не отдавал мне мои деньги. - Но теперь я уже большой мальчик и знаю, как дать сдачи, когда меня атакуют, - сказал я. Он выдал мне две банкноты так, будто это были два бракованных экземпляра, за существование которых Банк стыдился, потом вышел из-за своего прилавка, проводил меня до двери и закрыл ее прямо за моими пятками. Должен заявить, что этот инцидент меня разозлил, вовсе необязательно и старомодно было обращаться с тинейджером, как с ребенком, и я направился от Виктории по направлению к своему дому в довольно сильной ярости. Я должен объяснить, что единственная темная комната, находившаяся в моем распоряжении, без которой мне пришлось бы, конечно, тратить деньги на печатанье фотографий, находится в резиденции моих родителей в Южной Белгравии, они называют ее Пимлико. Я думаю, вы догадались, что мне не нравится ходить туда, и я не живу в этой квартире (кроме того периода, когда они уезжают на свои летние приморские оргии) уже несколько лет. Но родители все еще держат то, что называется "моей комнатой", сзади в пристройке, бывшей оранжереей с цветами в горшках. Семья, если так ее можно назвать, состоит, кроме меня, еще из трех человек, плюс различные добавки. Эти трое - мой бедный старый Папаша, на самом деле он не такой уж и старый, ему всего лишь сорок восемь, но он был разбит и сломан в 1930-х, как он мне всегда рассказывает; потом моя Мама, которая выглядит старше, чем она есть на самом деле, то есть на три или четыре года старше моего Папаши, и, наконец, мой единоутробный брат Верн, которого Мама родила от загадочного мужчины за семь лет до встречи с моим папкой, и который является наипервейшим чудаком, бездельником и чудовищем на всей территории Уэстминстер-сити. А что касается различных добавок, то это жильцы Мамы, так как она держит пансион, и некоторые из них, чему бы вы не удивились, если бы знали мою Маму, поселились очень крепко. Хотя, опять же, мой Папаша ничего не может поделать с этим, ибо его дух был сплющен комбинацией из моей Мамы и 1930-х годов. И это одна из немногих причин, по которой я покинул дорогой родительский дом. Мама мне не дает ключи от дома и, кстати, не дает их своим жильцам, так как она хочет следить за их приходами и уходами, даже поздней ночью. Так что, хоть естественно, у меня есть запасной ключ на всякий случай, я прохожу через церемонию звонка во входную дверь, только из вежливости, а так же для того, чтобы показать ей, что я являюсь гостем, и не живу здесь. Как обычно, хоть она и злится, когда ты спускаешься по ступенькам вниз к черному входу, где она почти всегда находится, Мама вышла во двор снизу и посмотрела, кто это - вместо того, чтобы сразу подняться по лестнице в доме и открыть мне парадную дверь, что она должна была сделать в первую очередь, если бы она была воспитанной. И вот, наконец, появилась она. При виде брюк, даже ее собственного сына, ее лицо засветилось этим слюнявым сексуальным выражением, которое всегда бесило меня, потому что, в конце концов, у моей Мамы были настоящие мозги, спрятанные под кучами этой очень желанной плоти. Но она использовала их только для того, чтобы выглядеть еще более желанной, словно перец, соль и чеснок на подгоревшей свинине. - Привет, Дитя Бомбежки, - сказала она. Она зовет меня так, потому что родила меня во время одной из них в бомбоубежище в метро с уполномоченным местной противовоздушной охраны в роли акушера, и она никогда не устает рассказывать это мне, или, еще хуже, всем, кто находится рядом. - Здорово, Ма, - сказал я. Она все еще стояла на месте, положив мыльные руки на свои бедра, смотря на меня взглядом "подойди поближе", которым, по моему мнению, она смотрела на своих жильцов. - Ты собираешься открывать? - сказал я. - Или мне придется забраться внутрь через окно. - Я сейчас пришлю твоего отца, - ответила она мне. Я думаю, он сможет тебя впустить. Это был трюк моей Мамы, она говорит со мной о Папаше, как будто он относился лишь ко мне, только ко мне, и она никогда не имела ничего с ним общего (конечно, кроме половых связей и женитьбе на этом жалком старике). Я предполагаю, что это из-за того, что, во-первых, Папаша так называемый неудачник, хотя я не думаю, что он такой на самом деле, но все остальные знают, что он никогда не добивался успеха нигде и ни в чем. Во-вторых, она хочет этим показать, что ее первый муж, тот, который заставил ее произвести на свет кошмар высшего класса, моего старшего полубрата Вернона, был настоящим мужчиной в ее жизни, не то, что мой бедный старик. Впрочем, это ее маленький кусочек женской психологии: несомненно, очень многое о женщинах люди узнают на примере своей мамы. Меня еще некоторое время подержали за дверью, и если бы мне не так нужна была моя темная комната, видели бы они меня. Наконец появился Папаша с выражением мертвой утки, но не на