льше интересуется миром духовным, тогда как мужчины сражаются с грубой материей, они взяли инициативу и закричали: "Да, да, давайте, давайте!" В темноте мужчины вели себя торжественно и глупо, а их жен от восторга пробирала дрожь. Но когда мужчины пожимали им руки, они хихикали: "Ведите себя как следует, а то я все скажу!" И в Бэббите проснулся некоторый интерес к жизни, когда рука Луэтты крепко сжала его пальцы. Все наклонились вперед, затаив дыхание. Кто-то громко вздохнул, заставив соседей вздрогнуть. В мутном свете, просачивавшемся из передней, все казались неземными существами и чувствовали себя бесплотными. Миссис Гэнч вдруг взвизгнула, и все вскочили с неестественной веселостью, но Фринк зашикал, и все благоговейно притихли. Внезапно, не веря себе, они услышали стук. Все уставились на еле видные руки Фринка, но, убедившись, что они лежат спокойно, заерзали на местах, притворяясь, будто на них это не произвело впечатления. Голос Фринка звучал серьезно: - Кто здесь? Стук. - Означает ли один удар "да"? Стук. - А два удара - "нет"? Стук. - Леди и джентльмены, просить ли нам этого духа связать нас с духом кого-нибудь из усопших знаменитостей? - шепотом спросил Фринк. Миссис Орвиль Джонс умоляюще протянула: - Ах, давайте поговорим с Данте! Мы научали его в литературном кружке. Ты, конечно, знаешь, кто он был, Орви? - Ясно, знаю! Поэт из итальянцев. Где я, по-твоему, воспитывался, а? - обиженно сказал ее муж. - Помню, помню, тот самый, который проехался по туристской путевке в ад! - сказал Бэббит. - Я-то его стишков не читал, но мы про него учили в университете. - Вызвать мистера Данта! - торжественно провозгласил Эдди Свенсон. - Вам, наверно, легко с ним столковаться, мистер Фринк, все-таки вы оба - поэты! - сказала Луэтта Свенсон. - Оба поэты! Откуда вы забрали себе в голову такую чушь! - возмутился Верджил Гэнч. - Конечно, этот самый Дант в свое время, наверно, неплохо разворачивался, - не знаю, сам не читал, - но, если говорить правду, разве он бы справился, если б ему пришлось заняться полезной литературой, каждый день выдавать для газетного синдиката стих, как приходится Чаму! - Верно! - поддержал его Эдди Свенсон. - Этому старью что! Времени у них было по горло! Мать честная, да я сам мог бы отхватить неплохую поэмку, если бы мне на это дали целый год и разрешили писать про всякую допотопную чепуху, как этому Данту. - Тише! - потребовал Фринк. - Молчите, я сейчас его вызову... О Светлоглазый дух, спустись во... м-ммм... во тьму пределов и приведи сюда дух Данте, мы, смертные, хотим послушать мудрые его слова! - Ты забыл дать ему адрес: тысяча шестьсот пятьдесят восемь, Серная улица, Огненные Холмы, Ад, - загоготал Верджил Гэнч, но все были оскорблены в своих религиозных чувствах. А вдруг, даже если это стучит Чам, вдруг все-таки что-то есть, да и вообще интересно поговорить со стариком из какого-то там века, словом, из прошлого. Стук. Дух Данте явился в гостиную Джорджа Ф.Бэббита. Казалось, он исполнен готовности отвечать на все вопросы. Он даже сказал, что "не прочь провести с ними вечер". Фринк передавал его слова, называя все буквы алфавита, пока дух не отмечал стуком нужную букву. Литтлфилд ученым тоном спросил его: - Правится ли вам в раю, мессир? - Мы счастливы в горних высях, синьор. Мы рады, что вы изучаете высшую истину спиритуализма, - отвечал ему Данте. Все задвигались, зашуршали крахмальные рубашки, потрескивали корсеты. А вдруг - вдруг что-нибудь есть на самом деле? Но Бэббита беспокоило другое: вдруг Чам Фринк и в самом деле спиритуалист! Для литератора Чам был вполне порядочным малым, аккуратно посещал пресвитерианскую церковь на Чэтем-роуд, участвовал в обедах клуба Толкачей, любил сигары, автомобили, соленые анекдоты. Но вдруг втайне он... Черт их знает, этих высоколобых, ведь настоящий спиритуалист - это что-то вроде социалиста! Но в присутствии Верджила Гэнча никто не мог долго сохранять серьезность. - Ну-ка, спросим у Дантика, как там Джек Шекспир и этот римский дядя, которого окрестили в мою честь Верджилием, как они там поживают и не хотят ли сниматься в кино! - заорал он, и все сразу расхохотались. Миссис Джонс взвизгнула, Эдди Свенсон потребовал, чтобы у Данте спросили, не холодно ли ему ходить в одном венке. Польщенный Данте скромно отвечал на вопросы. Но Бэббита мучила проклятая неизвестность, и он мрачно раздумывал, сидя в спасительной темноте: "Сам не знаю... мы так легкомысленно относимся, думаем - умней нас никого нет. Неужто такой человек, как Данте... Надо было раньше почитать его стихи. А теперь всю охоту отбило". Почему-то Бэббиту мерещился скалистый холм, а на вершине, под сенью зловещих туч, одинокая, суровая фигура. Его самого огорчило внезапно вспыхнувшее презрение к лучшим своим друзьям. Он крепко сжал руку Луэтты Свенсон, и ему стало легче от ее живого тепла. Привычка, как старый солдат, встала на стражу, и он