда обзавелся красивой женой. Стоит ли делать человеку добро!" - говорит он... Почему ты не могла держаться просто и раз в жизни забыть свои светские манеры? - Слушай! Ты, так же как и я, нашел его несносным, и я тебе не позволю валить всю вину на меня! Ты его перерос. Ты всегда трубишь: "Факты! факты!" - почему же сейчас ты закрываешь глаза на факт? Я тут во всяком случае ни при чем. Позвольте вам напомнить, мой король, что у меня было разумное намерение не появляться сегодня вовсе, не встречаться с ним. - Да... Черт возьми... но... Да, ты права, а все-таки... Ладно, теперь все кончено. - Милый, я прекрасно понимаю твои чувства. Но разве плохо, что все кончено? Поцелуй меня и скажи: "Спокойной ночи". "И все-таки", - сказал Мартин сам себе. Он сидел, чувствуя себя голым, и потерянным, и бездомным в шелковом халате (золотые стрекозы на черном фоне), который она купила ему в Париже". "...И все-таки, будь на месте Джойс Леора... Леора знала бы, что Клиф мошенник, и приняла бы это, как факт. (Это я-то закрываю глаза на факты!) Она не сидела бы весь вечер с видом судьи. Она не сказала бы: "Это не похоже на меня - значит, это дурно". Она сказала б: "Это не похоже на меня - значит, это интересно". Леора..." С ужасающей четкостью встало перед ним видение: она лежит без гроба под рыхлой землей в саду, в Пенритских горах. Он очнулся и стал вспоминать. "Что это Клиф сказал? "Ты ей не муж, ты ее лакей, ты слишком вылощен". Он прав! В этом все дело: мне не позволяют видеться с кем я хочу. Я так умно распорядился собою, что стал рабом Джойс и Рипа Холаберда". Он каждый день собирался, но так и не свиделся больше с Клифом Клосоном. Выяснилось, что и у Джойс и у Мартина деда с отцовской стороны звали Джоном, и сына своего они назвали Джоном Эроусмитом. Они этого не знали, но некий Джон Эроусмит, девонширский моряк, погиб в бою с Испанской армадой, прихватив с собою на тот свет пятерых доблестных идальго. Джойс мучилась неимоверно и вновь завоевала прежнюю любовь Мартина (он любил и жалел эту стройную красивую женщину). - Смерть интересней игра, чем бридж, тут вам партнер не поможет! - сказала она, уродливо раскоряченная на кресле пыток и стыда. Пока ей не дали наркоз, ее лицо казалось зеленым от муки. У Джона Эроусмита была прямая спинка и прямые ноги, весил он при рождении добрых десять фунтов [около 4,5 кг], и глазки у него смотрели весело, когда он из сморщенного кусочка мяса превратился в маленького человечка. Джойс его боготворила, а Мартин боялся его, так как видел, что этот крошечный аристократ, это дитя, рожденное для самовлюбленного богатства, будет когда-нибудь смотреть на него свысока. Через три месяца после рождения ребенка Джойс сильнее, чем когда-либо, увлекалась теннисом, и гольфом, и шляпками, и русскими эмигрантами. К науке Джойс относилась с большим уважением и без всякого понимания. Она нередко просила Мартина рассказать ей о своей работе, но когда он загорался и ногтем принимался чертить на скатерти схемы, она его мягко перебивала: - Прости, дорогой... Одну минутку... Плиндер, херес весь - или найдется еще? Когда же она снова поворачивалась к нему, ее глаза глядели ласково, но от энтузиазма Мартина уже ничего не оставалось. Она приходила к нему в лабораторию, просила показать колбы и пробирки и требовала, чтоб ей все растолковали, но никогда не сидела рядом, молча часами наблюдая. Нежданно, барахтаясь в лабораторной трясине, Мартин нащупал твердую почву. Очередная ошибка позволила ему заметить действие фага на мутацию бактериальных видов - очень тонкое, очень изящное - и после долгих месяцев кропотни, когда он был благоразумным обывателем, почти хорошим мужем, превосходным партнером в бридже и никудышным работником, Мартин опять изведал счастье напряженного безумия. Ему хотелось работать до рассвета, из ночи в ночь. В период его безвдохновенных исканий ничто не удерживало его в институте после пяти, и Джойс привыкла, что он рвется домой, к ней. Теперь он проявлял неудобную склонность пренебрегать