же, заниматься как следует в университете? Он думал и о своей жене. "Если бы - если бы только она не была всегда так довольна, так удовлетворена этой налаженной жизнью... Нет! Не хочу! Не вернусь ни за что! Через три года мне будет пятьдесят. Через тринадцать лет - шестьдесят. Хочу пожить в свое удовольствие, пока не поздно! Плевать мне на все! Я так хочу!" Он подумал об Иде Путяк, о Луэтте Свенсон, об этой симпатичной вдовушке - как ее фамилия? да, Танис Джудик, - для которой он нашел квартиру. Мысленно он вел с ними разговор. Потом спохватился: - Что это, никак не могу забыть о людях! И тут он понял, что бежать глупо, потому что от самого себя все равно не убежишь. С этой минуты он уже стремился в Зенит. Со стороны его отъезд ничем не походил на бегство, но это было настоящее бегство: через четыре дня он уже сидел в зенитском поезде. Он знал, что едет обратно не потому, что ему хочется, а потому, что ничего другого не остается. Снова и снова он проверял свое последнее открытие: да, он не мог убежать из Зенита, убежать от своей семьи, своей работы, потому что в мозгу у него засели и семья, и работа, и каждая улица, каждая забота, каждая удача Зенита. - И все-таки я... я что-нибудь сделаю! - клялся он, и ему хотелось, чтобы эта клятва звучала мужественно и смело. 26 Он шел по вагонам, отыскивая знакомые лица, но встретил только одного знакомого, да и то это был всего лишь Сенека Доун, адвокат, который имел счастье окончить университет вместе с Бэббитом, потом стал юрисконсультом какой-то корпорации, а впоследствии совсем свихнулся, выставил свою кандидатуру по списку фермеров и рабочих и якшался с отъявленными социалистами. И хотя Бэббит объявил себя бунтарем, ему, естественно, не хотелось, чтобы его увидели вместе с таким фанатиком. Но во всех пульмановских вагонах не было ни одной знакомой души, и он нерешительно остановился. Сенека Доун, худощавый и лысоватый, очень походил на Чама Фринка, но на лице у него не было постоянной ухмылки, как у Чама. Он читал книгу с заглавием "Путь всякой плоти". Бэббиту эта книга показалась религиозной, и он подумал, что, может быть, Доуна обратили на путь истинный и он стал порядочным человеком и патриотом. - Привет, Доун! - окликнул он адвоката. Доун поднял глаза. Голос у него был удивительно добрый. - А, Бэббит, здравствуй! - сказал он. - Далеко ездил? - Да, был в Вашингтоне. - Ого, в Вашингтоне! Как там наше правительство? - Ну, как сказать... да ты присаживайся! - Спасибо. Пожалуй, сяду. Да, да! Много воды утекло с тех пор, как мы с тобой в последний раз говорили, Доун. А я... я даже огорчился, что ты не пришел на наш товарищеский обед. - А-а, спасибо! - Ну, как твои профсоюзы? Опять выставишь свою кандидатуру в мэры? Доуну, видно, не сиделось на месте. Он перелистал свою книгу. Потом сказал: "Возможно!" - и при этом улыбнулся, как будто разговор шел о пустяках. Бэббиту понравилась его улыбка, захотелось поддержать разговор. - А я видел замечательное ревю в Нью-Йорке, называется "С добрым утром, милашка!". Они выступают в отеле "Минтон". - Да, там много хорошеньких. Как-то танцевал в этом отеле. - Ты разве любишь танцевать? - Разумеется. И танцевать люблю, и хорошеньких женщин, и хорошую еду люблю больше всего на свете. Как все мужчины. - Фу-ты, пропасть, Доун, а я-то думал, что ваша братия хочет отнять у нас всю хорошую еду и все удовольствия. - О нет! Ничего подобного. Просто мне хотелось бы, чтобы, скажем, профсоюз работников швейной промышленности устраивал митинги, скажем, в отеле "Ритц", да еще с танцами после собрания. Разве это неразумно? - М-да, конечно, идея неплохая. Вообще... Жаль, что мы с тобой так мало встречались в последние годы. Да, скажи, ты, надеюсь, на меня не в обиде, что я помешал тебе пройти в мэры, агитировал за Праута. Видишь ли, я - член республиканской партии и, так сказать, считал... - А почему бы тебе и не выступать против меня? Наверно, ты - искренний республиканец. Вспоминаю - в университете ты был настоящим вольнодумцем и вообще добрым малым. Помню, как ты мне говорил, что станешь адвокатом и будешь бесплатно защищать всех бедняков и бороться с богачами. И помню, как я говорил, что сам стану богачом, накуплю картин, построю виллу в Ньюпорте. Но ты всех нас умел вдохновить! - Да, да... Мне всегда хотелось быть свободомыслящим. Бэббит был необычайно смущен, и горд, и растерян; он старался снова стать похожим на того юношу, каким он был двадцать пять лет назад, и, сияя улыбкой, торопливо уверял своего старого друга Сенеку Доуна: - Беда в том, что большинство наших сверстников, даже самые деятельные, даже те, кто считает себя передовыми... беда их в том, что нет в них терпимости, широты, свободомыслия. Я-то всегда считал, что надо и противника выслушать, дать ему высказать свои взгляды. - Прекрасно сказано. - Я себе так представляю: небольшая оппозиция для всех для нас - хорошая