встряхнулся: "Что это на меня напало сегодня, черт подери?" Он похлопал по ручке Луэтты, желая показать, что в его пожатии ничего предосудительного не было, и крикнул Фринку: - Слушайте, а может, заставим старичка Данта почитать нам свои стишки? Потолкуйте-ка с ним. Скажите ему: "Буэна джорна, синьор, коман са ва, ви гейтс? Кескесе [добрый день, синьор, как поживаете, как дела? Как... (искаж. итал. франц., нем., франц.)] насчет маленькой поэмки, а, синьор?" Снова зажгли свет. Женщины уже сидели на краешке стульев в решительной и выжидающей позе, которой жена обычно показывает, что как только кончит говорить очередной собеседник, она весело скажет мужу: "Знаешь, милый, а не пора ли нам домой?" На этот раз Бэббит не делал бурных попыток удержать гостей. Ему - да, ему необходимо было кой о чем подумать... Снова заговорили о спиритических сеансах. ("Ох, почему они не идут домой! Почему они не уходят?") С уважением, но без всякого энтузиазма слушал он глубокомысленные наставления Говарда Литтлфилда; "Соединенные Штаты - единственная страна в мире, где государственное устройство является нравственным идеалом, а не только общественным установлением". ("Правильно, правильно... да неужели они никогда не уйдут?") Обычно он обожал "заглядывать хоть одним глазком" в таинственный мир машин, но в этот вечер он почти не слушал откровений Эдды Свенсона: "Если хотите брать выше классом, чем джэвелин, так лучше зико не найти. Недели две назад решили сделать опыт - имейте в виду, что опыт был поставлен честно, по всей форме! Взяли обыкновенную туристскую машину зико и на третьей скорости пустили ее в гору, на Тонаваду, и один тип мне сказал..." ("Зико неплохая машина - о господи, неужели они всю ночь собираются тут сидеть?") Наконец гости с шумом стали расходиться, повторяя: "Мы так чудно провели время!" Больше всех шумел на прощание сам Бэббит, но, выкрикивая любезности, он думал про себя: "Фу, все-таки справился, а то мне уже казалось, что я не выдержу!" Он предвкушал самое утонченное удовольствие, уготованное хозяину: поиздеваться над гостями в ночной тишине. Закрыв двери, он сладострастно зевнул, выпятил грудь и, подрагивая плечами, с презрительным видом обернулся к жене. Но та вся расплылась в улыбке: - Ах, как все вышло мило! Я знаю, они были просто в восторге. Правда? Нет, нельзя. Смеяться он не мог. Это было бы все равно что издеваться над счастливым ребенком. И он торжественно солгал: - Ну еще бы! Самый удачный прием за весь год - ни у кого такого не было! - А какой чудный обед! Честное слово, цыплята удались изумительно! - Еще бы! Хоть королеву угощай. Я таких чудных цыплят сто лет не ел! - И как Матильда удачно их зажарила! А суп какой вкусный, верно? - А как же! Дивный суп. Такого супа я с пеленок не пробовал. Но тут голос ему изменил. Они стояли в передней, под ярким светом плафона с квадратным, похожим на ящик абажуром из красноватого стекла, обрамленного полосами никеля. Жена в упор посмотрела на Бэббита. - Что с тобой, Джордж? У тебя такой голос... Можно подумать, что тебе вовсе не было весело! - Нет, было очень весело! - Джорджи! Да что с тобой? - Устал очень. В конторе столько работы. Надо бы мне поехать отдохнуть как следует. - Так мы нее через несколько недель уедем в Мэн, милый! - М-да-а... - И вдруг он сразу откровенно выпалил все, что думал: - Слушай, Майра, хорошо бы мне поехать туда пораньше. - Но тебе надо встретиться по делу с каким-то человеком в Нью-Йорке. - С каким человеком? Ах, да, да. С этим, как его... Нет, уже не надо. Но я хочу поехать в Мэн пораньше - порыбачить малость, поймать здоровенную форель! - Его нервный смешок прозвучал совсем фальшиво. - Отчего же нам и не поехать пораньше? Верона с Матильдой прекрасно справятся по хозяйству, а мы с тобой можем уехать в любое время, как только ты выберешься. - Нет, я не о том. В последнее время я что-то нервничаю, лучше бы мне уехать одному, стряхнуть с себя все... - Как, Джордж! Ты не хочешь, чтобы я поехала с тобой? Она так искренне огорчилась, что ей было не до трагических упреков, не до высокомерных обид, - она просто растерялась, беззащитная, пухлая, красная, как распаренная свекла. - Да нет же... - И, вспомнив, что Поль Рислинг все это предсказывал, он сам растерялся не меньше ее. - Понимаешь, иногда полезно старому ворчуну вроде меня побыть одному, успокоиться. - Он пытался говорить как добрый папаша. - А когда ты с ребятами приедешь, - я-то думал, что заберусь туда на несколько деньков раньше вас, - я уже буду совсем веселый, понимаешь? - Он уговаривал ее густым добрым басом, снисходительно улыбаясь, как благодушный пастырь, благословляющий прихожан на пасху, как остроумный лектор, когда он хочет покорить аудиторию своим красноречием, как все мужчины, когда они хитрят и лукавят. Все праздничное оживление исчезло с ее лица, когда она посмотрела на мужа. - Значит, я тебе мешаю, когда мы ездим