идите ли... - бормочет Кийр и снова опирается о стену. - Видите ли, у меня голова кружится. Я, наверное, пьян. Я не переношу этого... этого... ну как его?.. пива. Голова моя... Вдруг я таким и останусь - что тогда? Звонкий хохот покрывает эти полные отчаяния слова. Вошедшие в эту минуту парень с мельницы и бородатый крестьянин вопросительно глядят на смеющихся, потом переводят взгляд на тощего рыжего человечка, который, прислонившись спиной к стене, выставляет вперед то правую, то левую ногу, словно опасаясь, что в любое мгновение может грохнуться на пол. -- Да, да, - поддразнивает его Тоотс, - именно таким ты и останешься. От этой хвори никто еще не излечивался. Теперь ты на всю жизнь калека. Иди сейчас же к старому Кийру и скажи ему: "Корми меня и пои меня, шей для меня одежду, сам я больше ни к чему не способен, кривой я и кособокий, как еврейская буква, и башка у меня сейчас такая дурацкая, еще хуже, чем раньше, и дурацкой она навеки и останется". Так и скажи старому Кийру, а мы придем да поглядим, что он с тобой сделает. Хорошо было раньше надо мной потешаться, да еще пальцем указывать и приговаривать: "Гляди, какой у него вид!" Теперь сам в беду попал! А Тоотс, видишь, сидит себе за столом, как герой, и в ус не дует. По этому поводу вновь и вновь наполняются стаканы, все пьют и кричат: "Ваше здоровье!", поют какую-то песню, Имелик играет на каннеле марш и кто-то отпускает шуточки, главным образом по поводу несчастного рыжеголового парня, с каждой минутой все более впадающего в мрачную меланхолию. Под конец танцуют еще какой-то удивительный танец, только что придуманный, вместе с его названием, Тоотсом. Этот на первый взгляд очень несложный танец, задуманный главным образом для того, чтобы подразнить Кийра, вскоре становится популярным во всей округе и его потом часто танцуют в Паунвере. Это тот самый широко известный танец-свалка, когда парни, обхватив друг друга за плечи и образовав нечто вроде большого живого клубка, притопывая, разом прыгают с места на место. Посередине же, где толкотня и давка больше всего, стонет и потеет несчастный Кийр. Затем Имелик подгоняет к воротам мельницы свою лошадь, сажает обоих приятелей на телегу и везет их по домам. Перед домом арендатора с церковной мызы стоит высокий мужик с пышными усами и с изумлением глядит вслед проезжающим. -- Не узнаешь его? - спрашивает Имелик Тоотса, едва они успели отъехать подальше. -- Не заметил, - отвечает Тоотс и оборачивается. -- Это же твой старый приятель, арендатор с церковной мызы. -- А-а! - восклицает Тоотс; он готов уже спрыгнуть с телеги, но в этот момент Имелик подстегивает лошадь, и они едут дальше. Но Имелику приходится еще немало повозиться с Тоотсом, когда они подъезжают к дороге, ведущей к кладбищу. Здесь Тоотс снова порывается слезать с телеги и куда-то улизнуть; куда именно - он не говорит, одно только твердит, что "очень-очень нужно там побывать". После короткой потасовки, во время которой Тоотс вдруг упоминает хутор Рая, Имелик догадывается, что у приятеля на уме, и еще больше противится его попытке; в конце концов победа остается за Имеликом. Кийра, ослабевшего, с желтым лицом, "отпускают на волю" возле дома портного, и он бочком, спотыкаясь, медленно плетется домой. -- Ну и достанется ему от старика, - злорадствует Тоотс, глядя ему вслед. - Так ему и надо за его утренний керосин. И Тоотс с таким юмором описывает Имелику свой утренний кофе в семье Кийров, что тот всю дорогу хохочет. У ворот хутора Заболотье приятели долго пожимают друг другу руки и уславливаются в воскресенье встретиться возле церкви. VII Ночью Тоотс просыпается, шарит вокруг себя руками и пытается сообразить, где он сейчас находится. Вокруг кромешная тьма и жуткая тишина. В первое мгновение Тоотсу мерещится, что он в России, странно только, как он очутился здесь, на этом подозрительном ложе. Лежит он на какой-то рыхлой куче, из которой странно торчит множество шуршащих колючек, и пахнет она не то сеном, не то смолой. Постепенно нить его мысли приводит его в родные края, переносит внезапно во двор хутора Заболотье, затем в комнатушку отцовского дома, а потом уже, дав ему возможность поблуждать по Паунвере, ведет обратно во двор Заболотья. Но дальше? Что было дальше? Тоотс нащупывает кошелек с деньгами и кольцо и убеждается, что и то и другое при нем; во всяком случае, до сих пор он имел дело с честными людьми. Он роется в карманах, обнаруживает коробок со спичками и зажигает одну из них. Что это за странное помещение, куда он забрался на ночлег? Ни окон, ни дверей, ни стола, ни стула, одна лишь эта подозрительная зыбкая куча в углу, в которой там, где он лежит, образовалась глубокая ямка. И все-таки, погоди, дверь тут есть, он просто ее не заметил при тусклом свете спички. Дверь и должна быть, иначе как бы он мог сюда пробраться? Тоотс наступает ногой на тлеющую