приглашениями, огрызаться на очаровательных дам, просивших "объяснить им все о науке", забывать даже о жене и ребенке. - Я должен работать вечерами, - говорил он. - Когда у меня идет большой опыт, я не могу относиться к делу легко и формально, как и ты сама не была легкой, и спокойной, и любезной, когда носила ребенка. - Знаю, но... Милый, ты становишься слишком нервным, когда так работаешь. Боже мой, "меня беспокоит не то, что ты обижаешь людей, манкируя приглашениями, - хотя, конечно, я предпочла бы, чтобы ты этого не делал: это, я допускаю, неизбежно. Но скажи: когда ты так изматываешься, разве ты в конечном счете выгадываешь время? Я думаю о твоей же пользе. Эврика! Подожди! Увидишь, какой я замечательный ученый! Нет, я пока что объяснять не стану! Джойс была богата и энергична. Неделю спустя, стройная, нарядная, веселая, с горящими щеками, она сказала ему после обеда: - У меня для тебя сюрприз! Она повела его в пустовавшие комнаты над гаражом во дворе. За эту неделю два десятка рабочих из самой исполнительной и солидной фирмы лабораторного оборудования по требованию Джойс создали для Мартина лучшую бактериологическую лабораторию, какую только доводилось ему видеть: белый кафельный пол, стены из глазированного кирпича, термостат и ледник, стеклянная посуда, краски и микроскоп, превосходная водяная баня постоянной температуры и препаратор, прошедший выучку в институтах Листера и Рокфеллера. У него была спальня за лабораторией, и он изъявил готовность служить доктору Эроусмиту день и ночь. - Ну вот, - пропела Джойс, - теперь, если тебе понадобится работать вечерами, тебе незачем тащиться на Либерти-стрит. Ты можешь дублировать свои культуры или как они там называются. Если тебе за обедом станет скучно - прекрасно! Ты можешь посидеть немного, а потом улизнуть сюда и работать, сколько тебе захочется. Здесь... Милый, здесь все хорошо? Я правильно устроила? Я столько положила труда, достала самых лучших людей... Припав губами к ее губам, он думал печально: "Сделать для меня так много! И с такой кротостью!.. И теперь, черт возьми, я уже никогда не смогу уйти к себе!" Она так весело просила его найти какой-нибудь недочет, и он, чтоб доставить ей новое удовольствие - радость смирения, он сказал, что центрифуга, пожалуй, не совсем подходит. - Подожди, дорогой! - возликовала она. На третий день, вернувшись с ним из оперы, она повела его в гараж под лабораторией. В углу, на цементном полу, стояла, в разобранном виде, подержанная, но вполне подходящая центрифуга, лучше и желать нельзя, шедевр прославленной фирмы Беркли-Сондерса - та самая "Глэдис", чью отставку из института за ее непотребное поведение Мартин и Терри отпраздновали в свое время знатным кутежом. На этот раз Мартину труднее было почувствовать благодарность, но он старался как мог. В обоих секторах круга Джойс - экономико-литературном и роллс-ройсовском - распространился слух, что в оскудевшем мире появилось новое развлечение - ходить в лабораторию Мартина и наблюдать его за работой. Полагалось чинно и почтительно молчать, если только Джойс не шепнет: "Ну, разве он не прелесть! Как он мило учит малютку-бактерию говорить "с добрым утром!"; или если Латам Айрленд не приведет их в восторг замечанием, что ученые лишены чувства юмора; или если Сэмми де Лембр не грянет вдруг, чудесно имитируя джаз: Мистер Микро-микро-бус, не радуйтесь, дружок! Мы вас вытащим за ус, - дайте только срок! Важный доктор Эроусмит в окошечко глядит, А Микробус в камере под вальс-бостон грустит. Двоюродный брат Джойс, приехавший из Джорджии, резвился: - Март с таким умным видом склонился над своими стаканчиками! Но я всегда могу довести его до белого каления, - стоит мне только посоветовать ему ходить почаще в церковь. А Мартин в это время старался сосредоточиться. Налеты на его лабораторию происходили не чаще, чем раз в неделю, - не настолько часто, чтобы отвлечь от работы человека с волей; но достаточно, чтобы держать его в постоянном ожидании нашествия. Когда он спокойно попробовал разъяснить кое-что Джойс, она ответила: - Мы тебе сегодня помешали? Но они все в таком восторге от тебя! - Ну что ж... - проговорил он и пошел спать. Адвокат Р.