отдыхать? Значит, тебе никакого удовольствия не доставляет, когда я с тобой? И тут его прорвало. В страшной истерике он закричал, завизжал, как младенец: - Да, да, да! Да, черт подери! Неужели ты не понимаешь, что я больше не могу! Я устал! Мне надо прийти в себя! Слышишь - надо, надо! Мне все осточертело, надоело - все надоели! Мне надо, надо... И тут она сразу стала его заботливым старшим другом: - Да, да, милый, конечно! Поезжай один! Возьми с собой Поля, езжайте вдвоем, порыбачьте, отдохните! - Она погладила его по плечу, для чего ей пришлось стать на цыпочки. Он весь дрожал от беспомощности и в эту минуту не только испытывал к ней привычную привязанность, но и пытался найти у нее поддержку. - А теперь марш наверх! - бодрым голосом приказала она. - И сразу спать! Мы все устроим. Двери я сама запру. Ну, беги! Много минут, часов, целую вечность он лежал без сна, дрожа от самого примитивного страха, понимая, что он вдруг обрел свободу, и не зная, что с ней делать, с этой непривычной, обременительной вещью - свободой. 10 Ни один доходный дом в Зените не строился с таким решительным намерением выиграть площадь, как Ревельсток-Армс, - дом, в котором жили Поль и Зилла Рислинг. Кровати были вдвинуты в низкие альковы, а спальни превращены в гостиные. Кухня походила на шкаф, где еле помещалась электрическая плита, медная раковина, холодильник, а иногда втискивалась и прислуга из балканских иммигранток. Все в этом доме было в высшей степени современным и в высшей степени тесным - кроме гаражей. Бэббиты пришли в гости к Рислингам. Заходить к Рислингам было делом рискованным, очень увлекательным, но иногда неприятным. Зилла была подвижная, решительная, пышная и полногрудая блондинка. Когда она снисходительно старалась быть веселой, настроение у нее повышалось, и с ней было занятно. О людях она говорила с едкой иронией и всегда разоблачала человеческое лицемерие. "Верно, верно!" - обычно отвечали ей растерянные собеседники. Она танцевала как одержимая, заставляла всех веселиться, но вдруг ни с того ни с сего принимала оскорбленный вид. Оскорблялась она без конца. Вся жизнь была сплошным заговором против нее, и она яростно разоблачала этот заговор. Сегодня вечером она была вполне любезна. Она только намекнула, что Орвиль Джонс носит накладку на лысине, что пение миссис Т.Чамондли Фринк напоминает визг фордовских тормозов и что достопочтенный Отис Дибль - мэр Зенита и кандидат в конгресс, - набитый дурак, что, кстати, было правдой. Бэббиты и Рислинги неуютно восседали на жестких, как камень, обитых плюшем стульях в тесной гостиной Рислингов, где был фальшивый камин, а на сверкающей лаком пианоле лежала тяжелая, шитая золотом дорожка. - Чего мы сидим? - завизжала вдруг миссис Рислинг. - Давайте веселиться. Ну-ка, Поль, доставай скрипку, а я поучу Джорджи танцевать как следует! У Бэббитов настроение было серьезное. Они хотели обсудить поездку в Мэн. Но стоило только миссис Бэббит с улыбкой на пухлых губах намекнуть: "Скажи, а Поль тоже устал после зимней работы, как мой Джордж?" - и Зилла сразу вспомнила все обиды, а когда Зилла Рислинг вспоминала, как ее обижали, жизнь останавливалась, пока не выяснялось, кто виноват. - Устает? Нет, он не устает, он просто сходит с ума! Все думают, Поль такой благоразумный, - о да, конечно, он любит притворяться невинным ягненком, а сам упрям, как мул. Вы бы с ним пожили! Сами бы почувствовали, какой он милый! Нарочно притворяется кротким, а сам ни в чем не уступит. А про меня все только и говорят, что я старая ворчунья, но если бы я не лезла из кожи вон и не раскачивала его, мы бы совсем заплесневели, подохли бы от тоски! Никуда его не вытащишь... Да вот вчера, только из-за того, что машина не в порядке, - а он сам виноват, надо было раньше поехать в ремонтную мастерскую и показать аккумулятор механику, - Поль не захотел пойти в кино, надо было ехать на трамвае. Все-таки мы поехали, и кондуктор попался такой нахал, а Поль даже не заступился! Понимаете, стою я на площадке, жду, пока меня пропустят в вагон, а эта скотина кондуктор начинает орать на меня: "Ну, скорее, поторапливайтесь!" Да на меня никто в жизни так не орал! Я просто остолбенела, обернулась к нему и говорю, - я решила, что он ошибся! "Вы это мне?" - говорю самым вежливым тоном, а он опять как закричит: "Да, вам! Вы весь вагон задерживаете!" Тут я посмотрела на него, вижу - грязная свинья, хам, которого добрым словом не проймешь; тогда я остановилась и говорю ему прямо в глаза: "Я извиняюсь, но вы ошибаетесь, говорю, я никому не мешаю, задерживают те, кто впереди, а кроме того, разрешите вам сказать, молодой человек, что вы низкий, грязный, нахальный, вонючий щенок, - так и сказала! - и не джентльмен! Я про вас непременно напишу вашему начальству, посмотрим, допустят ли там, чтобы каждый пьяный скот, только оттого, что он надел драную форму, смел оскорблять настоящую леди, и