жное строеньице, - три-четыре комнатушки, должно быть, и все вместе площадью немногим больше, чем его скромная гостиная в Сильван-парке. В окошках виднелись аккуратные занавески, а на крылечке величиной с носовой платок стояли три горшка герани. - Маловат домик для такого большого мужчины. У него и жена есть? - Да, жена и двое детей. Доктор Брустер и то говорит, что для того, чтобы всем хватило места, приходится спать на плите, а кошку и ванну держать в духовке, и библиотеку тоже - все три книги! - сказал мистер Вулкейп. Его жена запротестовала: - Уж, пожалуйста, Джон, ты отлично знаешь, что у Ивена прекрасная библиотека, можно только удивляться при его жалованье - сотни книг, все новинки, и Мюрдаль, и Райт, и Ленгстон Хьюз, и Ален Локк, - и чего только нет! Над ней добродушно посмеялись, как бывает в семьях, где все любят друг друга. Нийл ухватился за возможность продолжить разговор: - Приход небольшой, много платить ему, вы, вероятно, не можете. Обидно все-таки. Джон ответил с достоинством: - Да, мы не можем платить много. Мы и сами все зарабатываем гроши. А у Ивена - у доктора Брустера - дети еще учатся и вот, чтобы сводить концы с концами, ему приходится вечерами работать на почте. Но он ничуть не стыдится этого. Еще шутит: радуйтесь, говорит, что у вас проповедник, который служит в государственном учреждении, а не побирается под окнами. И потом, - закончил он горделиво, - Ивен не простой работник, а заведующий, и у него даже белые подчиненные есть! - И все-таки, - не соглашался Нийл, - это ужасно, что такой человек, ученый, образованный, должен тратить время на сортировку писем... - Ничего ужасного мы в этом не видим, - возразил мистер Вулкейп. - Нам приятно, что преподобный доктор Брустер в свободное время работает бок о бок с нами, простыми людьми, вместо того чтобы прохлаждаться и мечтать у себя в кабинете. Особенно это нравится моему младшему сыну Райану - он сейчас дома, в отпуску из армии, только сегодня не захотел пойти в церковь. Он у нас, знаете, немножко с левыми идеями. - Вот, вот, вот, капитану Кингсбладу, наверно, страшно интересны наши семейные дела. Ты бы еще рассказал про шестипалого щенка, который у нас был в позапрошлом году, - съязвила Мэри Вулкейп и протянула Нийлу руку, прощаясь. Но Нийл умышленно не заметил ее руки. Они стояли перед домом Вулкейпов, который был почти такой же, как дом Ивена Брустера, - маленький, одноэтажный, чистенько выбеленный; стояли и не двигались, и Нийл тоже стоял и не двигался, так что в конце концов Джону Вулкейпу не осталось ничего другого, как только сказать: - Может быть, зайдете к нам? И Нийл зашел, не заботясь о том, уместно это или нет, он переступил порог следом за хозяевами, твердо решив, что из-за таких пустяков, как условности и приличия, не упустит возможности проникнуть в суть вещей. Он перехватил удивленные взгляды Эмерсона и его отца, в которых ясно читалось: "Что нужно от нас этой банковской ищейке? Опять какие-нибудь провокационные выдумки белых?" Он попытался установить тон встречи старых однокашников: - Помните, капитан, у нас была учительница алгебры - настоящая старая наседка. Эмерсон улыбнулся: - Да, с причудами была старуха. - Но, в общем, добрая душа. Как-то раз после урока она мне сказала: "Нийл, если будешь хорошо знать алгебру, сделаешься когда-нибудь губернатором штата". - Неужели, капитан? - В интонации Эмерсона было что-то чуть-чуть оскорбительное. - А мне она раз после урока сказала, заботясь, по ее словам, лишь о моем благе, что для мальчика-негра изучать алгебру "чистейшая потеря времени" и лучше бы я учился приготовлению соусов для жаркого. Приятельская атмосфера сразу завяла. Вулкейпы недоверчиво косились на Нийла, ожидая, когда наконец откроется истинная цель его посещения... Может быть, банки теперь рассылают агентов по страхованию жизни? - Извините, я не собираюсь мешать вам. Я знаю, вы хотите поскорей сесть за свой воскресный обед, и я сейчас уйду, но мне только очень, очень нужно выяснить некоторые вещи, то есть я хочу сказать, я почти ничего не знаю... хм, хм... об этой части города, а мне непременно нужно поближе узнать... эту часть города. Мысль, которую Нийл тщетно пытался выразить, была - "поближе узнать негров". Но он не знал, какое слово употребить - "негров", или "цветных", или "эфиопов", или это громоздкое словообразование "афроамериканцев", или еще что-нибудь. Что прозвучит наименее обидно? Как-то раз в Италии он слышал, как один чернокожий солдат рявкнул на другого: "Эй ты, ниггер, поворачивайся!" - но он уже успел узнать, что вообще негры не любят этого слова. Он совсем растерялся. Хозяева теперь смотрели ласковее. - Что же вы хотели бы от нас услышать, капитан Кингсблад? - спросил Эмерсон. Откуда они знают про его капитанский чин? Может быть, и правду говорят, будто все негры участвуют в тайном сообществе, цель которого - истребить всех белых людей, дьявольски