что здесь "сдрого воспрещается делайт крязно". Вообще прохожему стремятся на каждом шагу доказать, что он находится не в каком-нибудь отсталом медвежьем углу, а под самым боком у большого города. Такие же своеобразные надписи красуются и в городе на дверях магазинов и на углах улиц. Может показаться, что в городе Таары эстонский язык терпят лишь как неизбежное зло. Эстонский язык здесь -- это пасынок, которого заставляют носить воду и дрова, чтобы можно было сварить кофе для родного ребенка. И если старцу Ванемуйне еще когда-нибудь придет в голову посетить цветущий во всей своей красе град Таары и под сенью кустов затянуть песню, то и он, вероятно, наткнется на грозную надпись: "Таптать траву, развешить на терефья и густы каннель и друкой струнный инструмент сапрещается". И старичку не останется ничего другого, как поплестись в ближайший лес, улечься ничком где-нибудь под деревом и взяться за иностранную азбуку, ибо здесь услышишь все возможные языки, за исключением того, на котором говорили в старину. Даже нежные дочери Лесной волшебницы нарядились в шляпки с перьями и щебечут на неведомом наречии. А многие из тех, кто должен бы шагать впереди и освещать путь, высоко держа над головой пылающий факел, совершают забавные прыжки, стремясь попасть в "высшее общество". Иногда кое-кому из них даже удается, подпрыгнув вверх, вцепиться в этот самый аристократизм зубами и повиснуть на некоторое время между небом и землей. Но обычно либо у них обламываются зубы, либо там наверху что-то обрывается, и человек, болтавшийся в вышине, снова падает на землю с куском аристократизма, издевательски торчащим из его рабьих челюстей Приезжие из Паунвере оставляют лошадь на постоялом дворе "Ээстимаа", а сами отправляются в город по делам. Сначала сын бродит вместе с отцом по лавкам гостиного двора, потом ему это хождение надоедает. Старик, что бы он ни покупал, торгуется, как еврей, а платя деньги, делает такую жалкую мину, точно отдает свой последний грош. Управляющий имением роется в записной книжке, находит адрес Арно Тали и говорит отцу, что пойдет проведать школьного товарища. Старик не возражает; он тоже собирается скоро вернуться на заезжий двор и будет до утра дремать в своей телеге. Утром, когда продаст на базаре привезенный товар, можно будет продолжать закупки. Домой поедут завтра около полудня, если справятся со всеми делами. А не удастся сыну найти себе ночлег, так пусть приходит в "Ээстимаа" -- в телеге на двоих места хватит. Управляющий имением еще раз заглядывает в записную книжку, затем медленно направляется к нужной ему улице, время от времени останавливаясь перед витринами магазинов. Сын хозяев хутора Сааре живет не очень далеко, и после пятнадцати минут ходьбы гость из России оказывается у цели. Сначала он прохаживается взад и вперед перед серым двухэтажным домом, затем открывает входную дверь и читает таблички на дверях квартир. Но фамилии Тали не видать. Управляющий стучится наугад в первую же дверь. Нет, говорят ему, здесь нет жильцов по фамилии Тали, но если посетитель разыскивает студента, то пусть спросит во дворе, там живет какой-то молодой человек, который ходит мимо их окон с книгами под мышкой. После этого дверь захлопывают и в коридоре остается лишь едкий запах пережженного кофе. Во дворе расположены еще два маленьких дома. В дверях одного из них стоит бородатый мужчина и с кем-то нещадно переругивается. Вначале даже не видать, с кем, но судя по звонкому фальцету -- это старая злая баба, которой не терпится к вечеру высказать все, что накопилось у нее на душе за целый день. Тоотс подходит поближе и окидывает взглядом двор. Возле колодца с насосом две женщины полощут белье. Та, что постарше, с лицом, пылающим, как огонь, посылает в адрес бородача вместе с ядовитыми взглядами и ядовитые слова. Женщина помоложе не принимает участия в этом диспуте, но в особо острые моменты, когда спорщики словно шпарят друг друга кипятком, едва слышно про себя посмеивается. Тоотс растерянно останавливается; увлеченные работой и взаимной перебранкой, милые соседи не обращают внимания на пришельца никакого внимания. Как раз в то мгновение, когда он, приподняв шляпу, собирается обратиться к бородачу, чтобы узнать насчет Тали, стычка приобретает еще больший размах, так как к полощущей белье женщине прибывает подкрепление из дома, выходящего на улицу. Это мужчина в запачканном сапожным варом переднике и с засученными рукавами. Он подходит к колодцу, намачивает в бочке с водой кусок кожи, который держит в руках, и выступает в поддержку жены, причем на бородатого обрушивается поток таких словечек, каких Тоотсу уже давно не доводилось слышать. Но человек в переднике полагает, что и этого мало; чтобы придать своим словам больший вес, он грозится принести шпандырь и большой молоток и до тех пор лупить ими бородача по голове, пока тот не возьмется за