вообще попрошу вас оставить вашу грязную ругань при себе!" Говорю, а сама жду, что Поль будет вести себя как настоящий мужчина и заступится за меня, а он стоит, будто его это не касается, и делает вид, что ничего не слышит. Ну, тут я ему все выложила: "Как, говорю..." - Да брось, Зилл! - простонал Поль, - все знают, что я тряпка, а ты нежный бутончик, ну и хватит! - Хватит? - Лицо Зиллы перекосилось, как у Медузы, голос колол, словно ржавый клинок. Она захлебывалась в приступе злости, в сознании своей правоты. Она чувствовала себя рыцарем-крестоносцем и, как всякий крестоносец, наслаждалась возможностью творить зло во имя добродетели. - Хватит? Если бы люди только знали, что я тебе все спускаю... - Да не ори ты на меня! - Хорош бы ты был, если б я на тебя не орала! Валялся бы по целым дням в постели или играл до полуночи на своей дурацкой скрипке! Ты от рождения лентяй, бездельник, ты от рождения трус, Поль Рислинг... - Ах, Зилла, перестань! Ты сама ни одному своему слову не веришь! - запротестовала миссис Бэббит. - Нет, не перестану, и каждое мое слово - правда! - Ну, Зилла, как можно! - Миссис Бэббит всполошилась, как заботливая мамаша. Она была ровесницей Зиллы, но казалась старше - правда, только с первого взгляда. Она была такая спокойная, расплывшаяся, перезрелая, а глядя на сорокапятилетнюю Зиллу, крашеную, затянутую в корсет, сразу думалось, что она, наверно, старше, чем кажется. - Как можно так разговаривать с бедным Полем! - Да, он бедный, это верно! Мы были бы оба бедняки, мы бы давно по миру пошли, если б я его не теребила! - Ну, как можно, Зилла! А мы-то с Джорджем только недавно говорили, как много Поль работал весь год и как хорошо бы отпустить наших мальчиков вдвоем! Я сама уговариваю Джорджа поехать вперед, без нас, в Мэн и отдохнуть там как следует до нашего приезда, и я считаю, что Полю тоже нужно было бы уехать вместе с ним, это было бы просто чудесно! Поль даже привскочил при таком разоблачении его тайных планов бегства. Он потер руки. Пальцы его дрожали. - Еще бы! - взвизгнула Зилла. - Ты счастливица! Ты можешь отпустить Джорджа и не следить за ним! Джорджи у тебя старый, толстый. На других женщин и не смотрит! Смелости не хватает! - Как это не хватает, черт возьми? - Бэббит с жаром встал было на защиту своего драгоценного права - быть безнравственным, но тут его перебил Поль - и вид Поля не сулил ничего хорошего. Он вскочил с места и вкрадчивым голосом спросил Зиллу: - Ты, кажется, намекаешь, что у меня много романов? - Да! - Что ж, дорогая моя, раз ты сама об этом заговорила... Да, За эти десять лет не было такого времени, чтобы я не находил утешения с какой-нибудь милой ласковой женщиной, и до тех пор, пока ты не перестанешь осыпать меня своими любезностями, я, вероятно, буду тебе изменять. Да это и не трудно. Ты слишком глупа! Зилла хотела что-то сказать и вдруг закричала, заплакала навзрыд. Нельзя было разобрать ни слова в этом потоке слез и непристойной ругани. И тут благодушный Джордж Ф.Бэббит внезапно преобразился. Если Поль стал злым, а Зилла превратилась в яростную фурию, если все благопристойные чувства, какие полагалось испытывать в квартире Рислингов, вдруг обернулись самой неприкрытой ненавистью, то больше всего это сказалось на Бэббите. Он был страшен. Он вскочил с места. Он казался огромным. Рука его впилась в плечо Зиллы. Весь лоск добропорядочного дельца мигом слетел с него, в голосе зазвучала жестокость: - Я этого не потерплю, слышишь! Прекрати эти глупости! Двадцать пять лет я тебя знаю, Зилл, и ни разу ты не упустила случая выместить на Поле свои неудачи! Нет, ты не злая, ты хуже, ты - дура. Благороднее Поля нет человека на божьем свете, слышишь? Всем порядочным людям надоело на тебя смотреть! Пользуешься тем, что ты женщина, и оскорбляешь его самым гнусным образом! А кто ты есть, чтобы такой человек, как Поль, спрашивал у тебя разрешения уехать со мной? Вообразила себя не то королевой Викторией, не то самой Клеопатрой. Дура ты, дура, неужели ты не видишь, как все над тобой смеются, как все издеваются? Зилла безудержно рыдала: - Никогда... никогда за всю мою жизнь... никто не говорил... - Да, в глаза не говорили, а за глаза только так и говорят. Только так! Все говорят, что ты сварливая старуха! Да, старуха, клянусь богом! Низость этого выпада совсем доконала ее. Глаза у нее сразу потухли, она тихо заплакала. Но Бэббит был неумолим. Он чувствовал, что он всемогущий хозяин положения, что Поль и миссис Бэббит смотрят на него со страхом, что только он один может справиться с Зиллой. Дрожащим, жалким голосом Зилла прошептала: - Это неправда! - Нет, правда! - Да, я скверная женщина! Простите меня! Я покончу с собой! Я на все пойду! Я... ну, чего, чего ты от меня хочешь? Она унижалась до последней степени. И ей это доставляло удовольствие. Для любителя скандалов нет ничего приятнее, чем довести себя до полного, мелодраматического, эгоистического