штука, и человек, особенно если он делец и занимается полезным делом, должен смотреть на вещи широко. - Да... - Я всегда говорю - у человека должна быть Прозорливость, Идеал. Наверно, многие мои товарищи по профессии считают, что я - фантазер, ну и пусть думают что хотят, а я буду жить по-своему, как и ты... Честное слово, приятно посидеть с человеком, поговорить и, так сказать, поделиться своими идеалами. - Но нас, фантазеров, очень часто бьют. Тебя это не смущает? - Ничуть! Никто мне не смеет указывать, что думать и чего не думать! - Знаешь, ты как раз тот человек, который может мне помочь. Если бы ты поговорил кой с кем из деловых кругов, убедил бы людей быть снисходительнее к этому несчастному Бичеру Ингрэму... - Ингрэм? Слушай, да это же тот сумасшедший проповедник, которого выкинули из конгрегационалистской церкви, тот, что проповедует свободную любовь и раскол? Доун объяснил, что и в самом деле таково общее мнение о Бичере Ингрэме, но он-то считает, что Бичер Ингрэм проповедует братство всех людей, а ярым заступником этого является и сам Бэббит. Не может ли Бэббит защитить от своих знакомых Ингрэма и его несчастную церквушку? - Непременно! Поставлю на место любого, кто посмеет издеваться над Ингрэмом! - с чувством обещал Бэббит своему дорогому другу Доуну. Доун оживился, стал вспоминать прошлое. Он рассказал о студенческой жизни в Германии, о том, как он участвовал в делегации, требовавшей единого налога в Вашингтоне, о международных рабочих конгрессах. Он упомянул о своих друзьях - среди них был лорд Уайком, полковник Веджвуд, профессор Пикколи. Бэббит всегда думал, что Доун якшается исключительно с членами ИРМ, но тут он серьезно кивал головой, словно тоже знал десятки лордов Уайкомов, и сам дважды ввернул имя сэра Джеральда Доука. Он чувствовал себя смельчаком, идеалистом и космополитом. И вдруг, в свете своего нового духовного величия, он почувствовал жалость к Зилле Рислинг и понял ее так, как не понимал никого из этих примитивных людишек - членов клуба Толкачей. Часа через два после того, как Бэббит прибыл в Зенит и сообщил жене, как жарко было в Нью-Йорке, он поехал навестить Зиллу. Он был полон добрых намерений и всепрощения. Он освободит Поля, сделает для Зиллы очень много хорошего, хотя и неясно, что именно, он будет великодушен, как его друг, Сенека Доун. Зиллу он не видел с тех пор, как Поль в нее стрелял, и она все еще представлялась ему пышной, краснощекой, подвижной, хоть и слегка увядшей. Подъезжая к ее пансиону в унылом узком переулке за оптовыми складами, он испуганно затормозил машину. В окне верхнего этажа он увидел женщину, облокотившуюся на подоконник и похожую на Зиллу, но она была бледная, очень немолодая и напоминала пожелтевший сверток старой мятой бумаги. Зилла, наверно, уже бежала бы ему навстречу с громкими восклицаниями, а эта женщина была до ужаса неподвижна. Он прождал полчаса, пока она спустилась в гостиную. Пятьдесят раз он открывал и закрывал альбом фотографий международной ярмарки 1893 года в Чикаго, пятьдесят раз смотрел на снимок почетного президиума. Он вздрогнул, когда Зилла вошла в комнату. На ней было черное поношенное платье, которое она попыталась оживить поясом из красной ленты. Лента была рваная, аккуратно заштопанная в нескольких местах. Бэббит все это заметил, потому что не хотел смотреть на ее плечи. Одно плечо было ниже другого: одна рука скрючилась, словно парализованная, а под высоким воротником из дешевых кружев кривилась тонкая бескровная шея, которая когда-то была гладкой и полной. - Что скажешь? - спросила она. - Здравствуй, здравствуй, Зилла дорогая! Честное слово, как я рад тебя видеть! - Он может сноситься со мной через адвоката. - Это еще что за глупости! Да разве я пришел от него? Пришел как твой старый друг. - Долго же ты собирался... - Сама знаешь, как оно бывает. Думал, может быть, ты не захочешь видеть его товарища сразу, после всего... Да ты сядь, детка. Давай поговорим серьезно. Все мы наделали много такого, чего не следовало, но, может быть, еще удастся как-то все исправить. Честное слово, Зияла, я бы дорого дал, чтобы вы оба опять были счастливы. Знаешь, о чем я сегодня думал? Имей в виду, Поль ничего не знает, он даже не знает, что я к тебе приехал. Вот что я подумал: Зилла - славная, добрая женщина, она поймет, что Поль, - ну, как бы сказать, - уже получил хороший урок. Вот было бы чудесно, если бы ты попросила губернатора помиловать его! Поверь, он его помилует, если об этом попросишь именно ты. Нет! Погоди! Только подумай, сколько радости тебе самой доставит такое великодушие. - Да, я хочу быть великодушной! - Она сидела прямо, говорила ледяным голосом. - Именно поэтому я хочу, чтобы он остался сидеть в тюрьме, пусть это будет примером всем грешникам и злодеям. Я стала религиозной, Джордж, после того, как этот человек заставил меня пережить такой ужас. Да, я часто