лице, а на всем его жалком, старом, покрытом перхотью теле. Это сводит меня с ума, ибо, на самом деле, у него есть характер, и, хотя, он не очень то умен, он много читает, как и я, - я имею в виду, пытается взять все лучшее, в отличие от Мамы, которая и не пыталась вовсе и даже не думала об этом. Как обычно, он открыл дверь без единого слова, кроме "привет", и начал подниматься по лестнице к себе в комнату на чердаке, хотя это было полностью наигранно, ибо он знал, что я пойду за ним, чтобы немного побеседовать, только из вежливости, и чтобы показать ему, что я его сын. Но сегодня я не сделал этого, частично оттого, что мне неожиданно надоел его вид, частично оттого, что мне предстояло много работы в моей темной комнате. Так что я направился к своей цели, и можете себе представить, обнаружил, что этот ужасный старый чудила Вернон устроил себе там кукушкино гнездо, что было чем-то новым. - Привет, Жюль, - сказал я ему. - И как поживает мой любимый парнюга? - Не называй меня Жюлем, - ответил он. - Я уже говорил тебе. Говорил, наверное, 200 000 раз или больше, с тех самых пор, как я изобрел для него это самое имя, из расчета Вернон = Верн= Жюль, автор "Вокруг света за восемьдесят дней". - И что же ты делаешь в моей темной комнате? - спросил я своего неотесанного брата. Он поднялся с походной кровати в углу - одеяла без простыней, очень похоже на Вернона - подошел ко мне и начал изображать сцену, которую он исполнял с монотонной регулярностью я уже и не помню, с каких времен. А именно, становился напротив меня и приближался вплотную, тяжело дыша и испуская запах пота. - Что, опять? - спросил я его. - Еще одна банальная имитация Кинг-Конга? Его кулак шутливо просвистел мимо моего лица. - Подрасти, Вернон, - сказал я ему очень терпеливо. - Ты ведь уже большой мальчик, живешь на свете более четверти столетия. Дальше могло случиться лишь две вещи: либо он толкнул бы меня, в таком случае естественно было бы кровавое побоище, но только он знал, что мне удастся вмазать ему по крайней мере один раз, что могло бы его крепко пошатнуть, и, возможно, причинить ему вред на всю жизнь. Либо он бы неожиданно почувствовал, что все это ниже его достоинства и захотел бы поговорить со мной или с кем угодно, так как бедный старый орангутанг был очень одиноким. Поэтому он ухватился за мой короткий итальянский пиджак своими огурцеподобными пальцами и спросил: - Для чего ты носишь эту штуку? - Извини, Вернон, - сказал я, осторожно пройдя мимо него, чтобы разрядить камеру на своем столе. - Я ношу ее, - сказал я, снимая пиджак и вешая его в шкаф, - чтобы мне было тепло зимой, и чтобы летом пленять девчонок вилянием хвоста. - Хн! - промычал он. Его ум работал быстро, но ничего не выходило, кроме этого шума полярного медведя, борющегося с ветром. Он оглядел меня сверху донизу, пока его мысли не сфокусировались. - Эта одежда, которую ты носишь, - сказал он, наконец, - меня от нее тошнит. Еще бы! На мне были все мои тинейджерские шмотки, которые могли бы его разозлить - туфли из крокодиловой кожи в серую точку, пара розовых неоновых нейлоновых чулок из крепа, доходивших мне до лодыжек, мои Кембриджские джинсы, сидевшие на мне, как перчатка, жизнерадостная рубашка в вертикальную полоску, показывавшая мой талисман, висевший на цепочке, на шее, и римский пиджак, о котором сейчас шла речь... не говоря уже о браслете на запястье и о моей прическе Спартанского воина, которая, по мнению всех, стоила мне 17 долларов и шесть даймов на Джеррард-стрит, Сохо, но которую я, на самом деле, сделал сам при помощи педикюрных ножниц и трельяжа, стоявшего у Сюзетт, когда я посещал ее апартаменты в Бейсуотер, у. 2. - А ты, как я предполагаю, - сказал я, решив, что атака - лучший способ защиты, хотя ох какой нудный, - ты думаешь, что выглядишь заманчиво в этом костюме ужасных мужиков, который ты купил на летней распродаже списанной одежды на ближайшей толкучке? - Он мужской, - ответил он, - и респектабельный. Я уставился на его свободно висящее одеяние цвета дерьма. "Ха! " - это было все, что я сказал. - К тому же, - продолжал он, - я не потратил на него денег, это мой мобилизационный костюм. О небо, он так и выглядел - да! - Когда ты закончишь свою военную службу, - сказал бедный крестьянин с гнусной ухмылкой, сломавшей его лицо пополам, - тебе выдадут такой же, вот увидишь. И заодно приличную прическу хоть раз в жизни. Я уставился на дурня. - Верно, - сказал я, - мне жаль тебя. Каким-то образом ты пропустил подростковое веселье, и, похоже, ты никогда не был молодым. Пытаться объяснить тебе простейшие факты жизни - просто потеря драгоценного дыхания, тем не менее, постарайся врубиться в следующее, если твой мини-мозг микроба способен на это. Нет почести и славы в том, чтобы нести воинскую службу, если она принудительна. Если