самоуничижения. - Хочу, чтобы ты отпустила Поля со мной в Мэн! - потребовал Бэббит. - Как же я могу помешать ему? Ты сам сказал, что я идиотка, что никто на меня не обращает внимания! - Можешь, можешь! Главное, ты должна прекратить намеки, будто стоит ему ступить за порог, как он сию минуту начинает бегать за какой-нибудь юбкой. Сама наводишь его на дурные мысли. Надо быть умней. - Хорошо, Джордж, я тебе обещаю, честное слово. Я знаю, что поступала плохо. О, простоте меня, простите! Она наслаждалась собой. И Бэббит тоже наслаждался. Он осуждал с высоты своего величия, и он же отпускал грехи. Торжественно покинув дом Поля вместе с женой, он стал важно поучать ее: - Конечно, нехорошо было так запугивать Зиллу, но иначе с ней ничего не сделаешь. Да, она у меня попищала, ей-богу! - Да, - сказала его жена спокойно. - Ты был очень противный. Ты так петушился! Видно было, что тебе доставляет удовольствие воображать себя прекрасным, благородным человеком. - Ну, знаешь ли! Это уж слишком! Конечно, чего от тебя ждать, я так и думал, что ты пойдешь против меня! Так и думал, что ты будешь заступаться за нее - женское дело! - Правильно! Бедная Зилла, она так несчастна. Оттого и вымещает все на Поле. Ей совершенно нечего делать в их квартирке. Целыми днями сидит и думает. А какая она была веселая, хорошенькая! Конечно, ей обидно, что все это кончилось. А ты с ней так нехорошо, так некрасиво разговаривал - хуже нельзя! Мне стыдно за тебя и за Поля, он тоже хорош, нашел чем хвастать - своими гадкими романами! Бэббит рассердился и замолчал, и пока они шли пешком домой, он все четыре квартала дулся с видом оскорбленной добродетели. У подъезда он с высокомерной вежливостью открыл перед ней дверь, а сам остался и зашагал по двору. И вдруг его словно кольнуло в сердце: а что, если она права, хоть отчасти права? Должно быть, от усталости он стал таким необычно чувствительным: с ним редко бывало, чтобы он сомневался в своем непоколебимом превосходстве. Он почувствовал всю прелесть летней ночи, запах влажной травы. "Ну и пускай! - подумал он. - Я своего добился. Вырвемся на свободу! Ради Поля я на все готов!" Рыбачью снасть они покупали у братьев Иджемс, в лучшем спортивном магазине, с помощью самого Виллиса Иджемса, их товарища по клубу Толкачей. Бэббит точно с цепи сорвался. Он напевал, приплясывал. Полю он все время бормотал на ухо: "Славно, а? Интересно все это покупать! Молодец Виллис Иджемс, сам нас обслуживает! Слушай-ка, если б вон те типы - видишь, они покупают снасти для Северных озер - если б они узнали, что мы едем прямо в Мэн, они бы в обморок упали, верно?.. Ну-ка, брат Иджемс, я хочу сказать - Виллис! Дерите с нас побольше! Нас легко уговорить! Ну-ка, ну-ка, покажите! Весь ваш магазин скуплю!" Он восхищался спиннингами, роскошными резиновыми сапогами, палатками с целлулоидовыми окошечками, складными стульями, термосами. В простоте душевной ему хотелось купить все. И тот самый Поль, которому он всегда покровительствовал, теперь удерживал его от этого пьяного азарта. Но даже Поль просветлел, когда Виллис Иджемс, дипломат и поэт в торговле, заговорил о наживках. - Вы, друзья, конечно, знаете, что спор идет о том, что лучше - сушеная наживка или свежая. Я лично за сухую наживку. Куда увлекательней! - Ясно. Это гораздо увлекательней! - Бэббит весь так и пылал, хотя он понятия не имел ни о свежей, ни о сухой наживке. - Если хотите послушаться моего совета, Джорджи, наберите побольше мотыля, червей и муравьиных яиц. Да-с, муравьиные яйца - вот это наживка! - Еще бы! Всем наживкам наживка! - радовался Бэббит. - Да, милый мой! - еще раз подтвердил Виллис Иджемс. - Это, брат, такая наживка, что лучше не сыщешь! - Да, вряд ли старушке форели долго придется гулять, когда я закину такую наживочку! - объявил Бэббит и сделал толстой ручкой жест, как будто подсекал рыбу. - Да, и лосось тоже не уйдет! - сказал Иджемс, который никогда лосося и в глаза не видел. - Лососи! Форели! Эй, Поль, ты только представь себе, как дядя Джордж, засучив штаны, подсекает этакую рыбешку часов в семь утра! Ух ты! И вот они, как ни странно, едут в нью-йоркском экспрессе прямо в Мэн, и, как ни странно, без своих семейств. Наконец они на свободе, в мире настоящих мужчин - в курительном салоне пульмановского вагона. За окном вагона - тьма, золотистые точки далеких неведомых огней. В качке вагона, в решительном грохоте колес Бэббит все время ощущал одно - он едет, едет, едет! Наклонившись к Полю, он ласково проворчал: - А неплохо попутешествовать, верно? В небольшом помещении с выкрашенными желтой охрой металлическими стенками сидели главным, образом такие мужчины, которых Бэббит определял как "самых славных парней на свете, настоящих компанейских ребят". На длинном диване расположилось четверо: толстяк с хитрой круглой физиономией, остролицый человек в зеленой фетровой шляпе, очень молодой