злилась, да, я любила светские удовольствия, танцы, театры. Но когда я попала в больницу, проповедник общины святой троицы приходил навещать меня, и он мне точно доказал, по Священному писанию, что близится день Страшного суда и вся паства необновленных церквей пойдет прямо в ад, оттого что они служат богу не сердцем, а языком и попустительствуют всему мирскому, плотскому, дьявольскому. Минут пятнадцать она говорила как одержимая, без остановки, уговаривая его бежать гнева господня, и лицо ее раскраснелось, а помертвевший голос снова зазвучал решительно и визгливо, как у прежней Зиллы. В последних ее словах слышалась неприкрытая злоба: - Сам бог велел, чтобы Поль сейчас томился в тюрьме, пришибленный, униженный таким наказанием, пусть он хоть этим спасет свою душу, пусть это будет примером другим подлецам, которые гоняются за женщинами, за плотскими радостями. Бэббита передергивало, он еле сидел. Как в церкви он боялся пошевелиться во время проповеди, так и тут он притворялся внимательным и слушал, хотя ее визгливые обличения кружили над ним, словно злые стервятники. Он решил быть спокойным, по-братски мягким. - Да, я все понимаю, Зилла. Но, честное слово, самое главное в религии - милосердие, не так ли? Ты меня выслушай: по-моему, в жизни нужнее всего широта взглядов, терпимость, если мы чего-нибудь хотим добиться. Я всегда считал, что надо быть свободомыслящим, терпимым... - Ты? Ты терпимый человек? - Она опять заговорила как прежняя Зилла. - Слушай, Джордж Бэббит, да в тебе терпимости и широты меньше, чем в бритве! - Ах, так! А я тебе... я тебе вот что скажу: уж во всяком случае, я такой же терпимый, как ты - верующая, ничуть не меньше! Ты - и верующая! - Да, я верующая! Наш пастор говорит, что я и его веру укрепляю и поддерживаю. - Еще бы! Деньгами Поля! А я тебе покажу, насколько я терпим: пошлю чек на десять долларов этому Бичеру Ингрэму! Зря люди болтают, будто он, бедняга, проповедует раскол и свободную любовь, даже хотят выгнать его из города. - И они правы! Надо его вышвырнуть из города! Да ведь он где проповедует? В театре, в сатанинском вертепе! Ты не знаешь, что значит обрести бога, обрести мир, узреть тенета, которыми тебя опутывает дьявол! Да, я счастлива, что господь неисповедимыми путями заставил Поля ранить меня и вывести из греха, а Поль заслужил кару, так ему и надо за его жестокость; даст бог, он и умрет в тюрьме! Бэббит вскочил, схватил шляпу, буркнул: - Ну, если ты это называешь миром, так предупреди, ради бога, когда ты начнешь войну! Сильна власть города, неуклонно влечет он путника к себе. Больше, чем горы, больше, чем море, размывающее берега, город всегда остается самим собой, непоколебимый, безжалостный, скрывая за мнимыми изменениями свою извечную сущность. И хотя Бэббит, бросив свою семью, бежал в глушь к Джо Пэрадайзу, хотя он стал вольнодумцем и в самый канун своего возвращения в Зенит был убежден, что ни он, ни город уже никогда не будут такими, как прежде, - не прошло и десяти дней после его приезда, как ему уже не верилось, что он вообще уезжал. А его знакомым и вовсе было невдомек, что перед ними совершенно новый Джордж Ф.Бэббит, - разве только он с большим раздражением относился к вечным подшучиваниям в Спортивном клубе и однажды на замечание Верджила Гэнча, что Сенеку Доуна надо повесить, даже пробормотал: - Глупости, совсем он не такой плохой! Дома он что-то мычал, когда жена своими разговорами мешала ему читать газету, приходил в восторг от нового красного берета Тинки и заявлял: "Этот сборный гараж никакого вида не имеет. Надо строить настоящий, деревянный". Верона и Кеннет Эскотт как будто наконец обручились по-настоящему. Эскотт провел в газете кампанию за "здоровую еду", против скупщиков-оптовиков. В результате он получил отличное место в одной скупочной фирме, зарабатывал столько, что мог подумать о женитьбе, и поносил безответственных репортеров, которые осмеливаются критиковать скупщиков, ничего не понимая в таких делах. Этой осенью, в сентябре, Тед поступил в университет, на факультет искусства и литературы. Университет находился в Могалисе, всего в пятнадцати милях от Зенита, и Тед часто приезжал домой на конец недели. Бэббит очень беспокоился за него. Тед "вошел" во все, кроме занятий. Он пытался "пролезть" в футбольную команду полузащитником, с нетерпением ждал баскетбольного сезона, его выбрали в комитет по устройству бала первокурсников и, как уроженца Зенита (аристократа среди провинциалов), его старались "привлечь" две корпорации. Но на вопросы Бэббита о занятиях Тед ничего толком не отвечал и только отмахивался: "Да знаешь, все эти профессора - сплошная мертвечина, читают всякую чушь про литературу, про экономику..." В одну из Суббот Тед спросил: - Слушай, папа, почему бы мне не перевестись из университета в инженерное училище, на механический факультет? Ты сам вечно кричишь, что я не