добровольно, то да, наверное, на не тогда, когда тебя посылают. - Война, - сказал Вернон, - была лучшим достижением Британии. - Какая война? Ты имеешь в виду Кипр? Или Суэцкий канал? Или Корею? - Нет, дурак. Я имею в виду настоящую войну, ты что, не помнишь? - Так, Вернон, - сказал я, - пожалуйста, поверь мне, я рад, что не помню. Все старики вроде тебя пытаются не забыть ее, потому что каждый раз, когда я открываю газету или покупаю себе дешевое чтиво, или иду в Одеон, я слышу только "война, война, война". Вам, пенсионерам, кажется, действительно, очень нравится эта давняя борьба. - Ты просто невежа, - сказал Вернон. - Ну, если это так, Вернон, то меня это нисколько не расстраивает. И я скажу тебе: я не лох, и я не чуточки не желаю играть в солдатиков по таким простым причинам, - во-первых, потому что большие армии уже перестали быть необходимостью из-за атомного оружия, и, во-вторых, никто не сможет заставить меня делать то, чего я не хочу или шантажировать меня при помощи этой старой сумасшедшей смеси из угроз и поздравлений, на которую попадаются такие лохи, как ты. Ты - прирожденный заполнитель анкет, плательщик налогов и чистильщик пушек.... Ну, парень, просто посмотри на себя в зеркало. Это заставило его молчать некоторое время. - Все, давай, - сказал я. - Будь хорошим полубратом, и позволь мне заняться моим делом. Зачем ты вообще перебрался в эту комнату? - Ты не прав! - закричал он. Тебе придется пройти через это! - Этот предмет исчерпан. Мы досконально его обсудили. Забудь это. - Что мы сделали, ты должен сделать. - Вернон, - сказал я, - я не хочу тебе этого говорить, но твой английский не очень хорош, не самом деле. - Вот увидишь! - Хорошо, - сказал я, - увижу. Я пытался, как вы, наверное, поняли, выгнать его из комнаты. Но парень был также чувствителен, как бампер грузовика, и вновь плюхнулся на свою кровать, истощенный умственными усилиями нашей беседы. Поэтому я выкинул его из своей головы и работал над снимками в тишине, пока Папаша не постучал в дверь с двумя чашками чая. И мы стояли в темноте, горел лишь красный свет, мы оба игнорировали этого кретина. Нам было наплевать, претворялся ли он спящим, подслушивая наш разговор, или ему снилось, что заслужил шесть крестов Виктории. Папаша спросил меня о новостях. Это всегда меня смущало, потому что, какие бы новости я ему не сообщал, он всегда заводил одну из своих любимых тем - номер один, насколько мне живется лучше, чем жилось ему в 1930-х, номер два, почему бы мне не вернуться "домой" опять. Папаша считал, что этот бордель первого класса, в котором он живет, все еще дорог мне. - Ты знаешь, что он вселился сюда, - сказал Папаша, показывая на кровать. Я пытался помешать ему, но не смог. Комната все еще твоя, тем не менее, я всегда на этом настаивал. Я попытался представить своего бедного Папашу, настаивающим на чем-либо, особенно вразговоре с моей Мамой. - А зачем она вообще его засунула сюда? - спросил я. - Он ссорился с жильцами, - ответил Папаша. Есть тут один, с ним он в особо острых отношениях. Мне не захотелось спрашивать у него с кем именно и почему. Поэтому я спросил своего бедного предка, как продвигается его книга. Речь идет об Истории Пимлико, которую, по его словам, пишет Папаша, на никто ее никогда не видел, хотя это дает ему предлог для того, чтобы выходить на улицу, говорить с людьми, посещать публичные библиотеки и читать книги. - Я дошел до 23 главы, - сказал он. - То есть до какого времени? - спросил я, уже отгадав ответ. - Начало 1930-х, - ответил он. Я сделал глоток чая. - Спорим, Пап, - сказал я, - ты разгромишь эти свои старые жалкие 30-е. Я мог почувствовать, как Папаша трясется от возмущения. - Конечно, сынок! - прокричал он шепотом. Ты даже не представляешь себе, на что был похож этот предвоенный период. Нищета, безработица, фашизм, разрушение, и, что хуже всего, ни единого шанса, никаких возможностей, никакого луча света в конце коридора, просто множество крепких, испуганных, богатых стариков, сидящих на крышках мусорных баков, чтобы грязь не переливалась через край. Честно говоря, до меня не дошло это, но слушал я внимательно. - Это было кошмарное время для подростков, - продолжал он, схватив меня за руку. Никто и слушать тебя не хотел, если тебе было меньше тридцати, никто не давал тебе денег, что бы ты ради этого не делал, никто не позволял тебе жить, как живут ребята сейчас. Да что там, я даже жениться не мог, пока не начались 1940-е и войне не придала мне уверенности.... Но ты подумай об этой ужасной потере! Если бы я женился на десять лет раньше, когда я был молод, между нами было бы всего лишь двадцать лет разницы вместо тридцати, а я уже старик. Я подумал о том, чтобы указать Папаше на то, что если бы он женился раньше, это была бы другая женщина, не моя Мама, и в таком случае