спичку, несколько секунд стоит в темноте, затем снова зажигает огонь, осторожно приоткрывает дверь и выглядывает в щель. Ага! Вдруг все становится ясным. Сомнений нет: он в сенях амбара в Заболотье, а спал он на куче своего собственного сена. Как он сюда попал - это уже другой вопрос. Так, так... теперь вчерашний день возникает в его памяти во всех подробностях. Как подумаешь - это была все же безумная затея! Тоотс, прислонившись к косяку двери, почесывает затылок и сплевывает. У, какой ужасный, противный вкус во рту! И все этот... Bals. vulnerar. Kunz.! Будь он проклят со своими каплями против тошноты! Жаль, что он еще сильнее не накрутил ему его красный нос! Невдалеке от дороги, на ржаном поле, затягивает свою монотонную песенку коростель. Со скотного двора доносится тихое позвякивание колокольцев и погремушек, мычание сонных животных. Наверху что-то шуршит, кто-то ступает по крыше амбара едва слышными, робкими шагами. Потом звонко хлопают сильные крылья и громкий, пронзительный голос возвещает о близости рассвета. Вершины ив, растущих на лугу, словно плывут в серебристом тумане. Полная луна смотрит вниз на землю с тихой улыбкой, будто ей и самой приятно нести эту ночную вахту. Но красота весенней ночи не приводит Тоотса в умиление. Он глядит на луну равнодушно, ее спокойное сияние не производит на него никакого впечатления. Все это он уже видывал не раз, все это успело ему порядком надоесть. Одного лишь ему хотелось бы: посмотреть, как выглядит луна с обратной стороны. Но эта дуреха там наверху только и знает, что выпячивать один бок, совсем как Кийр, когда тот пробирался домой, и не думает показывать свою спину. Тоотс охотно раздобыл бы какой-нибудь длиннущий шест и навел бы там наверху порядок, но... бес его знает... И вообще, если подумать, так латинский язык этот, да и вся аптекарская премудрость - совсем не такая сложная штука, какой кажется с первого взгляда. Bals. vulnerar. Kunz... Ясно: слова эти неполные, сокращенные... Но если написать их полностью, едва ли что-нибудь уж очень изменится. Есть такое окончание - "ум", и с его помощью можно в латинском языке чудеса творить... Ох, с каким наслаждением выпил бы он сейчас чего-нибудь кисленького, чего-нибудь очень кислого... кваску или чего-нибудь в этом роде. Да, кстати, он не успел еще проверить, скрипит ли у них колодезный журавль, когда набираешь воду. Надо бы попробовать. Тоотс шагает к колодцу, вытаскивает полное ведро, ставит на сруб, пьет большими глотками через край и прислушивается, как вода булькает у него в горле. На мгновение у него возникает страстное желание выпить все ведро до дна, причем единственным толчком к этому оказывается такая мысль: "А почему это лошади могут?" Затем он снова прислушивается к песне коростеля и думает: "И чего он попусту орет! Спал бы, черт, когда все спят, и не каркал бы! И как только у него глотка не заболит!" - добавляет он про себя. Этого коростеля можно бы очень легко поймать, надо лишь незаметно подкрасться. Да о каких это, черт побери, деньгах болтал вчера Кийр на мельнице? Ведь он и ломаного гроша на пиво не дал; чего же он там пищал, что ему денег не жалко? А сколько у него самого, у Тоотса, в чемодане? Ага... ну да... ну хорошо. Пусть там и остаются про запас; во всяком случае, кольцо и часы тоже чего-нибудь да стоят. А мелочь не имеет смысла считать - это мусор. Но вообще-то лучше, если думаешь, что у тебя денег меньше, чем на самом деле, тогда словно бы спокойнее жить и меньше у тебя разочарований. Нить мысли у Тоотса обрывается через каждый вершок, многие отдельные кусочки ее такие коротенькие, что их никак не свяжешь; если бы их удалось как-нибудь сделать зримыми, то утром вокруг колодца оказался бы толстенный слой бахромы. К колодцу подходит дворняжка, сначала она вежливо помахивает хвостом, потом усаживается на задние лапы и принимается так ожесточенно почесываться, будто ей хочется начесаться впрок на всю ночь и будто эту важную процедуру она может проделывать только в чьем-либо обществе. Своим собачьим умом она уже успела все обдумать и пришла к выводу, что этот молодой человек, который так неожиданно появился у них во дворе, размахивая хлыстом, - не обычный гость, а существо, могущее оказать весьма значительное влияние на ее дальнейшую собачью судьбу. -- Ну? - произносит Тоотс, обращаясь к дворняге. Собака перестает чесаться и вопросительно глядит на Тоотса, словно хочет сказать: -- Что - "ну"? Давай дальше, ведь на одно-единственное слово мне и ответить-то нечего. -- Ты чего это тут ночью бродишь? - и в самом деле продолжает Тоотс. - Мой лягаш никогда не блуждал по ночам, а спал. И в словах, и в тоне, которым они сказаны, собака улавливает упрек по своему адресу и виновато опускает глаза. Собственно говоря, она прекрасно понимает, что ни в чем решительно не виновата, но считает все же уместным показать, будто