ься от их взглядов; ведь величайшее коварство черта состоит в том, что он старается отрицать свое существование. С тех пор я навеки вытравил из моей жизни понятия ожидания и надежды. "Я думаю, господин Оберейт, что не сделал бы ни единого шага на страшном пути, избранном вами, - сказал я замолчавшему старику: - я могу, конечно, представить, что непрестанной работой можно заглушить в себе чувство ожидания и надежды, но несмотря на это..." "Да, но только заглушить! Ожидание все же будет жить внутри вас! Вы должны рубить дерево под корень! - прервал меня Оберейт. - Будьте здесь на земле подобны автомату! Человеку в летаргическом сне! Никогда не тянитесь за желанным плодом, если только с этим связано хотя бы малейшее ожидание, не двигайтесь, и он, поспев, сам упадет вам в руки. Вначале это кажется вам странствованием по безотрадной пустыне - быть может, в течение долгого времени - но затем вас внезапно озарит свет и вы увидите все - и прекрасное, и безобразное - в новом, невиданном блеске. Тогда для вас не будет важного и неважного, все происходящее станет одинаково важным - вы уподобитесь неуязвимому Зигфриду, омывшемуся в крови дракона, и сможете сказать про себя: "Я выплываю с белоснежными парусами в безбрежное море вечной жизни!" ............................................ То были последние слова, сказанные мне Иоганном Германом Оберейтом - я его больше никогда не видел. Тем временем прошло много лет; я старался, насколько было в моих силах, следовать учению, открытому для меня Оберейтом, но ожидания и надежды все же не хотят исчезать из моего сердца. Я чувствую себя слишком слабым для того, чтобы вырвать их с корнем, как сорную траву, и теперь более не удивляюсь тому, что на бесчисленных кладбищенских могильных плитах так редко встречается надпись: V | I V | O Густав Майринк Препарат Оба друга сидели у углового окошка в кафе Радецкого, близко придвинувшись друг к другу. "Он уехал, - сегодня после обеда, со своим слугой, в Берлин. Дом совершенно пуст: - я только что оттуда и сам вполне убедился - оба перса были единственными обитателями". "Значит, он все-таки попался на телеграмму?" "В этом я ни минуту не сомневался; когда он слышит имя Фабио Марини - его не удержать". "Собственно говоря, меня это не удивляет, так как он целые годы жил с ним вместе, - до его смерти, - что же он может узнать о нем нового в Берлине?" "Ого! Профессор Марини, говорят, многое скрывал от него; - он однажды сам обронил это во время разговора, - приблизительно полгода назад, когда наш милый Аксель был еще с нами". "Разве действительно правда то, что говорят об этом таинственном методе препарирования Фабио Марини? - Ты правда так уверен в этом, Синклер?" "О том, чтобы верить, здесь не может быть и речи. Вот этими глазами я во Флоренции видел детский трупик, препарированный Марини. Я скажу одно, каждый поклялся бы, что дитя только спит, - никаких следов окоченения, никаких морщин, никаких складок - даже розовый цвет кожи живого человека был налицо". "Гм... Ты думаешь, что перс действительно мог убить Акселя и..." "Этого я не знаю, Оттокар, но во всяком случае мы обязаны, по отношению к нашей совести, достоверно узнать о судьбе Акселя. - Что, если он тогда, под влиянием какого-нибудь яда просто впал в состояние оцепенения, похожего на смерть! - Боже, как я уговаривал врачей в анатомическом институте, - умолял их, сделать еще попытку оживить его... Чего вы, собственно говоря, хотите, - говорили они, - человек умер, это ясно, и посягательство на труп без разрешения доктора Дарашикуха недопустимо. И они предъявили мне контракт, где ясно было сказано, что Аксель продает предъявителю сего обязательства свое тело после смерти и за это такого-же числа получил 500 фл., в чем и выдал расписку". "Нет, - это ужасно, - что нечто подобное может иметь законную силу в наш век. - Каждый раз, когда я думаю об этом, меня охватывает бешенство, неимеющее названия. - Бедный Аксель! - Если бы он имел хоть малейшее понятие о том, что этот перс, его злейший враг, может стать владельцем этого контракта! - Он всегда придерживался того мнения, что даже анатомический институт..." "А разве адвокат ничего не мог сделать?" "Все было напрасно. - Даже свидетельское показание старой молочницы, что Дарашикух однажды в своем саду, при восходе солнца, так долго проклинал имя Акселя, пока у него на губах не показалась пена, не нашло внимания... Да, если бы Дарашикух не был европейским medicanаe doctor ! - Но зачем говорить, - хочешь ты пойти со мной, Оттокар или нет! Решайся". "Конечно, хочу, но подумай, если нас поймают - как взломщиков. - Перс имеет безупречную репутацию ученого! Простое указание на наше подозрение это же - ведает бог, это недостаточная приемлемая причина. - Не обижайся на меня, но совершенно ли исключено, что ты мог ошибиться, когда услышал голос Акселя?... - Не вскакивай, Синклер, пожалуйста, - расскажи мне еще раз подробно, как это тогда случилось. - Может быть, ты был до этого чем-нибудь взволнован?" "Даже следа волнения не