ЗОВАНИЯ НЕ ТРЕБУЕТСЯ!" - Здорово, а? Все отдай - и то мало! Вот бы мне так попутешествовать, поймать какого-нибудь знаменитого преступника! - воскликнул Тед. - Ничего хорошего тут нет! Еще ранят, чего доброго! Вот уроки музыки - это как будто дело. Если можно поднять производительность труда на фабриках, так почему бы специалистам по музыке не придумать какой-нибудь способ, чтобы человеку не надо было возиться со всякими там гаммами и экзерсисами! - Бэббит явно был под впечатлением этой рекламы и, кроме того, испытывал приятнейшее родительское чувство, оттого что они с Тедом, так сказать, мужчины в семье, отлично понимающие друг друга. Сын стал читать ему рекламы заочных университетов, обучавших, как писать рассказы, укреплять память, как стать киноактером, развить силу воли, как научиться банковскому делу, испанскому языку, хироподии и фотографии, электротехнике и оформлению витрин, птицеводству и химии. - Да, ничего не скажешь... - Бэббит не знал, как выразить свое восхищение. - Черт меня подери! Я слыхал, что заочное обучение - дело выгодное; ей-богу, рядом с ним наша контора по продаже участков - грошовое предприятие! Но я никогда не думал, что такое дело вырастет в настоящую отрасль промышленности! Не хуже универмагов и кино, честное слово! Я так и думал, что найдется человек с головой, который поймет, что нельзя возлагать дело обучения на всяких книжных червей, непрактичных теоретиков, тут нужны широкие масштабы. Да, я теперь понимаю, почему эти курсы тебя заинтересовали. Надо будет спросить своих в клубе, не знает ли кто-нибудь об этом. Но вместе с тем, Тед, ты понимаешь, что в объявлениях - я хочу сказать, в некоторых объявлениях - все преувеличивается! Не знаю, смогут ли они так молниеносно вдолбить человеку то, что они рекламируют. - Еще бы, папа! Конечно, смогут! - Тед чувствовал себя бесконечно счастливым и вполне взрослым оттого, что старшие так внимательно его слушают. Бэббит был счастлив, что испытывал такое чувство к сыну. - Да, я и сам вижу, какое влияние эти курсы могут оказать на всю систему просвещения. Конечно, в обществе я об этом никогда не скажу, - если человек окончил университет штата, как я, он из патриотизма, из чувства приличия должен всюду превозносить свою альма-матер, но, по правде сказать, и в университете теряешь черт знает сколько драгоценного времени - учишь всякую там поэзию, французский, словом, предметы, на которых никто и цента не заработал. Не знаю, может быть, эти заочные курсы окажутся одним из самых блестящих американских изобретений. Беда в том, что большинство людей такие материалисты, - продолжал он, - не видят они духовного и умственного превосходства Америки! Они думают, что изобретения, вроде телефона, самолета и радио, - впрочем, нет, радио изобрел какой-то итальяшка, но это неважно - в общем, они считают, что эти технические усовершенствования для нас - самое главное. А на самом деле настоящий мыслитель видит, так сказать, и духовную сторону наших достижений, он понимает, что производительность труда, и ротарианские клубы, и сухой закон, и демократия - величайшие наши духовные завоевания. И, может быть, заочное образование, университет на дому, тоже принадлежит к их числу. Говорю тебе, Тед, человек должен смотреть в Будущее. - А по-моему, эти курсы на дому - мерзость! Философы остолбенели. Как это миссис Бэббит вдруг решилась нарушить их духовное общение? Одной из главных добродетелей миссис Бэббит было именно то, что, за исключением званых обедов, когда она превращалась в главу семьи и хозяйку дома, она только и знала, что хлопотать по хозяйству, и никогда не утруждала мужчин своими соображениями. Но тут она высказалась вполне решительно: - Да, я считаю, что это ужасно: уговаривать несчастных детей, что они чему-то научатся без всякой помощи... Вы-то оба, может быть, и быстро выучиваетесь, а я никогда не умела сама заниматься! Да и вам тоже... Но Бэббит остался тверд: - Чепуха! Отлично можно заниматься самостоятельно. Не думаешь ли ты, что парень легче выучится, если будет тратить отцовские денежки, заработанные с таким трудом, на то, чтобы сидеть в мягких креслах, в шикарном гарвардском общежитии, со всякими картинами, гербами, скатертями и прочей мурой? Я тебе по опыту говорю, - сам учился в университете! Правда, есть одно возражение против этих курсов. Я решительно возражаю против того, чтобы отвлекать людей от работы в парикмахерских и на заводах и делать из них квалифицированных специалистов. Их и без того как собак нерезаных! А откуда взять рабочих, если все полезут в науку? Тед курил, развалясь в кресле, и никто не делал ему замечания. В эту минуту он чувствовал себя участником высокоинтеллектуальной беседы, как будто он был Полем Рислингом или даже самим доктором наук Говардом Литтлфилдом. Он решил закинуть удочку: - Так как же ты думаешь, папа? Не поехать ли мне в Китай, а то и в какое-нибудь