хитрый, но зверский, чудовищный заговор, зловещий, как черные клубы дыма над полуночным костром, зажженным для человеческого жертвоприношения; и за каждым белым человеком следят, и все его поступки заносят в особые книжечки для сведения знахарей и коммунистических агентов? Ему томительно хотелось спросить у них одно: "Стать ли мне, негру, негром?" Подыскивая слова, чтобы как-нибудь сформулировать этот вопрос, он огляделся вокруг. Казалось бы, человеку средних умственных способностей нечего удивляться тому, что в доме у небогатого негра с элементарным вкусом и любовью к порядку все выглядит совершенно так же, как в доме у любого другого небогатого американца с элементарным вкусом и любовью к порядку. Что, собственно, ты ожидал увидеть, сердито спрашивал себя Нийл. Жертвенник культа вуду? Тамтам и леопардовую шкуру? Игральные кости и бутыль маисовой водки? Или же картину кисти Элдзира Кортора и фотографии Хайле Селассие, Уолтера Уайта и Пушкина с собственноручными надписями? Да, очевидно, он ждал чего-то необыкновенного. Вероятно, если бы он и его друзья были не адвокатами и коммерсантами, а дворниками и истопниками, их гостиные выглядели бы точно так же: тот же потертый ковер на полу, мягкое кресло с подножкой, кушетка, раскрашенные пепельницы, радиоприемник в ящике красного дерева, дамский журнал и посредственные репродукции с посредственных натюрмортов. "Вестл понравилась бы эта комната, и она непременно отметила бы, что у миссис Вулкейп чистоты и порядка больше, чем у нашей Шерли". Но он тут же оборвал свою ложь и с болью признал, что невозможно даже на мгновение представить себе Вестл здесь, в общении с этими людьми, людьми одной с ним крови. Между тем они ждали, и надо было отвечать. - Я хотел спросить вот что - не знаю только, как бы выразиться пояснее, - понимаете, произошли некоторые обстоятельства, из-за которых мне захотелось получше познакомиться с вами - с... - Говорите "с неграми", - сказал Джон Вулкейп. - Или - "с цветными". Мы на это не обижаемся, - сказала его жена так же, как и он, просто и даже снисходительно. - Мама хочет сказать, - вмешался Эмерсон, - что оба эти названия нам глубоко противны, но мы считаем их несколько менее грубыми, чем "ниггер", или "черномазый", или "негритос", или "горилла", или еще какая-нибудь из тех кличек, которыми белые землекопы выражают свое превосходство над негритянскими епископами. Мы думаем, что пройдет еще несколько десятилетий, прежде чем нас научатся называть просто "американцы" или "люди". - Не будь заносчив, Эмерсон! - одернул его отец. - Ты прав насчет кличек, но с каких это пор землекопы не такие же люди, как епископы? Я и сам - мусорщик! А если капитан Кингсблад хочет расспросить нас о неграх, - я употребляю именно это слово, - мы охотно скажем ему все, что знаем. Эмерсон торопливо подхватил: - Конечно, скажем. Я не хотел показаться заносчивым. Я только не люблю, когда меня клеймят, как скотину. Но, между прочим, капитан, если вы хотите услышать настоящие пламенные речи о расовом вопросе - подождите, пока придет мой брат Райан. Ему только двадцать три года, но он умеет рассуждать так мудро и так нелепо, как будто ему девяносто. Он сейчас в отпуску, - пока еще не демобилизовался, как и я; он сержант и глубоко презирает нас, капитанов! Райан служил в Индии, и послушать его, так подумаешь, что он запросто водился и с Ганди и с Неру, только возможно, они этого не заметили. И в Бирме он тоже был. Упоминание о военной службе повело к тому, что у двух ветеранов завязался свой, армейский разговор. Капитан и военврач Эмерсон Вулкейп был настоящим солдатом по виду, по речам, по всей закалке, и Нийл подумал, что если он и лишен обаяния великого военачальника Роднея Олдвика, то во всяком случае не уступает ему в авторитетности суждений о сверхмощных бомбардировщиках, рационах, полковниках и морской болезни. Все теперь уже не стояли, а сидели, но один только Нийл держался уверенно и непринужденно. Племянница Эмерсона, Феба, о которой до сих пор было сказано очень мало, слушая монотонную беседу двух почтенных вояк, скучала, как скучала бы на ее месте всякая другая семнадцатилетняя американка. Это была хорошенькая, грациозная девушка, захлебывавшаяся своей молодостью, с такой же золотистой головкой, как у Бидди, с таким же нежным румянцем, как у Джоан, сестры Нийла, только более живая и непоседливая. Когда отворилась дверь и в комнату влетел юноша ее лет, она так и сорвалась с места ему навстречу. У юноши была очень черная кожа, негритянские черты лица; и все же в своем синем воскресном костюме, в бежевом свитере с коричневой оторочкой у ворота он казался самым обыкновенным школьником - грудь колесом, вид свободный и независимый, пожалуй, даже чересчур свободный и независимый, как и у множества его белых товарищей, изрядно отравляющих жизнь ворчливо-заботливым наставникам. - Это Уинтроп Брустер, сын нашего пастора. Они с Фебой