занимаюсь, а там я бы здорово стал заниматься, честное слово! - Нет, инженерное училище по сравнению с университетом не марка! - рассердился Бэббит. - То есть как это? Инженеры в любую команду могут попасть! Начались пространные объяснения, что "даже в долларах и центах можно выразить, насколько ценен университетский диплом для юридической карьеры", - и красочные описания адвокатской профессии. Под конец Бэббит уже произвел Теда в сенаторы Соединенных Штатов. Среди великих адвокатов, перечисленных Бэббитом, был также и Сенека Доун. - Вот так штука! - удивился Тед. - По-моему, ты всегда говорил, что этот Доун - настоящий псих! - Не смей так говорить о большом человеке! Доун всегда был мне другом, я даже помогал ему в колледже, я его наставил на путь истинный, я его, можно сказать, вдохновил! И только потому, что он сочувствует рабочему движению, некоторые тупицы, не обладающие широким кругозором и терпимостью, считают его чудаком. Но разреши тебе сказать, что вряд ли кто-нибудь из них загребает такие гонорары, как он, и потом он дружит с самыми влиятельными, самыми консервативными людьми в мире, например с лордом Уайкомом, с этим - м-ммм... с этим выдающимся английским аристократом, которого все знают. Что же ты предпочитаешь - торчать среди грязных механиков и рабочих или подружиться с настоящими людьми, вроде этого лорда Уайкома, бывать у них в доме, в гостях? - Да как сказать... - вздыхал Тед. В следующее воскресенье он примчался радостный, веселый. - Скажи, папа, а можно мне перейти в Горный институт, бросить эти академические занятия? Ты говоришь - марка. Конечно, может, инженерное училище - не марка, но горняки! Да ты знаешь, что они получили семь мест из одиннадцати на выборах в Ну-Тау-Тау! 27 Забастовка, расколовшая Зенит на два враждебных лагеря - белый и красный, - началась в конце сентября: сначала забастовали телефонистки и монтеры, протестуя против снижения заработной платы. Вновь организованный профсоюз работников молочной промышленности тоже забастовал, отчасти из солидарности, отчасти добиваясь сорокачетырехчасовой рабочей недели. К ним присоединился союз водителей грузовых машин. Деловая жизнь застопорилась, весь город волновали слухи о возможной забастовке вагоновожатых, печатников, о всеобщей забастовке. Граждане выходили из себя, пытаясь дозвониться по телефону через бастовавших телефонисток, и беспомощно топтались у аппаратов. Каждый грузовик, выезжавший с заводов на железнодорожную станцию, охранялся полисменом, который, стараясь принять равнодушный вид, сидел рядом с шофером-скэбом. Пятьдесят грузовиков, принадлежавших зенитскому сталелитейно-машиностроительному тресту, были атакованы забастовщиками, они бросались к машинам, стаскивали водителей, ломали карбюраторы и аккумуляторы под радостные крики телефонисток, стоявших на тротуарах, под визг мальчишек, швырявших камнями в скэбов. Вызвали Национальную гвардию. Полковник Никсон, который в частной жизни был мистером Калебом Никсоном, секретарем Пуллморской компании грузовых машин, облачившись в длинный защитный френч, разгуливал в толпе с автоматом сорок четвертого калибра. Даже приятель Бэббита, Кларенс Драм - торговец обувью, веселый кругленький человечек, рассказывавший анекдоты в Спортивном клубе и удивительно напоминавший мопса времен королевы Виктории, - превратился в свирепого капитана и, семеня ногами, перетянув толстый животик поясом и сердито поджимая пухлые губы, пискливым голосом кричал толпам зевак на перекрестках: - Расходись! Не потерплю сборищ! Все газеты города, кроме одной, были против забастовщиков. Когда толпа стала ломать газетные киоски, около них выставили охрану из гражданской милиции - какого-нибудь молодого, растерянного штатского в очках - бухгалтера или приказчика, который пытался напустить на себя грозный вид, в то время как мальчишки вопили: "Бей оловянных солдатиков", а шоферы-забастовщики ласково спрашивали: "Скажи, Джо, когда я воевал во Франции, ты где был - отсиживался в тыловом лагере или делал шведскую гимнастику в ХАМЛе? Ты поосторожней со штыком, не то уколешься!" Не было человека в Зените, который не говорил бы о стачке, не было никого, кто не стал бы на ту или другую сторону. Либо ты был храбрым другом рабочих, либо бесстрашным защитником Права Собственности - и те и другие были настроены чрезвычайно воинственно и готовы отречься от лучшего друга, не выражавшего ненависти к врагу. Подожгли склад сгущенного молока. Противники обвиняли в этом друг друга, и в городе поднялась паника. И такое время Бэббит выбрал, чтобы во всеуслышание заявить о своем свободомыслии. Он принадлежал к умеренному, крепкому, здравомыслящему крылу и сначала соглашался, что подлых агитаторов надо расстреливать. Он очень огорчился, когда его друг Сенека Доун выступил защитником арестованных стачечников, и уже собрался было пойти к Доуну и разъяснить ему, кто такие эти