место почище, и уже там заочно изучить инженерное дело или еще что-нибудь? - Думаю, что не стоит, сынок, и сейчас объясню почему. Я убедился, что иногда очень приятно сказать, что ты окончил университет. Случается, какой-нибудь клиент не знает, кто ты, думает - делец, торгаш, и начнет разоряться насчет экономики, литературы, внешней торговли, а ты вдруг этак незаметно ввернешь: "Когда я был в университете - да, я получил звание бакалавра по социологии и всякой такой штуке..." Тут он сразу и заткнется! Но какой прок заявлять: "Получил звание лизателя почтовых марок в Тарарамском заочном университете!" Понимаешь, мой отец был славный старикашка, но образования ни на грош, в университете мне самому пришлось пробиваться, работал я как проклятый. И не жалею - зато теперь я принят в лучшем обществе Зенита, в самых благородных кругах, в клубах и прочее, и мне не хотелось бы, чтобы ты стал изгоем, оторвался от класса джентльменов. Да, у этих людей такая же красная кровь, как у простого народа, но в их руках сила, они цвет общества. И для меня будет большим ударом, если ты оторвешься от общества. - Понимаю, папа. Ну что ж, буду стараться. О, черт! Вот так штука! Совершенно забыл, что обещал отвезти девчонок на репетицию хора. Надо лететь! - Но ты еще не приготовил уроки! - Завтра с утра сделаю! - Ну, что ж... Шесть раз за последние шесть недель Бэббит подымал крик; "Никаких "завтра с утра"! Сию минуту садись заниматься!" - но сегодня вечером он только сказал: "Ну, беги скорей!" - и улыбнулся топ редкой и ласковой улыбкой, какой обычно улыбался только Полю Рислингу. - Тед - хороший мальчик, - сказал он миссис Бэббит. - Конечно, хороший. - Какие это девочки с ним поедут? Из приличной семьи, воспитанные? - Не знаю. Да разве Тед мне что-нибудь теперь рассказывает? Не понимаю, что сталось с нынешним поколением. Меня заставляли все решительно рассказывать папе с мамой. А наши дети вышли из-под всякого контроля. - Надеюсь, что это порядочные девицы. Ведь Тед не ребенок, и мне не хотелось бы, чтобы он... м-мм... связался с кем-нибудь неподходящим. - Знаешь, Джордж, я уже думала: не пора ли тебе поговорить с ним с глазу на глаз, рассказать ему... ну, про все! - Она покраснела и опустила глаза. - Право, не знаю. Видишь ли, Майра, по-моему, не надо наводить мысли мальчика на всякие такие вещи. Боюсь, что он и сам до всего додумается. Впрочем, не знаю... сложный это вопрос. Интересно бы узнать мнение Литтлфилда. - Конечно, мой отец с тобой согласен. Он считает, что всякие эти... ну, разъяснения... просто неприличны! - Ах вот как! Разреши тебе сказать, что у Генри Т.Томпсона такие представления - я говорю о нравственности, - что хотя этого старого пролазу... - Как тебе не стыдно! - про отца! - ...никто не перешибет, когда нужно обмозговать выгодное дело, но позволь тебе сказать, что в вопросах высшего порядка, в вопросах воспитания мы с ним держимся противоположных точек зрения. Может быть, я для тебя тоже не светоч науки, но по сравнению с Генри Т. я просто президент академии! Нет, дорогая моя, я непременно поговорю с Тедом с глазу на глаз и объясню ему, почему я веду исключительно нравственный образ жизни. - Объяснишь? А когда? - Когда, когда... Зачем ты меня ограничиваешь всякими "когда", и "где", и "как", и "почему"? Беда с этими женщинами! Из-за этого они не могут занимать ответственные посты: никакой дипломатии не понимают. Подвернется удобный случай, подходящая обстановка - я с ним и заговорю, по-дружески, и я ему скажу... господи, чего это Тинка шумит наверху? Ей давно пора спать. Он прошелся по гостиной, вышел на застекленную террасу, где стояли плетеные стулья и качалка, - семья отдыхала тут по воскресеньям. Только свет в окнах у Доппелбрау да туманные очертания высокого вяза - любимого дерева Бэббита - виднелись в мягкой тьме апрельской ночи. "Славно поговорили с мальчиком. Даже настроение стало лучше - не то что утром. А мне было здорово не по себе. Ей-богу, надо нам с Полем побыть вдвоем в Мэне... Стерва эта Зияла!.. М-да... А Тед ничего. Семья у меня вообще ничего. И дело хорошее. Много ли таких, кто может заработать четыреста пятьдесят долларов - почти полтысячи! - в один день, да еще так легко! А если мы цапаемся, так, может, я тоже виноват. Надо ворчать поменьше. Эх, жить бы мне, как жил дед, во времена первых поселенцев! Впрочем, тогда у меня не было бы такого дома. О черт, сам не знаю, чего мне надо!" Он с грустью стал вспоминать Поля Рислинга, их общую молодость, девушек, с которыми они встречались. Двадцать четыре года назад, когда Бэббит окончил университет, он хотел стать адвокатом. В университете он выделялся своим красноречием, чувствовал себя прирожденным оратором, мечтал стать губернатором штата. Но, уже учась на последнем курсе, он работал агентом по продаже недвижимости. Он копил деньги, жил в дешевых меблирашках, съедал на ужин одно яйцо с