е, - погрузилось во тьму и безмолвие. Так закончились три дня и три ночи, за которые случились приход горбуна, нечестивый праздник и открытие кабачка. Вот и время должно пройти. Ибо последующие четыре года очень похожи один на другой. Большие перемены случились, но происходили они потихоньку, простыми шажками и сами собой кажутся незначительными. Горбун продолжал себе жить с мисс Амелией. Кабачок постепенно расширялся. Мисс Амелия начала торговать выпивкой вразлив, и в лавку поставили столики. Каждый вечер туда заходили посетители, а по субботам собиралась большая толпа. Мисс Амелия начала подавать на ужин жареного сомика - по пятнадцать центов за тарелку. Горбун уломал ее купить отличное механическое пианино. За два года это место перестало быть лавкой, превратилось в настоящий кабачок, что открывался в шесть и работал до двенадцати. Каждый вечер горбун спускался по лестнице с видом человека, знающего себе цену. От него вечно попахивало ботвой репы, ибо по утрам и вечерам мисс Амелия натирала его отваром, чтобы сил прибавилось. Сверх меры его избаловала, да только не в коня корм: от еды горб его и голова, казалось, становились все больше и больше, а остальное тельце усыхало и кособочилось. Сама мисс Амелия внешне не менялась. Всю неделю носила робу и болотные бахилы, а по воскресеньям надевала темно-красное платье, висевшее на ней весьма причудливым образом. Манеры ее, вместе с тем, и сам образ жизни изменились сильно. Свирепую тяжбу в суде любила по-прежнему, но уж не так проворно дурачила своих собратьев и вынуждала их на неправедные платежи. Поскольку горбун был общителен, она даже начала выходить из дому - на церковные бдения, на похороны и тому подобное. Врачевала все так же успешно, а выпивка стала еще лучше, если это вообще возможно. Сам кабачок оказался предприятием выгодным и стал единственным местом развлечений на много миль вокруг. Посмотрим же на эти годы наугад и в беспорядке. Вот горбун шагает мисс Амелии след в след - красным зимним утром они отправились в сосняки на охоту. Вот работают вместе на ее участке: Братишка Лаймон стоит рядом и совершенно ничего не делает, но быстро подмечает, если ленятся батраки. Осенними днями сидят на заднем крыльце и рубят сахарный тростник. Слепящее лето проводят на топях, где болотный кипарис исчерна-зелен, а под спутанной влажной растительностью лежит сонный полумрак. Вот тропа заводит их в трясину или к чистой воде, и мисс Амелия нагибается, а Братишка Лаймон карабкается ей на закорки - и идет она вброд, а горбун устроился на плечах и держится за уши или за ее широкий лоб. Время от времени мисс Амелия заводила "форд", купленный когда-то давно, и возила Братишку Лаймона развлечься кинокартиной в Чихо, на дальнюю ярмарку или петушиные бои: горбуна зрелища приводили в истовый восторг. Разумеется, были они каждое утро у себя в кабачке и сидели часами вместе у очага в гостиной наверху. Потому что горбуну по ночам становилось худо, и он боялся лежать один и смотреть во тьму. Страшился он смерти. И мисс Амелии не хотелось оставлять его наедине с таким мучением. Можно бы даже сделать вывод, что и кабачок начал расширяться главным образом из-за горбуна: ибо собиралось в нем общество ему на радость и помогало так скоротать ночь. И вот составьте из таких мгновений общую картину всех этих лет. И пусть ненадолго она останется в памяти. Теперь же всему этому поведению нужно дать какое-то объяснение. Пришло время поговорить о любви. Ибо мисс Амелия любила Братишку Лаймона. Это было ясно всем - не более того. Жили вместе в одном доме, порознь их никогда не видали. А следовательно, если верить миссис Макфэйл, пронырливой тетке с бородавками на носу, которая постоянно передвигала свою рухлядь из одного угла гостиной в другой, если верить ей и еще некоторым, жила эта парочка во грехе. Будь они даже родней, получилась бы помесь между двоюродными и троюродными братом с сестрой, да и того доказать было б никак не возможно. Мисс Амелия, конечно, - дылда еще та, шести футов росту, а Братишка Лаймон - горбатый хиляга и достает ей лишь до пояса. Но тут миссис Кочерыжке Макфэйл