агитаторы, но, прочтя листовку, где сообщалось, что даже до снижения зарплаты телефонистки голодали, он растерялся. - Все это вранье, цифры подтасованы! - сказал он, но в голосе его прозвучало сомнение. На следующей неделе в пресвитерианской церкви на Чэтем-роуд была объявлена проповедь доктора Джона Дженнисона Дрю на тему "Как спаситель прекратил бы стачки". В последнее время Бэббит пренебрегал посещением церкви, но на этот раз пошел туда, надеясь, что у доктора Дрю действительно имеются сведения о том, как небесные силы относятся к забастовкам. Рядом с Бэббитом, на широкой, удобной, новой, обитой бархатом скамье, сидел Чам Фринк. Фринк шептал Бэббиту: - Надеюсь, что док отчитает этих чертовых забастовщиков по первое число! Вообще-то я считаю, что пастору нечего вмешиваться в политику - пускай занимается своей религией и спасает души, а не разводит дискуссии, - но в такие времена, по моему глубокому убеждению, он должен выступать, должен изничтожать этих мерзавцев в пух и прах! - Н-да-а! - протянул Бэббит. Достопочтенный доктор Дрю встряхивал непокорными вихрами в поэтическом и социологическом раже и взывал трубным гласом: - Неожиданные индустриальные беспорядки, которые в последние дни - признаемся в этом откровенно и смело - петлей захлестнули деловую жизнь нашего прекрасного города, вызвали поток пустых разговоров о том, что можно предотвратить беспорядки научным путем - подчеркиваю: научным! Разрешите же вам сказать, что нет в мире более ненаучного понятия, чем наука! Возьмите нападки на незыблемые догмы христианской церкви, столь распространенные среди "ученых" прошлого века. О да, это были мощные умы, и к тому же - горластые критиканы! Они стремились разрушить церковь, стремились доказать, что сотворение мира и все высшие достижения морального совершенства и цивилизации - только слепой случай. Однако церковь до сего дня осталась нашим нерушимым оплотом, и единственный ответ духовного пастыря этим длинноволосым хулителям его бесхитростной веры - это улыбка сожаления! А сейчас те же псевдоученые стремятся заменить естественные условия свободной конкуренции какими-то путаными системами, и хотя они и придумывают всякие высокопарные названия, по существу это сплошной деспотизм и насилие. Разумеется, я не возражаю против арбитража и вообще против мероприятий, направленных к прекращению забастовок, не критикую те превосходные союзы, где рабочие объединяются с хозяевами. Но я решительно возражаю против систем, где свободное распределение независимой рабочей силы заменяется заранее сфабрикованной шкалой заработной платы, минимальными окладами и всякими государственными комиссиями, рабочими союзами и прочей чепухой. Люди не хотят понять, что отношения между рабочими и предпринимателями зависят вовсе не от экономики. В основном и самом существенном они зависят от братской любви, от практического применения христианской веры! Представьте себе завод, где вместо рабочих комитетов, вносящих отчуждение, есть хозяин, который проходит среди своих рабочих с улыбкой, и они отвечают ему такой же улыбкой, как младший брат старшему. Да, вот кем они должны быть - братьями, любящими братьями во Христе, и тогда стачки будут так же немыслимы, как ненависть среди членов дружной семьи. В этом месте Бэббит проворчал: - Чушь! - Что? - переспросил Чам Фринк. - Плетет, сам не знает что. Темная вода. Сплошной набор слов. - Может быть, но... Фринк посмотрел на Бэббита с подозрением и, пока шла служба, все время смотрел на него с подозрением, так что Бэббиту под конец стало очень не по себе. Демонстрация забастовщиков должна была состояться во вторник утром, но, по утверждению газет, полковник Никсон ее запретил. Когда Бэббит в десять утра ехал в западную часть города из своей конторы, он видел толпу плохо одетых людей, направлявшихся в грязный, густо заселенный квартал за площадью Суда. Он ненавидел их за то, что они бедные, за то, что из-за них он испытывал страх. "Бездельники проклятые! Была бы у них настоящая хватка, не остались бы чернорабочими!" - ворчал он. Он опасался бунта. Подъехав к сборному пункту демонстрации - треугольному скверику с вытоптанной и выжженной травой, который назывался Мур-парк, - он остановил машину. И скверик, и прилегающие к нему улицы кишели забастовщиками, молодыми людьми в синих полотняных рубашках и стариками в кепках. Среди толпы, перемешивая ее, как варево в котле, двигались представители Национальной гвардии. Бэббит слышал, как они монотонно твердили: "Проходи - проходи - не задерживайся! Живей!" Бэббита восхищало их спокойное добродушие. Толпа орала: "Оловянные солдатики! Грязные псы - прислужники капитализма!" - но гвардейцы только ухмылялись: "Ладно, ладно, проходи-ка, Билли!" Бэббит был в восторге от Национальной гвардии, ненавидел мерзавцев, мешавших спокойному процветанию промышленности, восторгался жгучим презрением, с которым