ум. -- Нечего меня пугать! -- кричит в ответ бородач. -- Шпандырь и молоток я уже и раньше видывал; но если вы и впрямь задумали мне их снова показать, так и я вам кое-что покажу. Моя новая острога, думаю, хватает подальше вашего шпандыря и молотка. К тому же у нее есть прекрасное свойство -- как воткну ее в рыбину, той уже не так-то легко соскочить. С рыбалки на Порийыги и то я никогда с пустыми руками не возвращался, так долго ли мне на вашем дворе какую-нибудь щуку на острогу подцепить! Хороший рыбак везде рыбы наловит, любой снастью. В ответ на это обладатель передника разражается сочными ругательствами, в то время как жена его считает более уместным припомнить бородачу его старые грехи. -- Все добрые христиане, -- трещит она, засучивая рукава повыше, -- сколько мне доводилось видеть, трудятся, честно свой хлеб насущный зарабатывают, а он изо дня в день дома валяется, как старый гриб, да только и знает, что с жильцами ругаться. Стыдно здоровому мужику дома сидеть и куски в чужом рту считать. Никак не пойму, к чему этот скудент у себя лакея держит? Нужен ему денщик -- так пусть возьмет такого человека, чтобы хоть ногами шевелил. Тьфу! -- Милейшая мадам, а может быть, у вас и не бывает во рту столько кусков, чтоб их можно было считать? -- ядовито спрашивает бородатый. -- А что касается студента, так он вправе держать хоть шесть лакеев, до этого никому дела нет. Вы поменьше беспокойтесь о других и не ломайте себе голову над тем, что они едят, что пьют и во что одеваются. Пусть каждый в своем дому прибирается, свой порог чистит и не сует свой нос куда не следует. Но если вы, почтенная мадам, все же испытываете потребность каждый день кого-то грызть, я вам лучше кость с базара принесу, может быть, хоть ненадолго прекратится во дворе этот вой и скрежет зубовный. -- Ей-богу, притащу сейчас шпандырь, -- снова злобно грозится человек в переднике. -- Несите, несите шпандырь, -- уже более спокойно отвечает бородатый. -- Давно жду вашего шпандыря, но что-то все его не видать. Моя острога во всяком случае у меня под рукой. Не верите -- можете собственными глазами убедиться. С этими словами бородатый сдвигает шапку на затылок, быстро зажигает потухший во время ссоры огрызок сигары, на мгновение исчезает и затем появляется в дверях с новехонькой острогой в руке. Так стоит он там, точно Нептун с трезубцем, и, насмешливо улыбаясь, поджидает вооруженного шпандырем врага. -- У остроги этой, -- словно для пояснения говорит он, -- восемь зубцов и на каждом зубце по две зазубрины. Если всадить кому-нибудь в мягкое местечко все восемь зубцов с шестнадцатью зазубринами, то мягкое местечко это с багра уже не снимешь, даже если б захотел. Заметив, что бородач заговорил более спокойным тоном, Тоотс выбирает подходящий момент, снова приподнимает шляпу и приближается еще на шаг. -- Здравствуйте! -- отвечает владелец остроги. -- Простите, что помешал, -- вежливо говорит Тоотс. -- Я, собственно, хотел спросить -- господин Тали здесь живет? -- Студент? -- Да. Женщина, полоскавшая белье, вся превратилась в слух, и не успевает еще бородач что-либо ответить, как со стороны колодца уже доносится: -- Здесь, здесь, молодой человек. Этот вот, в дверях, с острогой, -- это его окудант. Он вам все про скудента скажет. Он и сам, глядишь, скудентом заделается, один раз уже шлялся по двору в скудентовой шапке. Бородач бросает в сторону колодца презрительный взгляд, однако опасения Тоотса, что ссора разгорится с новой силой, оказываются излишними. На этот раз господин, прозванный "окудантом", довольствуется лишь несколькими едва слышными репликами. Как видите, -- говорит он, обращаясь к управляющему имением и тыча большим пальцем в сторону, -- как видите, люди эти унаследовали от европейской культуры далеко не львиную ее долю. Изо дня в день треплют языком, словно у них челюсти чешутся. Вы хотите видеть господина Тали, -- продолжает он, ставя острогу в передней, -- его сейчас нет дома. Но если у вас найдется чуточку свободного времени, подождите: думаю, он скоро придет. -- Ах, вот как, -- растягивая слова, произносит Тоотс. -- Да, если есть время, будьте любезны, зайдите. Извините, пожалуйста, вы, как видно, издалека? -- Да, из деревни... Из Паунвере. -- Из Паунвере? -- восклицает бородач.