и ее кумушкам даже еще лучше, ибо подобные им просто упиваются такими союзами, неравными и ничтожными. Пусть себе. Добрые люди считали, что если эти двое и обрели какое-то телесное удовлетворение между собой, то касается это лишь их одних да Господа Бога. Вся здравая публика приходила к единому мнению об этой парочке, и ответ у них был простой и недвусмысленный - "не может быть". Что же это тогда за любовь, а? Перво-наперво, любовь - совместное переживание двоих, но коли даже так, совместное переживание не означает, что переживание у этих двоих одинаковое. Есть любящий и возлюбленный, но они - из разных стран. Возлюбленный зачастую - лишь побуждение для всей любви, тихо копившейся в любящем очень и очень долго. Причем, каждому любящему это почему-то известно. В душе своей чувствует он, что его любовь - штука одинокая. И приходит к познанию нового, неведомого одиночества, и от знания этого страдает. И остается любящему тогда только одно. Он должен хранить в себе эту любовь, как только умеет; сотворить внутри целый новый мир, напряженный и странный, завершенный в самом себе. А добавить к этому можно еще и то, что такой любящий, о ком мы говорим, не обязательно - молодой человек, что откладывает деньги на обручальное кольцо; этим любящим может быть мужчина, женщина, дитя или вообще любое человеческое создание на этой земле. Любимый тоже может быть кем угодно. Самые диковинные люди бывают таким побуждением к любви. Да окажись ты трясущимся от старости прадедушкой - но до сих пор будешь любить лишь странную девчонку, которую встретил как-то днем на улице в Чихо двадцать лет назад. И проповедник, случается, любит женщину падшую. Возлюбленный может быть личностью вероломной, с сальными волосами и дурными привычками. Да, и любящий видит все это так же ясно, как и любой другой - но это ни на гран не влияет на течение его любви. Самая заурядная персона бывает предметом любви - неистовой, сумасбродной и прекрасной, точно ядовитая болотная лилия. Хороший человек вызывает к себе любовь яростную и испорченную, а безумец с пеной у рта - укрывает чью-нибудь душу простым и нежным покоем. Ценность и свойства любви, значит, определяются самим любящим и никем больше. Вот по этой причине большинство из нас предпочли бы любить сами, а не быть любимыми. Почти все желают стать любящими. А грубая правда - в том, что в тайне тайн своих быть любимым для многих невыносимо. Любимый боится и ненавидит любящего - и недаром. Ибо любящий вечно пытается любимого разоблачить. Любящий жаждет любой возможной связи со своим любимым, даже если переживание это причиняет ему одну лишь боль. Раньше уже упоминалось, что мисс Амелия была когда-то замужем. Теперь об этом причудливом событии можно, пожалуй, и рассказать. Помните - все это случилось очень давно: мисс Амелия тогда единственный раз в жизни, до появления у нее горбуна, то есть, лично прикоснулась к этому явлению - любви. Городок тогда был точно таким же, как и теперь, за исключением того, что имелось в нем две лавки, а не три, и персики вдоль дороги росли более корявые и приземистые, чем теперь. Мисс Амелии в то время было девятнадцать лет, и отец ее уже много месяцев как лежал в могиле. И жил тогда в городишке наладчик ткацких станков по имени Марвин Мэйси. Генри Мэйси он приходился братом, но зная их, ни за что нельзя было сказать, что они - родня. Ибо Марвин Мэйси был завиднейшим мужчиной во всей округе - выше шести футов, крепкий, с медлительными серыми глазами и курчавым волосом. Жил он неплохо, зарабатывал хорошо и имел золотые часы, что сзади открывались картинкой с водопадом. Со стороны, с мирской точки зрения Марвин Мэйси был человеком удачливым: никому не нужно кланяться, ни перед кем не надо угодничать, всегда добивается, чего нужно. Однако если посмотреть серьезнее и глубже, завидовать тут было нечему, ибо Марвин Мэйси был человеком недобрым. Репутация у него - что у любой шпаны в округе, если не хуже. Много лет, еще совсем мальчишкой, таскал он с собою высушенное и засоленное ухо человека, которого порешил в драке на бритвах. Рубил в сосняках белкам хвосты - так уж