полковник Никсон смотрел на толпу, и когда толстый торговец обувью - а теперь капитан - Кларенс Драм, запыхавшийся и злой, просеменил мимо, Бэббит почтительно сказал ему: "Молодцом, капитан! Не пропускайте их!" Он наблюдал, как бастующие вышли из сквера. У многих были плакаты: "Никому не остановить нашу мирную демонстрацию!" Гвардейцы вырывали плакаты из рук, но бастующие догоняли своих вожаков и шли дальше редкой цепочкой, неприметно просачиваясь между сверкающими штыками. Бэббит с разочарованием понял, что никаких столкновений и вообще ничего интересного не будет, и вдруг ахнул. Среди демонстрантов, рядом с плечистым молодым рабочим, шагал Сенека Доун, улыбающийся, довольный. Впереди него шел профессор Брокбенк, декан исторического факультета университета, старик с седой бородой, потомок одной из лучших массачусетских фамилий. - Что это? - изумился Бэббит. - Такой почтенный человек - и с забастовщиками! И наш добрый старый Сенни Доун туда же! Дураки, нашли с кем спутаться! Салонные социалисты! Однако храбрый они народ! И главное - без всякой выгоды для себя, ни цента с этого не получат! Впрочем... с виду все эти забастовщики как будто не такие уж бандиты! Обыкновенные люди, как мы все! Гвардейцы оттесняли демонстрацию в боковые переулки. - Они имеют такое же право ходить по улице, как любой из нас! Это их улица, так же как и Кларенса Драма или Американского легиона! - ворчал Бэббит. - Конечно, они... они элемент отрицательный, и все же... э, черт! Во время завтрака в Спортивном клубе Бэббит упорно молчал, слушая, как другие раздраженно говорили: "Черт знает, чем это кончится!" - или утешались, "разыгрывая" друг друга, как всегда. Мимо прошествовал капитан Кларенс Драм во всем великолепии военной формы. - Как дела, капитан? - спросил Верджил Гэнч. - Разогнали! Оттеснили их на боковые улицы, рассредоточили, ну конечно, у них весь пыл угас, они и разошлись по домам. - Чистая работа! И никакого насилия! - Какая к черту "чистая"! - гаркнул мистер Драм. - Если бы моя воля, я бы им показал, так бы с ними расправился, что больше сунуться бы не посмели! Незачем смотреть им в рот, нянчиться с ними! Все эти забастовщики, как один, бомбисты, проклятые социалисты, убийцы! Один с ними разговор - дубинкой по башке! Так и надо - избить их всех в кровь! И тут Бэббит вдруг услышал свой голос: - Что за чушь, Кларенс, с виду они такие же люди, как мы с вами! И никаких бомб я у них не заметил. Драм рассердился: - Ах, не заметили? Что ж, может быть, вы хотите возглавить забастовку? Расскажите полковнику Никсону, что забастовщики - невинные агнцы! Вот обрадуется! - И Драм прошагал мимо, а все соседи по столу уставились на Бэббита. - Что за выдумки? Хотите, чтобы мы целовались и обнимались с этими подлецами, что ли? - спросил Орвиль Джонс. - Неужели вы защищаете лодырей, которые хотят вырвать кусок хлеба у наших детей? - возмущенно крикнул профессор Памфри. Только Верджил Гэнч угрожающе промолчал. Он сделал суровое лицо, будто маску надел: челюсть у него окаменела, жесткая щетина волос грозно встопорщилась, - его молчание было свирепее раскатов грома. И когда другие стали уверять Бэббита, что они его, очевидно, не поняли, по лицу Гэнча было видно, что он-то понял его отлично. Словно судья в тоге слушал он, как Бэббит, заикаясь, лепетал: - Да нет, конечно, они хулиганы... Но я просто подумал... По-моему, нехорошо говорить, что их надо дубинками по башке. Кэйб Никсон так не думает. Он человек политичный. Потому его и назначили полковником. А Кларенс Драм ему просто завидует. - Возможно, - сказал профессор Памфри. - Но вы обидели Кларенса, Джордж. Все утро он там торчал, весь пропотел, пропылился, не удивительно, что он готов выбить зубы этим сукиным детям! Гэнч ничего не сказал, он только наблюдал за Бэббитом, и Бэббит чувствовал, что за ним наблюдают. Выходя из клуба, Бэббит услышал, как Чам Фринк возмущенно говорил Гэнчу: - Не знаю, что это с ним. В прошлое воскресенье док Дрю прочел потрясающую проповедь насчет справедливости в деловых взаимоотношениях, и Бэббиту она тоже не понравилась. Я подозреваю... Бэббит почувствовал смутный страх. Он увидел толпу, которая слушала оратора, взобравшегося на кухонную табуретку. Он остановил машину. Судя по газетным фотографиям, это и был небезызвестный проповедник-вольнодумец Бичер Ингрэм, о котором ему говорил Сенека Доун. Ингрэм был высокий худой человек, с взметенной гривой волос, обветренным лицом и беспокойным взглядом. Он уговаривал собравшихся: - ...