было! - За полчаса до этого я был на Градшине и осматривал не в первый раз часовню св. Вячеслава и собор св. Вита, эти странные постройки со скульптурами словно из запекшейся крови, производящие каждый раз глубокое неслыханное впечатление на нашу душу, - и "башню голода" и улицу алхимиков. - Потом я спускался по замковой лестнице и невольно остановился, так как маленькая дверь в стене, ведущая к дому Дарашикуха, оказалась открытой. -Я в ту же минуту ясно услышал - это доносилось, должно быть, из окна напротив - голос (и я клянусь всем святым: это был голос Акселя) - кричавший: "Раз... два... три... четыре..." Ах боже мой, если бы я тогда сразу же проник в квартиру; - но прежде чем я успел что-нибудь сообразить, турецкий слуга Дарашикуха захлопнул калитку в стене. - Я говорю тебе, мы должны проникнуть в дом! - Мы должны! - А что, если Аксель действительно жив! - Видишь ли, - ведь поймать нас совершенно не могут. Кто же ночью ходит по старой замковой лестнице, подумай, - и притом, я теперь так умею обращаться с отмычками, что ты будешь удивлен". * * * Оба друга до темноты шатались по улицам, прежде чем привести в исполнение свой план. Затем они перелезли через стену и очутились перед старинным домом, принадлежавшим персу. Строение, - одиноко стоявшее на возвышенности Фюрстенбергского парка, - прислонилось, как мертвый сторож, к боковой стене поросшей мхом замковой лестницы. "Этот сад, эти старые вязы там внизу производят безотчетно-страшное впечатление", прошептал Оттокар Дональ, - "и посмотри только, как угрожающе выделяется Градшин на фоне неба. И эти освещенные оконные ниши там, в замке. Правда, странный воздух веет здесь в этом старом городе. - Словно вся жизнь ушла глубоко в землю - из страха перед подстерегающей смертью. Разве у тебя нет такого чувства, что вся эта призрачная картина может в один прекрасный день провалиться - как видение, Fata morgana, - что вся эта спящая скрючившаяся жизнь должна была бы подобно призрачному зверю проснуться для чего-то нового и страшного. - И посмотри только, там внизу эти белые песчаные дорожки - словно жилы". "Ну, иди же, - торопил Синклер, - у меня от волнения дрожат колени, - здесь, - держи пока что план местности"... Дверь скоро открылась, и оба друга ощупью поднялись по старой лестнице, темное звездное небо, глядевшее через круглые окна, почти не давало света. "Не зажигай, могут заметить снизу - из беседки, заметить свет, слышишь, Оттокар. Не отставай от меня. .. Внимание, здесь выломана одна ступенька... Дверь в коридор открыта... здесь, здесь, налево". Они вдруг очутились в какой-то комнате. "Да не поднимай же такого шума". "Я тут не причем: дверь захлопнулась сама". ...................................... "Нам придется зажечь свет. Я каждую минуту боюсь что-ни: будь опрокинуть, так много стульев на моем пути". В эту минуту на стене блеснула искра и послышался какой-то шум - похожий на стонущее вдыхание. Легкий треск исходил от пола, от всех скважин. На секунду воцарилась мертвая тишина. - Затем какой-то хриплый голос громко и медленно стал считать: "Раз... два... три..." Оттокар Дональ вскрикнул, стал как сумасшедший царапать спичкой свой коробок, - руки его тряслись от ужасного страха. - Наконец свет - свет! Оба приятеля с ужасом взглянули друг другу в белое как известь лицо: "Аксель". "...четыре... пять... шесть... семь..." "Зажигай свечу, скорей, скорей". "...восем... девять... десять... одиннадцать..." ...................................... В нише, с потолка, прикрепленная на медном шесте, свешивалась человеческая голова с белокурыми волосами. - Шест проходил в самый череп, - шея под подбородком была связана шелковым шарфом... а под ней две красноватых доли легких с бронхами и дыхательным горлом. - В промежутке между ними ритмично билось сердце, - обвязанное золотой проволокой, достигавшей пола и примыкавшей к маленькому электрическому аппарату. - Жилы, туго натянутые, проводили кровь наверх из двух узкогорлых бутылок. Оттокар Дональ вставил свечу в маленький подсвечник и вцеился в руку своего друга, чтобы не упасть. Это была голова Акселя, с красными губами, цветущим лицом, каззавшимся живым - широко раскрытые глаза уставились с ужасным выражением на зажигательное зеркало на противоположной стене, покрытой, по-видимому, туркменским и киргиз:ким оружием и платками. - Повсюду своеобразные змеи и обезьяны лежали среди разбросанных книг. В стеклянной ванне, на столике, стоявшем в стороне, плавал в голубоватой жидкости человеческий живот. Гипсовый бюст Фабио Марини, стоявший на постаменте, серьезно смотрел вниз на комнату. Друзья не могли произнести ни слова; словно загипнотизированные, уставились они на сердце этих ужасных человеческих часов, дрожавшее и бившееся, как если бы оно было живым. "Ради бога - прочь отсюда я потеряю сознание. - Будь проклято это персидское чудовище". Они хотели подойти к двери. И вдруг, - опять этот неприятный скрежет, исходивший, как казалось, изо рта аппарата. Задрожали две голубых искры и отразились от