А.Холберн, видный специалист по патентам, возвращаясь из дворца Эроусмит-Ленион, сказал ворчливо жене: - Я могу стерпеть, если хозяин, считая тебя болваном, запустит тебе в голову бутылку. Но меня возмущает, если он каждое твое замечание выслушивает со скучающей улыбкой. А ведь глупейший был у него вид в его дурацкой лаборатории!.. Скажи, каким чертом угораздило Джойс выйти за него замуж? - Непостижимо! - Я могу представить себе только одну причину. Конечно, может быть, она... - Прошу - без сальностей! - Ну, как бы там ни было... Она же могла найти сколько угодно воспитанных, приятных, интеллигентных людей... да, именно, интеллигентных, потому что ее Эроусмит, может быть, и знает все насчет микробов, но он не отличит симфонии от семафора... Я, кажется, не брюзга, но я не совсем понимаю, зачем нам бывать в доме, где хозяину явно доставляет удовольствие возражать на каждое твое слово... Бедняга, мне его, право, жаль: он, вероятно, даже и не знает, когда бывает груб. - Очевидно, не знает. Обидно вспомнить о старом Роджере... Такой был веселый, сильный! Настоящий мужчина... А тут приходит, неизвестно откуда какой-то дикарь, деревенщина, сидит, развалясь, в его кресле и даже не поблагодарит... И что только Джойс нашла в нем! Впрочем, у него красивые глаза и такие странные, сильные руки... Вечная занятость Джойс действовала Мартину на нервы. Чем она так занята, он не мог бы сказать: у нее превосходная экономка, осанистый дворецкий, две няньки для ребенка. Но она часто заявляла, что никогда не может осуществить свою единственную мечту: посидеть спокойно и почитать. Терри как-то назвал ее Устроительницей, и хотя тогда Мартин обиделся, но теперь, заслышав телефонный звонок, он стонал: - О господи! Опять Устроительница... Верно, зовет меня к чаю, занимать какую-нибудь высоконравственную курицу. Когда он пробовал объяснить, что все это - путы, мешающие его работе, Джойс отвечала: - Разве ты такой слабый и нерешительный, такой маленький человек, что для тебя единственный способ сосредоточиться - это бежать от людей? Или ты боишься больших людей, которые умеют вести большую работу и в то же время отрываться от нее для игры? Ему недолго было вспылить, особенно на ее определения "больших" людей, а когда он горячился и грубил, она тотчас превращалась в grande dame, и он чувствовал себя надерзившим лакеем и грубил еще резче. Его охватывал страх перед ней. В мыслях он бежал к Леоре, и они вдвоем, запуганные, маленькие дети, утешали друг друга и прятались от Джойс в уютных уголках. Но нередко Джойс была ему товарищем. Она выискивала для него неожиданные новые развлечения, а в сыне оба они нашли сближавшую их гордость. Мартин сидел, наблюдая за маленьким Джоном, и радовался его силе. В декабре, когда она недели на две повезла "наследника престола" на юг, Мартин сбежал на несколько дней к Терри, в "Скворечник". Он нашел Терри усталым и несколько угрюмым после долгих месяцев работы в полном одиночестве. Рядом со своей хижиной он поставил хибарку под лабораторию и примитивную конюшню для лошадей, у которых он брал кровь для приготовления сыворотки. Терри не стал, как бывало, рассказывать с увлечением о деталях своей работы, и только вечером, когда они курили в его конуре перед простым очагом, развалясь в креслах, сделанных из бочек и обитых лосиными шкурами, Мартину удалось вызвать его на дружеский разговор. Много времени Терри должен был отдавать домашней возне и сывороткам, продажей которых он покрывал свои расходы. "Если бы ты был со мною, я кое-чего достиг бы". Однако его исследования производных хинина неуклонно продвигались, и он не жалел, что ушел от Мак-Герка. Работать с обезьянами оказалось невозможно: они были слишком дороги и к тому же плохо переносили вермонтскую зиму; но Терри удалось приспособить мышей: он их заражал пневмонией