сговорились сегодня позавтракать в Дулуте, - сказала миссис Вулкейп, как будто речь шла не о поездке за семьдесят с лишним миль, а всего лишь о прогулке по парку. Уинтроп буркнул: "Очень приятно", - Феба выпалила: "Вы меня, пожалуйста, извините", - явно радуясь возможности избавиться от общества тридцатилетних стариков, - и они унеслись в облаке пыли, таком же облаке пробензиненной пыли, в каком всего лет двенадцать тому назад уносилась от родительских глаз другая пара американских юнцов - Нийл и Вестл. А миссис Вулкейп пожаловалась, качая головой, - точно так же, как жаловалась тогда покойная мать Вестл: - Беда мне с этой девочкой. Феба наша внучка. У нее нет ни отца, ни матери, мы с дедом для нее все. Честное слово, я в школьные годы такой не была. Уж, кажется, влюблена в Уинтропа Брустера, и слава богу: Уинтроп замечательный юноша, он будет знаменитым специалистом по физике или - как это? - электронике, - вот пусть только поступит в колледж. Но для Фебы, видите ли, он слишком серьезен и слишком педантичен, и вот оказывается, что наша девица влюблена уже не только в него, но и в Бобби Гауза, есть тут такой эстрадный танцор, и еще в сына наших соседей, Лео Йенсинга - и преспокойно говорит об этом вслух. А Лео вдобавок белый, это уже совсем никуда не годится. - А вы так не любите белых? - удивился Нийл. Джон Вулкейп не дал жене ответить: - Вот представьте себе. Я ей всегда говорю: стыдно образованной женщине (я-то ведь только начальную школу окончил) огульно осуждать целую расу. Попробуй подойти спокойно и беспристрастно - и найдешь среди белых не меньше умных и добрых людей, чем среди негров... Но смешанные браки я и сам не одобряю, просто потому, что есть много людей, и белых и черных, которым не дано в жизни счастья, и вот, когда они видят мужчину и женщину разных рас, которые ради любви друг к другу не побоялись гонений общества, они стараются выместить на них свою обиду. Конечно, расовые предрассудки и сами по себе нелепость, но они еще переплетены с выдумками о превосходстве высших классов, - возьмите хотя бы Дочерей Американской Революции или английскую аристократию (это я из книг знаю), - так что от них нельзя просто отмахнуться, как нельзя отмахнуться от сифилиса, на который они, кстати, очень похожи. - Джон! - воскликнула миссис Вулкейп. - А потому, - продолжал ее муж, - скажу вам по совести, капитан Кингсблад, если бы Феба захотела выйти за белого, я сам не знаю, что бы я сделал - посадил бы ее под замок или же сбросил бы свою форменную фуражку и с оружием в руках стал бы защищать ее право на счастье. - Ну ладно, Джон, довольно расовых разговоров, - сказала миссис Вулкейп, впрочем, лишь для приличия. Жена Эмерсона тем временем взяла своего ребенка и ушла домой - несколько демонстративно. Нийл понимал, что все ждут, когда он наконец распрощается. - Я сейчас уйду, вот только... Скажите мне - тяжело быть негром? Здесь, у нас, на Севере, ну - в Гранд-Рипаблик? Вы не думайте, я не из любопытства. Мне страшно нужно знать. Старики Вулкейпы без слов посоветовались с Эмерсоном, и Эмерсон ответил за всех: - Да, тяжело, очень. Мать поправила его. - Не всегда. Большей частью мы забываем, что мы парии, и занимаемся каждый своим делом, не думая о расовой проблеме, не думая о своем особом, исключительном положении. Но иногда страдаешь невыносимо, и не столько за себя, сколько за тех, кто тебе дорог, и я понимаю иных молодых, которые заводят речь о пулеметах, - нехорошие речи, но я их понимаю. Нийл гнул свое: - Но, честное слово, я не для того, чтобы спорить, миссис Вулкейп, мне просто нужно знать. Я знаю, что на Юге это страшно, но здесь, на Севере, ведь не существует предрассудков, ну, у отдельных людей есть, конечно, но закон их не поощряет. Насколько мне известно, - с гордостью добавил он, - в нашем штате даже издан закон о гражданских правах, по которому негры имеют свободный доступ в любой ресторан. Возьмите Фебу, возьмите вашего сына - разве им приходилось когда-нибудь испытывать на себе дискриминацию? - Капитан, - сказал Эмерсон. - Мы с вами вместе учились в школе. Я вас считал славным малым, добрым и прямым, и вижу, что не ошибся. Вы не любили обижать никого из товарищей, и у нас с вами было много общих интересов: спорт, математика, политическая экономия. И все же за двенадцать лет вы ни разу не сказали мне ничего, кроме как "доброе утро", и то с таким видом, будто вы не уверены, стоит ли. Нийл кивнул головой: - Верно. И теперь уже поздно жалеть об этом. Хотя я жалею. Но Феба принадлежит к другому поколению. Она, мне кажется, живет так же легко, как и моя сестра. Мэри Вулкейп, кроткая мать, вдруг вскричала: - Она еще девочка, и она сейчас только знакомится с тем повседневным чувством унижения, на которое обречен каждый негр, особенно здесь, на самодовольном Севере. На Юге нам говорят просто и ясно: ты - собака, привыкай к своей конуре, и тогда будет тебе от хозяина