зажигательного зеркала на зрачках мертвеца. Губы его раскрылись, - тяжеловесно высунулся язык, - потом спрятался за передние зубы, - и голос прохрипел: "Чет... вее... рть". Потом рот закрылся и лицо уставилось прямо перед собой. "Отвратительно!! Мозг функционирует... живет... Прочь... прочь... на воздух... прочь отсюда!... свеча, возьми свечу, Синклер!" "Да открывай же, ради бога - почему ты не открываешь?" "Я не могу, там, - там, посмотри!" Внутренняя дверная ручка была человеческая рука, украшенная кольцами. - Рука покойника; белые пальцы вцепились в пустоту. "Здесь, здесь, бери платок! чего ты боишься... ведь это рука нашего Акселя! " ...................................... Они стояли опять в проходе и видели, как медленно захлопывается дверь. Черная стеклянная доска висела на ней: ДОКТОР МУХАММЕД ДАРАШИКУХ. Анатом Пламя свечи колыхалось от сквозного ветра на выложенной кирпичами лестнице. И вдруг Оттокар отшатнулся к стене и со стоном упал на колени: "Здесь!... вот это...", он указал на ручку звонка. Синклер поднес ближе свечу. С криком он отскочил и уронил свечу... Жестяной подсвечник зазвенел по ступенькам... Как безумные, - с поднявшимися дыбом волосами, - со свистящим дыханием они в темноте помчались вниз по ступенькам. "Персидский сатана. - Персидский сатана!" Густав Майринк Растения доктора Чиндерелла Видишь ли там маленькую черную бронзу между подсвечниками? Она была причиной всех моих странных переживаний за последние годы. Как звенья цепи связаны между собой эти призрачные беспокойства, высасывающие из меня жизненные силы, и когда я прослеживаю эту цепь назад, в прошлое, исходным пунктом является всегда одно и то же- бронза. Если я стараюсь найти другие причины, всегда выплывает она же, словно верстовой столб на дороге. И куда ведет этот путь, к свету ли познания, или все дальше к разрастающемуся ужасу, я не хочу знать и цепляюсь за короткие дни отдыха, даруемые мне роком перед следующим потрясением. В Фивах я выкопал ее из песка пустыни, - статуэтку, - совершенно случайно, палкой, и с первой же минутой, когда я внимательнее рассмотрел ее, я был охвачен болезненным любопытством узнать, что она, собственно говоря, изображает. Вообще я не любознателен. Сначала я спрашивал всевозможных исследователей, но без результата. Только один из старых арабских коллекционеров, казалось, догадывался, в чем было дело. Изображение египетского иероглифа, предполагал он, и странное положение рук у фигуры обозначает, вероятно, какое-то неизвестное состояние экстаза. Я взял эту бронзу с собой в Европу, и не проходило почти ни одного вечера без того, чтобы я не погрузился в самые странные размышления по поводу ее таинственного происхождения. Часто мной овладевало неприятное чувство, словно я раздумываю о чем-то ядовитом, злом, коварно и с удовольствием дающем мне возможность освободить его из оков безжизненности, чтобы потом оно могло присосаться ко мне, как неизлечимая болезнь, и оставаться мрачным тираном моей жизни. И однажды, при каком-то совсем постороннем занятии, у меня мелькнула мысль, разгадавшая мне загадку с такой силой и неожиданностью, что я вздрогнул. Такие молниеносные откровения подобны метеорам в нашей внутренней жизни. Мы не знаем, откуда они пришли, мы видим только их раскаленное состояние и падение... Это почти-что чувство страха... потом... тихое... так... так... словно кто-то чужой... Что я хотел сказать... Извини, я часто становлюсь странно отсутствующим с тех пор, как мне приходится волочить за собой мою парализованную ногу... Да, ответ на мои размышления стал мне вдруг так ясен... - Подражание. И как будто это слово разрушило стену, так зародилось во мне сознание, что лишь это одно явится ключом ко всем загадкам нашего бытия. Тайное автоматическое подражание, неосознанное, беспрерывное, - тайный руководитель всех существ... Всемогущий таинственный руководитель, - лоцман с маской на лице, - молча на рассвете входящий на корабль жизни. Приходящий из тех пропастей, куда направляется наша душа, когда глубокий сон закрывает врата дня. И, может быть там, глубоко внизу, в ущельях бестелесного бытия, воздвигнуто бронзовое изображение демона, желающего, чтобы мы были похожи на него и стали бы его отображением... И это слово: "подражать", этот короткий призыв "откуда-то", вывел меня в путь, на который я тотчас же вступил. Я встал, поднял обе руки над головою так же, как статуя, и опускал пальцы до тех пор, пока не дотронулся до темени ногтями. Но ничего не случилось. Никакого изменения ни внутри, ни снаружи. Чтобы не дать сделать ошибки в положении, я внимательно посмотрел на фигуру и заметил, что глаза ее были закрыты и как будто спали. Тогда я понял в чем дело, прервал упражнение и подождал, пока не наступит ночь. Остановил тогда тикающие часы и лег, повторяя положения рук и кистей. Прошло несколько минут, но я не могу поверить, что заснул. Вдруг мне показалось, что из меня поднимается далеко раздающийся шум, как если бы большой камень катился в глубину. И словно мое сознание вслед за