и... - Но что толку рассказывать, Худыш? Тебе это неинтересно, - а то бы ты уже давно был здесь и работал со мной. Ты сделал свой выбор между мною и Джойс. Ну и прекрасно. Сохранить нас обоих ты не можешь. - Извините, что помешал вам своим вторжением, мистер Уикет, - огрызнулся Мартин и, хлопнув дверью, вышел из хижины. Увязая в глубоком снегу, спотыкаясь в темноте о пни, он познал всю муку последнего часа - часа крушения. - Теперь я потерял и Терри (хотя я все равно не стал бы терпеть его наглость!). Я всех потерял, а Джойс никогда не была по-настоящему моей. Я совсем один. И работать я могу лишь с грехом пополам. Я - конченный человек! Мне никогда не дадут уйти опять в работу! И вдруг, не рассуждая, он понял, что не сдастся. Он побежал, спотыкаясь, назад и с порога хижины крикнул: - Нет, старый брюзга, приходится нам держаться друг друга! Терри был так же взволнован, как и он; оба едва сдерживали слезы; и, грубовато похлопывая друг друга по плечу, они ворчали: - Подобрались два дурака: устали - так надо поругаться! - Я непременно вернусь и буду работать с тобой, - клялся Мартин. - Возьму в институте отпуск на полгода, а Джойс будет жить где-нибудь поблизости в гостинице - или что-нибудь пусть придумает. Эх! Вернуться к настоящей работе... К работе!.. А теперь скажи: когда я приеду, как ты полагаешь, что мы с тобой... Они проговорили до рассвета. 40 Доктор Риплтон Холаберд с супругой пригласили к обеду Джойс и Мартина - больше никого. Холаберд был обаятелен, как никогда. Он восторгался жемчугами Джойс, а когда подали голубей, с самой дружеской улыбкой обратился к Мартину: - Теперь я попрошу Джойс и вас выслушать меня очень внимательно. Совершаются большие события, Мартин, и я призываю вас - нет, наука вас призывает - принять в них подобающее участие. Надеюсь, излишне добавлять, что наш разговор - строго конфиденциальный. Доктор Табз и его Лига Культурного Воздействия делают чудеса, и полковник Минниген проявляет необычайную щедрость. В Лиге дело повели с тою основательностью и неторопливостью, на которой так всегда настаивали вы и наш милый старый Готлиб. Вот уже четыре года, как у них идет разработка планов. Мне известно, что доктор Табз и Совет Лиги провели ряд интереснейших совещаний с ректорами колледжей и редакторами, с председательницами женских клубов, и лидерами рабочего движения (разумеется, неразвращенными и здравомыслящими), и с рационализаторами, и с наиболее передовыми рекламистами, со священниками и со всеми прочими деятелями, ведущими за собой общественную мысль. Они разработали подробнейшие картотеки по классификации интеллектуальных интересов и занятий с указанием методов и материалов и орудий, а главное - целей: задач, идеалов, моральных устремлений, отвечающих каждой отрасли. Поистине грандиозно! Подумайте. Музыкант, например, или инженер может взглянуть на свою карточку и с точностью определить, достаточно ли он продвинулся - для своего возраста, - и если нет, то в чем помеха и какими средствами ускорить процесс. При наличии такой базы Лига готова начать свою деятельность и призвать всех работников умственного труда к вступлению в ее ряды. Институт Мак-Герка непременно должен включиться в это сотрудничество, которое я считаю одним из величайших достижений общественной мысли. Наконец-то мы подходим к тому, чтобы весь извечный хаос духовной деятельности Америки привести в соответствие с американским идеалом; сделать ее столь же практичной и ультрасовременной, как производство кассовых аппаратов. Я имею некоторые основания предполагать, что мне удастся свести Росса Мак-Герка с Миннигеном - поскольку сейчас война между лесопромышленными предприятиями Мак-Герка и Миннигена прекратилась, - и если так, то я, по всей вероятности, расстанусь с институтом и буду помогать Табзу в руководстве Лигой Культурного Воздействия. Тогда Мак-Герковскому институту понадобится новый директор, который работал бы рука об руку с нами и помог бы нам вывести науку из ее Монастыря на путь Служения Человечеству. Пока