и сама смущена своим поведением и раскаивается в грехах своих. Она накопила достаточный житейский опыт и сочла бы сейчас легкомыслием вместо прежних, испытанных приемов придумывать что-то новое. Неловкая пауза продолжается еще несколько минут, потом собака, взглянув исподлобья на собеседника, пытается снова почесаться. Но теперь она делает это очень небрежно, видимо, лишь для того, чтобы выйти из неловкого положения. Ведь молодой человек наверняка добавит еще что-нибудь такое, что поможет выяснить их отношения. Но молодой человек не говорит ничего; по-прежнему царит молчание. Он присаживается на скамью у колодца, где сушатся вычищенные подойники, закуривает и задумчиво глядит на дорогу. Дворняга поднимается, прохаживается взад и вперед и вопросительно смотрит на него. Имеется вполне надежное средство, с помощью которого можно вызвать людей на беседу, испробовать его или нет? Конечно, можно бы попробовать - сейчас удобный случай поближе познакомиться с этим чужаком, ведь днем они почти не встречаются. Собака встряхивается всем телом, неожиданно застывает на месте и прислушивается, поглядывая в сторону дороги; уголком глаза она, однако, продолжает следить за молодым человеком, стараясь не упустить ни его движений, ни выражения лица. Такая позиция, думает собака, для начала вполне достаточна, чтобы вызвать в сидящем на скамье любопытство. Незачем сразу пускать в ход все уловки; надо постараться добиться многого, но малыми средствами. И что ты скажешь - действительно, клюнуло! -- Что там, Кранц? - спрашивает сидящий на скамье доверчивый человек. - Чего ты прислушиваешься? Но радость победы собаке удается испытать всего один миг, потом она забывает свою роль и ей самой начинает казаться, что она и впрямь почуяла что-то подозрительное со стороны дороги. Мохнатое тело ее вздрагивает, а большие обвислые уши начинают так усиленно двигаться, словно пес решил с их помощью взметнуться в воздух. И не успевает Тоотс что-либо сказать, как тихий двор оглашается звонким лаем. -- Не понимаю, что там такое, - шепчет про себя Тоотс, встает и выходит вслед за собакой на дорогу. - А вдруг воры? Тогда просто повезло, что я вовремя проснулся. Но нигде - ни на дороге, ни далеко вокруг, насколько видит глаз при ясном лунном свете, - ни живой души. То же самое понимает и собака. Но, разумеется, она считает необходимым еще несколько раз тявкнуть - ведь надо же доказать, что весь этот сыр-бор загорелся не без причины. "Что-то было, - говорит ее лай. - Но это "что-то" черт знает куда исчезло и сейчас его уже не поймаешь. Когда мы были во дворе, то "оно" определенно было здесь, на дороге, но стоило нам зашуметь, как "оно" исчезло". Виляя хвостом, собака вертится в ногах у Тоотса, явно ожидая похвалы своему геройству. "Видишь, - хотелось бы, конечно, ей сказать, - как мы тут настороже! Малейший шорох от нас не ускользнет. Верно ведь, хм? Да скажи же мне что-нибудь!" Но Тоотс с минуту следит за извивающимся перед ним животным и отпускает затем весьма нелестное для Кранца замечание: -- Ну и глупый же ты пес, Кранц. Моя легавая была куда умнее. Она спокойно спала и поднимала шум лишь тогда, когда и в самом деле было что-нибудь подозрительное. Как-то раз мы с ее помощью даже воров поймали. А ты, дуреха, слышишь и видишь то, чего и вообще-то нет. Кажется, будто собака понимает его слова: она виновато опускает глаза. В то же время она вспоминает, из-за чего, собственно, пришлось ей поднимать лай. С этим трюком ей и правда не повезло, но надо все же как-то спасать положение. "То, чего и вообще-то нет, - чуть обиженно повторяет она про себя. - То, чего и вообще-то нет... А уверены ли вы, молодой барин, что тут ничего нет? Откуда можете вы, посторонний человек, знать, что тут ничего нет? Обождите немножко, - добавляет она, оборачиваясь, - сейчас я вам докажу, что тут все же есть что-то". Кранц деловито снует взад-вперед, прислушивается, встает на задние лапы, опираясь о стену амбара, фыркает, бежит на ржаное поле, возвращается и, наконец, где-то обнаруживает кошку, за которой и устремляется с оглушительным лаем. Оба в диком порыве проносятся мимо Тоотса и исчезают в полумраке дороги. Затем преследователь, прихрамывая, возвращается, садится перед Тоотсом, свешивает на сторону свой мокрый язык и, тяжело дыша, как бы говорит: "Видите, молодой барин, я же сказала: здесь что-то есть. Попробуйте-ка теперь назвать меня глупым псом, который суетится зря!" А луна медленно плывет по небу, все с той же спокойной улыбкой на полнощеком добродушном лице. От крыши хлева падает на ржаное поле тень, напоминающая очертания гроба. Над дорогой навис запах свежего сена и крапивы. Снизу, с болота, клубясь подымается туман... болото дышит. С шоссейной дороги доносится грохот телеги, где-то далеко лает собака, и крылатые часовые, перекликаясь, передают друг другу свой ночной пароль. Тоотс