тем упало с чудовищной лестницы, - перескакивая две, четыре, восемь, все больше и больше ступенек, - так рушилось толчками мое воспоминание о жизни, и признак мнимой смерти наваливался на меня. Что наступило затем, этого я не скажу, это не скажет никто. Правда, смеются над тем, что у египтян и халдеев была магическая тайна, охраняемая змеями Урея, тайна, которую из тысячи посвященных в нее никогда не видал никто. Не может быть клятв, думаем мы, связывающих так крепко. И я когда-то думал так же, но в тот момент я понял все. Это не относится к числу данных человеческого опыта, восприятия в нем не идут одно за другим и не клятва связывает язык, а только одна мысль о намеке на эти вещи здесь, - здесь в этом мире, - и уже ядовитые змеи жизни нацеливаются на твое сердце. Потому молчат об этой большой тайне, что она молчит сама о себе и останется тайной, пока стоит мир. Но все это имеет отдаленное отношение к тому опалившему меня удару, после которого я не смогу никогда оправиться. И внешняя судьба человека идет по другому пути, если хотя бы на одну минуту его сознание перейдет через границы земного познавания. Это факт, и я живой пример тому. С той ночи, когда я вышел из моего тела, я не могу назвать это иначе, изменился полет моей жизни, и мое раннее, столь спокойное существование устремляетя теперь от одного загадочного, внушающего ужас переживания, к другому, к какой-то темной, незнакомой цели. Кажется, что какая-то дьявольская рука дает мне отдых через все более короткие промежутки времени и выдвигает на мой жизненный путь картины ужаса, становящиеся с каждым разом все страшнее. Словно для того, чтобы вызвать у меня новый, незнакомый род сумасшествия, - медленно и с крайней осторожностью, - вид сумасшествия, незаметный для окружающих и ощущаемый только тем, кто охвачен им, причиняющий ему неописуемые муки. В один из следующий дней после того опыта с иероглифом, я сразу сделал открытия, принятые мною вначале за обман чувств: я слышал странно свистящие или резкие звуки, прорезывавшие повседневный шум, видел блистающие цветы, незнакомые мне до тех пор. - Загадочные существа появлялись передо мной, неслышные и невидимые для людей, и производили в призрачной полутьме непонятные и бесцельные движения. Так, например, они могли изменять свою форму и внезапно лежать как мертвые, спускались потом как длинные слизистые веревки по водосточным трубам или сидели скрючившись, словно усталые, в тупой неподвижности в темных сенях. Это состояние ясновидения продолжается у меня недолго, - оно растет и исчезает как месяц. Постоянное уменьшение интереса к человечеству, желания и надежды которого проникают ко мне словно издалека, говорит мне, что душа моя постоянно находится на темном пути - далеко, очень далеко от человечества. В начале я позволял шепчущим предчувствиям, наполнявшим меня, руководить собой, - теперь, - я, как запряженная лошадь, и должен идти по тому пути, на который меня направляют. И вот, видишь ли, однажды ночью что-то заставило меня встать и погнало меня бесцельно по тихим улицам старого города ради фантастического впечатления, получавшегося от этих старинных домов. Неуютно в этой части города, как нигде в мире. Там никогда не бывает совсем светло, никогда не бывает полного мрака. Какой-то бледный, тусклый свет исходит откуда-то, и струится, как фосфоресцирующий пар с Градшина на крыши. Завернешь в какую-нибудь улочку и видишь мертвую тьму и вдруг, из какой-то щели, выглянет призрачный луч света и, как длинная злая булавка, вонзится в зрачки. Из тумана вынырнет дом, - с обломанными плечами и уходящим назад лбом, и начнет таращить бессмысленно, как околевающий зверь, свои пустые чердачные отверстия на черное небо. Стоящий рядом вытягивается, жадно стремясь посмотреть своими тлеющими глазами на дно колодца, чтобы узнать, там ли еще дитя ювелира, утонувшее сто лет тому назад. А если идти дальше по торчащим камням мостовой и вдруг взглянуть вокруг себя, захочется держать пари, что только что на вас из-за угла глядело губчатое бледное лицо, -но не на уровне плеча - нет, совсем внизу, где могла бы быть голова большой собаки... Ни одного человека не было на улице. Мертвая тишина. Древние ворота молча стояли. Я свернул на Тунскую улицу, где находится дворец графини Морцин. Там, съежившись, стоял в тумане узкий дом, имевший в ширину только два окна, чахоточное, злобное строение, там я остановился, прикованный, и почувствовал, что меня охватывает состояние ясновидения. В таких случаях я действую молниеносно, словно под влиянием чужой воли, и вряд ли знаю, что прикажет мне следующая секунда. И так, я открыл здесь только прислоненную дверь и, пройдя через какой-то проход, спустился вниз по лестнице в погреб: словно я был из числа обитателей дома. Внизу незримые вожжи, ведшие меня, как несвободное животное, были отпущены, и я остановился в темноте с мучительным сознанием, что действие совершено мною бесцельно. Зачем я спустился вниз, почему у меня не явилось даже мысли прекратить такие бессмысленные