жирная кость и доброе слово. Но здесь нас уверяют, что мы настоящие люди, позволяют нам надеяться и размышлять, и потому постоянные напоминания о нашей якобы неполноценности, случайные бесцеремонные оскорбления для нас чувствительней, чем страх перед линчеванием для наших южных братьев. Унижение! Вот слово, смысл которого вам, белым, следовало бы узнать получше! А хуже всего нам, тем, у кого светлая кожа. Мы то и дело знакомимся с людьми, которые _не знают_ и потому относятся к нам хорошо, - и мы, как дураки, забываем об осторожности. Но вот в один прекрасный день вчерашний друг тебя не замечает, или смотрит на тебя с презрением, или просто избегает встречи, и ты понимаешь, что он узнал и дружба кончена. А если говорить о черных... Дискриминация на Севере? Ее нет, но только каждый раздражительный пассажир в автобусе или покупатель в магазине оглядывается на тебя, словно гремучую змею увидел. Работать дальше кухни или котельной тебя вряд ли пустят, будь ты хоть семи пядей во лбу. Молодые негры, мечтавшие о каком-то будущем, кончают игорным притоном или буферами товарного поезда, потому что никто не хочет дать им возможности испытать себя на настоящей работе. Да, тебя пускают нехотя в ресторан - закон! - но так потом оскорбляют или унижают, что в следующий раз ты скорей согласишься, остаться голодным и скорей согласишься бродить по улице всю зимнюю ночь, чем просить номер в так называемом хорошем отеле. Вот мы с Джоном, когда ездим куда-нибудь, терпеть не можем останавливаться в отелях, хотя нас-то пускают, но мы думаем о наших братьях, обреченных скитаться по улицам. Унижение, унижение, унижение без конца, пока человек не сломится или, вот как мы с Джоном, не возьмет за правило сидеть дома, никуда не ходить и как можно меньше сталкиваться с белыми. А ведь мы не плохие люди, нет, совсем не плохие. Если б вы знали, как добр и отважен мой муж! А мои дети, а мой отец, ученый зоолог, который... Простите. Это нервы. Я понимаю, вам, белому человеку, смешно слушать, как старуха негритянка расхваливает свою родню! - Нет, что вы, что вы! - Нийл был бесконечно растроган и смущен. - Разве вы не читали в юмористических листках рассказов о черномазых нахалах? Не слышали анекдотов про то, как Мэнди и Растус ведут себя в гостях? А Феба - вы говорите о новом поколении! Только на прошлой неделе один пятидесятилетний механик из гаража - белый, хотя у Фебы кожа гораздо белее, - сказал ей, что, пожалуй, переспал бы с ней, только ему противно спать с негритянкой. И все-таки это лучше, чем на Юге; была там у нас одна знакомая, цветная, она попала под машину и истекала кровью, но ее на хотели принять ни в одну больницу для белых, так она и умерла на улице - убили! А здесь, когда у Фебы в школе, в той самой, где и вы учились, затеяли ставить спектакль, ей даже не дали прочесть что-нибудь на пробу, сказали, что все роли уже распределены, а она через одну белую товарку узнала, что это неправда. И есть у них учительница, которая постоянно косится на нее и еще на других девочек, гречанок, итальянок, русских, и вслух рассуждает о том, что "мы, мол, ведущие свой род от жителей Новой Англии, не нуждаемся в разъяснениях, что вот то-то и то-то - дело чести". Но по крайней мере это не грозит ее жизни, не то что было с Баярдом, ее отцом. Баярд был наш старший сын. Он готовился стать учителем политической экономии. Окончил Карлтон-колледж - нанимался на черную работу, только бы учиться, но окончил с отличием - и жену себе нашел, чудесную девушку. Он родился и вырос на Севере - да, да, я знаю, что я непоследовательна: конечно, Юг хуже, еще хуже! Но он вырос здесь, и ему никогда не приходилось сталкиваться с узаконенной дискриминацией. Он просто не представлял себе, что культурный, образованный негр может на Юге стать жертвой насилия. Он уехал в Джоржию, где его прадед был рабом на плантации, и поступил преподавателем в негритянский колледж. Он писал мне, что когда ему первый раз попалась на глаза табличка с гнусной надписью "Только для цветных", он словно увидел человека, подкрадывающегося к нему с ножом, и от страха и ярости его затошнило, так что пришлось свернуть с дороги и выйти из машины. Но все-таки он хотел последовать совету своих южных знакомых и подчиниться "правилам игры", хотя все правила в этой игре изобретает противник. Прошло около месяца, и вот однажды полисмен остановил на дороге его машину и стал утверждать, будто машина краденая. Этот полисмен встречал Баярда возле колледжа и знал, что он негр, хотя и со светлой кожей. Негодяй вел себя так нагло, что Баярд забылся и стал отвечать; тогда его забрали в полицию и сказали, что он пьян, - а он и пива никогда в рот не брал! - он вспылил, и его стали бить. Они забили его насмерть. Моего сына... Его били долго. Пока он не умер под ударами на голом цементном полу. Он красивый был, Баярд. Потом они сказали его жене, пусть лучше молчит, если хочет доносить своего ребенка. Она тогда была беременна Фебой. После родов она бежала на Север - целые сутки тряслась в бесплацкартном негритянском вагоне. Она не прожила и года. Он был очень красивый, Баярд, а они били его каблуками по голове на цементном полу, в грязи, в крови, и вот он умер. Мэри Вулнейп плакала, без надрыва, тихо и безнадежно, и это было страшнее всего. Нийлу вдруг захотелось дать ей самое большое, что только у него есть, и в ту же минуту он услышал собственный голос: - Я понимаю. Я все понимаю, потому что я недавно узнал, что я и сам негр. "Боже правый, я сказал! Зачем я это сделал, дурак?" 