бормочет Кранцу что-то невнятное, почесывает затылок и смотрит вверх, на звездное небо. Вокруг луны бродят редкие белые облачка. -- Нет! - произносит наконец Тоотс одно-единственное слово и медленно шагает к амбару. VII Утром отец и сын обмениваются долгим, многозначительным взглядом. Говорят, что и молчание бывает красноречивым; что же тогда сказать о многозначительном взгляде, который подкрепляется еще и многозначительным молчанием! Весь этот день Йоозеп не отдает ни одного распоряжения, которые следовало бы выполнить "тотчас же". Он молча выпивает свой утренний кофе, перелистывает какие-то таинственные бумаги, роется в чемодане, натирает себе виски пахучей жидкостью, сыплет на язык белый порошок, морщится и несколько раз повторяет: "Черт возьми!" Затем он усаживается на пороге сарая и, болтая ногами, грызет соломинку. Потом снова возвращается во двор, немного беседует с матерью, заводит разговор о том, как выращиваются свиньи, и о других хозяйственных делах, после чего надолго исчезает в сенях амбара. Должно быть, день этот придется вычеркнуть не только из календаря, но и вообще из всей жизни Тоотса. Высокий, статный, живой парень сегодня кажется обмякшим и вялым. В окрестностях Паунвере шатался в поисках пристанища примерно средней величины горб. Видно, этот горб и устроился сейчас на спине у Тоотса. В полдень мать Йоозепа подходит к сенцам амбара, приоткрывает двери и зовет: -- Йоозеп! Кушать хочешь? -- Да что-то не особенно, - доносится из сеней слабый голос. -- Что с тобой? Болен ты? -- Нет... нет... Только ишиас этот, или как его звать... ломота в ногах. Лежу тут на сосновых ветках да на сенной трухе - может, выгонят болезнь. -- Но кушать-то все равно нужно, - не унимается мать. - Ломота - хворь упорная, это верно; гляди, как она тебя вчера подкосила, ты и ходить не мог... А только поесть надо, это лечению не помешает. -- Оно, конечно, не помешает, - слышится голос из темноты. Голос этот такой низкий и глубокий, что есть все основания надеяться: если хорошо над ним поработать, то его обладатель может стать неплохим оперным басом. -- Так иди же! - говорит старуха и улыбаясь возвращается в дом. Через несколько часов мы видим Тоотса на пороге амбара - он сидит в позе человека, глубоко над чем-то размышляющего. "Гм... - старается он припомнить. - Купил я вчера мочалку и морскую соль или не покупал? Или все же купил, но где-то забыл? Сам бес не разберет!" Вообще можно подумать, что Тоотсу нравится размышлять, вспоминать прошедшие времена и строить планы на будущее именно так, сидя на пороге. А если случается, что ему некоторые вещи недостаточно ясны, то неизменный виновник этого - "бес". "Гм, гм... - продолжает он рассуждать. - Купил я морскую смолу... фу ты! морскую соль, а не морскую смолу... так вот - купил я морскую соль и мочалку или не покупал? Но все эти штучки, конечно, ерунда по сравнению с этим самым... этим, ну как его... Так и есть!" Тоотс хлопает себя ладонью по лбу и испуганно смотрит куда-то вдаль. "Неужели я вчера и впрямь ходил туда? - с ужасом спрашивает он себя. - Уж туда мне никак нельзя было показываться, потому как..." Хуже всего то, что некого расспросить о вчерашнем, Имелик живет далеко, а Кийр... О, нет! К ним Тоотс больше ни ногой, если б даже он прожил тысячу лет и ему пришлось бы в жизни выяснять самые запутанные дела. Нет, только не туда! Но что же тогда делать? Под вечер Тоотс напяливает свою украшенную пером шляпу, снимает с гвоздя хлыст и медленно направляется по дороге в Паунвере. Сегодня он уже в своем обычном охотничьем костюме, так как одно все же запомнилось ему твердо: сюртук - далеко не подходящее одеяние для прогулок, особенно в такую жаркую пору. Поравнявшись с домом портного, он переходит на быстрый петушиный шаг и старается смотреть совсем в другую сторону, словно никогда и не имел ничего общего с обитателями этого дома. На перекрестке он на мгновение останавливается, глядит в сторону кладбища и чуть слышно бормочет про себя: -- Здесь мы были - это факт. Но пошел ли я по этой же дороге к кладбищу... разрази меня гром - не припомню. Все-таки, видимо, не пошел, - чуть погодя добавляет он. - Вспоминается, будто мы прощались с Имеликом у ворот Заболотья и о чем-то уславливались... Если бы я пошел на хутор Ра... Рая, как мог бы я потом встретить Имелика? Нет, должно быть, вчера я туда не ходил. Обсуждая таким образом преданные забвению события, Тоотс медленно, как бы нехотя бредет к кладбищу. Солнце уже заходит, на крестах среди деревьев вспыхивают медные дощечки. Неожиданно откуда-то появляется длинноногий юноша в соломенной шляпе с узкими полями и, поигрывая тросточкой, приближается к кладбищу с противоположной стороны. Он успел уже взобраться на гребень холма, где лежит кладбище, и в лучах заходящего солнца напоминает сейчас огромный гвоздь о двух ножках, скрепляющий небо с