выходки... Я был болен, по-видимому, болен, и я радовался, что ничто другое, никакая таинственная, загадочная рука не принимала в этом участия. Но уже в следующий момент мне стало ясно, что я открыл дверь, вошел в дом, спустился по лестнице, не натолкнувшись ни разу, совсем как кто-то, знающий каждый шаг, и моя надежда рассеялась как дым. Постепенно глаз мой привык к темноте, и я посмотрел вокруг себя. Там, на ступеньке лестницы кто-то сидел. Как это я не задел его, проходя мимо. Я видел сгорбленную фигуру, расплывавшуюся в темноте. Черную бороду на обнаженной груди. И руки были обнажены. Только ноги, казалось, были в штанах или платке. В положении рук было что-то страшное, они были странно отогнуты, почти под прямым углом к телу. Долго я, не отрываясь, смотрел на человека. Он был так мертвенно неподвижен, что казалось, очертания его въелись в задний фон и останутся там до тех пор, пока не разрушится дом. Меня охватил холодный ужас, и я бесшумно пошел дальше по коридору, вдоль его изгибов. Один раз я схватился за стену и попал рукой в деревянную решетку, какую употребляют для того, чтобы выращивать ползучие растения. По-видимому их там было много, так как я чуть не повис в сети стебельчатых разветвлений. Непонятно было одно, что эти растения или, может быть, что-либо другое, были на ощущение теплокровными и топорщились и вообще производили на осязание впечатление животных. Я еще раз протянул руку, и испуганно отпрянул, на этот раз я дотронулся до шарообразного предмета, величиной в орех, мокрого на ощущение и тотчас же отскочившего. Был ли это жук? В это мгновение где-то вспыхнул свет и на одну секунду осветил стену передо мной. Все страшное и ужасное, что я когда-либо переживал, было ничто по сравнению с этим мгновением. Каждый фибр моего тела вопил в неописуемом ужасе. Немой крик при парализованных горловых связках, пронизывающий человека, как ледяной холод. Сетью из усиков кроваво-красных жилок была покрыта стена до самого потолка и из нее, как ягоды, смотрели сотни вытаращенных глаз. Один из них, бывший только что в моей руке, быстро вздрагивая, двигался взад и вперед и зло косился на меня. Я почувствовал, что упаду и бросился два, три шага вперед, облако жирных, гнилых запахов словно от грибов и айлантуса обдало меня. Колени мои подкосились, и я дико колотил вокруг себя. Вдруг передо мной явилось маленькое, тлеющее кольцо: потухающий фитиль лампы, наполненной маслом, вспыхнувшей еще раз в следующую затем минуту. Я бросился к ней и открутил дрожащими руками фитиль, так что успел спасти маленькое коптящее пламя. Потом одним движением я повернулся, протягивая вперед лампу как бы для защиты. Помещение было пусто. На столе, где стояла лампа, лежал длинный, блестящий предмет. Я протянул к нему руку, думая найти оружие. Но это была легкая, шершавая вещь. Нигде ничего не шевелилось, и я облегченно застонал. Осторожно, чтобы не потушить пламени, осветил я стены. Везде те же деревянные шпалеры, как я теперь ясно видел, переплетенные, по-видимому, сшитыми венами, в которых пульсировала кровь. Между ними ужасно сверкали бесчисленные глазные яблоки, чередуясь с противными ежевикообразными луковицами, и медленно провожали меня взглядом, когда я проходил мимо. Глаза всех размеров и цветов. Начиная с ясносияющего ириса и кончая светло-голубым мертвенным лошадиным глазом, неподвижно поднятым кверху. Многие из них морщинистые и почерневшие, походили на высохшие ягоды белладонны. Главные стволы все вырастали из наполненных кровью чашек, высасывая из них при помощи какого-то непонятного процесса необходимый им сок. Я наткнулся на чаши, наполненные беловатыми кусочками жира, из них росли мухоморы, обтянутые стеклообразной кожей. Грибы из красного мяса, вздрагивавшие при каждом прикосновении. И все это казалось, были части, вынутые из живых тел, составленные с непонятным искусством, лишенные своей человеческой одушевленности и доведенные до чисто животного существования. Что в них таилась жизнь, это я видел ясно, ближе освещая глаза, я замечал, что зрачки тотчас же суживались. Кто же был дьявольский садовник, занимавшийся этой ужасной рассадкой. Я вспомнил человека на ступеньке погреба. Инстинктивно я полез в карман за каким-нибудь оружием, и почувствовал там, положенный мною туда потрескавшийся предмет. Он сверкал тускло и чешуйчато, - еловая шишка из розовых человеческих ногтей. Содрогнувшись, я уронил его и сжал зубы: прочь отсюда, скорее прочь, даже если человек на лестнице проснется и бросится на меня. И вот я уже был около него и хотел ринуться на него, и вдруг увидел, что он был мертв, - желтый, как воск. Из выкрученных рук были вырваны ногти. Маленькие порезы на груди и висках показывали, что он был анатомирован. Я хотел пройти мимо него и, кажется, задел его рукой. В ту же минуту мне показалось, что он соскочил с двух ступенек прямо на меня, встал, вдруг выпрямившись передо мной, выгнув руки наверх и приложив кисти рук к темени. Как египетский иероглиф, то же положение, то же положение... Я помню