20 - Вы сказали, что вы сами - негр? Мы этими вещами не шутим. - Джон Вулкейп, не такой румяный, как Нийл, и потому даже более "белый", смотрел на него строгим взглядом. - Я тоже не собираюсь шутить! Я узнал только недавно. - Нийл чувствовал, что попал в ловушку. Вулкейпы - чудесные люди, но совсем не нужно, чтобы он оказался в их власти. Он продолжал, торопясь: - Может быть, я напрасно сказал вам. Никто не знает, даже родители и жена, но боюсь, что это правда. Всего лишь незначительная примесь негритянской крови, но по закону, действующему почти во всех штатах, я уже считаюсь "цветным". Он удивился, не видя удивления на их лицах. Лица были неприветливые, суровые. Он добавил с деланной небрежностью: - Что ж, видимо, придется примириться с этим. Джон Вулкейп сказал ровным голосом: - Не оплакивайте себя. Не будьте ребенком. Я вот уже шестьдесят пять лет "мирюсь" с тем, что я негр, "мирятся" кое-как и моя жена, и дети, и миллионы других порядочных людей. Их взгляды скрестились, и Нийл, пристыженный, отступил: - Вы совершенно правы, мистер Вулкейп. Я снова должен просить у вас прощения. Просто это так ново для меня, что я еще не успел привыкнуть к этой мысли. Даже отец и мать не знают ничего. Я знакомился с историей нашего рода и вдруг натолкнулся на... на... - У белых людей это называется "мазок дегтя", - насмешливо сказал Эмерсон. - Нелегкое дело, а? - Кому же, как не вам, знать, легкое оно или нелегкое, - огрызнулся Нийл. - Джон, Эмерсон, сейчас же перестаньте мучить мальчика, слышите! - В голосе Мэри Вулкейп была материнская нежность и материнская повелительность. - Вполне понятно, что он расстроен. Бедный мальчик! - Она обняла Нийла одной рукой за плечи и легонько поцеловала в щеку. Это мать, его мать утешала его. - Сколько тебе лет, сынок? - спросила она негромко. - Тридцать, почти тридцать один, миссис Вулкейп. Он чуть не назвал ее "мама". - Не так-то просто в эти годы вдруг увидеть мир, как он есть. А нам, цветным, чтобы не попасть в беду, нужно хорошо знать и свой мир и мир белых. Ну, вот что, - миссис Вулкейп перешла на деловой, трезвый тон: - оставайтесь-ка с нами обедать. Жена не рассердится? Вот телефон, позвоните ей. Вестл сказала: "Пожалуйста" и "ну как там, у ветеранов, весело?" Выяснилось, что в одном отношении Мэри Вулкейп оправдывала миф о "типичной негритянке": стряпала она великолепно. Но Нийл еще не освободился от первобытных представлений, и потому его удивило, что в меню воскресного обеда фигурировали не жареные куры и арбуз, а самый обыкновенный арийский ростбиф. Эмерсон потел обедать домой. На прощание он сказал Нийлу: - О том, что вы нам рассказали, капитан, я никому говорить не буду, пока вы сами этого не пожелаете. Но приходите в наш клуб. Бассейна для плавания там, правда, нет, но народ симпатичный. Они пожали друг другу руки. Они стали друзьями с опозданием на двадцать лет. Джон вздохнул. - Райан опять опаздывает. Эти нынешние революционеры, пожалуй, и на баррикады опоздают. Ну, не будем ждать его, Мэри! Давай садиться за стол. Так в этот день Нийл впервые разделил трапезу со своими новыми друзьями - самый древний и самый распространенный символ равенства. Вероятно, чтобы он скорей почувствовал себя как дома, Вулкейпы стали рассказывать ему историю семьи. Джон Вулкейп был "цветной" и при этом внешне "белый", то есть обладал кожей розовато-коричневато-сероватого оттенка, и ни разу в жизни он не бывал южнее Айовы или восточное Чикаго. Родился он в Северной Дакоте, где семья его была единственной "негритянской" семьей в округе. Его отец служил на железной дороге старшим путевым обходчиком, отец его отца был в Джорджии рабом, а после Гражданской войны батрачил во Флориде, которая ему едва ли казалась раем рулетки и пляжных зонтиков. Джон с детства тоже работал на ферме, мечтал о колледже или сельскохозяйственных курсах, но когда он только что перешел из начальной школы в среднюю, отец его умер, попав под колеса оторвавшегося товарного вагона, и Джон поступил подмастерьем к деревенскому парикмахеру. Парикмахерское ремесло привело его в 1902 году в Гранд-Рипаблик, и здесь, в двадцать два года, он впервые узнал, что значит быть негром. До этих пор дипломатическое искусство, к которому жизнь обязывает цветных людей, было ему так же чуждо, как