землей. Тоотс подносит руку к глазам, вглядывается в это удивительное зрелище на гребне холма и ощущает желание поскорее куда-нибудь исчезнуть. Беспомощно оглядевшись несколько раз вокруг, он делает даже движение, будто собирается пойти на кладбище, но все же остается на месте. Если он не сразу узнал этого человека, это еще не значит, что тот его не узнал. Во всяком случае, прятаться бесполезно, да уже и поздно. Лицо человека там, наверху, сияет на солнце, как позолоченный орех на рождественской елке, его действительно трудно узнать, но самого Тоотса сверху видно так же ясно, как он сам видит сейчас людей, направляющихся к церкви. -- Добрый вечер, Аадниэль! - восклицает усмехаясь Тоотс, когда человек подходит поближе. Кийр отвечает сразу же длинной и путаной фразой, из которой Тоотсу понятны лишь отдельные слова; слова эти - "вчера" и "сегодня опять", все остальное слилось в неясное бормотанье. При этом на лице Кийра нельзя прочесть особой радости по поводу новой встречи со школьным товарищем. -- Как ты сюда попал? - спрашивает его Тоотс. -- Как попал... Так же, как ты попал, так и я попал. Пришел. -- Гм... - замечает Тоотс. - Чего ты такой злой? -- А, да что там - злой... - отвечает Кийр, размахивая тросточкой. - С тобой же вообще нельзя... Целый день сегодня проболел, сейчас вышел немножко... проветриться. Ходил на могилу бабушки. -- Вот чудо! - вскрикивает Тоотс. - Точь-в-точь, как и я. Я то же самое... И тоже пришел на могилу бабушки. А теперь куда бредешь? -- Куда? - хмуро отвечает Кийр. - Куда же мне идти, как не домой. -- Ага-а! - живо отзывается Тоотс. - Ну и иди себе домой. До свидания! А я схожу на могилу бабушки и оттуда тоже домой. До свиданья, будь здоров, Аадниэль! Школьные приятели расстаются. Кийр спускается с холма, а Тоотс спешит на кладбище, словно боясь опоздать на могилу бабушки. За воротами он останавливается и подозрительно глядит вслед ушедшему. -- Удивительное дело! - говорит он себе. - Где же, собственно, похоронена его бабушка, если он разыскивал ее могилу на шоссе? Шут его знает, этого рыжего! Тоотс грызет ногти и с нетерпением ждет, пока соученик его отойдет подальше. Затем украдкой выходит из-за ворот и, подобно библейскому Лоту, не оглядываясь назад, бежит через горку. Когда он спустя некоторое время все же на минуту оборачивается, то к ужасу своему замечает, что рыжеволосый крадется следом за ним. Долговязый слизняк этот успел уже почти настигнуть его, так что о бегстве нечего и помышлять. "Как этому бесу удалось меня так быстро нагнать?" - проносится в голове у Тоотса обидная мысль. И хотя игра проиграна, ему все-таки хочется предпринять еще одну попытку. Он шагает обычным шагом, делая вид, будто и не замечает, что за ним по пятам, размахивая тростью, мчится Кийр. Затем Тоотс резко оборачивается и останавливается. -- Так я и думал, - бормочет он про себя, - бежит. Ну и пусть, - добавляет он тут же, - теперь надо пойти ему навстречу и спросить, за кем он, собственно, гонится. Кийр в это время убавляет шаг и поглядывает назад, на кладбище, с таким видом, словно ему нет никакого дела до Тоотса. -- Ты же собирался домой, - спрашивает его Тоотс с другой стороны шоссе. -- Ну да, - отвечает Кийр краснея. - Я и пойду, но я забыл на могиле бабушки книгу. -- Господи боже мой! - восклицает Тоотс. - Так чего же ты сюда явился? Могила-то ведь на кладбище. -- Ну да, на кладбище, но я пришел поглядеть, может, я книгу выронил где-нибудь здесь. -- А-а, - тянет Тоотс и шарит по земле глазами. - Что-то не видать ее нигде... А не помнишь ли, Аадниэль, ходили мы вчера на кладбище? -- Вчера? - Кийр искоса смотрит на Тоотса и покачивает головой. - Нет, вчера мы сюда и близко не подходили. Но тебе, Йоозеп, правда, очень хотелось сюда подняться. -- Чего ты болтаешь? Не может этого быть! -- Да, да, тебе хотелось пойти на хутор Рая. Кийр морщит лоб и усмехается уголками рта, выражая этим не то сожаление, не то упрек, а может быть, и то и другое вместе. -- На хутор Рая! - удивляется Тоотс. - Я - на хутор Рая! Чего я там забыл? -- Вот этого я не знаю, - отвечает Кийр, втягивая голову в плечи. - Но тебе хотелось туда пойти. Не заартачился бы Имелик, так ты бы и пошел. -- Вот так штука! Да нет! Ты врешь! - снова сомневается Тоотс. Голос его как-то нелепо дребезжит и, меняя тон, неожиданно переходит в бас. -- Вру! - злится Кийр. - Очень мне нужно врать. Ты и правда ничего не помнишь? -- Не помню. -- Тогда ты, значит, и того не помнишь, что мы собирались в воскресенье встретиться у церкви, чтобы пойти к кистеру. -- К кистеру? Ага! Нет, нет, нет, погоди, это я помню. Мне об этом Имелик еще у ворот нашего дома напомнил. Тоотс покручивает свои рыжеватые усики, играет хлыстом и бросает взгляд в сторону церкви. "Вот кикимора, - думает он, - как запомнил все, что было вчера! Сам был пьян вдрызг, ходил кособоко, а сейчас гляди - выкладывает как по писаному. Во всяком случае, теперь ясно, что там я вчера не был. И это очень хорошо, что Имелик заартачился". Наступает пауза. Кийр кончиком трости чертит на песке свою фамилию, вырисовывает рядом с ней какой-то цветочек, вздыхает и поглядывает в сторону хутора Рая, где среди других строений четко выделяется красивый жилой дом. Но вдруг взгляд его становится пристальным, маленькие, как булавочные головки, глаза расширяются и веснушчатое лицо заливается густой краской. -- Что там такое? - спрашивает Тоотс, заметив, как изменилось лицо у Кийра. Сдвинув шляпу на затылок, Тоотс подносит руку к глазам и по примеру своего собеседника всматривается в ту же сторону. -- Да нету там ничего, - отвечает Кийр, делая равнодушное лицо. -- Как это ничего нету? - допытывается Тоотс. - А чего ж у тебя нижняя челюсть затряслась? -- Мне холодно. -- Холодно? Кому же сейчас холодно! Хо-хо-хо! Ему, видите ли, холодно! Тоотс снова приставляет руку к глазам и внимательно всматривается. -- Кто-то идет, - произносит он наконец. - И если не ошибаюсь, женщина. -- Возможно, - безучастно отвечает Кийр. Но уголки рта его кривятся. Трудно сказать, хочет ли он этой гримасой скрыть приступ смеха или же это просто вымученная улыбка. Приятели снова умолкают. Несмотря на долгие годы разлуки, разговор между ними как-то не клеится. Раза два Тоотс, правда, делает попытку подойти к Кийру поближе, протягивает руку к пуговице его сюртука и улыбается, словно ему хочется о чем-то спросить, но так и произносит ни слова. Кийр топчется на своих длинных, тощих ногах, то и дело опираясь на трость. Затем он делает несколько шагов по дороге к хутору Рая, но, заметив, что Тоотс собирается идти туда же вместе с ним, останавливается. -- А твоя книга! - восклицает Тоотс. -- Ах да! - отвечает Кийр, глядя на него исподлобья. Приятели шагают к воротам кладбища и здесь снова задерживаются. Кийр хмурит брови, что-то про себя бормочет и энергичным шагом направляется к церкви, видимо, твердо надеясь таким образом избавиться от Тоотса. Но от школьного приятеля не так-то легко отделаться. -- А твоя книга! - шагая за ним, напоминает Тоотс. Как проклятие, ходит он за ним следом, похлопывая себя хлыстом по голенищам. - Пойди возьми свою книгу на могиле бабушки. А то куда ты, дурень, без книги пойдешь? Сегодня - книга, завтра - книга, так даже большая библиотека не выдержит. Иди, неси с бабушкиной могилы свою книгу. Кийр поворачивает назад. Он, кажется, вообще потерял способность что-либо решать. Куда бы он ни ступил, всюду за ним следует этот палач в шляпе с перышком! А барин из России, напротив, чувствует себя хозяином положения. Он отворачивается и хохочет, как бес, над растерянностью Кийра. -- Чудесная погодка, Аадниэль, не правда ли? Пум-пум-пум-хм-хм-хм!.. - спрашивает он, давясь от смеха. Один бог знает, как долго продолжалась бы вся эта возня на кладбищенском холме, будь у наших школьных приятелей достаточно времени, чтобы в соответствии с обстоятельствами проявить все свои таланты. Но личность, приближавшаяся к кладбищу со стороны хутора Рая, тем временем подошла уже довольно близко, и появление ее вносит некоторую ясность в запутанную ситуацию. Личность эта оказывается белокурой молодой девушкой. Кийр откашливается и с почтительного расстояния отвешивает ей поклон. IX Молодая девушка приближается медленно, смиренно потупив взор. Так шествуют в монастырском саду монахини перед вечерней молитвой. Почтительное приветствие Кийра остается даже незамеченным, и рыжеволосый вынужден раза два нервно кашлянуть, чтобы как-то скрыть сове смущение. Лишь поравнявшись с молодыми людьми и после того как Кийр снова снимает шляпу, девушка поднимает наконец глаза, глядит на кланяющегося Кийра и улыбаясь кивает головой. В этот момент приподнимает свою украшенную пером шляпу и Тоотс, причем круглые глаза его выражают испуг. Девушка останавливается и пристально, в упор глядит на Тоотса. Хотя у того сейчас такое чувство, словно в глаза ему попал песок, он мужественно выдерживает этот взгляд. Под конец он даже улыбается и поглаживает свои рыжеватые усики. -- Бог ты мой! - восклицает девушка. - Да ведь это же... это же Тоотс... господин Тоотс. -- Да, да, - отвечает он. - Я и есть. И, если не ошибаюсь, вы барышня... барышня Тээле... с хутора Рая. -- Совершенно правильно! Бывшие соученик и соученица радостно подходят друг к другу и обмениваются рукопожатием. Кийр извивается, вертится вокруг них волчком и сопит за спиной у Тоотса до тех пор, пока девушка наконец не замечает его и здоровается. Но Кийра она приветствует как бы мимоходом, словно мирясь с неизбежным злом, и в то же время не отрывает взгляда от Тоотса. -- Как вы изменились! - удивляется Тээле. - Так повзрослели и возмужали, вас прямо не узнать. Не будь здесь господина Кийра, я, наверное, прошла бы мимо... Нет, это поразительно! А