-- Господин Тали тоже из Паунвере. -- Тали -- мой соученик. Мы вместе в приходскую школу ходили. -- Так, так, -- постепенно оживляется бородач, -- значит, пришли своего однокашника проведать. Отлично. Вы обязательно должны его дождаться: Тали мне ни за что не простит, если позволю его школьному приятелю уйти С этими словами он провожает управляющего в какое-то помещение, скорее напоминающее чулан, чем жилую комнату. Маленькое оконце скупо освещает комнату с толстыми балками на низком потолке. У окна стоит дряхлый столик на трех ножках, покрытый вместо скатерти грязной газетой, В этой странной комнате нет ни единого стула, вместо них по обоим концам стола поставлены ящики, накрытые потертой клеенкой. Любезный бородач чуть отодвигает один из этих ящиков от стола и приглашает гостя присесть. Сам он садится на другой ящик и, скрестив вытянутые ноги, внимательно вглядывается в гостя, словно ожидая, что тот сообщит ему какую-то важную новость. Тоотс вежливо благодарит и кладет свою украшенную пером шляпу на стол рядом с закопченной кастрюлей. Сидя на ящике, он мельком оглядывает комнату. У стены за кучей пустых ящиков виднеется постель хозяина комнаты; кажется, будто лежащее на ней пестрое одеяло пытается спрячься за ящиками, стыдясь своего преклонного возраста и жалкого вида. На печке сушится пара болотных сапог. Бросается в глаза обилие рыболовных снастей. На крючьях висят связки сетей из белых и синих нитей, по углам и у стены разместились верши и почтенные мережи с широкими обручами. Под потолком на каких-то особых жердях разложены удилища. -- Вы, должно быть, увлекаетесь рыбной ловлей? -- улыбаясь спрашивает Тоотс. -- Да, -- отвечает бородач, -- это мое любимейшее занятие и спорт, но я -- не профессионал. Видите ли, господин... ах, мы не успели еще представиться друг другу... моя фамилия Киппель! -- Новые знакомые протягивают друг другу руки. Тоотс называет себя, и оба в один голос произносят: "Очень приятно!" -- Ну так вот, видите ли, господин Тоотс, у некоторых людей жизнь складывается так, что в их деятельности случаются более или менее долгие перерывы, иными словами, такие промежутки времени, когда им приходится бросать свое основное занятие и они вынуждены так или иначе чем-нибудь заполнять эту пустоту. Такое время сейчас наступило и в моей жизни. А поскольку рыбная ловля интересует меня еще с детства, то понятно, что сейчас, когда я свободен от службы, я больше времени провожу на воде, чем на суше. Правду говоря, я и сейчас немного занимаюсь коммерцией, но и это для меня скорее спорт, я не стремлюсь при этом получить какую-либо особую выгоду. Тоотс внимательно прислушивается к словам господина Киппеля. В паузах он кивает головой и бормочет: "Ах, вот как". -- Скажите, господин Тоотс, вы, наверно, знали, -- с новым подъемом продолжает господин Киппель, -- вы, наверно, знали торговый дом Носова в Тарту? По крайней мере слышали о существовании этой фирмы? Мне кажется, на все три прибалтийские губернии едва ли найдется десяток взрослых людей, которые не слышали бы о Носове. -- Носов, Носов... -- Тоотс устремляет взгляд в потолок, словно стараясь вспомнить. -- Ну вот, у этого самого Носова я двенадцать лет прослужил управляющим магазином. Знаете, что я вам скажу, господин Тоотс, все эти двенадцать лет мы держали в руках все три губернии: все крупные торговцы заказывали товар у нас. Первосортную крупчатку мы получали прямо из Саратова, от Шмидта и Рейнеке. -- Шмидта и Рейнеке я знаю, - говорит Тоотс, - с их предприятием мне приходилось вести дела в России. -- Ну видите, тогда вы можете себе представить, какой у нас был годовой оборот. Да что там говорить, Носов безусловно был крупнейшим коммерсантом в Прибалтике. А я у него, так сказать, правой рукой. Но беда не по камням да по пням ходит, а по людям. Как только старик Носов скончался, налетело в магазин полным-полно всяких сынков да кузенов, и каждый норовил стать хозяином. Ну, а в таких условиях служить стало невозможно. Тогда вспомнил я про свои старые мережи и в один прекрасный день откровенно выложил этим господам все, что я о них думаю. "Если молодые хозяева, -- сказал я им, -- ничего другого делать не намерены, как только заглядывать сначала в кассу, а потом на дно рюмочки, то у меня с такими личностями ничего общего быть не может. Командовать и гавкать всякий умеет, но чуть дело коснется работы, так вы все такие лодыри, что вам и почесаться лень". Разумеется, как опытному коммерсанту, мне сразу же предложили несколько новых мест, но я уже занялся своими сетями и послал всех решительно, с ихними предложениями, подальше. Скорее Гамлет начнет старым железом торговать, чем бывший управляющий магазином Носова станет за прилавок где-нибудь в гостином дворе. Ни в коем случае! -- Ах, вот как, -- снова бормочет Тоотс. -- Еще я хотел спросить -- Тали живет в этой же комнате? -- Тали живет напротив, через колидор, -- отвечает господин Киппель. -- Я думаю, он скоро придет, тогда перейдем в его комнату. Я понимаю, конечно, у меня здесь мрачновато, но... -- Нет, нет, -- протестует Тоотс, -- я спросил не потому, что здесь мрачновато. -- Да нет же, я и сам прекрасно понимаю, помещение далеко не блестящее, но я утешаю себя мыслью, что все это временно. Я уже присмотрел себе довольно приличное местечко, возможно, в ближайшее время переберусь отсюда. Ну да, Тали... Тали, как вы изволили сказать, ваш однокашник... Его, вероятно, уже давно ждут не дождутся дома, в деревне? Не правда ли? Да, да, об