только, что лампа разбилась, что я распахнул наружную дверь и почувствовал, как демон столбняка взял мое содрогающееся сердце в свои холодные пальцы... Тогда, наполовину проснувшись, я постарался что-то объяснить себе... что человек был веревками подвешен за локти, и только благодаря тому, что он соскользнул со ступенек, его тело могло очутиться в стоячем положении... и потом... кто-то растолкал меня: "Вы должны отправиться к господину комиссару". И я пришел в ярко освещенную комнату, трубки для табаку были прислонены к стене, форменное пальто висело на вешалке... Это была комната в помещении. Полицейский поддерживал меня. Комиссар сидел у стола и, отвернувшись от меня, - бормотал: "Вы записали его национальность?" "У него были при себе визитные карточки, мы взяли их у него", - слышал я ответ полицейского. "Что вам нужно было в Тунском переулке, перед открытыми воротами?" Длинная пауза. "Вы", - сказал полицейский и толкнул меня. Я прошептал что-то об убийстве в погребе в Тунском переулке. После этого полицейский вышел. Комиссар, по-прежнему отвернувшись от меня, сказал длинную фразу. Я услышал только: "Что выдумаете, доктор Чиндерелла - большой ученый-египтолог, и он выращивает новые сорта пожирающих мясо растений, непентес, дрозерии, или что-то в этом роде, кажется я не знаю... Вам бы следовало ночью оставаться дома". Вдруг за моей спиной открылась дверь, я обернулся и увидел длинного человека с клювом коршуна - египетского Анубиса. У меня потемнело в глазах, а Анубис сделал поклон, комиссар подошел к нему и шепнул мне: "Доктор Чиндерелла". Доктор Чиндерелла... И вот, в этот момент мне вспомнилось что-то важное из прошлого, что я тотчас же забыл. Когда я вновь взглянул на Анубиса, он сделался писцом и имел только птичье лицо и отдал мне мои собственные визитные карточки, а на них было напечатано: "Доктор Чиндерелла". Комиссар вдруг взглянул на меня, и я услышал, как он сказал: "Ведь это же вы сами и есть. Вы должны были бы по ночам оставаться дома". И писец вывел меня из комнаты, и, проходя мимо, я зацепил за форменное пальто на вешалке. Оно медленно упало и повисло на рукавах. Его тень на выбеленной известковой стене подняла руки кверху над головой и я увидел, как она неловко старалась подражать позе египетской статуэтки...................... "Вот, видишь ли, это было мое последнее приключение три недели тому назад. Я с тех пор разбит параличом: у меня две совершенно различных половины лица и я волочу за собой левую ногу.......................................... Узкий чахоточный дом я искал напрасно, и в комиссариате никто ничего не знает о той ночи"... Густав Майринк Как доктор Иов Пауперзум принес своей дочери красные розы Поздно ночью в знаменитом мюнхенском кафе "Стефания" сидел, неподвижно глядя перед собою, старик, обладавший весьма замечательною наружностью. Развязавшийся, выскочивший на волю галстук и высокий лоб, расширивший свои пределы до затылка, свидетельствовали о том, что перед нами выдающийся ученый. Кроме серебристой, колеблющейся бороды, которая, имея своим истоком созвездие семи подбородочных бородавок, своим нижним концом как раз еще прикрывала то место в жилете, где у мудрецов, отрекшихся от мира, обыкновенно отсутствует пуговица, - у старого господина было весьма мало достойного упоминания по части земных благ. Точнее говоря, в сущности ничего более. Тем более оживляющим образом подействовало на него то, что по моде одетый посетитель с черными нафабренными усами, сидевший до тех пор за столиком в противоположном углу и уничтожавший кусочками холодную лососину (причем каждый раз на его элегантно простираемом мизинце ослепительным блеском сверкал бриллиант величиной с вишню), бросая в то же время незаметно вокруг испытующие взгляды, внезапно встал, вытирая рот, прошел по почти безлюдной комнате, поклонился и спросил: "Неугодно ли будет вам сыграть в шахматы? - Быть может, по марке партию?" Отливающие всеми цветами радуги фантасмагории наслаждений и роскоши всякого рода выросли перед духовным взором ученого и, в то время как сердце его в восторге шептало:"Эту скотину послала мне сама судьба!", он уже обратился с приказанием к кельнеру, который только что с шумом явился, дабы, как обычно, в обширных размерах уничтожить свет электрических лампочек: "Юлий, дайте мне шахматную доску"! "Если не ошибаюсь, то я имею честь говорить с доктором Пауперзумом?" начал разговор щегольс нафабренными усами. "Да, гм, да-я Иов- Иов Пауперзум", рассеянно подтвердил ученый, так как он был подавлен великолепием смарагда, который представляя собою миниатюрный автомобильный фонарь, сверкал в булавке для галстука, украшая собою шею его визави. Очарование кончилось с появлением шахматной доски; затем мгновенно были расставлены фигуры, смолой прикреплены отскочившие головки коней, а потерянная ладья заменена согнутой спичкой. После третьего хода щеголь скорчился и погрузился в мрачное раздумье. "Он по-видимому изобретает возможно более глупый ход - иначе было бы непонятно, почему он так долго раздумывает!" пробормотал ученый, и при этом бессознательно уставился глазами на ярко-зеленую даму - единственное живое существо в комнате, кроме его самого и щеголя - которая безмятежно восседала на диване, словно богиня, изображаемая на заголовке "Uber Land und Meer", перед тарелкой с пирожным, забронировав свое хладное женское сердце стофунтовым слоем жира. "Я сдаюсь" - заявил, наконец, господин с автомобильным фонарем из драгоценного камня, сдвинул шахматные фигуры, вынул из кармана золотую коробочку, выудил оттуда визитную карточку и подал ее ученому. Доктор Пауперзум прочитал: Зенон Заваньевский. Импрессарио чудовищ. "Гм-да-гм-чудовищ-гм-чудовищ", повторил он несколько раз совершенно бессознательно."