какому-нибудь Нийлу Кингсбладу. Сын набожного баптиста и исправного железнодорожника, старшего над десятком ирландцев и шведов, Джон никогда не слыхал о том, что он низшая биологическая особь, и его непросвещенные белые друзья, юноши и девушки, не знали, что его прикосновение нечисто. Девушки, во всяком случае. Находились, правда, в далекой дакотской деревушке люди, недовольно ворчавшие что-то насчет дегтя, но это были чудаки и брюзги, и Джону злоба их оставалась непонятной. Утвердившись в Гранд-Рипаблик как белый человек и мастер своего дела, он совсем позабыл о смутных намеках покойного отца на то, что их семья причастна к какой-то страшной тайне, именуемой "расовым вопросом". Скажи кто-нибудь Джону в то время: "Ты чернокожий", - это показалось бы ему не более осмысленным, чем если бы сказали: "Ты гидроидный полип", - ведь кожа у него и не была черная. Да и вообще его очень мало трогало, "черный" он или "белый", - были бы клиенты довольны да любила бы милая. Но вот попал в город заезжий человек из его родной дакотской деревушки и что-то шепнул хозяину парикмахерской, а тот спросил Джона: "Ты что ж это, оказывается, негритянской крови?" "Кажется. А что?" "Да мне-то, собственно, ничего, а вот клиентам может не понравиться. Обидятся и не станут ходить". "До сих пор не обижались?" "До сих пор нет, а все-таки... Лучше не рисковать. Такого мастера, как ты, у меня не бывало, тут ничего не скажешь, но лучше не рисковать". Уже в 1904 году сложилась эта формула осторожности, которой во всем ее косном самодовольстве, тупости и трусости суждено было дожить до середины Века Демократии и Просвещения. Джон стал мыкаться с места на место, и ни разу его не уволили за плохую работу или по жалобе клиента, - во всяком случае, никто из клиентов не жаловался, покуда ему не шепнут на ухо о Важном Обстоятельстве. Случалось и так, что Джон сам швырял им в лицо это Обстоятельство потому, что ему был противен прогорклый елей дядитомовщины, и потому, что за две минуты разговора с первым хозяином, изобличившим и уволившим его, он стал Негром и патриотом своей расы. Его милая, белокурая горничная швейцарка, которую он учил английскому языку, приняла великую новость равнодушно, но ирландские и скандинавские подруги объяснили ей, что как истинная гражданка Страны Демократии она должна тотчас же прогнать его. Джон первым из "цветных жителей" Гранд-Рипаблик услыхал об организации НАСПЦН - Национальной Ассоциации Содействия Прогрессу Цветного Населения, - и на съезде в Миннеаполисе он повстречал Мэри, такую же условно "цветную", как и он сам. Она получила образование в Оберлин-колледже, была дочерью ветеринара из Айовы, довольно удачно ставившего научные опыты над индейками, курами и гусями. Встретившись, Джон и Мэри сразу почувствовали взаимную неприязнь, потому что у обоих была белая кожа, и они заподозрили друг друга в склонности этим гордиться. Но оказалось, что ни он, ни она не жаждут уподобиться белым тиранам, и это сблизило их. А с тех пор эту близость поддерживала свойственная им обоим честность и чувство юмора. Джон открыл собственную парикмахерскую, но дело не пошло: не потому, что он был негр, - большинство клиентов не смущалось наличием в нем африканской крови, - но потому, что он не пожелал запереть свои двери для черных посетителей, а уж этого никакой белый, пекущийся о благе общества, не мог потерпеть. Тогда Джон решил попытать счастья как механик - ему от природы легко давалась всякая техника. Но он не имел подготовки, технических школ было мало, и в них тоже соблюдалась сегрегация. Одно время он и Мэри думали переехать в какой-нибудь большой промышленный город, где он мог бы учиться, но потом их сбили с толку рекламные заверения агентов по продаже недвижимости, что всякий труженик, который показал себя добрым членом городской общины, приобретя в собственность домик и обзаведясь семьей, вправе рассчитывать на почет и уважение. Они приобрели домик и обзавелись семьей в лице Баярда, и потому они застряли в Гранд-Рипаблик, должно быть, уже навсегда, и Джон стал дворником, и рад был такой удаче, а Мэри помогала ему тем, что пекла пирожки на продажу и нанималась прислуживать за столом на званых обедах. - Я много раз видела вас, капитан, и у Хавоков и у миссис Дедрик, когда там бывали гости, но вы-то меня, понятно, не замечали, - сказала она, и хотя в ее словах не было укора - она была слишком умна и слишком по-матерински чутка для этого, - Нийлу стало стыдно. Он не сомневался, что при наличии ярлычка "белый" и тестя вроде Мортона Бихауса Джон Вулкейп мог бы сейчас занимать пост директора Второго Национального Банка, и точно так же при соответствующих обстоятельствах Джон Уильям Пратт служил бы дворником и истопником. С той только разницей, что мистер Пратт идеально топил бы котел парового отопления, со вкусом подметал полы и выносил пустые бутылки, а мистер Вулкейп, ублажая крупных