человек с мундштуком из поддельного янтаря и сам Бэббит. Напротив, в кожаных креслах, сидели Поль и худощавый, в старомодном сюртуке, хитроватый с виду мужчина с глубокими складками у рта. Все они читали газеты, коммерческие журналы или специальные каталоги магазинов посуды и обуви, выжидая, когда завяжется приятная беседа. Начал ее очень молодой человек, который, видимо, впервые ехал в пульмановском вагоне. - Слушайте, ну и погулял я в Зените, лучше не надо! - похвастался он. - Если знаешь, куда сунуться, так можно повеселиться не хуже, чем в Нью-Йорке! - Да, вы небось там все вверх дном перевернули! Я сразу подумал, что вы - прожженный гуляка, стоило только на вас посмотреть! - осклабился толстяк. Все с удовольствием отложили газеты. - Да будет вам! Я, может, в Арборе такое видел, чего вам и не привелось! - жалобно сказал юнец. - Не сомневаюсь! Наверно, выпили там все молоко, как заправский пьяница! Разговор с молодым человеком послужил предлогом для всеобщего знакомства, и, забыв о юнце, все заговорили на более существенные темы. Только Поль, углубившись в газету, где печаталась повесть с продолжением, не присоединился к ним, и все, кроме Бэббита, решили, что он сноб, оригинал и вообще скучный человек. Кто о чем говорил - определить трудно, да это и неважно, потому что мысли у них у всех были одинаковые и выражали они их с одинаковой самоуверенной и нагловатой безапелляционностью. И если окончательный приговор выносил не сам Бэббит, то он, сияя улыбкой, слушал, как высказывает свое суждение другой верховный жрец. - Кстати сказать, - заявил первый, - в Зените все-таки торгуют спиртным. Как везде, впрочем. Не знаю, что вы, господа, думаете о сухом законе, но мое мнение, что он хорош для бедняков, у которых нет силы воли, а для таких людей, как мы с вами, это - просто нарушение свободы личности! - Правильно! Конгресс не имеет права нарушать свободу личности! - подтвердил другой. Из вагона в курительную зашел какой-то человек, но так как все места были заняты, он выкурил сигарету стоя. Он был Чужак, он не принадлежал к старожилам-аристократам курительного салона. На него смотрели мрачно. После тщетной попытки держать себя непринужденно, для чего он стал осматривать в зеркало свой подбородок, он вынужден был молча уйти. - Недавно я по делу объехал весь Юг. Неважная там обстановка, - заметил один из синклита. - Неужели? Неважная, говорите? - Нет, мне показалось, что дела там хуже, чем обычно. - Хуже? Скажите пожалуйста! - Да, я сказал бы, много хуже! Весь синклит глубокомысленно наклонил головы и решил: - М-да, значит, такое дело... - Да и на Западе дела тоже не блестящи, далеко не блестящи. - Верно, верно! И это здорово отражается на гостиницах. Правда, есть в этом и своя хорошая сторона: в тех гостиницах, где за паршивый номер брали пять, а то и шесть-семь долларов в день, теперь рады-радехоньки сдать самую лучшую комнату за четыре, да еще с услугами! - Тоже верно. М-да, слушайте, насчет этих самых гостиниц. Заехал я недавно в первый раз в отель "Сен-Фрэнсис" - это в Сан-Франциско, - шикарное место, клянусь богом! - Правда ваша, друг. "Сен-Фрэнсис" - шикарное место. Первый класс! - Верно, верно. Согласен с вами. Первоклассная гостиница. - Так-то оно так, а вот бывал кто из вас в "Риппльтоне", в Чикаго? Не люблю наговаривать - всегда предпочту хвалить, если только можно, но среди всех скверных трущоб, которые пытаются сойти за первоклассный отель, нет ни одной хуже "Риппльтона"! Когда-нибудь я до них доберусь, я им так и сказал, этим типам. Вы знаете, я такой человек - правда, вы меня не знаете, но поверьте, я привык к первоклассному обслуживанию и готов платить как следует. Приезжаю я недавно в Чикаго поздно ночью. "Риппльтон" этот у самого вокзала, раньше я там не останавливался, но говорю шоферу такси - я считаю, что надо брать такси, когда приезжаешь ночью; может, оно выходит дороже, но все равно окупается: утром надо вставать рано, ходить, распространять свой товар. В общем, говорю я шоферу: "Вези в "Риппльтон"!" Приезжаем мы туда, я разлетаюсь к конторке, говорю портье: "Ну как, братец, есть у тебя хороший номер для кузена Билла, да чтоб с ванной!" Ка-ак он на меня взглянет! Можно было подумать, что я продал ему подержанный пиджак или предложил работать в йом-кипур! Уставился на меня, как рыба, и тянет: "Не знаю, приятель, сейчас посмотрю!" - и ныряет в эту, как ее, регистратуру, что ли, где у них записаны все номера. Не знаю, может, он звонил по телефону в Кредитную Ассоциацию или в Американскую Лигу Безопасности, проверял, кто я такой, во всяком случае, он что-то долго возился, а может, просто вздремнул, но наконец выглянул, посмотрел на меня, будто моя физиономия ему глаза режет, и скрипучим таким голосом говорит: "Пожалуй, можно вам устроить номер с ванной". "А-а, говорю, весьма любезно с вашей стороны, простите, что обеспокоил, но во сколько это