ведь не так уж много времени утекло с тех пор, как мы виделись в последний раз. -- О, все-таки! - с вежливой улыбкой отвечает Тоотс. - Добрых несколько лет миновало. Да и вы изменились, барышня... барышня Тээле. Ей-ей, доведись мне встретить вас где-нибудь в России... я бы вас не узнал, я в это убежден. -- Но как вы очутились здесь, в нашем краю? -- Так просто... взял да и приехал... Может случиться, вообще останусь на родине, буду хозяином в Заболотье. -- Но это же чудесно! - откликается Тээле. - Родине так нужны образованные люди, образованные земледельцы. Обязательно оставайтесь у нас, господин Тоотс. -- Но у него в ногах исиас, - попискивает из-за спины Тоотса Кийр. - Ему сначала вылечиться надо. Фраза эта крапивой обжигает душу Тоотса, угрожая расстроить так прекрасно завязавшуюся беседу. Именно теперь барину из России становится вдруг ясно, что некоторые люди созданы лишь для того, чтобы служить обузой и помехой своим ближним. Примерно ту же истину незадолго до этого открыл для себя и Кийр и сейчас с особой остротой ощущает ее непреложность. -- Что вы сказали, господин Кийр? - спрашивает Тээле. -- Хи-хи! - кисло улыбается в ответ Кийр. - Исиас, исиас! -- Что это значит? - снова спрашивает Тээле и почему-то краснеет. В то же время по ее миловидному лицу пробегает тень недовольства. -- Нет, я и правда не понимаю, что господин Кийр хочет этим сказать, - произносит Тоотс, покашливая и косясь на своего приятеля. И прежде чем тому удается что-то разъяснить, Тоотс вновь подхватывает прерванную нить разговора. -- Разумеется, вы правы, барышня Тээле, - говорит он. - Родине нужны образованные земледельцы, в этом не может быть сомнения, но... Видите ли, земли маловато. Заболотье чересчур крошечное, чтобы... Вот если бы прикупить еще земли, можно бы использовать и новейшую сельскохозяйственную систему, ну а так... Кто его знает... -- Ах, бросьте, - возражает Тээле. - Не такой уж и маленький хуторок - ваше Заболотье. -- Да, но он весь в догах, - снова вмешивается Кийр, сочувственно покачивая головой. За эти слова Тоотс готов был бы до тех пор дуть на светильник жизни Кийра, пока тот совсем не погас бы. И он сделал бы это спокойнейшим образом, без всякой душевной борьбы, почти так же просто, как он выпивает свой утренний кофе. Но присутствие Тээле удерживает его от резких мер против обидчика. Переступая с ноги на ногу, он как бы нечаянно наступает Кийру на мозоль, невнятно бормочет "pardon" и закуривает папиросу. -- Долги ничего не значат, - замечает после долгого молчания Тээле. - С долгами можно постепенно расплатиться: если хутор привести в порядок, он станет и больше дохода приносить. Не правда ли, господин Тоотс? -- Разумеется, - отвечает Тоотс. - А когда говорят о земледелии, то людям, которые в своей жизни ничего кроме ножниц и утюга не видели, лучше бы помалкивать. Лицо Кийра заливается краской, и он с таким рвением начинает вертеть блестящую рукоятку своей тросточки, словно хочет совсем ее отломать. Тээле понимает, что между бывшими школьными приятелями пробежала черная кошка, и меняет тему разговора. -- А куда вы сейчас собрались? - спрашивает она, обращаясь одновременно к обоим собеседникам. И, она добавляет: - Если ничего спешного у вас нет и вы свободны, пойдемте к нам, в Рая, посидим немного, попьем чайку и поболтаем. У нас ведь столько общих воспоминаний и общих знакомых, вряд ли нам будет скучно. Несмотря на вражду, Кийр и Тоотс, услышав такое приглашение, вопросительно переглядываются, как бы спрашивая совета друг у друга. -- Но ведь вы сами собрались куда-то, - после короткого раздумья начинает Тоотс. - Не помешаем ли? -- Ах, да что вы! - отвечает девушка. - У меня не такие уж важные дела, могу пойти и завтра и послезавтра, все равно когда. -- С превеликим удовольствием, - бормочет тогда Тоотс, и все общество направляется на хутор Рая. Время от времени Тоотс украдкой поглядывает на пышные волосы Тээле: заплетенные в тугие косы, они как бы венцом украшают голову девушки. С прошлых времен ему помнится, что Тээле была чуть курносенькая; но сейчас он в корне изменил свое мнение и даже убежден, что никогда в жизни не видел такого прекрасного носа. Глаза у девушки остались такими же ярко-голубыми, но теперь они большущие, не такие, как представлял их себе Тоотс. Взгляд школьного приятеля скользит к ее плечам, на которые наброшена синяя газовая косынка. Тоотсу вдруг вспоминается, что в ту школьную пору он почему-то всегда думал, будто Тээле так на всю жизнь и останется приземистой, невысокой девчонкой; но теперь он с удивлением замечает, что у девушки прекрасная фигура и рост выше среднего. Конечно, высокие каблучки лакированных туфель делают ее чуть более высокой, но и без них у Тээле хороший рост. Белые холеные руки девушки позволяют заключить, что хозяйская дочка с хутора Рая не обременят себя крестьянской работой. Кийр