кусочком мяса. Живой, веселый Поль Рислинг (который не сомневался в том, что через неделю или через год уедет в Европу и станет учиться играть на скрипке) был его прибежищем в тяжелые минуты, пока Поля не околдовала Зилла Кольбек, хохотушка и плясунья, за которой бегали все мужчины, стоило ей только поманить их пухленьким пальчиком. Бэббит скучал по вечерам, и его единственным утешением была троюродная сестра Поля - Майра Томпсон, тоненькая, ласковая девушка, которая проявляла большую чуткость, соглашаясь с пылким молодым Бэббитом, что он непременно станет губернатором штата. И когда Зилла подтрунивала над провинциалом. Майра с негодованием говорила, что он гораздо надежнее, чем все эти молодые франты из великого города Зенита - города, которому в 1897 году исполнилось сто пять лет, где жило двести тысяч человек, царственного города, которым восхищался весь штат и который казался молодому Джорджу Бэббиту, уроженцу глухой Катобы, таким огромным, таким шумным и роскошным, что ему льстило даже знакомство с девушкой, облагороженной уже тем, что она родилась в Зените. Но о любви между ними и речи не было. Бэббит знал, что, если он хочет стать адвокатом, он еще много лет не сможет содержать жену. А Майра безусловно была девушкой из Хорошей Семьи - с такими не целуются, о таких даже не думают "в определенном смысле", если не собираются жениться. Но товарищем она была надежным. Она всегда с удовольствием ходила с ним на каток и на прогулки, с удовольствием выслушивала его тирады о великих подвигах, которые он совершит, о том, как он будет защищать обиженных бедняков от несправедливых богачей, о речах, которые он собирался произносить на банкетах, и о том, как он будет влиять на общественное сознание. Однажды вечером, когда он немножко раскис от усталости, он увидел, что она плачет. Оказывается, ее не пригласили на бал, который давала Зилла. И когда вдруг ее головка очутилась у него на плече и он стал поцелуями осушать ее слезы, она доверчиво взглянула на него и сказала: - Теперь, когда мы помолвлены, надо решить - сейчас мы поженимся или подождем? Помолвлены? Об этом он и не подумал. Вместо нежности к этому хрупкому темноволосому существу он почувствовал холод и страх, но он не мог обидеть ее, не мог обмануть ее доверие. Он пробормотал, что, конечно, надо подождать, и убежал. Целый час бродил он по улицам, пытаясь придумать, как бы ей сказать, что все это ошибка. Как часто, в течение целого месяца, он уже совсем решался сказать ей все, но так приятно было держать ее в объятиях, что с каждым днем становилось все труднее и труднее обидеть ее, огорошить признанием, что он ее не любит. Сам он в этом не сомневался. Вечер накануне свадьбы был мучением, а наутро хотелось бежать куда глаза глядят. Она стала ему, что называется, Хорошей Женой, - верной, хозяйственной, по временам даже веселой. Слабое отвращение к интимной жизни сменилось у нее какими-то проявлениями горячего чувства, но и оно вскоре перешло в скучную будничную привязанность. И все же она жила только для него, для детей и так же огорчалась, так же беспокоилась, как и он сам, когда ему пришлось бросить занятия юриспруденцией и целиком посвятить себя продаже недвижимости. "И ей, бедняжке, было не легче, чем мне, - подумал Бэббит, стоя на темной веранде. - А все-таки жаль, что я не стал юристом, не попробовал силы в политике. Интересно, чего бы я мог достичь. Что ж - зато сейчас я, наверно, зарабатываю больше". Он вернулся в гостиную, но, прежде чем усесться в кресло, ласково погладил жену по голове, и она ответила ему счастливым, хотя и несколько удивленным взглядом. 7 Он с самым серьезным видом дочитывал последний номер "Американского журнала", когда его жена вздохнула, отложила штопку и с легкой завистью начала рассматривать модели белья в женском журнале. В комнате стояла тишина. В этой комнате были соблюдены все самые высокие требования, какие предъявлялись на Цветущих Холмах. Серые стены были искусственно разбиты на панели лакированными белыми планками. Правда, Бэббиты перевезли из прежней квартиры две старинные качалки, не в меру разукрашенные резьбой, но зато все остальные кресла были новые - очень глубокие и удобные, крытые синим, в золотистую полоску бархатом. Перед камином стояла синяя бархатная кушетка, рядом - стол красного дерева и высокий торшер с золотистым абажуром. (Из каждых трех гостиных на Цветущих Холмах в двух перед камином стояла кушетка, стол красного дерева - настоящий или подделка, - торшер либо высокая настольная лампа с абажуром желтого или розового шелка.) На столе лежала вышитая золотом китайская дорожка, четыре журнала, а рядом серебряная коробочка с крошками табаку на дне и три "подарочные" книги - огромные дорогие издания сказок с иллюстрациями английских художников, никем из Бэббитов, кроме Тинки, не читанные. В углу у окон стояла большая кабинетная виктрола (в восьми