этой поездке в деревню говорится очень часто, но, видать, дальше разговоров дело не двигается. -- Почему? Ведь сейчас каникулы. -- О да, университет уже давно закрыт, там ему делать сейчас нечего, но... Видите ли, кто-то, говорят, когда-то сказал: "О легкомыслие, имя тебе -- юность!" Или, может быть, наоборот: "О юность, имя тебе -- легкомыслие". Смысл, во всяком случае, один и тот же. А главное, поехать в деревню хочется, и все же не едут. -- Но почему? -- делая наивное лицо, снова спрашивает Тоотс. -- Почему? Хм... Вы его школьный друг... Надеюсь, разговор этот останется между нами, хотя, по правде говоря, ничего особенного тут нету. Ну, видите ли, я знаком с Тали уже давно и сколько раз по-дружески советовал ему бросить эту пляску с поцелуйчиками, которой не видать ни конца ни краю. А если и наступит конец, то весьма печальный. Вместо того, чтобы плясать танец поцелуев, говорил я ему, пусть бы лучше он заставил девушку поплясать танец слез. -- Так-так, -- кивает головой Тоотс с таким видом, будто ему вполне ясно, о чем идет речь. В это время из передней доносятся шаги и чьи-то голоса. По другую сторону "колидора" отпирают дверь. -- Вот и они, -- поспешно вскакивает Киппель. -- Говорил же я, он скоро придет. Он открывает дверь в переднюю и кричит: -- Господин Тали, к вам гость из Паунвере! -- Из Паунвере? -- переспрашивают из коридора. -- Да, да, из Паунвере. Ваш школьный товарищ, господин Тоотс. -- Тоотс! -- громко восклицает уже чей-то другой голос. Управляющий имением медленно встает и от волнения начинает искать по карманам папиросы. Долгие годы не видел он своего однокашника, интересно, какой будет их встреча! -- Где он? -- нетерпеливо спрашивает кто-то. -- Здесь? В вигваме? -- Здесь, здесь, -- отвечает Киппель и, посторонившись, дает дорогу худощавому, голубоглазому юноше, который стремительно влетает в комнату. Какое-то мгновение он с изумлением смотрит на Тоотса, потом всплескивает руками. -- Вот так штука! -- восклицает он. -- И в самом деле Тоотс! Арно! Арно! Иди сюда, посмотри на Тоотса! Не призрак, не мираж, не сон, а настоящий, живой Тоотс из плоти и крови, такой, каким был в приходской школе. Только ростом гораздо выше и шире в плечах. Ай, ай, ай! При этом голубоглазый молодой человек так крепко трясет руку Тоотса, словно хочет ее оторвать от туловища. -- Извините, -- бормочет Тоотс в ответ на это бурное излияние чувств, -- я, право, не узнаю... -- Да ну тебя, дурень, не хочешь узнавать старого приятеля. А как же я тебя сразу узнал? Ого-го-го, Тали, Тоотс меня не узнает! В эту минуту Тоотсу вдруг вспоминается малыш, шагающий через церковный двор с книгами под мышкой. Малыш за эти годы невероятно вытянулся и вот сейчас стоит перед ним. Ну да, те же знакомые черты лица... Теперь Тоотсу ясно, кто перед ним, но ему почему-то хочется еще немножко подурачиться, и он продолжает смотреть на молодого человека вытаращенными глазами. -- Да это же Леста! -- произносит кто-то в дверях. Тоотс оборачивается к говорящему. -- Гляди-ка, Тали! Ну, черт возьми, теперь я и Лесту узнаю. Вы оба так выросли и изменились, что... Здравствуй! Здравствуй! Ну, как живете? -- Ничего, -- отвечает Леста. -- Потихонечку. Но скажи, какими судьбами ты сюда попал и давно ли в Паунвере? Тоотс вкратце описывает свои похождения. Затем в разговор вступает господин Киппель. -- Как я вижу, здесь сошлись уже не двое школьных товарищей, а целых трое. Такое исключительное событие следует и как-то особенно отметить. По-моему, не плохо будет, если я принесу с ледника две щуки, которые утром выловил, сварю уху. Жарить их, чертей, не стоит, тогда надо еще и сковородку у кого-нибудь просить. А эти дьяволы там во дворе на меня озлились, как цепные псы, вместо сковородки еще дадут молотком по башке. Нет, уж лучше сварим уху, а потом можно вскипятить чай, добавить "Сараджева" и выпить немножко грогу. Не так ли, молодые люди? Видя, что никто против такого предложения не возражает, бородач, бодро тряхнув головой, добавляет: "В порядке!" -- и исчезает, не то в ледник, не то еще куда-то. -- Пойдем к Тали в комнату, -- обращается к Тоотсу Леста. -- А Киппель в своем вигваме будет уху варить и готовить грог. -- В вигваме? -- с удивлением переспрашивает Тоотс. -- Да, да, в вигваме. Комнату Киппеля мы называем вигвамом. Стоит повесить на стену несколько томагавков, лук со стрелами и три-четыре приличных скальпа -- и это помещение ни в чем не уступит вигваму. Да, да, безусловно, как говорит Киппель. Но оно может и так, без скальпов, сойти за вигвам. Возможно, скоро появятся и скальпы, Киппель часто грозится, что начнет скальпировать жильцов соседнего дома. Друзья проходят через "колидор" в комнату Тали. Выясняется, что у Тали их даже две: первая -- большая, солнечная, с письменным столом и книжными полками, вторая поменьше, служащая ему спальней. В первой, кроме прочей самой