ему угодно было, а в левом кармане штанов носил запретную траву марихуану - соблазнять тех, кто удручен и кого к смерти потянуло. Несмотря же на такую репутацию, любим он был многими женщинами в округе - а жило здесь тогда даже несколько молоденьких девушек с чисто вымытыми волосами, кроткими взорами, нежными маленькими попками и чарующими манерами. И вот как раз этих благородных барышень он унижал и позорил. Пока, наконец, в возрасте двадцати двух лет этот самый Марвин Мэйси не предпочел мисс Амелию. Именно этой замкнутой, неуклюжей и странноглазой девушки он и добивался. Причем не из-за денег хотел ее, а единственно по любви. И любовь изменила Марвина Мэйси. До того, как полюбил он мисс Амелию, можно было вообще под сомнение ставить, водится ли у такого человека внутри душа и сердце. Хотя уродству его характера и объяснение имеется: начинал жизнь в этом мире Марвин Мэйси очень трудно. Был одним из семерых нежеланных детей, чьих родителей и родителями-то назвать язык не повернется: сами дикие охламоны, нравилось им только рыбу удить, да по болотам шастать. Их же собственные дети - а по одному новому появлялось почти каждый год - были им лишь обузой. По вечерам, вернувшись с фабрики, смотрели эти родители на своих детей так, точно не могли сообразить, откуда они вообще взялись. Если дети плакали, их лупцевали, а первое, чему они в этой жизни научились, - искать в комнате самый темный угол и прятаться в нем так, чтобы не заметили. Худенькие все были, точно поседевшие привидения, и почти не говорили - даже между собой. Наконец родители их совсем бросили, оставив на попечение городка. Трудная стояла зима - фабрика закрылась почти на три месяца, много нищеты повсюду поселилось. Но не такой то был городок, где белым сироткам дадут за просто так сгинуть в чистом поле прямо у тебя на глазах. Так оно все и вышло: старшенький, восемь лет ему было, ушел пешком в Чихо и там пропал - то ли на товарняк притулился и уехал куда, то ли что, никто не знает. Трое следующих столовались по всему городу: посылали их из одной кухни в другую, а склада они были хрупкого и вскоре померли, еще до Пасхи. Последние же двое были Марвин Мэйси и Генри Мэйси - их-то и взяли в дом. Жила тогда там одна добрая женщина, миссис Мэри Хэйл - вот она и приняла к себе Марвина Мэйси и Генри Мэйси и любила их, как своих собственных. Выросли они у нее в доме, и относились к ним хорошо. Однако ж сердца маленьких детишек - органы нежные. Бросишь такое грубо в мир с самого начала - и скрючит его в причудливые формы. Сердечко обиженного ребенка может так ссохнуться, что навсегда потом останется жестким и рябым, точно косточка персика. Или же наоборот - может гноиться и набухать, пока носить его в теле не станет сущей мукой, и тогда царапать и ранить его будут самые заурядные вещи. Так вот и стало с Генри Мэйси - полной противоположностью своему брату - добрейшим и нежнейшим человеком во всем городке. Отдает все свое жалованье взаймы тем, кому не повезло, а раньше еще и за детками присматривал, чьи родители по субботам вечером в кабачок ходили. Да только робкий он человек, и с первого взгляда сказать можно - набухло его сердце, и он страдает. Марвин Мэйси, вместе с тем, вырос наглым, бесстрашным и жестоким. Сердце его загрубело, как рога Сатаны, и пока не полюбил он мисс Амелию, брату своему и доброй женщине, что его вырастила, не приносил ничего, кроме позора и хлопот. Но любовь натуру Марвина Мэйси обратила вспять. Два года любил он мисс Амелию, но чувств своих не выказывал. Стоит, бывало, у самых дверей, картуз в руках мнет, глаза робкие, тоскливые и дымчато-серые. Совершенно исправился. К брату и приемной матери стал хорошо относиться, заработок откладывал, научился деньги не транжирить. Больше того - к Господу потянулся. Не валялся больше все воскресенье сплошняком на полу веранды, песен не горланил, да на гитаре не бренчал; начал к службе ходить и на всех религиозных собраниях присутствовать. Научился приличным манерам: вставать, например, и свой стул даме предлагать, перестал божиться и драться, а также святые имена всуе поминать. И вот два