что Мартин уяснил себе относительно Лиги все, кроме одного: что Лига старается делать? Холаберд продолжал: - Я знаю, Мартин, что вы всегда довольно зло смеялись над практицизмом, но я в вас верю! Мне думается, вы слишком поддавались влиянию Уикета. Теперь же, когда Уикет ушел и вы лучше узнали жизнь, больше бываете в кругу Джойс и в моем кругу, - теперь, мне думается, я склоню вас расширить свой кругозор (отнюдь, конечно, не поступаясь суровой лабораторной работой!). Я уполномочен назначить вице-директора и, думается, смело могу утверждать, что он станет моим преемником. Шолтейса очень соблазняет этот пост, Йио и доктор Смит просто рвутся его занять, но я ни в одном из них не вижу человека нашего круга, и я предлагаю этот пост вам! Через год-другой, могу вам обещать, вы станете директором Института Мак-Герка. Холаберд был умилен, как подобает дарителю королевской милости; миссис Холаберд затаила дыхание, как подобает присутствующим при историческом событии, Джойс была радостно взволнована почетом, оказанным ее супругу. Мартин сказал, запинаясь: - Собственно... Я подумаю... Как-то, знаете, неожиданно... До конца вечера Холаберд с таким упоением рисовал себе эру, когда они с Табзом и Мартином будут направлять, координировать, нормировать и обращать на пользу людям все виды духовной деятельности, начиная с изобретения фасонов для брюк и кончая поэзией, что молчание Мартина его смущало. При расставании он снова залился: - Обсудите все как следует с Джойс и завтра сообщите мне ваше решение. Кстати, я думаю, лам нужно будет разделаться с Перл Робинс; толковая работница, но возомнила себя незаменимой. Это, впрочем, мелочь... О, я в вас крепко верю, мой милый Мартин! Вы за последний год выросли, остепенились и очень расширили свой кругозор. В лимузине, в занавешенной движущейся комнате, под светом хрустального фонаря, Джойс глядела, сияя, на Мартина. - Ну, не чудесно ли, Март? Я почему-то уверена, что Риплтон может это провести. Подумай! Ты будешь директором, главой всего института, где несколько лет назад ты был пешкой. И не правда ли, я помогла тебе в этом - чуть-чуть? Мартин вдруг возненавидел тисненый, синий с золотом, бархат лимузина, хитро спрятанную золотую шкатулку с папиросами, всю эту мягкую и душную тюрьму. Ему захотелось очутиться снаружи, подле невидимого шофера - человека своего круга! - лицом к лицу с зимой. Он делал вид, точно задумался, благоговея и ценя, но на деле просто трусил, медлил начать кровопролитный бой. Он тихо проговорил: - Ты в самом деле хотела бы видеть меня директором? - Конечно! Весь этот... О, ты понимаешь; я думаю не о возвышении и почете, но о возможности творить добро. - Ты хотела бы, чтоб я диктовал письма, давал интервью, покупал линолеум, завтракал со знатными идиотами, донимал советами людей, не смысля ни бельмеса в их работе? - О, оставь свое высокомерие! Кто-нибудь должен все это делать! И ведь это будет лишь незначительной частью твоей работы. Подумай, тебе может представиться случай поддержать какого-нибудь талантливого юношу, открыть ему доступ к научной работе. - И закрыть доступ самому себе? - Почему? Руководство твоим отделом остается по-прежнему за тобой. А если даже и так... Ты невозможно упрям! И у тебя не хватает воображения. Ты думаешь, что если ты начал работать в одной крохотной отрасли умственной деятельности, то на свете больше ничего не существует. Вот так же я должна была тебя убеждать, что если ты раз в неделю вылезешь из своей вонючей лаборатории и приложишь свой мощный интеллект к игре в гольф, то от этого не остановится мгновенно вся наука! Не хватает воображения! Ты в точности похож на тех коммерсантов, которых ты всегда ругаешь за то, что они ничего не видят в жизни, кроме своих мыловарен и банков. - И ты в самом деле хотела бы, чтоб я отказался от своей работы?.. Он видел ясно, что при всем своем желании помочь ему - она никогда не понимала его устремлений, не понимала ни слова, когда он толковал ей, что директорство убило