необходимой мебели, стоят еще кожаный диван, два мягких обитых красным бархатом кресла и много комнатных цветов. Обстановка эта действует на Тоотса гораздо более успокаивающе, чем тот старый чулан, который с полным основанием назвали вигвамом. Управляющий имением с огромным удовольствием устраивается на диване и, закурив папиросу, предлагает и приятелям. -- Нет, спасибо большое, -- смеется Леста, -- мы с Тали вполне добропорядочные молодые люди, один лишь недостаток у нас обоих -- не курим. Редко-редко бывает, что закурим, но и то больше кашляем, чем дымим. -- Ну да, -- замечает Тоотс, -- бывает, что и кошка сено ест. -- Вот-вот, -- смеется Леста. -- Кури ты сам сколько хочешь да рассказывай новости и о чужих краях, и о нашем Паунвере. -- О чужих краях есть что порассказать, -- начинает управляющий имением, -- и вообще это разговор долгий, лучше, пожалуй, начать с Паунвере. Ах да, тебе, Тали, большой привет из Паунвере. -- От кого? -- спрашивает Тали краснея. -- Да оттуда... из-за кладбищенской горки. Ждут тебя в родные места. Мне и адрес твой там сказали. Но это еще не самое главное. Погодите-ка, закурю вторую папироску, тогда расскажу что-то позабавнее. Ну вот. Видите ли друзья мои, дела в Паунвере обстоят так, что Кийр - Георг Аадниэль Кийр... хм, да... ну да, этот самый Кийр, рыжеволосый нюня, здорово метит на раяскую Тээле. Тоотс неожиданно замолкает и многозначительно поглядывает на приятелей, загадочно покачивая головой. -- Крест святой? -- испуганно восклицает Леста, что не мешает ему, однако, тотчас же разразиться хохотом. -- Кийр! Тали еще пуще краснеет и молча смотрит в окно. -- Да, да, Кийр. Не дальше как вчера мы все были в гостях у кистера. Имелик был и Тиукс, и... А потом Кийр пошел провожать Тээле, так и понесся наверх, на горку, -- одним боком, правда, вперед, но это не беда. Да-да, дело там серьезное, рыжий теперь совсем другой человек, словами так и пуляет. Вчера заявил мне, будто я свой сюртук украл в России! -- Ха-ха-ха! -- Леста хохочет так, что слезы наворачиваются на глаза. -- Кийр! Кийр! Кто бы мог подумать? Откуда у него такая прыть? -- Так вы ходили к кистеру в гости? -- спрашивает Тали, стоя у окна. -- Ну н как? -- Да ничего. Принял нас очень любезно, ели, пили, речь держали. Кийр говорил, я тоже... Очень было весело, если бы не этот дурень, Кийр... Ну вот, это и есть сейчас самая большая паунвереская новость. А так все живы-здоровы, Либле звонит в колокол, у него уже дочка есть... Да вы все это лучше меня знаете. Ах да, притащил я с собой из России ишиас, но принимаю ванны, теперь уже лучше стало. Познакомился с аптекарем, на мельнице с подручным пиво пили... и вот в общем все, что сейчас на ум пришло. Со стариком своим грызусь иногда. Старик говорит: оставайся дома, берись за работу в Заболотье. А я говорю: что за нужда мне в Заболотье батрачить, если в России у меня место управляющего есть. Другое дело, если бы старик мне хутор отдал. Ну, вот и все. Теперь рассказывайте вы, что тут в родном краю поделывали и как дальше думаете жизнь устраивать. -- Дай раньше в себя прийти, -- отвечает Леста. -- Никак не могу свыкнуться с мыслью, что Кийр стал вдруг таким бравым мужчиной. А что нам о себе рассказать, Тали? У Тоотса -- совсем другое дело! Он много поездил и действительно многое повидал. А наша жизнь, по крайней мере моя, такая серая и будничная, что ее можно в нескольких словах описать. Ну... служу тут в аптеке. Толку лекарства, продаю их, вожусь с ними. Целыми днями занят, свободного времени мало. А если выдается свободный часок, прихожу сюда, к Тали; сидим и вспоминаем старое - милые школьные годы. А что еще? Больше ничего и нету! -- Значит, ты аптекарь? -- спрашивает Тоотс. -- Аптекарь -- это не основное его занятие, -- отвечает за Лесту Тали, -- главное -- он писатель. -- Ах, какой там писатель! -- машет рукой Леста, слегка краснея. -- Таким писателем каждый может стать. Сам видишь, ни один черт не хочет печатать мою писанину. -- Это неважно, -- возражает Тали, -- достаточно того, что у тебя есть свой круг почитателей. -- Ха-ха-ха! Да и этот круг почитателей состоит из одного-единственного лица. -- Как это -- писатель? -- недоумевает Тоотс. -- Значит, кроме службы в аптеке, Леста еще где-то работает писарем? Так что ли? -- Да нет! -- восклицает Тали. -- Не писарь, а писатель. Леста сочиняет стихи и пишет рассказы. -- Ах так! Ах вот как! Ну, это тоже кое-что дает вдобавок к аптекарскому жалованью. Слыхал я - за стихи и рассказы хорошо платят. Некоторые с того только и живут, что книги пишут. -- Верно, -- говорит Леста, -- иному писателю действительно платят столько, что он может прожить литературным трудом. Но это больше встречается у других народов. Я еще не видел и не слышал, чтобы у нас в Эстонии кто-нибудь жил только литературным заработком. Возможно, какой-нибудь чудак и перебивается с хлеба на