семенит то рядом с Тоотсом, то позади него, пытается даже иногда втиснуться между Тээле и Тоотсом, но управляющий каждый раз пресекает подобные попытки, резко взмахивая хлыстом между Тээле и собой. В конце концов бедняге Аадниэлю становится ясно, что хоть он здесь по счету и третий, но на самом деле превращается в пятое колесо в телеге. Тогда он принимается громко сопеть, ожесточенно сбивает тросточкой репейник у обочины и бормочет что-то невнятное себе под нос - словом, ведет себя так, что даже Тоотсу становится за него неловко. Тоотс вновь мысленно призывает на помощь сверхъестественную "силу", которая убрала бы у него сбоку или из-за спины эту сопящую жердь и уволокла ее куда-либо, где ей пришлось бы несладко. Но, видимо, "сила" эта и сейчас занята более серьезным делом и ей некогда возиться с рыжеволосыми существами на кладбищенском холме. -- Вы все это время жили в России, господин Тоотс? - спрашивает по дороге Тээле. -- Да, все время. -- Почему не приезжали в наши края? -- Причины были разные, - объясняет Тоотс. - Несколько раз собирался, но, черт знает... Всякий раз, когда, бывало, строишь планы, предлагают тебе новое, лучшее место где-нибудь в отдаленном имении. Приходилось сразу же переезжать, ничего не поделаешь. Хорошие должности на улице не валяются, будь то в России или где угодно. -- Да, это правда, - подтверждает Тээле. - А мы часто о вас говорили... с Тали, помните Тали? -- О да, как же не помнить! - восклицает Тоотс. - Я помню всех своих соучеников. -- Да, Арно Тали... - задумчиво и тихо, словно про себя, повторяет Тээле. - Из здешних мест, с хутора Сааре... Да, часто мы о вас говорили, господин Тоотс, вспоминали, как вы однажды в школе... Ах, чего мы там только не творили! Помните, как вы однажды на мне кофточку разорвали? -- Ну как же! - виновато улыбается Тоотс. - Я очень сожалею, что в тот раз... -- Ах, да ну вас! - смеется Тээле. - Я совсем не для того вспомнила, чтобы вас упрекнуть. Не хватало еще, чтобы мы теперь, через столько лет, поссорились из-за какой-то разорванной кофточки. Но что бы в те годы ни приключалось, сейчас все одинаково приятно вспомнить. Девушка снова смеется, обнажая при этом ровный ряд белоснежных зубов, на которые Тоотс не может не любоваться. Тээле и в ту школьную пору часто хохотала, но тогда Тоотс не находил ничего особенного в этих двух рядах белоснежных зубов, разве только то, что они напоминали ему мышиные зубки. В наказание за эту свою слепоту управляющий имением теперь в сердцах обзывает себя "безнадежным остолопом". -- Да, - продолжает между тем Тээле. - Мы не только с Тали вспоминали вас, у нас и в семье часто о вас говорят. Мои родители будут очень рады вас видеть. -- Хм... - ухмыляется в ответ Тоотс. Но спустя несколько минут его вдруг осеняет новая мысль. - Скажите, барышня Тээле... вы живете здесь поблизости - не знаете ли, где сейчас Арно Тали? Если он дома, мы могли бы заглянуть на хутор Сааре. Он был хороший паренек, хотя немного такой... грустный. -- Нет, его дома нет, - медленно произносит Тээле, бросая печальный, почти тоскливый взгляд в сторону хутора Сааре. - В прежние годы он, правда, приезжал на летние каникулы домой, а в этом году его еще не было. Он живет в городе. Может быть, в конце лета и приедет, но пока... пока он все еще в городе. -- Странно, - рассуждает Тоотс, - зачем же ему жить в городе, если ему там делать нечего! -- А кто знает, - глядя вдаль, едва слышно говорит Тээле. - Ничего не могу об этом сказать. Он давно мне не писал. Да и вообще никому уже не пишет, даже своим родным. Мать ждет не дождется его приезда, а его все нет. -- Жаль! - говорит Тоотс, закуривая папиросу. -- Поди знай, - попискивает Кийр. - Может у него там в городе невеста завелась. Может, ему жаль город оставлять. Эти слова и Тээле и Тоотс встречают долгим молчанием. По лицу девушки пробегает хмурая тень. Какая-то страдальческая черточка, которой Тоотс раньше не замечал, залегла в уголках ее губ. Управляющему имением ясно, что последнее замечание Кийра крайне бестактно, как и вообще все его разговоры сегодня. У Тоотса возникает желание отомстить рыжеволосому не только за себя, но и за другого. -- Мне придется скоро побывать в городе, - прерывает он молчание, - и я с удовольствием проведал бы его, да вот адреса не знаю. Надо бы как-нибудь сходить на хутор Сааре и узнать. Его адрес они во всяком случае должны знать. -- Адрес его и я знаю,-- внезапно оживляется Тээле.-- По крайней мере весной он еще там жил. Может быть, только в самое последнее время перебрался на другую квартиру. Тоотс вытаскивает записную книжку и записывает адрес Тали. -- Обязательно зайду. Славный он был паренек. -- Передайте ему и от меня привет,-- говорит Тээле,-- и скажите, что его дома ждут. -- Ладно,-- отвечает Тоотс, похлопывая себя по нагрудному карману, куда он снова засунул записную книжку