мне влетит?" - спрашиваю. А он: "Семь долларов в сутки, приятель". Конечно, время было позднее, да и гостиницу оплачивает моя фирма, - но, скажу по чести, если бы мне пришлось платить из своего кармана, так я лучше всю ночь прошлялся бы по улицам, но никогда в жизни не позволил, чтоб в такой дыре содрали с меня кровных семь долларов за день! Ладно, думаю, пускай! Разбудил тут портье посыльного - славный такой мальчуган, лет семидесяти девяти, не больше, - сражался, как видно, в битве при Геттисберге и не сообразил до сих пор, что она давно кончилась. Наверно, принял меня за одного из конфедератов - так он на меня воззрился! Повел меня этот Рипп ван Винкль куда-то, - потом я узнал, что они называют это "номер", а сначала мне показалось, будто он ошибся и засунул меня в ящик для пожертвований на Армию Спасения. Семь долларов per каждый божий diem [per diem - в день (лат.)]. Видали? - Да, я тоже слышал, что в "Риппльтоне" дерут неизвестно за что. Нет, я в Чикаго всегда предпочитаю останавливаться в "Блекстоне" или в "Ла-Салле" - первоклассные отели! - Скажите, друзья, а кто останавливался в отеле "Берчдейл", на Терр-От? Как там? - О, "Берчдейл" - первоклассная гостиница. (Двенадцатиминутное совещание на тему: "Сравнительные достоинства отелей в Саус-Бенде, Флинте, Дэйтоне, Талсе, Вичите, Форт-Ворсе, Виноне, При, Фарго и Мыс-Джой".) - Говорите - цены! - буркнул человек в фетровой шляпе, играя зубом лося на тяжелой цепочке от часов. - Хотел бы я знать, откуда пошел слух, что одежда подешевела. Возьмите мой костюм, - тут он ущипнул себя за складку брюк. - Четыре года назад я за него отдал сорок два с половиной, и он того стоил. Так вот, захожу я на днях в магазин в нашем городе, прошу показать мне костюм, и приказчик вынимает такие обноски, которые я, честное слово, на дворника не надел бы! Просто из любопытства спрашиваю: "А сколько берете за это барахло?" - "Что? - говорит. - Какое барахло? Самый лучший костюм, чистая шерсть". - "Знаю я эту шерсть, черт ее дери! Растет на кустиках, там, на доброй старой плантации!" - "Нет, говорит, это чистая шерсть, и мы за нее берем шестьдесят семь долларов девяносто центов". - "Берете? - говорю, - ну берите с кого хотите, а с меня вам не взять!" - и пошел домой. Да, да! А дома говорю жене: "Пока у тебя сил хватит латать папины брюки, мы никаких костюмов покупать не будем". - Правильно, братец. А возьмите, скажем, воротнички... - Э-э! Погодите! - запротестовал толстяк. - При чем тут воротнички? Я сам торгую воротничками. Знаете, какие накладные расходы на это производство? Двести семь процентов себестоимости. Тут все согласились, что раз воротничками торгует их старинный друг - толстяк, значит, цена на воротнички именно такая, как надо; зато остальные предметы одежды катастрофически подорожали. Они уже восхищались друг другом, любили друг друга. Они глубоко вникли в суть коммерции и пришли к единодушному заключению, что цель производства - будь то производство плугов или кирпичей - в сбыте товара. Их романтическим героем был уже не рыцарь, не странствующий трубадур, не ковбой, не летчик, не храбрый юный прокурор, - их героем был Великий Коммерсант, который умел анализировать торговые проблемы, сидя у покрытого стеклом письменного стола, герой, чей благородный титул был "удачник" и кто посвятил себя и своих юных оруженосцев космической цели - продаже, не продаже чего-нибудь определенного кому-нибудь определенному, а Продаже с большой буквы. Эти профессиональные разговоры заинтересовали даже Поля Рислинга. Будучи любителем игры на скрипке и романтически несчастным мужем, он вместе с тем весьма ловко торговал толем. Он выслушал замечания толстяка об "использовании фирменных каталогов и бюллетеней для того, чтобы подстегнуть коммивояжеров", и сам подбросил блестящую идейку насчет наклеивания двухцентовых марок на проспекты. Но тут же он совершил проступок против Священного Союза Порядочных Людей. Он заговорил, как высоколобый. Поезд приближался к городу. У окраины он прошел мимо литейного завода, где вспыхивали оранжевые и алые блики, озаряя унылые трубы, одетые сталью стены и мрачные трансформаторы. - Боже! Взгляните - какая красота! - воскликнул Поль. - Метко сказано, братец, именно - красота! Сталелитейный завод Шеллинга - Хортона, и говорят, старый Джон Шеллинг заграбастал чуть ли не три миллиона на вооружении во время войны! - с уважением сказал человек в фетровой шляпе. - Да я не о том, - я хотел сказать, как красиво, когда свет падает пятнами на этот живописный двор, загроможденный железным ломом, и выхватывает куски из темноты, - объяснил Поль. Они уставились на него в изумлении, а Бэббит заворковал: - Поль, он, знаете, наметал глаз - замечает всякие там живописные местечки и красивые виды, ну, вообще все такое. Наверно, сделался бы писателем или еще чем-нибудь в том же роде, если б не стал торговать толем. Поль сделал недовольное