квас писательским трудом, но это уже другое дело. Страшно жалею, что с самого начала не стал записывать, сколько в общем литература принесла мне денег. Тали, может быть, ты знаешь, сколько я уже заработал своими писаниями? -- Тебе следовало бы нанять бухгалтера или кассира. -- Пожалуй, ты прав, но я, видишь ли, не настолько догадлив. А сейчас все перепуталось и можно подсчитать только приблизительно. Все-таки, мне кажется, я не особенно ошибусь, если скажу: две пары ботинок. -- Две пары ботинок, -- таращит глаза Тоотс. -- Разве за стихи ботинками платят? -- Нет, не платят, -- отвечает Леста. -- Мне, по крайней мере, ни один издатель до сих пор ботинок не предлагал. Но я сам не менее двух пар ботинок износил, бегая по издателям и книготорговцам и предлагая свои произведения. -- Ага, теперь мне понятно, -- медленно произносит управляющий. -- Значит, твоих стихов и рассказов никто не хочет покупать. Так тебе и бухгалтер не нужен, чтобы доходы записывать. -- Примерно так. -- Но ты мне все-таки объясни, Леста, почему они не хотят покупать твои сочинения? Они же на книгах зарабатывают? -- Зарабатывать-то зарабатывают, но знаешь, дружище, что они говорят... Они говорят... они говорят: не пойдет. Не-е-е пойдет. Это "не пойдет" мне приходилось слышать так часто, что эти два коротеньких словечка даже ночью гудят у меня в ушах. Они так ко мне пристали, что я и сам часто говорю: "не пойдет". -- Почему же твои сочинения не идут? -- А кто его знает, почему. Возьмет этакий толстяк с лоснящейся физиономией, какой-нибудь книготорговец или издатель, твою рукопись, полистает, подымет свое рыло с таким видом, будто уже все прочел, и скажет: "Не пойдет, не пойдет". -- Ты бы снес свои работы в газетную контору, -- советует управляющий имением, выпуская через нос густую струю дыма. -- Может, там примут и в газете напечатают. Потом очень приятно будет почитать. -- Да разве я туда не ходил! Знаешь, как отвечают в редакциях газет? Там не говорят: не пойдет. Там говорят: зайдите через недельку. -- Ну, что ж, можно зайти и через недельку. -- Само собой разумеется. Люди и приходят через неделю. -- Ну и что? -- А им опять говорят: приходите-ка через неделю. В одну редакцию я так ходил, неделю за неделей, целые шесть месяцев. -- Ну а потом? Потом сказали, что не пойдет? -- Нет. Потом сказали, что рукопись затерялась. А когда я стал протестовать, что так все же дело не пойдет... видишь, я снова говорю "не пойдет", у меня теперь за каждым словом это "не пойдет"... Ну так вот... я сказал, что так дело не пойдет, разве можно, чтобы в редакции рукописи терялись? А мне заявили - это, видите ли, моя собственная вина, почему я раньше не пришел за рукописью. К счастью, у меня оставалась копия и я смог ее предложить другой редакции. -- Хм... -- бормочет Тоотс. -- Черт возьми, оказывается, писательская доля не такая уж легкая. А знаешь, Леста, что тебе следовало бы сделать? -- восклицает он вдруг.-- Ты познакомился бы с каким-нибудь старым писателем, с таким, у которого, так сказать, уже есть почва под ногами. Он мог бы дать тебе хороший совет, да и в газетной конторе его слово кое-что значило бы. Черт побери, да неужели в Тарту нет ни одного человека, чьи стихи или рассказы уже покупают и печатают? Ну, а если такой фрукт имеется, так он уже прошел огонь, воду и медные трубы и сможет тебе подсказать, как это ему удалось. Ведь верно? -- Верно, дорогой Тоотс! -- улыбается Леста. -- Удивляюсь, как ты, не имеющий ничего общего с книгоиздательством, смог дать такой умный совет. Я долго думал и ломал себе голову, прежде чем набрел на такую мысль -- пойти к старому писателю, у которого, как ты говоришь, уже есть почва под ногами. -- Так ты уж побывал у такого? -- Конечно, Мысль сама по себе была неплохая. Но должен тебе сказать, что старые писатели имеют обыкновение вдруг заболевать, как только к ним приходят молодые, начинающие авторы. Старый писатель поступает таким образом. Старый писатель велит сразу же узнать, что за посетитель к нему явился и с какой целью. Узнав, что у дверей дожидается молодой автор, он тотчас же испытывает сильнейшую головную боль и вообще так расхварывается, что ему приходится слечь в постель и он уже не в состоянии никого принять. Ах да, мне все-таки однажды удалось попасть на прием к старому, почтенному писателю. Он был очень любезен и разрешил мне прочитать ему целых два моих стихотворения. "Да, да, -- сказал он, -- это прекрасные стихи, мысль оригинальная, но со стороны формы их надо еще чуточку отшлифовать. Оставьте рукопись, я ее просмотрю на досуге. Может быть, заскочите через некоторое время, тогда обсудим ваши произведения подробнее"... В порядке! -- как говорит Киппель. Большое спасибо и так далее... сердечное рукопожатие, отеческая благожелательная улыбка... -- Ну, а дальше? -- допытывается Тоотс. -- Дальше... Дальше, несмотря на все мое нетерпение, я