года себя он так преобразовывал и улучшал натуру свою всячески. А как два года истекли, пришел однажды вечером к мисс Амелии с охапкой болотных цветов, мешочком свиных рубцов и серебряным колечком. В тот вечер Марвин Мэйси и объявил о своей любви. И мисс Амелия за него вышла. Потом все недоумевали, зачем. Некоторые утверждали, что ей просто свадебных подарков себе хотелось. Другие полагали, что ей двоюродная бабка из Чихо все мозги засуричила, а бабка эта кошмарной старухой была. Как бы там ни было, прошла она размашистым шагом по церковному проходу в свадебном платье матушки-покойницы из желтого атласа, которое дюймов на двенадцать ей коротко было. Стоял зимний день, чистое солнце сияло в рубиновые стеклышки церковных окон, и пару перед алтарем заливало странное зарево. Пока зачитывали свидетельство о браке, мисс Амелия странное движение все время повторяла - потирала сбоку правой ладонью свое атласное свадебное платье. Все искала в робе карман и, не нащупав, менялась в лице - никак не терпелось ей, скучно и досадно было. Наконец, когда все слова дочитали и молитву сказали, мисс Амелия скорым шагом вышла из церкви, даже мужа не взяв за руку, и пошла по меньшей мере на два шага впереди. От церкви до лавки - рукой подать, поэтому жених и невеста домой отправились пешком. Говорят, по дороге мисс Амелия заговорила о какой-то сделке, что она заключила с неким фермером насчет воза щепы. К жениху своему, на самом деле, она относилась точно так же, как к любому покупателю, что зашел бы к ней в лавку купить пинту выпивки. Но все пока шло довольно пристойно: городок был доволен, поскольку люди видели, что эта любовь совершила с Марвином Мэйси, и надеялись, что невесту его она тоже исправит. По крайней мере, они рассчитывали, что замужество умерит норов мисс Амелии, напустит на нее семейного жирка и, в конце концов, превратит в женщину предсказуемую. Они ошибались. Мальчишки, подглядывавшие в ту ночь ей в окна, рассказали, что там происходило в действительности. Невеста с женихом превосходно отужинали тем, что приготовил Джефф, старый негр, кухаривший для мисс Амелии. Невеста себе добавки от каждого блюда накладывала, а жених к еде вообще едва притронулся. Затем невеста занялась своими обычными делами - читала газету, заканчивала опись припасов в лавке и так далее. Жених тем временем валандался в дверях с безвольной, глупой и блаженной физиономией. Его не замечали. В одиннадцать невеста взяла лампу и направилась наверх. Жених последовал за ней по пятам. Пока все шло достаточно прилично, но дальше случилось нечто вовсе уж нечестивое. Через полчаса мисс Амелия прогромыхала вниз по лестнице в одних бриджах и защитной куртке. Лицо у нее потемнело аж до черноты. Шваркнула она кухонной дверью, да еще и пнула впридачу. Потом только в руки себя взяла. Огонь расшевелила, села и закинула ноги на печку. Почитала "Альманах фермера", кофе выпила, да покурила трубку отцовскую. Лицо у нее было жесткое, суровое, но краска с него схлынула, и цвета оно стало обычного. Иногда мисс Амелия от "Альманаха" отрывалась и переписывала оттуда что-то на бумажку. А к заре ушла к себе в контору и сняла там чехол с пишущей машинки - она ее совсем недавно приобрела и только училась, как с нею управляться. Так и просидела всю свою первую брачную ночь. А как день забрезжил, вышла на двор, точно и не было ничего, и плотничать принялась - клетку для кроликов строить, что неделю назад начала с намерением где-нибудь продать. Жених же поистине в жалкий переплет попадает, коли возлюбленную невесту свою с собой в постель уложить не может, да еще и весь город об этом прознает. Марвин Мэйси спустился в тот день все в том же свадебном костюме и с больным лицом. Бог знает, как провел он эту ночь. Поотирался по двору, посматривая на мисс Амелию, но близко не подходил. А к полудню мысль ему в голову пришла, и направился он в сторону Сосайэти-Сити. Вернулся с подарками - колечко с опалом, куколка из розовой эмали вроде тех, что в моде тогда были, серебряный браслетик с двумя сердечками, да коробка сладостей, стоившая два с половиной доллара. Мисс Амелия