из девяти гостиных на Цветущих Холмах стояли такие кабинетные граммофоны). Среди картин, развешанных строго симметрично посреди каждой серой панели, красовалась подделка под английскую гравюру, изображавшая охоту, бесцветная репродукция какой-то жанровой картинки с французской подписью, в нравственности которой Бэббит всегда сильно сомневался, и раскрашенная "от руки" фотография старинной комнаты - вязаный коврик, девушка у прялки, смирная кошечка перед белой печью. (Из двадцати домов на Цветущих Холмах в девятнадцати висела охотничья гравюра или репродукция "Madame fait la toilette" ["Дама за туалетом" (франц.)], раскрашенная фотография старинного дома в Новой Англии или пейзаж Скалистых гор, - а то и все четыре картины вместе.) Эта гостиная была настолько же лучше жилой комнаты в родительском доме Бэббита, насколько его автомобиль был лучше отцовской брички. И хотя ничего интересного в гостиной не было, она не оскорбляла глаза. Чистая, безликая, она походила на кусок искусственного льда. В камине не было ни пушистого пепла, ни потемневших кирпичей - ничто не смягчало его сверкающую новизну, медные щипцы сияли непорочным блеском, а гигантские решетки напоминали образцы, выставленные на продажу в лавке, - унылые, мертвые, никому не нужные предметы. У стены стояло пианино и еще одна высокая лампа, но в доме никто, кроме Тинки, не играл. Резкий отчетливый голос граммофона вполне удовлетворял все семейство, они с удовольствием сознавали, что такую коллекцию джазовых пластинок могли собрать только богатые и культурные люди, и все музыкальное искусство для Бэббитов сводилось к искусной установке граммофонной иглы. На книгах не было ни пятнышка, они лежали на столе аккуратными параллельными стопками, ни один угол ковра не был завернут, нигде не валялись хоккейные клюшки, потрепанные книжки с картинками, не возились шумные, веселые собаки. Дома Бэббит никогда не погружался в чтение по-настоящему. В конторе он умел сосредоточиться, но тут он сидел, скрестив ноги, часто менял позу. Когда попадался интересный рассказ, он читал жене вслух самые лучшие, то есть самые смешные места; когда чтение не увлекало его, он откашливался, почесывал то ногу, то правое ухо, засовывал большой палец в жилетный карман, позвякивал мелочью, вертел цепочку с ключами и машинкой для сигар, зевал, тер нос и часто выходил из комнаты. То он шел наверх - надеть ночные туфли, свои элегантнейшие ночные туфли из коричневой кожи, похожие на средневековые башмаки. То он спускался в подвал и выбирал из бочонка яблоко. - По яблоку на день - и доктор не надобен, - просвещая он миссис Бэббит, безусловно впервые за последние четырнадцать часов. - Это верно. - Яблоко регулирует все естественные отправления организма. - Да, да... - У женщин дурное свойство - они не умеют вырабатывать в себе хорошие навыки. - Нет, я... - Вечно что-нибудь жуют или грызут между завтраком и обедом. - Да, Джордж! - Она подняла глаза от книги. - Скажи, а ты сегодня действительно легко позавтракал, как собирался? Я очень легко. Перед таким коварным и неожиданным выпадом он спасовал: - М-мм, пожалуй, не так уж легко... Завтракал с Полем, какая уж тут диета! Не ухмыляйся, пожалуйста, как чешская кошка! Если б я не следил за тем, что вы едите... Я - единственный человек в семье, который понимает, что на завтрак полезней всего овсянка. Я... Она продолжала читать, а он, тщательно разрезая яблоко на дольки и благоговейно прожевывая их, все говорил, говорил... - Одного я добился - бросил курить. Да, с Грэфом у меня вышла стычка. Стал невозможно дерзить. Я все терплю, но надо же иногда поднять свой авторитет, вот я на него и налетел: Стэн, говорю... ну, словом, выложил ему все... - День сегодня какой-то странный. Нервничаешь... - Ну-ууууу-ааа! - самый заразительный звук на свете - последний зевок. Миссис Бэббит зевнула за компанию и с благодарностью услышала его сонное: "А не пора ли на боковую? Теда и Рону мы все равно до света не дождемся. Да, странный какой-то день, и не так чтоб уж очень жаркий... Ей-богу, мне хочется... Поеду как-нибудь на машине далеко-далеко". - Да, это нам будет полезно, - зевнула она. Он отвел глаза, чувствуя, что ему вовсе не хочется брать ее с собой. Заперев двери и проверив шпингалеты на окнах, он отрегулировал отопление так, чтобы утром из калориферов пошло тепло, и грустно вздохнул с каким-то тяжелым чувством одиночества, которое и удивило и напугало его. От рассеянности он даже не мог вспомнить, какие окна уже проверены, и в темноте, натыкаясь на стулья, снова проверил все защелки. Громко топая по лестнице, он поднялся наверх - наконец-то окончился этот знаменательный и опасный день, день его тайного бунта. Обычно перед завтраком в нем просыпались привычки деревенского парнишки, и он старался увильнуть от сложных обязанностей горожанина - от бритья, от ванны, от размышлений, можно ли еще день проносить