вкладчиков, был бы менее счастлив и уж, конечно, менее исполнен достоинства, чем сейчас. Под конец обеда, отбросив сдержанность, они занялись обсуждением вопроса, следует ли негру Нийлу сделаться негром. - Я только одно могу вам посоветовать, мистер Кингсблад: не спешите, - сказал Джон. Эти люди сейчас стали Нийлу ближе, чем его родные отец и мать; смысл и цели их жизни были ему, во всяком случае, понятней. Ему хотелось, чтоб они называли его Нийл, но они только изменили официальное "капитан" на более мягкое "мистер" да изредка допускали ласковое "сынок". - Не увлекайтесь ролью мученика, - настаивал Джон. - Чтобы понять, в чем ваш долг или хотя бы чего вам хочется, вы должны прочесть много книг о моем народе, тех самых книг, которые я, необразованный человек, читаю вот уже тридцать лет. Мне, впрочем, повезло в этом деле. Скамеечка у топки котла - самое подходящее место для серьезного чтения. Может быть, почитав и подумав как следует, вы решите, что открываться не стоит. Народу нашему это никакой пользы не принесет, а для вашей матери, жены и дочки может оказаться ужасно. Я лично горжусь тем, что я негр. Среди моих братьев по крови я знаю много простых рядовых людей, которые не уступают великим поэтам и героям библии. Но белые дельцы не любят, когда маленькие люди проявляют героизм - безразлично, черные ли это или свой брат, белый. Они беспощадны с нами. И, так или иначе, вы не вправе требовать от ваших близких, чтобы они разделили вашу жертву. Вряд ли много найдется женщин, которых привлекает мученический венец. Для этого у них слишком много здравого смысла. Мэри пожаловалась: - Вот не могу заставить Джона понять Жанну д'Арк или, уж если говорить о здравом смысле, то хотя бы Гарриет Табмен. В отношении женщин он несправедлив. Недаром в мужской парикмахерской работал. Нийл сказал задумчиво: - Говоря по совести, я еще не думал о том, чтобы объявить себя негром. А вы очень презираете тех негров, которые не решаются на борьбу и предпочитают сходить за белых? Старики вздохнули. Джон ответил: - Нет. Нам жаль терять своих, но мы понимаем, что им пришлось пережить, и у нас даже существует неписаное правило: если встретишь старого знакомого в компании белых и он тебя не узнает, ты и виду не подашь на людях. И точно так же мы скорей вырвем себе язык, чем расскажем кому-нибудь вашу тайну. И наш младший сын Райан тоже, если вы захотите оказать и ему такое же доверие. На него даже больше можете положиться, хотя он у нас самый левый и вам, белым, от него порой здорово достается. - Знаете что, мистер Кингсблад, приходите к нам в пятницу вечером. Будет Клемент Брэзенстар, из Городской лиги, и Аш Дэвис, химик... - Я знаю доктора Дэвиса. Видел его в банке. - А может быть, и Софи Конкорд. Это медсестра из городской больницы, умница и очень хорошенькая. Все они страстные любители расовых споров, еще хуже меня. Будет вам развлечение на вечер - вместо безика. Ведь вы в безик играете? - В бридж! - поправила более искушенная в светских обычаях Мэри. - Я приду, - сказал Нийл. Джон продолжал: - Вам незачем говорить им о своем происхождении. Вообще, мистер Кингсблад, мне кажется, распространяться об этом не стоит, разве что с нами - для нас ведь вы почти родной. Эмерсон часто рассказывал о вас, когда вы учились вместе в школе. Вы ему очень нравились. Вот придете в пятницу, поговорите с Клемом Брэзенстаром. Его стоит послушать. Это настоящий простой батрак с низовьев Миссисипи, черный, как сам дьявол, и он не учился ни в каком колледже, но не знаю, много ли найдется в колледжах профессоров, которые прочли столько книг. Ну, а Дэвисы, Аш и Марта - эти, так сказать, середка на половинку. Они не черные и не родились на хлопковом поле как Клем, но и не белые и не выросли среди северных метелей, как мы с Мэри. Кожа у них желтая, а родом они из пограничных штатов, Теннесси и Кентукки, где белые еще сами не знают, чего хотят. Сегодня дают негру полицейский мундир, а завтра его линчуют, а послезавтра помещают о нем в "Курьер-журнале" прочувствованный некролог. Нийл вздохнул. - Боюсь, у меня самого не очень чиста совесть перед неграми. - Как так? - У нас одно время была прислуга негритянка, Белфрида Грэй, и вот я к ней очень нехорошо, очень пристрастно относился. Я считал, что она неряшлива, что у нее скверный характер, я почти возненавидел ее, а из-за нее и всех негров вообще. Вы ее не знаете? - Ну как же, кто не знает эту потаскушку, - невозмутимо сказала миссис Вулкейп, и это слово так резнуло Нийла, как если бы он услышал его от своей матери. Мистер Вулкейп подхватил так же беззлобно: - Да, Белфрида - она непутевая, дурной пример для нашей молодежи. Мы из-за нее не будем на вас в обиде, не уподобляйтесь только другим белым, не судите по ней обо всех нас. Но и Белфриде найдутся оправдания. Родителей у нее нет, дед ее, Уош, человек слабый, а бабка - настоящая ведьма. Конечно, Белфрида - пренахальная девчонка. Для