А не угодно ли будет вам сыграть еще несколько партий?" спросил он затем громко, помышляя об увеличении своего капитала. "Конечно, само собой разумеется, сколько вы пожелаете", сказал вежливо щеголь, "но, быть может, прежде мы поговорим о более важных делах?" "О более-более-важных?" - воскликнул ученый, и недоверчиво поглядел на собеседника. "Я случайно узнал", начал импрессарио и пластическим движением руки приказал кельнеру подать бутылку вина и стакан, "совершенно случайно, что вы, несмотря на вашу громкую известность в качестве научного светила, все же не имеете в настоящее время какого-либо постоянного места?" "Ну нет, я целыми днями заворачиваю посылки и снабжаю их марками". "И это питает вас?" "Лишь настолько, насколько связанное с этим лизание почтовых марок дает моему организму известное количество углеводорода". "Да, но почему же вы не используете в данном случае ваших лингвистических знаний - хотя бы, например, в качестве переводчика в лагере военнопленных?" "Потому, что я изучал лишь древне-корейский язык, затем испанские наречия, язык Урду, три эскимосских языка и с несколько дюжин диалектов негров суахили, а с этими народами мы пока, к сожалению, не находимся во враждебных отношениях". " Вам было бы лучше изучить вместо всего этого французский, русский, английский и сербский", пробормотал импрессарио. "Ну, а тогда наверно началась бы война с эскимосами, а не с французами", возразил ученый. "Ах, так? Гм"... "Да, да, милостивый государь, к сожалению это так". "На вашем месте, господин доктор, я бы попробовал писать в какой-нибудь газете военные статьи. Прямо горячие - с письменного стола. Само собою разумеется изобретенные вами, а не иначе". "Ведь я", - пожаловался старик, - "писал корреспонденции с фронта - кратко, деловым слогом, просто и сжато, но"... "Да вы с ума сошли!" - вскричал импрессарио. - "Корреспонденции с фронта сжато и просто! Их следует писать в стиле рассказов охотников за сернами! Вы бы должны"... "Я пробовал все возможное в моей жизни", продолжал ученый усталым тоном. "Когда я не мог найти издателя для моего сочинения - четырехтомного общедоступного исчерпывающего исследования "О предполагаемом употреблении песка в доисторическом Китае" - то кинулся заниматься химией", - ученый сделался красноречивее, видя, как собеседник его пьет вино - "и открыл новый способ закалки стали..." "Ну вот это должно было принести вам доход!" воскликнул импрессарио. "Нет. Фабрикант, которого я ознакомил с моим изобретением, не советовал мне брать на него патента (он позже взял патент для себя самого) и полагал, что можно заработать деньги лишь на маленьких, незаметных изобретениях, не возбуждающих зависти в конкурентах. Я последовал его совету и изобрел знаменитую складную конфирмационную чашу с автоматически поднимающимся дном, дабы тем самым облегчить методистским миссионерам обращение дикарей". "Ну и что же?" "Меня приговорили к двум годам тюремного заключения за кощунство". "Продолжайте, продолжайте, господин доктор", ободряющим тоном сказал щеголь доктору: "все это необыкновенно занимательно". "Ах, я мог бы рассказывать вам целыми днями о моих погибших надеждах. - Так, например, желая получить стипендию, обещанную одним известным покровителем науки, я несколько лет занимался в этнографическом музее и написал обратившее на себя внимание сочинение: "Как, судя по строению неба у перуанских мумий, древние инки стали бы произносить слово Гвитуитопохин, если бы оно было известно не в Мексике, а в Перу". "Ну что же - вы получили стипендию?" "Нет. Знаменитый покровитель науки сказал мне - то было еще перед началом войны, - что у него нет в настоящий момент денег, и кроме того он, будучи сторонником мира, должен копить средства, так как особенно важно сохранить добрые отношения Германии к Франции для защиты с трудом созданных и собранных человечеством ценностей". "Но однако, когда началась война, вы имели больше шансов на успех?" "Нет. Меценат сказал мне, что теперь должен особенно усиленно копить средства, чтобы затем принести свою лепту на уничтожение навеки нашего наследственного врага". "Ну очевидно посеянные вами семена дадут урожай после войны, господин доктор?" "Нет. Тогда меценат скажет мне, что должен быть особенно бережливым для восстановления бесчисленных разрушенных