дал старому писателю достаточный срок, чтобы просмотреть мою рукопись. Я решил не быть назойливым, так как считал, что старый писатель, имеющий уже твердую почву под ногами, действительно не может уделять много времени чужим рукописям. Но в один прекрасный день я уже не смог совладать со своим нетерпением и, затаив дыхание, "заскочил" к своему коллеге и доброжелательному советчику. Старого писателя не было дома, но меня на всякий случай спросили, по какому делу я пришел. Так и так, говорю... я недавно принес сюда рукопись... на просмотр. "Ах вот что, да-да, мой муж говорил об этом". Через несколько мгновений мне с любезной улыбкой вручили через дверь мою рукопись. "Мой муж очень просит извинить его, ему не удалось прочесть вашу рукопись из-за недостатка времени". -- "Ах вот как", -- говорю я и вежливо поясняю, что я был далек от мысли своим приходом торопить уважаемого господина такого-то, что я просто, проходя мимо, зашел узнать, ну, короче говоря, что я могу ждать сколько угодно. "Ах нет, -- отвечают мне, -- мой муж сказал, что он вообще не сможет прочесть рукопись, так как почерк слишком мелкий для его старых глаз". -- "Ах вот как, -- снова говорю я, в душе проклиная свой мелкий почерк, который, кстати, самому мне казался очень красивым и разборчивым. -- В таком случае, -- цепляюсь я за последнюю надежду, -- я готов переписать рукопись более крупным почерком". -- "Ах нет, -- улыбаются мне в ответ, -- зачем вам тратить столько труда и времени. Может быть, отнесете рукопись -- так, как она, есть, кому-нибудь другому. К тому же, я уже говорила, у моего мужа очень мало свободного времени. -- "Ах вот как", -- говорю я в третий и последний раз, раскланиваюсь и пячусь из передней своего собрата по искусству. Черт знает, отчего это некоторые люди, попав в неловкое положение, совершенно забывают следить за своей походкой? -- Кийр в таких случаях выпячивает один бок вперед, -- замечает Тоотс. Тали улыбается и начинает перелистывать какую-то пухлую книгу. XVII Через открытое окно, врываясь в разговор приятелей доносятся раздраженные голоса. Какой-то мужчина, стоя у колодца, рассказывает другому о каком-то событии, приправляя свою речь смелыми эпитетами по адресу некоего третьего лица. Голоса становятся все громче, тон беседы все резче. Видимо, в нее включаются новые участники, так как вдруг в этом хоре голосом начинает выделяться чей-то пронзительный дискант. Часто на все лады произносится одно и то же слово: щука. Друзья прислушиваются. -- Опять этот Киппель ругается, -- сердито произносит Тали. -- Э, обычная история. Киппель сводит счеты с соседями, -- улыбается Леста. Тоотс подходит к окну и, вытянув шею, выглядывает во двор. Киппель стоит у колодца лицом к лицу с обладателем измазанного варом фартука и, размахивая в воздухе рыбой, отчаянно бранит кого-то. Чуть подальше с мокрой тряпкой в руке стоит женщина, полоскавшая белье. Из окна домика, расположенного во дворе, выглядывает молодая женщина с младенцем на руках и что-то выкрикивает. А в доме, примыкающем к улице, на крыльце стоит краснощекая толстая особа в очках и, нервно перебирая связку ключей, время от времени бросает крикунам укоризненные замечания. Со второго этажа выглядывает седой старик в военной форме. Маленький котенок, встав на задние лапки и вцепившись в штанину Киппеля, тянется к хвосту его щуки. Вдруг обладатель замызганного фартука извлекает из-за спины какой-то ремень и вытягивает им Киппеля по ляжке. Котенок пронзительно мяукает, задирает хвост и бросается наутек. В то же мгновение достается и нападающему: звонкий удар рыбьим хвостом оставляет на его лице мокрый, склизкий след. В следующий же момент мокрая тряпка шлепается на шею Киппеля и повисает у него на плече. -- Хм-хм, пум-пум! -- хохочет Тоотс. -- Что там происходит? -- спрашивает Тали. -- Дерутся? -- Это ничего, -- отвечает управляющий имением, еще больше вытягивая шею: угол дома мешает ему наблюдать веселую сценку. Вскоре Киппель со щукой в руках покидает поле битвы. -- Ну и хулиганье у нас во дворе! -- кричит он, появляясь па пороге. -- Мерзавцы этакие, слямзили у меня из ледника одну щуку -- вот и вари уху или готовь второе блюдо! Ну, я в память покойницы тоже припечатал хорошую оплеуху кому полагалось. Черт их разберет! Один валит на другого, другой на третьего. А тот кричит, будто у меня вообще второй щуки не было. И это называется порядок в доме! Будь я здесь хозяин, так, безусловно, разогнал бы всю эту чертову свору, чтобы порядочным людям было спокойнее жить. -- Ох, ну чего вы так кипятитесь? -- говорит Тали. -- Для ухи и одной щуки хватит. -- Вот как! И одной, говорите, хватит? И половины щуки хватит, тоже уха получится, но это уже будет не уха!.. Не знаю что, но во всяком случае никакая не уха. Я бы, безусловно, приготовил вам прекрасный ужин, но этот проклятый двор кишмя кишит жульем, стоит