и если эти несчастные телефонистки могут держаться, хотя они едят раз в день, сами на себя стирают и, несмотря на голод, еще улыбаются, так неужто вы, крепкие, здоровые мужчины, не можете... Но тут Бэббит заметил, что на тротуаре, не спуская с него глаз, стоит Верджил Гэнч. Бэббиту стало как-то не по себе, и, тронув машину, он поехал дальше, ощущая на себе враждебный взгляд Гэнча. - Есть же люди, - жаловался Бэббит жене, - которые считают, что, если рабочие бастуют, значит, они все сплошь негодяи. Конечно, тут идет борьба между крепким деловым миром и подрывными элементами, и, если они бросают нам вызов, мы их должны сломить, но, честное слово, не понимаю, почему нельзя бороться благородно, как порядочные люди, зачем называть их "сукины дети" и орать, что всех их надо перестрелять! - Да что ты, Джордж! - спокойно сказала она, - мне казалось, будто ты сам всегда утверждал, что всех забастовщиков надо упрятать в тюрьму. - Я! Ничего подобного! То есть я хочу сказать - некоторых из них безусловно надо. Безответственных вожаков. Но я хочу сказать, что человек должен быть терпимым, свободомыслящим. - Как же это, миленький! Ты же сам говорил, что хуже так называемых "свободомыслящих" никого на свете нет. - Чушь! Женщины никогда не разбираются в словах. Важен смысл, понимаешь? И вообще нельзя быть такими самоуверенными. Возьми этих забастовщиков. Честное слово, не такие уж они скверные люди. Просто им ума не хватает. Они понятия не имеют ни о товаре, ни о прибыли, как понимаем это мы, деловые люди, но в остальном они такие же, как все, и насчет зарплаты жадничают ничуть не больше, чем мы - насчет прибылей. - Джордж! Если б тебя услыхали, - я-то тебя знаю, знаю, каким ты был сумасшедшим, необузданным мальчишкой, да ты и не думаешь того, что говоришь, - но если бы люди, которые тебя не знают, услышали, чего ты тут наговорил, они бы сказали, что ты настоящий социалист! - Да какое мне дело, что про меня подумают! И, пожалуйста, запомни, - прошу тебя раз и навсегда понять: никогда я не был сумасшедшим мальчишкой, и если я говорю, значит, я так и думаю, я своих убеждений не меняю и вообще... Скажи честно, неужели меня станут называть чересчур свободомыслящим только за то, что я считаю забастовщиков порядочными людьми? - Ну конечно! Но ты не волнуйся, милый: я-то знаю, - ты этого не думаешь. Пора ложиться. Не замерзнешь ночью под одним одеялом? Он долго размышлял, лежа на веранде: "Не понимает она меня. Я и сам себя не понимаю. Почему я не могу относиться ко всему спокойно, как бывало? Хорошо бы пойти в гости к Сенни Доуну, поговорить с ним по душам. Нет, нельзя - вдруг Вердж Гэнч увидит, как я вхожу в этот дом! Познакомиться бы с какой-нибудь женщиной, настоящей умницей и милой, которая поняла бы меня, выслушала и... А вдруг Майра права? Вдруг люди действительно подумали, что я спятил, - и только из-за моей терпимости, свободомыслия... Как этот Вердж на меня смотрел..." 28 Мисс Мак-Гаун зашла к нему в кабинет в три часа дня и сказала: - Послушайте, мистер Бэббит, там звонит какая-то миссис Джудик, хочет поговорить насчет ремонта, а в конторе никого нет. Может быть, вы поговорите с ней? - Ну что ж. Голос у Танис Джудик был звонкий, приятный. В черной телефонной трубке, казалось, отразился ее портрет в миниатюре: блестящие глаза, тонкий нос, мягкий подбородок. - Говорит миссис Джудик. Вы меня помните? Мы с вами ездили сюда, на Кэвендиш-стрит, вы помогли найти мне эту прелестную квартирку. - Еще бы! Конечно, помню! Чем могу служить? - О, это, в сущности, мелочь... Не стоило бы вас беспокоить, но от нашего управляющего ничего нельзя добиться. Вы знаете, моя квартира на верхнем этаже, и от осенних дождей крыша начинает протекать, и я была бы бесконечно благодарна, если б вы могли... - Непременно! Я сам приеду, взгляну, в чем дело! - С волнением в голосе: - Когда вас можно застать? - О, я по утрам всегда дома. - А сегодня днем, через час или два? - О да! Может быть, ждать вас к чаю? Надо мне как-то отблагодарить вас за ваши заботы! - Отлично! Как только освобожусь - заеду! Он сидел и думал: "Да, вот это женщина! Сколько в ней тонкости, такта, породы! "Отблагодарить за ваши заботы - может быть, ждать вас к чаю?" Эта сумела бы оценить человека! Возможно, я дурак, но, в сущности, неплохой малый, надо только узнать меня поближе! Да и не такой уж я дурак, как кажется!" Большая стачка окончилась, бастующие были побеждены. Отступничество Бэббита никаких видимых последствий не вызвало, разве только Верджил Гэнч стал с ним суше и холодней. Рассеялся страх, что его будут порицать, осталось только робкое одиночество. И сейчас он был так возбужден, что, желая доказать обратное, целых пятнадцать минут провозился в конторе, смотрел какие-то планы, растолковывал мисс Мак-Гаун, что эта самая миссис Скотт хочет взять за свой дом подороже, что она уже повысила цену, повысила с семи тысяч до восьми с половиной, - и пусть мисс Мак-Гаун ни в коем случае не забудет занести на карточку: дом миссис Скотт, цена повышена. И, доказав таким образом, что он человек нечувствительный и интересуется исключительно делами, он выплыл из конторы. Он особенно долго возился с машиной, пробовал, не спустила ли шина, протер спидометр, подтянул гайки, закреплявшие ветровое