созданий человеческого гения и для возрождения погибших добрых отношений между народами". Импрессарио погрузился в долгое и серьезное раздумье; затем он спросил сострадательным тоном: "Почему же вы до сих пор не попробовали застрелиться?" "Застрелиться - для того, чтобы заработать денег?" "Ну, нет; я полагаю... гм... я полагаю, что надо удивляться, как вы еще не потеряли мужества, начиная столько раз сызнова борьбу с жизнью". Ученый пришел внезапно в беспокойство; его лицо, походившее своей неподвижностью на вырезанную из дерева массу, неожиданно оживилось. Во взгляде старика вспыхнул колеблющийся пламень муки и глубочайшей, немой безнадежности, подобно тому, как это можно видеть в глазах пугливых животных, когда они, загнанные, останавливаются на краю пропасти, слыша погоню - перед тем как ринуться в бездну, дабы тем самым не попасть в лапы преследователям. Его сухие пальцы, словно содрогаясь от приступов заглушаемого плача, блуждали по столу, как будто ища там твердой опоры. Морщина, бегущая от крыльев носа ко рту, вдруг удлинилась и исказила его губы, словно он боролся с параличом. Старик словно проглотил что-то. "Теперь мне все понятно", сказал он с усилием, словно побеждая непроизвольные движения языка, "я знаю, что вы агент по страхованию жизни. Половину моей жизни я боялся встретиться с подобным человеком" (щеголь напрасно пытался заговорить, протестуя лишь жестами и выражением лица). "Да, я знаю заранее - вы хотите намекнуть мне, чтобы я застраховал мою жизнь и затем как-нибудь покончил с собою - дабы, по крайней мере, мог жить мой ребенок, не умирая с голоду! Не говорите ничего! Неужели вы полагаете, что я не знаю о том, что такому человеку, как вы, известно решительно все? Вы знаете всю нашу жизнь, у вас есть тайные ходы от дома к дому, и оттуда вы смотрите вольным взором в комнаты, нет ли где поживы, - вы знаете, где родился ребенок, сколько пфеннингов у каждого в кармане, намерен ли человек жениться или же отправиться в опасное путешествие. Вы ведете целые книги с записями о нас и перепродаете друг другу наши адреса. "И вы, вы заглядываете в мое сердце и читаете в нем мысль, которая терзает меня уже в течение целого десятка лет. - Да, поверьте, я вовсе не такой презренный эгоист и мог бы давно застраховаться и покончить с собою из любви к дочери - по собственному почину, без ваших намеков-людей, стремившихся обмануть и нас и свое собственное учреждение, обманывающих направо и налево, желая получить почву под ногами и добиться того, чтобы все пошло прахом! Неужели вы думаете, я не знаю, что после того, как все совершится - вы прибежите и изменнически, опять-таки ради комиссионных, закричите: "Тут мы имеем дело с самоубийством - мы не должны платить страховку!" Неужели вы думаете, что я не вижу, как и все другие - что руки моей милой дочери становятся с каждым днем все белее и прозрачнее, и не понимаю, что это значит - сухие, лихорадочные губы и кашель ночью? Даже если бы я был прощелыгой вроде вас, то и тогда давно бы - чтобы достать денег на лекарство и хорошее питание... но нет, ведь я знаю, что тогда бы случилось: деньги никогда бы не были выплачены и затем... Нет, нет, этого нельзя себе представить!" Импрессарио хотел заговорить, желая уничтожить подозрение в том, что он агент - по страхованию жизни, но не решился, так как ученый угрожающе сжал кулак. "Я все же должен испробовать иной путь" - закончил полушепотом, после долгих, непонятных гримас доктор Пауперзум, очевидно только мысленно произнесенную фразу "именно... именно - с амбрасскими великанами". "Амбрасские великаны! Черт побери, вы сами неожиданно подошли к интересующей меня теме. Ведь это именно то самое, о чем я хотел поговорить с вами!" Импрессарио не мог более молчать: "Как обстоит вопрос относительно амбрасских великанов? Я знаю, что вы когда-то написали по этому поводу статью. Но почему же вы ничего не пьете, господин доктор? Юлий, поскорее еще стакан для вина! " Доктор Пауперзум мгновенно снова превратился в ученого. "Амбрасские великаны", стал он рассказывать сухим тоном, "были уроды с невероятно большими руками и ногами, причем они встречались только в тирольской деревушке Амбрас, что дало повод считать их уродство редкою формою какой-то болезни, микроб которой должен был гнездиться на месте, так как очевидно в иной местности он не нашел бы для себя надлежащей почвы. Я впервые доказал, что надо отыскивать этот микроб в воде тамошнего, почти уже иссякающего, источника, и ряд опытов, предпринятых мною в этом направлении, дал мне право заявить, что я готов, в случае необходимости, в течение немногих месяцев демонстрировать на себе самом - несмотря на мой преклонный возраст - появление подобного рода и даже более того значительных уродливых образований". "В каком же роде, например?" спросил импрессарио с напряженным любопытством. "Мой нос, бесспорно, вытянулся бы хоботообразно на целую пядь - напоминая по форме морду американского тапира, уши стали бы величиной с тарелку, руки наверно, по прошествии трех м