нее нет больше удовольствия, чем форсить перед польскими девушками - она, мол, и умней их и одевается шикарнее. Но это, пожалуй, лучше, чем быть Топси, унижаться и корчить из себя дурочку на потеху белым. Или превратиться в грязнуху, лентяйку и воровку, как раз такую, какими изображают своих цветных слуг южане. А с другой стороны, что и спрашивать с девушки, которой не на что надеяться в жизни? Да, много оправданий можно найти Белфриде. - Перестань, - сказала его жена. - Ты меня раздражаешь. Терпеть не могу, когда начинаются эти ссылки на обстоятельства. Плохое это оправдание. Каждый убийца, белый или черный, всегда хнычет: "Я не виноват, это все потому, что мои родители меня не понимали". Разве родители когда-нибудь понимают своих детей? А ведь это - излюбленное оправдание пьяниц и развратников даже у нас, в Файв Пойнтс. Надоело! Если Борус Багдолл торгует наркотиками и живым товаром, я вовсе не намерена прощать его только потому, что он родился в семье разоренного фермера! Муж запальчиво возразил: - Даже Борусу приходится сталкиваться с дискриминацией... То был первый из "расовых споров", которых Нийлу еще много предстояло услышать в Файв Пойнтс, споров, длившихся ночи напролет, противоречивых и страстных, порой ученых, порой беспомощно косноязычных: негры - портные, официанты и смазчики, - которые их вели, не покупали книг оптом, как Оливер Бихаус или Джон Уильям Пратт, чтобы в строгом порядке расставить их на дубовых полках, а брали по одной в городской библиотеке, но зато читали. Нийл попытался вступить в разговор: - Я не считаю, что все белые сознательно жестоки. Я уверен, многие из них даже не подозревают о существовании дискриминации. Позади него вдруг кто-то откликнулся молодым, но глуховатым баском: - Любопытно, а кто же ее выдумал, эту дискриминацию, чужой дядя? - Мистер Кингсблад, это наш сын Райан, - сказала миссис Вулкейп. - Наш сын Райан, который всегда опаздывает, - сказал мистер Вулкейп. - Ваш любящий сын Райан, который всегда прав, в особенности когда дело касается расового вопроса. А с кем я имею честь? 21 Сержант Райан Вулкейп выглядел как типичный англосаксонский студент в военной форме. Росту он был шести футов с лишком, прямой, подтянутый и с такой же горделивой посадкой головы, как у отца. Он сразу же зарычал: - Что это за дурацкая болтовня, будто вы, белые, не хотите дискриминации? Джон резко осадил его: - Уймись, Райан. Это наш друг - капитан Кингсблад из Второго Национального Банка. - Эта лестная подробность мне известна, папа. Я видел капитана на его мостике в банке... Прошу извинить меня за наскок, капитан. Мое дурное настроение имеет причины. Я сейчас только из божьего храма, там выступал преподобный доктор Джет Снут, канзасский евангелист-фундаменталист и сволочь в квадрате. Меня б туда, понятно, и на порог не пустили, если б служители догадались, что я черномазый, - подхалимы елейные, язви их душу! Но, в общем, я там был и слышал разглагольствования Снуда о том, что наши миннесотские свежезамороженные христиане должны собраться и прогнать всех ниггеров обратно в Джорджию, ибо такова воля господня. Так что вы извините, капитан, но немудрено, если я взбеленился, обнаружив, что один такой белый джентльмен снизошел до этой убогой лачуги. - Райан, - сказал мистер Вулкейп, - замолчи сейчас же! - Райан, - сказала миссис Вулкейп, - мистер Кингсблад не белый в глазах закона. ("Я знал, что нужно было молчать!") - Он нашей крови, Райан. Он совсем недавно узнал об этом. Но помни, ты честью обязан хранить тайну. Он пришел к нам за советом и дружбой, а ты набросился на него, как техасский шериф! Райан протянул Нийлу свою ручищу, улыбнулся улыбкой веселого великана и пробасил: - Сам не знаю, радоваться или соболезновать, но только теперь я понимаю, почему мне всегда казалось, что вы слишком славный малый для офицера. Будем друзьями! Понятное дело, я никому не скажу, и очень жалею, что расхорохорился так некстати. Но в армии привыкаешь ненавидеть всех белых офицеров. Нийл спросил: - А почему? Вы в самом деле очень чувствовали дискриминацию? Мне не пришлось служить там, где были цветные части. - А вот послушайте, капитан. Когда мы были в лагерях на Юге, для белых солдат каждый вечер устраивали кино или концерт, у них был хороший зал со сценой, были комнаты отдыха - хочешь, пиши письма, хочешь, режься в карты - и сколько угодно баров, а вздумал съездить в город - тут тебе и автобус. У нас кино бывало только раз в неделю, написать письмо было негде, бара ни одного, до автобуса две мили пешком, да еще и не сядешь, а за каждым твоим шагом следили чины военной полиции, белые, так что ты и сам начинал себя чувствовать преступником. А наши цветные офицеры не пользовались никакой властью, чины их были одна видимость, чтобы отвести глаза черным избирателям. Цветные полковники ездили в старых, расхлябанных железнодорожных вагонах "только для негров". Один ка