меня вовсе бы не было, ну, или я был бы уж точно не таким, какой я есть, - хотя ладно. - Сыр затвердел, - сказал я ему вместо этого, надеясь переменить тему разговора. Но нет, он начал снова. - Просто посмотри вокруг в следующий раз, когда будешь на улице! - кричал он. Просто посмотри на любое из этих зданий, построенных в 1930-х! Может быть, то, что строят сейчас, и является ультрасовременным, однако, там полно света, жизни и воздуха. А эти здания 1930-х все закрытые и негативные. - Одну минуту, Пап, - сказал я, - я только развешу вот эти несколько негативов. - Поверь мне, сынок, в 1930-х люди ненавидели жизнь, серьезно, ненавидели. Сейчас гораздо лучше, даже несмотря на бомбу. Я вымыл руки под краном с горячей водой, из которого, как всегда, текла холодная. - Ты не преувеличиваешь тут немного, Пап? - сказал я. Папаша еще больше понизил голос. - И потом была еще такая вещь, как венерические болезни. - Да? - сказал я, хоть и был немного смущен, потому что никому особенно не нравится обсуждать такие темы с Папашей вроде моего. - Да, - продолжал он, - венерические болезни. Это было бедствие, кара, висевшая над всеми молодыми людьми. Они бросали огромную тень на любовь, делая ее ненавистной. - Серьезно? - сказал я. - А что, докторов у вас не было? - Доктора! - возопил он. - В то время худшие разновидности были практически неизлечимы, илилишь после многих, многих лет страхов и сомнений... Я приостановил работу. - Без шуток? - сказал я. Что, так и было? Ну, вот это мысль! - Да. Никаких современных таблеток и быстрого исцеления, как теперь... Меня это удивило, но я все равно считал, что лучше сменить тему. - Тогда что же ты такой невеселый, Пап? - сказал я ему. - Если тебе пятидесятые нравится больше, как ты утверждаешь, почему ты нисколько не наслаждаешься собой? Мой старый родитель сглотнул комок в горле. - Потому что я слишком стар теперь, сынок, - ответил он. - Лучше бы я был молодым в 1950-е, как ты, а не находился бы в середине жизни. - Ну, теперь уже поздно, Пап, жалеть об этом, не так ли? Но, черт, тебе же нет еще 50-ти, ты мог бы выходить иногда наружу... Я имею в виду, ты не так уж и стар, ты мог бы найти работу, путешествовать, смотреть на всякие виды, как делают все остальные? Ведь правда? Мой бедный старый Папаша молчал. - К примеру, почему ты все еще торчишь в этой блевотине? - Ты хочешь сказать, здесь, с твоей матерью? - Да, Пап. Почему? - Он остается здесь, потому что боится уйти, а она держит его, потому что хочет, чтобы дом выглядел респектабельно. Это прозвучало с кровати от моего очаровательного полубрата Вернона, про которого мы забыли, а он явно подслушивал наш разговор, хлопая своими красными ушами. - Не обращай на него внимания, Пап, - сказал я. - Его так легко игнорировать. - Он не имеет ко мне никакого отношения, - пробормотал мой отец, - совсем никакого. - И он подхватил чашки и ушел из комнаты, натыкаясь на мебель. - Ты, - сказал я Вернону, - действительно ужас первого сорта, неопознанная штука из открытого космоса. Проблема Вернона, как я уже говорил, в том, что он - представитель последнего поколения, которое выросло до того, как появились тинэйджеры: в общем, он, кажется, никогда и не был абсолютным новичком. Даже сегодня есть такие, как он, т. е. ребята от 15-ти до 20-ти, которых я не назвал бы тинэйджерами: я говорю о парнях, которые не понимают тинэйджерской штуки, или не являются ей. Но в эпоху жалкого Вернона их не было вообще, можете себе представить? Вообще никаких тинэйджеров не было. В те времена, кажется, ты был либо мальчиком-переростком, либо мужчиной-недоростком, жизнь, видимо, не позаботилась о чем-либо посередине. Так что я сказал все это ему. - О да? - ответил он (эту фразу он, наверное, подцепил из старого фильма с Кларком Гейблом, такие крутят сейчас на ретроспективах в Classics). - Да, - я сказал ему. - И это объясняет твой жалкий угнетенный вид, твое нытье, ворчание и антиобщественное брюзжание. - Точно?? - спросил он. - Да, это так, полубратец, - ответил я. Я видел, как он шевелил мозгами в поисках ответа; поверьте, я даже почувствовал, как дрожит пол от его усилий. - Не знаю, в чем моя проблема, - наконец произнес мой неуклюжий братец, - но твоя проблема в том, что ты социально несознателен. - Я что? - Ты социально несознателен. Он подошел ближе, и я поглядел в его узкие, хитрые глаза. - Это звучит, - сказал я, - как бессмысленное повторение фразы, заготовленной для тебя твоими дружками из клуба Эрни Бевина... - ... который поставил тебя туда, где ты есть. - Кто поставил? И куда? А теперь этот мой дражайший 50-%-ный родственник подошел и начал протыкать мою грудную клетку толстым, грязным пальцем. - Это администрация Эттли, - сказал мой бр-ц своим ноющим, жалующимся голосом, - освободила рабочих людей и дала тинэйджерам их