лицо. (Бэббит иногда сомневался, ценит ли Поль его дружескую поддержку.) Человек в фетровой шляпе проворчал: - Лично я считаю, что на заводе у Шеллинга - Хортона грязь несусветная. Уборка ни к черту. Но, конечно, вам никто не запретит называть этот хлам "живописным", - это дело вкуса! Поль обиженно спрятался за газету, а разговор, как водится, перешел на поезда. - В котором часу прибываем в Питтсбург? - спросил Бэббит. - В Питтсбург? Кажется, часа в... нет, это по прошлогоднему расписанию... погодите-ка, можно посмотреть, у меня расписание под рукой. - А мы не опаздываем? - Да нет, кажется, прибудем вовремя. - Но мы как будто на последнюю станцию прибыли с опозданием на семь минут. - Да ну? Вы так думаете? О черт, а я-то решил, что мы ничуть не опаздываем. - Нет, на семь минут опоздали. - Правильно: ровно на семь минут. Вошел проводник - негр в белой куртке с медными пуговицами. - Эй, Джордж, на сколько мы опаздываем? - бросил ему толстяк. - Право, не знаю, сэр! Кажется, идем без опозданий, - ответил проводник, складывая полотенца и ловко забрасывая их на вешалки над умывальниками. Весь синклит мрачно смотрел на него, и, когда он вышел, все угрюмо заворчали: - Не знаю, что сталось с этими черномазыми в последнее время! Никогда вежливо не ответят! - Правильно! Всякое уважение к нам потеряли. То ли дело негр в старину - славный малый, знал свое место, а эти молодые жеребцы не желают служить проводниками или собирать хлопок. Нет, брат, ему подавай другое - он лезет в адвокаты, в профессора, бог знает куда! Верьте мне, это вопрос серьезный! Надо бы нам всем сплотиться по-настоящему и указать черным, - да, кстати, и желтым, - их место. Нет, вы не думайте, что у меня есть расовые предрассудки. Я первый радуюсь, когда этакой черной образине повезет, - лишь бы он сидел, где ему положено, и не пытался присвоить себе законную власть и деловой авторитет белого человека. - Это в точку! И еще нам надо вот что сделать, - заговорил человек в фетровой шляпе (кстати, его фамилия была Коплинский), - не пускать этих проклятых иностранцев в Америку. Слава богу, уже есть закон об ограничении иммиграции. Эти итальяшки и всякая немчура должны знать, что тут - страна белого человека и никому они тут не нужны. Может быть, когда мы всех иностранцев, которые уже тут живут, заставим ассимилироваться и приучим их к американскому образу жизни, сделаем из них настоящих людей, - может быть, тогда мы кой-кого и впустим. - Верно! Факт! - согласились все и перешли к более простым темам. Мимоходом были затронуты и цены на автомобили, и качество шин, и нефтяные акции, и рыбная ловля, и виды на урожай пшеницы в Дакоте. Но толстяка разбирало нетерпение - столько времени уходит зря! Это был старый коммивояжер, давно лишившийся всяких иллюзий. Он уже сказал о себе: "Я старый греховодник". И сейчас он наклонился вперед, подмигнул всем с хитрым видом и пробурчал: "Ну, хватит, ребятки! Бросьте вы эти официальные разговоры! Как насчет анекдотцев?" Тут разговор стал совсем веселым и интимным. Поль и юноша сразу ушли. Остальные развалились на диване, расстегнули жилетки, задрали ноги на стулья и, пододвинув поближе тяжелые медные плевательницы, спустили зеленую шторку на окне, чтобы отгородиться от неуютной, непривычной тьмы. После каждого взрыва хохота кто-нибудь кричал: "А это слыхали?.." Бэббит тоже разоткровенничался по-мужски. Когда поезд остановился на большой станции, все четверо вышли на перрон, погуляли под задымленной крышей, похожей на облачное небо, прошлись под пешеходными мостами, между ящиками с битой птицей и мясом, в таинственной атмосфере незнакомого города. Они гуляли рядышком, как давние друзья, им было весело. Услыхав протяжный крик "поезд отправляется!", схожий с кличем горцев на рассвете, они торопливо забрались в курилку, до двух часов ночи рассказывали рискованные анекдоты, и глаза у них слезились от хохота и табачного дыма. Расставаясь, они долго трясли друг другу руки и говорили: "Да, сэр, славно посидели! Жаль расставаться! Очень рад был с вами познакомиться!" Бэббит долго не мог заснуть в тесной духоте пульмановского вагона и трясся от смеха при воспоминании о стишке, который прочел толстяк про легкомысленную даму. Он поднял занавеску и долго, опершись локтем на жиденькую подушку, смотрел, как мимо окон, словно восклицательные знаки, пробегают деревья и телеграфные столбы. Он был вполне счастлив. 11 В Нью-Йорке они пробыли четыре часа, до следующего поезда. Бэббиту больше всего хотелось посмотреть отель "Пенсильвания", выстроенный после того, как он в последний раз был тут. Задрав голову и не сводя с него глаз, он бормотал: - Две тысячи двести комнат и две тысячи двести ванных! Да, такого еще на свете не было! Черт, у них оборот, наверно... Погоди, предположим, номер стоит от четырех до восьми долларов в день, а то и все десять - значит, две тысячи двести на четыре, и, ск