только отвернуться -- ничего на месте не оставят. Попытаюсь все же хоть из одной щуки что-нибудь состряпать, раз обещал. Господин Киппель, рассерженный, удаляется в вигвам и с треском захлопывает за собой дверь. Через несколько минут слышно, как он рубит один из ящиков, чтобы развести огонь и приготовить ужин. -- И так каждый день, -- говорит Тали. -- А потом ко мне приходят на него жаловаться. -- Почему же к тебе приходят жаловаться, ведь дерется-то он? -- спрашивает Тоотс. -- Киппель состоит у Тали мажордомом, экономом, адъютантом... словом, он живет у Тали на квартире, -- объясняет Леста. -- Он мне рассказывал, будто был раньше заведующим магазином не то у Тосова, не то у Носова, -- замечает Тоотс. -- Ну да ладно, мы с тобой так и не договорили. Неужели никак нельзя добиться, чтобы твои сочинения пошли в печать? -- Все испробовал. Теперь ничего другого не остается, как охать, вздыхать да разводить руками. -- Ну, ну, -- подбадривает его управляющий имением. Закинув свою пораженную ишиасом ногу на колено, он опирается о спинку дивана. -- Дело, наверно, не так уж плохо. Выход можно найти, если хорошенько поискать. Кто умеет барахтаться, тот из самого трудного положения выкарабкается. Да-а... Один только вопрос никто, наверное, не смог бы решить -- ни я, ни кто другой. Я человек довольно-таки бывалый. В России много кое-чего видел и слышал, частенько и туго приходилось и все же, как видите, вернулся цел и невредим. А вот с этим паунвереским портняжкой, будь он трижды неладен, просто не знаю, что делать. Ну, да это -- дело десятое. Как вы, наверно, оба помните, я в свое время много читал... всякие книжки... истории о привидениях, сказки про Старого беса, рассказы про индейцев. Стихов, правда, не читал. Это верно. Стихи начну читать, когда из печати выйдет твоя книжонка. И сейчас мне вспоминается -- на обложках этих книг часто бывало написано: издано за счет такой-то и такой-то книжной торговли. Например: издано за счет Лаакмана. Ну так вот: "издано за счет" -- это значит, что Лаакман купил у какого-то писателя рукопись, напечатал ее за свой счет и книги продал. Так? -- Так. -- Ну, а если бы ты, Леста, взял да издал свою . рукопись сам, за свой счет? Тогда расходы будут твои, а печатать будет типография, куда рукопись сдашь. Так? Леста утвердительно кивает головой. -- Но в таком случае ты, как издатель, несущий все издержки, имеешь право сам и продавать эти книги. Тогда ты, так сказать, сам себе хозяин и сможешь всем издателям показать кукиш. Нет, выходит даже, что ты сам себе издатель. Главное -- расходы, а кто печатает -- это неважно. -- Ох, Тоотс, Тоотс! -- с сияющим лицом восклицает Леста. -- Это же блестящий совет. Но, представь себе, этот план мы с Тали высидели еще до тебя. -- Ну, и чем же плох этот план? -- План этот не плох. План этот -- я уже сказал -- блестящий. Но... но, дорогой друг, скажи мне, где взять столько денег, чтобы заплатить за печатание? Ответь на этот вопрос, и мы сегодня же отнесем мою злополучную рукопись в типографию. -- Ага! -- покачивает головой Тоотс. -- Ну да -- деньги. О них я совсем забыл. У тебя нет таких денег... Но скажи мне, сколько может стоить издание твоей рукописи? -- Если включу все вещицы, которые мы с Тали считаем наиболее удачными, -- отвечает Леста, -- а некоторые менее важные отложу, то напечатать тысячу экземпляров книжки обойдется приблизительно рублей в триста. -- Хм, триста рублей... -- бормочет Тоотс. В комнате наступает тишина. Леста беспомощно смотрят себе под ноги; Тали, подперев голову руками, видимо, погрузился в раздумье. Зато в вигваме шум становится все громче. Киппель продолжает колоть доски для варки ухи, со скрежетом извлекая из ящиков гвозди. -- А стоит ли вообще печататься? -- задумчиво произносит наконец, Тали, как бы обращаясь больше к самому себе, чем к другим. Леста резко поднимает голову и смотрит на него с недоумением. -- Как так? -- спрашивает управляющий имением. -- К чему же тогда писать, если не стоит печататься? Для того и пишут, чтобы печататься. Тали молчит. Снова наступает тишина. Леста, улыбнувшись, робко замечает: -- Каждый пишущий мечтает видеть свои произведения напечатанными. Конечно, если судить с точки зрения их художественной ценности, то один имеет на это больше прав, другой меньше. Но желание у всех одинаково сильное. -- Пиши и сам читай, -- угрюмо отвечает Тали. -- Можно н еще кому-нибудь дать почитать... но почему ты думаешь, что обязательно все должны прочесть твои стихи? -- Все?.. -- оторопело улыбаясь, повторяет Леста. -- Да нет же, черт возьми, -- приходит ему на помощь Тоотс, -- никого же не заставляют читать. Кто хочет, пусть покупает книгу и читает; а не захочет -- пусть не покупает. -- Говорят, будто писать стихи -- это значит обнажать свою душу, -- говорит Тали. -- Что за удовольствие -- стоять нагишом. Это же самоунижение. -- И несмотря на э