экономические привилегии. - Так ты одобряешь меня. - Что? - Если нам дали привилегии парни Эрни Бевина, то вы должны одобрять нас. - Нет, о нет. - Нет? - Это было незапланированное происшествие, - сказал он. - Я говорю о том, что вы, детишки, получили все эти высокооплачиваемые работы и досуг. - Так это не было запланировано? - Нет. А вы благодарны нам? Ни капельки. В конце концов я с ним согласился. - А почему это мы должны быть благодарны? - сказал я. - Твои либеральничающие дружки добились того, что хотели, когда взяли власть в свои руки, и почему это мы, сорванцы, должны благодарить их за то, что является их наипервейшей обязанностью? Эта мысль заставила его остановиться. Можно было слышать его запыхавшиеся мозги, ворочавшиеся за красным, скрипящим лицом, до тех пор, пока он не прокричал неистово: - Ты - предатель рабочего класса! Я взял палец дурака, который все еще тыкался в мой торс, оттолкнул его подальше от себя и сказал: - Я не предатель рабочего класса, потому что я не принадлежу рабочему классу, а поэтому не могу предать его. - Н-ннхн! - скривил он рот. - Ты принадлежишь к высшему классу, как я предполагаю. Я зевнул. - И ты отрицаешь рабочий класс, из которого ты вышел. Я еще раз зевнул. - Ты жалкий старый доисторический монстр, - проговорил я. - Я не отрицаю рабочий класс, и я не принадлежу к высшему классу по одной простой причине, а именно потому, что ни один из них не интересует меня ни капельки, никогда не интересовал, и никогда не будет интересовать. Попытайся понять это, тупица! Я не заинтересован во всей этой классовой лаже, которая, кажется, очень волнует тебя и всех налогоплательщиков - волнует вас всех, на чьей бы стороне вы не были. Он пялился на меня. Я понимал, что если он осознает, что все это было сказано мной серьезно и тысячи ребят думают так же, как и я, у его поганого маленького мирка отвалится дно. - Ты распутный, - неожиданно закричал он, - аморальный! И все вы, тинэйджеры, точно такие же! Я смерил взглядом неуклюжего пня, потом медленно заговорил. - Я скажу тебе кое-что о тинэйджерах, если сравнивать их с тобой, каким я тебя помню 10 лет назад.... Так вот, мы моем ноги, регулярно меняем нижнее белье и не держим пустых бутылок под кроватью - потому что не прикасаемся к этим штукам. Сказав это, я покинул его, потому что, если честно, все это было лишь потерей времени, лабудой, причем настолько очевидной, и, скажу отдуши, - я терпеть не могу споры. Если они считают, что все это кошачий хрен, ну, что же, пусть себе думают, и удачи им! Я, должно быть, бормотал все это вслух, идя по коридору, потому что голос на лестничной балюстраде сказал, "Что, деньги считаешь, или с чертями беседуешь? ", и, конечно, это была моя дражайшая старушка Мама. Она стояла там, опираясь на перила, словно кто-то из телепостановки Теннеси Уильямса. Так что я сказал ей: - Здорово, Мадам Бланш. На один миг она выглядела довольной, какими обычно бывают женщины, когда ты говоришь им что-нибудь сексуальное, неважно, насколько сокровенное, и они думают, что это льстит им, но потом она разглядела, что я был холоден, как лед, и исполнен сарказма. На ее великолепном лице снова появилось выражение "На уступки не идем". Но атаку я начал первым. - Как поживает твой гарем наоборот? - сказал я ей. - Э? - переспросила моя Мама. - Жильцы - жиголо, дружки - Джоуи, - продолжал я, чтобы яснее выразиться. Будто в подтверждение моих слов, двое из них прошли в этот миг, помешав моей Маме сравнять меня с землей. А я видел, что она собиралась сделать это по ее едкому взгляду, который теперь трансформировался в тошнотворно-желанный, натянутый и заманчивый. Она включила его, будто лампочку, при виде двух мясистых Мальтийцев, которые прошли между нами, испуская запах мужества вместо дезодоранта. Как только они протиснулись мимо нее к лестнице, обменявшись любезностями, она повернулась ко мне и прошипела: - Ах ты, маленький крысенок. - Матери лучше знать, - ответил я ей. - Ты уже вырос из своих ботинок, - сказала она. - Туфель, - поправил я ее. Она набрала воздух в легкие и выдохнула его с шумом. - Ты тратишь слишком много денег, вот в чем твоя проблема! - Это как раз не моя проблема, Ма. - Все вы такие, тинэйджеры. - Я устал слушать это, - сказал я. - Хорошо, у нас ребят, слишком много бабок! Ну, скажи, что ты предлагаешь предпринять по этому поводу? - Все эти деньги, - сказала она, глядя на меня так, будто у меня из ушей вываливались банкноты, и она могла подхватить их на лету, - а ведь вы еще только подростки, у которых нет ответственности, с которой можно тратить эти деньги! - Послушай меня, - сказал я. - Кто сделал нас подростками? - Что? - Вы сделали нас подростками со своими парламентскими заседателями, - сказал я ей терпеливо. - Вы думали, "Это поставит маленьких ублюдков на их место, никаких