ту же рубашку. Когда он проводил вечер дома и рано ложился спать, он перед сном старался выполнить все эти неприятные дела. Он позволял себе роскошь бриться, уютно сидя в горячей ванне. И сейчас этот толстенький, гладенький, розовый, лысоватый и пухлый человечек, без очков утративший всякое достоинство, сидел по грудь в воде, снимая пену с намыленных щек безопасной бритвой, похожей на крошечную косилку для стрижки газона, и с грустным вниманием ловил упорно ускользавшее мыло. Теплая вода ласково баюкала его. Свет озарял стенку ванны, и мелкая зеленоватая зыбь шла по гладкому белому фаянсу, когда колебалась прозрачная вода. Бэббит лениво следил за игрой воды, он заметил, что вдоль его ноги, с ярко освещенного дна подымались воздушные пузырьки и, прилипая к волоскам, образовывали причудливое сплетение, похожее на мох. Он хлопнул по воде, и отсветы лампы заиграли, запрыгали, заискрились. Ему это доставило ребяческое удовольствие. Он стал играть. Он даже сбрил кустик волос на толстой ноге. Из крана тихонечко капало, словно звенела веселая и нежная песенка: дршшети-дрип-дрип-дриббль, дрип-дрип-дрип! Бэббит радовался этим звукам. Он смотрел на огромную ванну, на красивые никелированные краны, на кафельные стены и чувствовал себя гордым обладателем всей этой роскоши. Но тут он очнулся и грубовато заворчал. "Иди сюда! Подурачились - хватит! - буркнул он мылу и сердито одернул щетку, когда она его царапнула: - Это еще что!" Намылившись, он окатился водой и с ожесточением растерся мохнатой простыней. Заметив в ней дырку, он задумчиво сунул в нее палец и вернулся к себе в спальню прежним непоколебимо суровым гражданином. И тут наступила минута полного самозабвения, волнующий миг, как бывало, когда он вел машину: вынимая чистый воротничок, он увидел, что края разлохматились, и с великолепнейшим треском разорвал его пополам. Но самым важным был момент подготовки ко сну на закрытой веранде. Неизвестно, любил ли он спать на веранде ради свежего воздуха или оттого, что порядочному человеку полагалось спать на такой веранде. Так же как он стал членом ордена Лосей, клуба Толкачей и Торговой палаты, так же как священники пресвитерианской церкви определяли все его религиозные убеждения, а сенаторы-республиканцы решали в тесных прокуренных комнатах, что ему думать о разоружении, тарифах и Германии, точно так же американские рекламные агентства определяли внешнюю сторону его жизни, все то, что он считал своей индивидуальностью. Все стандартные разрекламированные товары - зубная паста, носки, шины, фотоаппараты, калориферы, - все это было для него символом и доказательством его превосходства. Сначала они были признаком, а потом - заменой счастья, и страсти, и мудрости. Но ни один из этих разрекламированных атрибутов благосостояния и положения в обществе не играл в жизни Бэббита такой роли, как веранда над застекленной террасой. Ритуал отхода ко сну был сложен и неизменен. Надо было как следует подоткнуть одеяло в ногах (тут же пришлось выяснять с миссис Бэббит, почему этого не сделала горничная). Вязаный коврик надо было подвинуть так, чтобы утром сразу встать на него босыми ногами. Будильник надо было завести. Грелку наполнить и положить точно в двух футах от спинки кровати. Эти грандиозные задачи он преодолевал с огромной решимостью, на каждом этапе сообщая миссис Бэббит о ходе их выполнения и о победе над всеми препятствиями. Наконец его чело прояснилось, и сильным мужественным голосом он бросил: "Доброй ночи". Но ему понадобилось еще одно героическое усилие. В ту минуту как он погрузился в первый сон, в самую сладостную минуту забвения, к соседнему дому подкатила машина Доппелбрау. Бэббит подскочил со стоном: "Какого черта они не ложатся спать вовремя!" Он настолько хорошо знал, как ставят машину в гараж, что прислушивался к каждому звуку, как опытный палач, которого самого вздергивают на дыбу. Вот машина нагло и весело фыркает на дорожке. Вот с треском открываются и закрываются дверцы, скрипя, отворяется дверь гаража, и снова хлопает дверца машины. Мотор ревет на подъеме при въезде в гараж и захлебывается в последний раз перед тем, как его выключают. Последний треск закрываемой и открываемой дверцы машины. Потом тишина - жуткая тишина, пока мистер Доппелбрау неторопливо осматривает шины, перед тем как запереть гараж. И наконец для Бэббита наступает блаженное забытье. В тот же час, в том же городе Зените, Хорэйс Апдайк ухаживал за Люсиль Мак-Келви в ее лиловой гостиной на Ройял-ридж, куда они вернулись с лекции знаменитого английского писателя. Апдайк был самым закоренелым холостяком в Зените. Сорокашестилетний мужчина, с тонкой талией и высоким, как у женщины, голосом, он любил цветы, пестрые ситцы и молоденьких девушек. Миссис Мак-Келви - рыжая и белотелая особа, была не удовлетворена жизнью, всегда изящна, резка и откровенна. Апдайк испробовал свой неизменный прием - погладил ее тонкую руку. - Перестаньте дурить! - сказала она. - А вам очень неприятно? - Нет, не очень. Но это-то и есть самое неприятное! Апдайк переменил тактику. Он славился своим красноречием. Он очень неглупо заговорил о психоанализе, игре в поло на Лонг-Айленде, о китайском блюде эпохи династии Минг, которое он раскопал в Ванкувере. Люсиль обещала встретиться с ним летом в Довиле. "Хотя Довиль становится ужасно пошлым, - вздохнула она, - никого, кроме американцев и захудалых английских баронесс!" И в этот же час, в этом же Зените, продавец кокаина и проститутка пили коктейли в кабачке Хили Хэнсона на Фронт-стрит. Так как в стране царил сухой закон, а в Зените законы соблюдались особенно строго, им приходилось с невинным видом пить коктейли из чайных чашек. Дама швырнула свою чашку в голову кокаиниста. Тот выхватил револьвер из потайного кармана и небрежно уложил ее на месте. В этот же час в Зените двое ученых сидели в лаборатории. Уже вторые сутки они корпели над докладом о своих исследованиях в области синтетического каучука. В этот же час в Зените четверо профсоюзных деятелей совещались - бастовать ли двенадцати тысячам горняков в округе за сто миль от города. Из них один был похож на сердитого разбогатевшего лавочника, второй - на плотника-янки, третий - на приказчика из аптеки, а четвертый - на еврейского эмигранта-актера. Актер-эмигрант цитировал Каутского, Юджина Дебса и Авраама Линкольна. В этот же час умирал ветеран войны за освобождение негров. Прямо с полей Гражданской войны он пришел на ферму, и хотя она официально считалась в черте Зенита, но жизнь там была дикой, как в лесной глуши. Этот человек никогда не ездил в автомобиле, никогда не видел ванны, не читал ни одной книги, кроме Библии, хрестоматии Мак-Гаффи и религиозных брошюр, и верил, что земля плоская, что англичане - десятое пропавшее колено израилево, а Соединенные Штаты - демократическая страна. В этот же час на Пуллморовском тракторном заводе - в настоящем городе из стали и бетона - работала ночная смена, выполняя заказ на транспортеры для польской армии. Завод гудел, как тысячи пчел, его гигантские окна походили на огнедышащий вулкан. За высокой оградой из колючей проволоки прожектора освещали заваленные шлаком дворы, железнодорожные стрелки и вооруженную охрану. И в этот же час Майк Мондей заканчивал молитвенное собрание. Мистер Мондей, выдающийся евангелист, самый знаменитый протестантский проповедник и политический деятель в Америке, когда-то был профессиональным боксером. Но служить дьяволу оказалось невыгодным. В бытность свою боксером он ничего не приобрел, кроме разбитого носа, прославленного набора ругательств и умения держаться на подмостках. Служение господу оказалось не в пример выгодней. Он уже собирался уйти в отставку, нажив порядочное состояние. Оно досталось ему по заслугам, ибо, как писали газеты в последних отчетах о его деятельности, "преподобный мистер Мондей, пробивной пророк", показал, что он - лучший в мире продавец спасения и что благодаря деловой организации наивысшую стоимость духовного очищения можно свести до твердого минимума. Он обратил в свою веру более двухсот тысяч заблудших и погибших душ, при материальных затратах в среднем около десяти долларов на душу. Из крупных городов Штатов один только Зенит не сразу решился отдать свои пороки на суд и расправу мистеру Мондею и его отряду опытных спасателей душ. Наиболее предприимчивые организации настаивали на его приглашении - мистер Джордж Ф.Бэббит однажды даже произнес о нем хвалебную речь в клубе Толкачей. Некоторые священники епископальной и конгрегационалистской церкви, эти ренегаты, которых мистер Мондей так остроумно величал "шайкой христопродавцев, с помоями в жилах вместо крови, кучкой пискунов, которым не хватает лишь протертых коленок на штанах и волос на тощих туловищах", восстали против Мондея. Но эту оппозицию сломил секретарь Торговой палаты, сообщивший объединению фабрикантов, что в тех городах, где подвизался мистер Мондей, он отвлекал мысли рабочих от повышения зарплаты и сокращения рабочего дня и тем самым предотвращал забастовки. И Мондея немедленно пригласили в Зенит. По подписке собрали внушительную сумму в сорок тысяч долларов и на городской торговой площади соорудили молельню имени Майка Молден, вмещавшую пятнадцать тысяч человек. Там-то пророк в этот час и заключал свою проповедь: - Есть и в этом вашем городишке умники из университетских профессоров и салонных слюнтяев, которые говорят, что я - грубиян, никудышник, в истории ни шиша не смыслю. Есть еще такие длиннобородые гниды, которые воображают, что они умней самого господа бога, им ученая немчура и грязные немецкие еретики дороже святого, истинного слова божия. Есть еще много маменькиных сынков, слюнтяев, нюнь и нехристей, много писак, распухших от пива, которые любят обливать меня грязью, пищать, что Майк Мондей - пошляк и дикарь. И эти щенки смеют говорить, что я кормлюсь Евангелием, выжимаю деньгу из святой книги! Слушайте меня, братья! Я готов с ними потолковать! Пусть выйдут сюда и прямо мне в глаза скажут, что я жулик, брехун и деревенщина! Но уж если они выйдут - если только посмеют! - пусть никто тут не падает в обморок, ежели с божьей помощью какой-нибудь из этих оголтелых врунов получит хорошую крепкую затрещину от Майка и кулак мой станет карающей десницей господней! Ну, выходи, кто там есть! Кто трепал языком? Кто болтал, что Майк Мондей мошенник и болван? А? Кажется, кто-то хочет встать? Нет? То-то же! Хватит настоящим людям слушать истошный визг из-под забора! Хватит слушать всяких субчиков, которые варят, жарят и пекут безбожные мерзости, а потом блюют вам на голову! И я глаголю вам - приидите, помолимся - с треском, с перцем, со всем сердцем! - господу нашему Иисусу Христу и безграничному милосердию его-оо-ооо! В этот же час Сенека Доун - адвокат-радикал, и доктор Курт Явич - гистолог (чья работа о разрушении эпителиальных клеток под воздействием радия прославила Зенит в Мюнхене, Праге и Риме), беседовали в кабинете Доуна. - Зенит - город гигантских возможностей, - задумчиво сказал Доун, - город гигантских зданий, гигантских машин, гигантской транспортной сети... - А я ненавижу ваш город. Здесь все стандартизовано - вся красота жизни. Похоже на громадный вокзал, где все спешат взять билет на самое лучшее кладбище, - спокойно заметил доктор Явич. Доун вспыхнул: - Неправда, черт меня дери! Нет, Курт, надоели мне ваши вечные жалобы на "стандартизацию". А в других странах, по-вашему, нет стандартов? Разве найдется что-либо более стандартизованное, чем Англия, где в каждом доме в один и тот же час пьют чай с одними и теми же булочками, и все отставные генералы слушают одинаковые молитвы в одинаковых церквах серого камня с одинаковыми колокольнями, и каждый гольфист в грубошерстных штанах, напыжившись, говорит другому такому же богатому болвану: "Совершенно справедливо!" И все же я люблю Англию. А что касается стандарта - вспомните французские уличные кафе, итальянские любовные песенки! Видите ли, стандартизация per se [сама по себе (лат.)] - отличная штука. Когда я покупаю часы фирмы Ингерсолл или машину Форда, я получаю хорошую вещь по недорогой цене и точно знаю, что я купил, - и тогда у меня остается больше времени и энергии на мою личную жизнь. Да, помню, как однажды в Лондоне мне попалась реклама зубной пасты в "Сатердей ивнинг пост", и на ней картинка: американский городок, знаете, белая уличка, обсаженная тополями, новые дома, некоторые в старинном стиле или с широкими черепичными крышами, - словом, такая улица, как у нас в Зените, скажем, на Цветущих Холмах. Простор. Деревья. Газоны. И такая меня взяла тоска по родине! Нигде на свете нет таких чудесных домов. И мне наплевать, что они стандартные! Это отличнейший стандарт! Нет, я не о таком стандарте! В Зените меня возмущает стандартизация мысли и, конечно, укоренившиеся понятия о конкуренции. Настоящие злодеи в этой драме - именно те добрые, чистые, трудолюбивые отцы семейств, которые не постесняются пустить в ход любую подлость, любую жестокость - лишь бы обеспечить материальное благополучие своим отпрыскам. Самое скверное в этих людях то, что они такие хорошие и, в каждом отдельном случае, в своей отрасли такие неглупые. Их нельзя по-настоящему ненавидеть, и все же их стандартизованная мысль - вот настоящий враг... И потом - это вечное бахвальство. Правда, втайне я и сам думаю, что жить в Зените лучше, чем в Манчестере или Глазго, Лионе, Берлине, Турине... - Это неверно, я-то жил в этих городах, - пробормотал доктор Явич. - Ну, это дело вкуса. Лично я предпочитаю город с неведомыми перспективами, которые дают простор моему воображению. Но чего мне особенно хочется... - Вы, - перебил его доктор Явич, - вы умеренный либерал и не имеете ни малейшего представления о том, чего вам особенно хочется. А я, как революционер, точно знаю, чего хочу, - и сейчас я особенно хочу выпить. В этот же час Джек Оффат, местный политикан, и Генри Т.Томпсон долго совещались. Оффат внушительно говорил: - Главное - заставить этого простачка, твоего зятя, протолкнуть наше дело. Он из таких, из патриотов. Когда он для нашей бражки заграбастывает какую ни на есть недвижимость, у него так получается, будто мы смерть как любим наррррррод, а я тоже люблю, чтоб все было респектабельно, по сходной цене, конечно. Как ты думаешь, Хэнк, долго мы продержимся? Нам ничто не грозит, пока все примерные мальчики, вроде Джорджа Бэббита, и эти симпатичные и уважаемые профсоюзные лидеры думают, что мы с тобой - заядлые патриоты. Да, честному политику тут есть чем поживиться, Хэнк: целый город готов нас угощать жареными цыплятами, сигарами и коктейлями и в возмущении - да еще в каком! - встать под наше знамя, как только кто-нибудь