осмотрела подарки эти изящные и коробку сладостей открыла, ибо проголодалась. А над остальными поразмыслила проницательно, да и выложила на прилавок - на продажу. Ночь провели они в той же манере, что и прежде, - только мисс Амелия снесла вниз свою перину и устроилась у печки. Спала она очень хорошо. Три дня все так и продолжалось. Мисс Амелия - по хозяйству, как водится. Прознала, что в десяти милях по дороге мост собираются строить, и сильно этим делом заинтересовалась. Марвин Мэйси по-прежнему ходил за ней по участку хвостиком, но по лицу его можно было сказать, как он мучается. А на четвертый день сотворил вещь очень бесхитростную: съездил в Чихо и вернулся оттуда со стряпчим. И прямо в конторе мисс Амелии отписал ей все свое имущество - десять акров лесных площадей, купленных на все его сбережения. Прочла она эту бумагу строго, чтобы все без обмана, а потом рассудительно в ящик конторки заперла. Марвин Мэйси же в тот день взял кварту виски и отправился с нею один на болота, еще и солнце не успело закатиться. А к вечеру вернулся пьяный, подошел к мисс Амелии - глаза нараспашку, слезой прошитые - и положил ей руку на плечо. Видать, сказать что-то хотел, да не успел и рта открыть. Развернулась она, двинула ему кулаком прямо в лицо так, что он к стене отлетел, и зуб передний ему сломала. Все остальное дело можно и вкратце помянуть. После этого первого удара мутузила его мисс Амелия, как только он под руку подворачивался пьяный. А в конце концов и вовсе с участка согнала, и вынужден он был мучиться прилюдно. Днем ошивался вокруг ее собственности, а иногда со взглядом полоумным на осунувшемся лице приносил ружье свое и садился его чистить, поглядывая пристально на мисс Амелию. Если и боялась она, то виду не показывала, но лицом суровела и наземь сплевывала часто. Последнюю глупость совершил он, когда влез в окно ее лавки однажды ночью и уселся там в темноте - безо всякой особенной цели вообще, - пока она утром по лестнице не спустилась. За такое мисс Амелия отправилась немедленно в суд в Чихо, понадеявшись, что запрут его в исправительный дом за нарушение владения. Марвин Мэйси же в тот день убрался прочь из города, и никто не видел, ни как он ушел, ни куда именно. Перед этим подсунул под дверь мисс Амелии длинное чудное письмо, отчасти карандашом писанное, отчасти - чернилами. Безумное любовное письмо то было - но и угрозы в нем тоже читались, и клялся он, что за всю свою жизнь с нею посчитается. Длилось его семейное счастье десять дней. А весь городишко ощутил то особое удовлетворение, какое наступает, когда видишь, как с человеком кончают особенно скандальным и кошмарным образом. У мисс Амелии осталось все, чем когда-либо владел Марвин Мэйси, - лесной участок, часы позолоченные, все имущество его до последнего. Да только казалось, невелика ему цена: по весне она порезала его балахон клановский - табачные кустики накрывать. Вот и получилось у него только ее еще больше озолотить, да всю любовь свою ей отдать. Но странное дело - никогда не поминала она его без жуткой и злобной горечи. И по имени никогда не звала, а лишь презрительно отзывалась: "тот наладчик, за которым я была замужем". И позднее, когда кошмарные слухи о Марвине Мэйси до городка долетели, мисс Амелия была очень довольна. Ибо подлинная натура Марвина Мэйси наконец явилась всем на обозрение, чуть только избавился он от своей любви. Стал злоумышленником, и портреты его с именем во всех газетах штата пропечатали: ограбил три заправочные станции и совершил вооруженный налет на магазин в Сосайэти-Сити с обрезом. Подозревали его и в убийстве Раскосого Сэма - знаменитого в своем роде бандита. И все эти преступления люди связывали с именем Марвина Мэйси, так что злоумышление его известно стало по многим округам. И попался он, наконец, в руки закона, пьяный, на полу хижины для туристов, с гитарой под боком, и в правом ботинке у него было пятьдесять семь долларов. Судили его, приговор вынесли и отправили срок отбывать в исправительный дом под Атлантой. Мисс Амелию это глубоко удовлетворило. Ну вот, а случилось все это очень давно: такова и была