легальных прав", и так далее, и вы сделали нас подростками. Отличненько. Это также освободило нас от обязанностей, не так ли? Потому что какие у тебя могут быть обязанности, когда у тебя нет никаких прав? А потом началось веселье, мы стали бросать деньги на ветер и неожиданно вы, стариканы, обнаружили, что, хоть у нас и не было никаких прав, мы имели власть над деньгами. Другими словами - послушай меня, Ма, - хоть вы и не собирались этого делать, вы дали нам деньги и отобрали обязанности. Ты следишь за ходом моих рассуждений? Ну, о'кей! Вы, взрослые, обнаружили, что сваренные вами законы дали вам все обязанности и никакого веселья, а нам - все наоборот, и вам это, естественно, не нравится. Ну, а нам, ребятам, это нравится, понимаешь? Нам это очень нравится, Ма! Пусть все так и остается. Здесь я исчерпал себя. Почему я объясняю это им, говорю, как парень-Методист, если я им все равно не интересен? Мама, которая не приняла этого (я имею в виду, мои идеи), хоть она и ухватила суть дела, теперь поменяла тактику, что насторожило меня. Она молча спустилась с лестницы и начала уговаривать меня зайти в ее личные апартаменты, что она делала и раньше, чтобы причинить мне какие-нибудь неприятности, и, как и раньше, я решил, что лучше просто уйти отсюда и не следовать за ней. Однако она разгадала мои мысли, потому что выскочила из своей комнаты, застав меня у открытой двери, и схватила меня за рукав. - Я должна поговорить с тобой, сынок, - сказала она. - В таком случае поговори со мной на улице, - ответил я ее, пытаясь выйти через дверь, но она не отпускала меня. - Нет, в моей комнате, это очень важно, - продолжала нашептывать она. Вот, пожалуйста, мы практически боролись на пороге, но тут она отпустила меня и сказала: - Пожалуйста, зайди в дом. Я закрыл дверь, но не пошел дальше коридора, и остановился в ожидании. - Твой отец умирает, - сказала мне Мама. Моей первой мыслью было то, что она лжет, а второй, что даже если она и не лжет, то пытается заполучить меня, ибо какая ей разница, жив он или мертв? Она пытается переложить на меня ответственность за что-то, с чем я никак не был связан, т. е. за старый заговор родителей и всех взрослых против ребят. Но я ошибся, дело было не в этом, она что-то хотела от меня. После долгих хождений вокруг да около она сказала мне: - Если с твоим отцом что-нибудь случится, я бы хотела, чтобы ты вернулся сюда. - Ты бы хотела... - сказал я. Вот и все. - Да. Я бы хотела, чтобы ты вернулся сюда. - А почему? Потому что я действительно не знал этого. Но я догадался по тому, как Мама опустила свои глаза и стала скромной и застенчивой девицей, - сначала я подумал, это для того, чтобы достичь нужного эффекта, но потом я понял: это было по-настоящему, и она ничего не могла с этим поделать. - Ты хочешь, чтобы я вернулся, - сказал я, - потому что тебе понадобится мужчина в доме. Она безмолвно согласилась, как пишут в женских еженедельных журналах. - Чтобы старое местечко выглядело респектабельно, пока ты снова не выйдешь замуж, - продолжил я. Мама все еще молчала. - Потому что старина Верн, твой предыдущий продукт, такой беспросветный тормоз, что никто никогда не примет его за хозяина-мужчину. На меня сверкнули глазами за такие слова, но я все еще не получил ответа, а наши мысли тем временем бились в воздухе и разнять их было невозможно, потому что неважно, насколько ты отрезан от близких родственников - даже если отрезан полностью и на веки вечные, всегда остается цепочка. Я имею в виду, что Мама знала очень многое обо мне, больше, чем кто-либо другой, и это связывало нас. - Папа довольно-таки живой, сказал я. - Он ни на каплю не выглядит умирающим, по-моему. Ни на каплю не выглядит. - Да, но я говорю тебе, что доктор сказал мне... - В таком случае я спрошу, как мне быть, у Папаши, и только у Папаши, - сказал я. - А если Папаша когда-либо умрет, я спрошу, как мне быть у самого себя. Она поняла, что на этом все закончилось, и не бросила на меня, как можно было ожидать, грязный взгляд. Вместо него я получил взгляд загадочный, она смотрела на меня так раз шесть за всю мою жизнь, таким образом говоря мне "Что за чудовище я вырастила? " И я ушел. На набережной реки, вдыхая свежий воздух, я остановился возле больших новых высотных зданий, похожих на рентгеновский снимок дома с содранной кожей, и смотрел на движущиеся под ними машины. Они ехали очень медленно, уверенно (пых, пых) и вкрадчиво, под мостом электрической железной дороги (с грохотом) и мимо электрической станции, похожей на супер-кинотеатр, к которому прикрепили литники. Спокойствие, великолепное спокойствие, хоть и довольно мрачное, подумал я. Тьфу на тебя, старая баржа, bon, bon voyage. Раздался радостный крик, я повернулся и стал наблюдать за малышами, расцветающими тинэйджерами, как можно их