из этих пискунов вроде Сенеки Доуна выступит против нас! Честью клянусь, Хэнк, стыдно было бы мне, такому смекалистому парню, не выдоить этих коровушек, сами просятся, мычат! Но большой аферы, как бывало, Транспортной компании сейчас не поднять. Хотел бы я знать, долго ли нам... эх, знаешь, Хэнк, вот бы выставить этого Сенеку Доуна из Зенита! Мы или он! В этот час в Зените триста сорок или триста пятьдесят тысяч Обыкновенных Людей спали - огромная, неизведанная масса. В трущобах за железной дорогой молодой человек, полгода тщетно искавший работы, открыл газ и отравился вместе с женой. В этот час Ллойд Маллэм, поэт, владелец книжной лавки "Хафиз", заканчивал рондо, где рассказывалось, как интересно было жить в феодальной Флоренции и как скучно в будничном Зените. И в этот час Джордж Ф.Бэббит тяжело повернулся на бок, повернулся в последний раз - знак того, что ему надоело ворочаться без сна, - и решил заснуть всерьез и надолго. И сразу он погрузился в волшебный сон. Он стоял среди незнакомых людей, которые смеялись над ним. Но он ускользнул от них, он помчался по дорожкам полночного сада, где у ворот ждала его юная волшебница. Ласковая спокойная рука легла на его щеку. Он сразу стал храбрым, мудрым и горячо любимым, ее теплые плечи казались белее слоновой кости, а за гибельными трясинами сверкало смелое море. 8 Главными событиями этой весны для Бэббита были, во-первых, тайная скупка земельных участков в Линтоне для некоторых дельцов из Транспортной компании еще до того, как официально сообщили о продлении линтонской линии трамвая, и во-вторых, парадный обед, который был задуман, как Бэббит со смаком внушал жене, "не только как обычный светский прием, но и как по-настоящему интересная, высококультурная встреча, где будут общаться лучшие умы города и самые изящные и веселые дамы". Бэббита это настолько захватило, что он чуть не позабыл о своем плане - удрать в Мэн с Полем Рислингом. Хотя Бэббит был родом из глухого поселка Катоба, он уже поднялся до того столичного уровня, когда принимаешь к обеду трех, а то и четырех человек, и готовишься к этому всего лишь день-другой. Но обед на двенадцать персон, с цветами из лучшего магазина и всем фамильным хрусталем, вывел из равновесия даже Бэббитов. Целых две недели они изучали, обсуждали и наконец утвердили список гостей. Бэббит был в восторге: - Конечно, мы и сами - люди современные, но ты только подумай: принимать в доме такого знаменитого поэта, как Чам Фринк, человека, который какими-нибудь стишками, какими-нибудь рекламами выколачивает свои пятнадцать тысяч монет в год! - А возьми Говарда Литтлфилда! Вчера Юнис сказала мне, что ее папа говорит на трех языках! - заметила миссис Бэббит. - Ну, это ерунда! Я сам говорю на трех - на американском, на бейсбольном и на карточном! - Мне кажется, шутить на эту тему просто неудобно! Должно быть, очень приятно разговаривать на трех языках, - и как это может пригодиться! По-моему, вовсе незачем приглашать вместе с такими людьми этих Орвилей Джонсов! - Ну, знаешь, Орвиль далеко пойдет! - Да, понимаю, но - прачечная! - Конечно, иметь прачечную - совсем не то, что писать стихи или заниматься недвижимым имуществом, не тот класс, но все же Орвиль - малый с головой. Только наведи его на разговор насчет садоводства! Да он тебе каждое дерево назовет, даже по-гречески или по-латыни! Кроме того, мы обедали у Джонсов и должны их позвать! И потом надо же нам посадить хоть кого-нибудь попроще, пусть слушают, когда такие мастера пускать пыль в глаза, как Фринк или Литтлфилд, заведут свою музыку. - Кстати, милый, я считаю, что тебе, как хозяину, лучше помолчать и послушать, дать гостям возможность тоже поговорить хоть немножко! - Ах, ты так считаешь? Значит, я все время говорю один? Конечно, кто я такой? Обыкновенный делец! Ясно, раз я не доктор философии, вроде Литтлфилда, и не поэт, так мне, по-твоему, и сказать нечего! Так вот, разреши тебе доложить, что не далее как вчера твой дорогой Чам Фринк подошел ко мне в клубе и стал расспрашивать - что я думаю про акции спрингфилдовского школьного треста. Кто ему все объяснил? Я! Будь уверена, все объяснил! Именно я, такое ничтожество! Он подошел, спросил, а я объяснил! Будь уверена! И он с удовольствием меня слушал, - а ты еще говоришь "тебе, как хозяину"... Знаю свои хозяйские обязанности не хуже тебя, и запомни, пожалуйста... Словом, Орвилей Джонсов пригласили. Утром перед званым обедом миссис Бэббит не находила себе места. - Прошу тебя, Джордж, непременно приходи сегодня пораньше. Помни, что тебе надо переодеться. - Угу. Смотри, в "Адвокате" пишут, что на пресвитерианском съезде голосовали за выход из Всемирного Совета церквей. Значит... - Джордж! Ты слышал, что я тебе сказала? Ты должен вовремя прийти домой и одеться! - Одеться? А я уже одет! Что ж, по-твоему, я хожу в контору в одних кальсонах? - Я не допущу неприличных острот при де