стекло. Радостный, он ехал к району Бельвю, и образ миссис Джудик сиял ему, как далекий свет на горизонте. Уже опали клены, устлав листьями канавку вдоль шоссе. День был соткан из бледного золота и блеклой зелени, спокойный, медлительный. Бэббит ощущал и задумчивое спокойствие этого дня, и непривычную пустоту Бельвю - пустовали целые кварталы деревянных домиков, гаражи, лавчонки, заросшие участки. "Не мешало бы подстегнуть тут строительство, такие люди, как миссис Джудик, могли бы создать тут нужный тон!" - думал Бэббит, проезжая по длинным, неприветливым, пустынным улицам. Поднялся ветер, бодрящий, свежий, и Бэббит приехал к Танис Джудик в отличном настроении. Она встретила его взволнованно, на ней было черное шифоновое платье - скромный круглый вырез открывал красивую шею. Танис показалась ему бесконечно утонченной. Он смотрел на кретон и цветные литографии на стенах и ворковал: - Да, чудесно отделали квартирку! Только умная женщина умеет создавать такой уют! - Вам действительно нравится? Как я рада! Но вы совсем забыли меня, нехорошо! Помните, вы обещали прийти, поучиться танцевать? Бэббит неуверенно пробормотал: - Но я думал, что вы предлагали это не всерьез! - Возможно! И все-таки вы могли бы хоть попытаться! - Что ж, вот я и явился брать урок и, раз на то пошло, останусь обедать! Оба засмеялись, словно показывая этим, что он, конечно, шутит. - Давайте-ка я сперва погляжу, где тут течет крыша. Вместе с ним она забралась на плоскую крышу большого дома, в особый мир дощатых переходов, веревок для сушки белья, водяного бака в башенке. Он трогал носком башмака всякие трубы и пытался произвести впечатление знатока по части оцинкованных водостоков, водопроводных труб, которые желательно пропускать сквозь оловянные муфты и прокладки и закреплять медной проволокой, а также по части водосборных чанов, которые предпочтительно делать из дерева, а не из железа. - Как много надо знать в вашем деле! - восхищалась она. Он пообещал, что крыша будет исправлена в течение двух дней. - Не возражаете, если я позвоню из вашей квартиры? - спросил он. - Господи, конечно, нет! Он достоял минуту у круглой амбразуры, глядя на незатейливые дачки со слишком большими верандами и новые жилые дома, не очень большие, но зато смело разукрашенные разноцветным кирпичом и терракотовыми финтифлюшками. За домами высился холм с карьером, похожим на глубокую рану, - там добывали желтую глину. За каждым жилым домом, за каждой дачей виднелся небольшой гараж. Это был мир обыкновенных славных людей, непритязательных, работящих, доверчивых. Осенний свет смягчал явную новизну квартала, воздух казался озером, пронизанным солнцем. - Да, денек чудесный. Замечательный у вас отсюда вид - до самого Таннер-хилла, - сказал Бэббит. - Да, очень красиво, все открыто! - Мало кто ценит хороший вид! - Только не вздумайте из-за этого повышать квартирную плату! О, какая я гадкая! Я просто пошутила! Нет, серьезно, так мало людей ценят... понимают красивый вид. Я хочу сказать - нет в них ощущения поэзии, красоты. - Вот именно - нет! - восторженно шепнул он, восхищаясь ее стройной фигурой, ее задумчивой, слегка рассеянной манерой любоваться далекими холмами, подняв подбородок, с легкой улыбкой. - Что ж, надо позвонить кровельщикам, пусть завтра же с утра принимаются за работу. Он назвал номер, поговорил нарочито внушительным, по-мужски грубоватым голосом, потом с нерешительным видом вздохнул: - Ну, мне, пожалуй, пора... - О нет! Вы обещали выпить чаю! - Что ж, я не прочь. Какая роскошь - сидеть в глубоком кресле, обитом зеленым репсом, вытянув ноги и разглядывая лакированный китайский столик с телефоном и цветную фотографию Маунт-Вернона, которая ему всегда так нравилась, пока в крохотной кухоньке - совсем рядом - миссис Джудик напевает "Моя красавица креолка". С нестерпимо сладостным чувством, с глубоким удовлетворением, переходившим в грустную неудовлетворенность, он видел магнолии в лунном свете, слышал, как под звуки банджо воркуют на плантации темнокожие певцы. Ему хотелось найти предлог помочь ей, быть к ней поближе и вместе с тем не хотелось нарушать это тихое блаженство. Он лениво остался сидеть в кресле. Когда она с хлопотливым видом принесла чай, он улыбнулся: - Как у вас приятно! Впервые он не притворялся, был спокойно и ровно приветлив, и ответ ее прозвучал приветливо и спокойно: - А мне так приятно, что вы пришли. Вы были так добры, помогли мне найти этот милый дом. Они согласились, что скоро настанут холода. Согласились, что картины в доме говорят о культуре. Они соглашались во всем. Они даже осмелели. Они намекали, что у этих современных молодых девушек, ну, честное слово, юбки чересчур коротки! Они гордились тем, что их не шокирует такая откровенность. Танис даже решилась сказать: - Знаю, вы меня поймете... я считаю... мне трудно выразить это как следует, но я думаю, что девушки, которые своей м