назвать, одетыми в маленькие джинсы и свитера, играющими на своей детской площадки с героями из Диснейленда, воздвигнутыми городским советом для того, чтобы усмирить их упрямое самолюбие. И тут бац! Кто-то очень больно хлопнул меня по плечу. Я очень медленно повернулся и увидел одутловатое, покрытое струпьями лицо Теда Эдварда. - Пиф-паф, - сказал я, веселя имбецила, целясь в него большим и указательным пальцами, как пистолетом. - Плохой мальчик. Тед Эд не сказал ничего, просто мрачно смотрел и испускал изо рта зловонное дыхание. - И что это, - спросил я, - ты здесь слоняешься? - Живу здесь, - сказал Эд. Я уставился на чувака. - Боже мой, Эд, - воскликнул я, - ты действительно можешь говорить! Он подошел ближе, пыхтя, как гиппопотам, и неожиданно начал вертеть цепочкой от ключей, которую он прятал в кармане, до тех пор, пока она не начала жужжать, как пропеллер. - Что, Эд? - спросил я. - Никакой велосипедной цепи? Никакого ножа-финки? Никакого чугунного лома? И, кстати, он не был одет в свою униформу тедди-боя: ни вельветового сюртука, ни громадных четырех-инчевых говнодавов, ни галстука-шнурка - только эта безумная прическа, набриолиненные кудри, спадающие на лоб высотой в один инч и его брюки-трубы, бывшие последний раз в стирке еще в эру Эттли. Чтобы остановить вращающуюся цепь, он попытался схватить ее той же рукой, которой ее вертел, ушиб красные костяшки своих пальцев, вздрогнул, сделал обиженное лицо, а потом свирепое и вызывающее, когда сунул руку вместе с цепью обратно в свои вонючие старые штаны. - Переехал, - сказал он. - Сюда. - А вся шайка? - спросил я его. - Вся знаменитая Докхедовская шайка? - Без шайки, - сказал Эд-Тед. - То-ко я. Я должен объяснить (и надеюсь, что вы поверите, хоть это и правда), что Эдвард и я родились и были воспитаны, если можно так сказать, в двух шагах друг от друга, на Хэрроу-роуд в Килберне, и носились везде вместе в коротких штанишках. Позже, когда движение тедди было в самом разгаре, Эдвард на некоторое время пропал и вступил в одну из волчьих стай тедди-боев, или как они там называются. Позже он прошел всю высшую школу Тедов на Хэрроу-роуд и достиг кондиции полностью оперившегося тедди-боя - щелеобразные глаза, односложные слова, грязные ногти, и все прочее - и бросил своих горюющих Маму и Папу, которые дали ему три воодушевляющих восклицания, и эмигрировал в Бермондси, чтобы присоединиться к банде. Если верить историям, рассказанных Эдом мне, когда он изредка покидал свои джунгли, переходил границу, попадал в цивилизованные части города, и пил со мной кофе, он жил старой доброй жизнью. Смелый, упрямый и целеустремленный, он бил посуду во всех ночных кофейнях, короновал избранных коллег железными рычагами в глухих тупиках и на автостоянках, и даже появлялся в телепрограмме, посвященной Тедам, где он фотогенично пялился в камеру и ворчал. - И почему же, Эд, - сказал я, - ты переехал сюда? - Потому что моя Ма переехала, - сказал он. - Ее переселили в новый дом. Он даже мигнул от столь долгой речи. - Так ты все еще живешь со своей Мамочкой? - спросил я. Он уставился на меня. - Конечно, - сказал он. - У такого большого парня, как ты, нет своей маленькой норки? - спросил я. Эд стукнул себя в грудь. - Слушай, - ответил он, - я уважаю свою Ма. - Круто, мужик, - сказал я. - Теперь расскажи мне, что с шайкой, бандой? Они тоже переехали? - Не, - сказал он. - Нее? А что тогда? Здесь наш доблестный Эдвард стал испуганным, и, крутя головой вокруг себя, оглядывая здания, окружавшие его, словно чудища, он сказал: - Шайка развалилась. Я оглядел это примитивное существо. - Ты имеешь в виду, - сказал я, - что та кучка сорванцов выкинула тебя? - Э? - воскликнул он. - Ты слышал, Эд. Тебя вытурили из колледжа Тедов? - Нее! Меня? Вытурить меня? Чего? Слушай! Я, я бросил их, понял? Думаешь, я слабак или что-то еще? Я покачал головой в ответ его абракадабре. - Сделай мне одолжение, Эд, - сказал я. - Ты боишься парней, почему сразу не сказать этого? Старомодные Теды, вроде тебя, все равно уже исчезают: все они переехали из Лондона в провинцию. Тед Эдвард устроил небольшой военный танец на потрескавшемся бетонном тротуаре. - Нееееет! - кричал он, словно десятилетний. - Проблема в том, Эд, - сказал я, - что ты пытаешься стать мужчиной, не побыв тинэйджером. Ты хочешь пропустить один из пролетов на лестнице. При упоминании "тинэйджеров" Эд утихомирился и стал спокойным, его тело согнулось, как огромный отросший ноготь на пальце ноги, он уставился на меня так, будто вся его размазанная личность собиралась плюнуть в меня. - Тинэйджеры! - процедил он. - Детская чушь. Тинэйджеры! Я просто поднял брови, помахал рукой этому жалкому треплу, и сказал "пока". Когда я пересекал двор между этими высотками, словно муравей на шахматной доске, неуклюже брошенный камень