Готлиба. Он молчал, а она, уже подъезжая к дому, сказала только: - Ты знаешь, я очень не склонна говорить о деньгах, но ты сам часто заводил речь о том, как оскорбительно для твоей гордости зависеть от меня. А ты же знаешь, когда ты станешь директором, твой оклад настолько повысится, что... Прости меня! Она, опередив его, скрылась в своем дворце, скользнула в автоматический лифт. Мартин медленно поднимался по лестнице, бурча: - Да, сэр, вам в первый раз представляется возможность нести вашу долю расходов по этому дому. Понятно! Вы охотно принимаете деньги вашей супруги и не желаете ничем отплатить, - и это у вас называется "преданностью науке". Так! Я должен решить теперь же... Он не мучился над решением: он принял его сразу. Он прошел в комнату Джойс, раздражавшую снобизмом сдержанных полутонов. Его поразил несчастный вид, с каким она сидела в раздумье на краю тахты, но он бросил смело: - Я на это не пойду, даже если мне придется расстаться с институтом, - а Холаберд не постесняется меня выставить. Я не позволю похоронить себя в помпезной чепухе подписыванья приказов и... - Март! Стой! Разве ты не хочешь, чтобы твой сын гордился тобой? - Гм. Так... Нет, не хочу, если он должен гордиться мной, когда я стану крахмальной манишкой, зазывалой в балагане... - Прошу, не будь груб. - Почему не быть? Если на то пошло - последнее время я был недостаточно груб. Мне следовало бы теперь же поехать прямо к Терри в "Скворечник" и работать... - Как жаль мне, что я не могу тебе доказать... Ах, для "ученого" у тебя невероятно плохое зрение - сплошная "слепая точка"! Если б только ты видел, что все это говорит о слабости и пустоте... Уединение! Опрощение!. Старые доводы. Нелепая и малодушная фантазия усталых умников, которые удаляются в какую-нибудь "колонию посвященных", воображая, будто набираются сил, чтобы завоевать мир, тогда как на деле просто бегут от жизни. - Неверно. Терри обосновался в деревне только потому, что там жизнь дешевле. Если бы нам... если бы ему позволяли средства, он, вероятно, завел бы лабораторию здесь, в городе, с гарсонами и со всеми онерами, как у Мак-Герка, только, черт побери, без директора Холаберда и без директора Эроусмита! - Зато с невоспитанным, грубым, до крайности эгоистичным директором Терри Уикетом! - Фу, черт! Позволь мне тебе сказать... - Мартин, тебе обязательно нужно для усиления доводов вставлять в каждую фразу "черта"? Других выражений не найдется в твоем высоконаучном словаре? - Моего словаря во всяком случае достаточно для выражения мысли, что я намерен поселиться с Терри. - Слушай, Март. Ты считаешь верхом доблести желание уйти в глушь и носить фланелевую рубашку и кичиться своим чудачеством и безупречной чистотой. Но что, если бы каждый рассуждал так? Что, если бы каждый отец бросал своих детей, как только ему делается скверно на душе? Что творилось бы в мире? Что, если бы мы были бедны, и ты меня бросил бы, и я должна была бы стирать белье, чтобы прокормить Джона? - Было бы, верно, неплохо для тебя и скверно для белья! Нет! Извини меня. Это дешевая шутка. Но... я думаю, именно это соображение испокон веков не давало большинству людей стать чем-либо иным, кроме как машиной для пищеварения, размножения и повиновения. Ответить надо вот как: очень немногие при каких бы то ни было обстоятельствах добровольно променяют мягкую постель на нары в лачуге только ради того, чтобы сохранить свою чистоту - как ты совершенно правильно это назвала. Мы с Терри - пионеры... Но этот спор может длиться вечность! Можно доказывать, что я герой, дурак, дезертир - что угодно, но факт остается фактом: я вдруг увидел, что должен уйти. Для моей работы мне нужна свобода, и с этого часа я бросаю ныть о ней, я ее беру. Ты была ко мне великодушна. Я благодарен. Но ты никогда не была моей. Прощай! - Милый, милый... Мы обсудим это еще раз утром, когда ты не будешь так возбужден... А час назад я так тобой гордилась! - Очень хорошо. Спокойной ночи. Но до наступления утра, взяв два чемодана и саквояж с сам