пролетел, конечно же, мимо, слава богу, и ударился об имитацию грузовика на детской площадке. "Янки! " орал Эд мне вслед. "Убирайся к себе домой, янки! " Грустно. В Пимлико старая, старая столица вновь поднимала свою разрушенную седую голову, будто она стыдилась своей современной дочери внизу по реке; и я шел по темно-фиолетовым и блевотно-зеленым улицам с затвердевшими углами, словно у бутерброда с ветчиной, пока не достиг Букингем Пэлэс Роуд и места, где Аэро-Терминал стоит напротив автобусной станции. И там с одной стороны были шикарные люди, уезжавшие за рубеж, мохеровые и льняные костюмы, белые тщеславные сумки аэролайнеров, солнечные очки и листы билетов в рай, там были представители всех национальностей, и все были равны в небесных владениях быстрых путешествий по воздуху. А на другой стороне были крестьянские массы пользующихся автобусами, в своих платьях из занавесок и в твидовых костюмах за полцены, все с плоскостопием и с честным разделом места - "я-в-своем-маленьком-уголке-а-ты-в-своем" - и проходивший мимо них отряд деревянных солдатиков, все с похмелья после ночи разврата на Дилли, с женскими муфтами на головах и в потных красных мундирах, показывавших их позвоночники от шеи до копчика. Отряд играл на флейтах эту вонючую музыку, словно птица выпускала газы, и я подумал - Боже, Боже мой, как ужасна эта страна, как она мрачна, безжизненна, слепа и какой чепухой занята! После чего, чувствуя, что, возможно, дело во мне самом, я вошел в маленький скверик за вокзалом, где был обыкновенный набор мам, детских колясок, оккупантов, жующих жвачку, стариков в ботинках, с перхотью и с самокрутками, из которых торчал табак. Я сел на деревянную скамейку между огромными платанами, должно быть, с декоративными клумбами и даже с фонтаном, чего практически не встретишь в Англии, ибо здесь никогда не забывают выключить кран и экономить воду, и заметил, что садовник из Вест Инда поливает клумбы, окруженный стайкой ребят. Они дружно дергали его шланг, а он, довольно неплохо, надо сказать, изображал доброжелательного взрослого, а также цветного человека, который чувствовал себя спокойно среди враждебных коренных жителей. Я ничего не имею против этих ребят, я понимаю, что они должны быть такими, чтобы раса продолжала свое существование, но я не могу сказать, что они мне нравятся, или что я одобряю их поступки. Вообще-то я не доверяю им и рассматриваю их как угрозу, потому что они так своенравны и энергетичны, и, если вы спросите меня, несмотря на их милые детские привычки, они отлично знают, что они могут, и увидите, они добьются этого. Однажды, запомните мои слова, мы проснемся, а окажется, что маленькие чудища поднялись ночью и захватилиБанк Англии, Букингемский дворец и Би-би-си. Но у этого Вест-индийца, наверное, были отцовские инстинкты, или что-либо вроде этого, или он - опытный укротитель львов, потому что он управлялся с этими маленькими атомными бомбами безо всяких усилий, либо веселя их так, что они кричали от смеха (и он вместе с ними), либо набрасываясь на них в ярости и немедленно получая результат. За этим делом и поливанием он перебрасывался парой слов с мамами и стариками, щеголяя своим обаянием Британской Вест-Индии, за что я не виню его, а также был внимателен к старым пустомелям обоих полов, пока все, кого я назвал, не светились от счастья. В общем, этот цветной тип произвел на меня впечатление этакого чертовски цивилизованного. С этой мыслью я поднялся со скамейки в саду, в разгар лета, чувствуя себя ох как грустно, и сел в автобус. Он отвез меня через весь Лондон в мое обиталище в районе у. 10 и 11. Я хочу рассказать о районе, в котором я живу, потому что это просто смехота, это один из немногих, которые остались после эры Велфера и частное владение чего-то там такого, а на самом деле просто застоявшиеся трущобы. Этот кусок Лондона умирает, и это наиглавнейшая вещь, которая происходит здесь. На севере этого района проходят параллельно Хэрроу роуд, даже если бы были на машине, канал под названием Гренд Юнион, по которому ничего не плавает, кроме дохлых кошек и контрацептивов, и главная железнодорожная ветка, по которой вы можете добраться из Лондона в брюквенные графства Запада Англии. Эти три пути побега, пересекающиеся в разных точках, создают маленькие сумасшедшие острова обитания в трущобах, отгороженных от мира пропастями и связанных металлическими мостами. Наверное, мне не стоит рассказывать о том, что в этойсеверной части есть больница, газовый завод с достаточным количеством сока для того, чтобы население всей страны покончило жизнь самоубийством и очень древнее кладбище с приятным деревенским названием Кенсал Грин. На востоке, все еще в районе у. 1, есть другая железная дорога и парк с названием, которое мог выдумать лишь Сатана во всем своем великолепии, а именн