история замужества мисс Амелии. Весь городок долго потешался над этим нелепым делом. Но хоть снаружи подробности любви этой и впрямь печальны и смехотворны, не следует забывать, что истинная история в душе самого любящего разворачивалась. Так кто ж, если не сам Господь Бог, может судьей быть этой или же любой другой любви? В самую первую ночь сидели в кабачке и такие, кто вдруг вспомнил об этом сломленном женихе, запертом в мрачном исправительном доме за много миль отсюда. Ведь за все прошедшие годы Марвина Мэйси в городке отнюдь не забывали. Имя его никогда не упоминалось при мисс Амелии или горбуне. Но память о страсти его и его преступлениях, мысль о нем, сидящем под замком в камере, оставалась тревожным отзвуком и счастливой любви мисс Амелии, и веселья всего кабачка. Да и вы не забудьте этого Марвина Мэйси - сыграет он еще свою зловещую роль в нашем рассказе, который пока не окончен. За те четыре года, в которые лавка мисс Амелии сделалась кабачком, комнаты наверху совершенно не изменились. Эта часть дома осталась точно такой же, как мисс Амелия привыкла за всю свою жизнь, такой же, как во времена ее отца и, скорее всего, до него тоже. Три комнаты, как уже известно, были безупречно чисты. У мельчайшей мелочи имелось свое место, всЈ каждое утро протиралось и подметалось Джеффом, слугой мисс Амелии. Передняя комната принадлежала Братишке Лаймону - это в ней останавливался Марвин Мэйси на те несколько ночей, когда ему разрешали, а до того комната служила спальней отцу мисс Амелии. Стояли в ней большой шифоньер, комод, покрытый накрахмаленной белой льняной скатертью с кружевом по краям, и стол с мраморной столешницей. Кровать была огромна - старая, с четырьмя столбиками из темного резного розового дерева. На ней лежали две перины, валики и множество подушек-думочек ручной работы. Кровать была такой высокой, что к ней вела лесенка из двух ступенек - никто ими раньше не пользовался, но Братишка Лаймон выволакивал каждый вечер и всходил наверх с помпой. Рядышком со ступеньками под кроватью, скрытая благопристойно от взоров, стояла фаянсовая ночная ваза, расписанная розочками. Никаких ковров не покрывало темных вощеных полов, а занавески на окнах были сделаны из какого-то белого матерьяла, и по краям тоже имелись кружева. По другую сторону гостиной была спальня мисс Амелии - поменьше и очень незатейливая. Кровать - узкая, из сосны. Стоял комод для ее штанов, рубашек и воскресного платья, а в стенку чулана она вбила два гвоздя, чтобы болотные бахилы свои вешать. Ни штор, ни ковриков, ни украшений каких. Средняя же комната - гостиная - была изысканна. Диван из розового дерева, обитый потертым зеленым шелком, стоял перед камином. Мраморные столики, две швейные машинки "Зингер", большая ваза со степной травой - все выглядело богатым и благородным. Но самым важным предметом обстановки в гостиной была большая застекленная горка, в которой хранились разные сокровища и курьезы. К этой коллекции сама мисс Амелия добавила лишь два экспоната - огромный желудь от водяного дуба и шкатулочку, обитую бархатом, с двумя серыми камешками внутри. Время от времени, когда заняться было особо нечем, мисс Амелия брала с полки шкатулку и становилась у окна, держа камешки на ладони и разглядывая их со смесью изумления, неясного уважения и страха. Ибо были то камни из почек самой мисс Амелии - их извлек несколько лет назад врач в Чихо. Сущий кошмар пережила тогда мисс Амелия, с первой минуты до последней, а остались ей лишь эти два крошечных камешка и больше ничего; неизбежно должна она была либо хранить их как великую ценность, либо же признать, что сделка того совершенно не стоила. Поэтому и оставила их себе, а на второй год жизни с Братишкой Лаймоном вправила их в цепочку для часов и ему подарила. Второй же предмет - большой желудь - был ей очень дорог, но когда смотрела на него она, лицо ее всегда подергивалось печалью и недоумением. - Амелия, что же он означает? - спрашивал ее Братишка Лаймон. - Да просто желудь, - отвечала она. - Обычный желудь. Я подобрала его в тот день, когда умер Большой Папа. - Это как? - не отставал Братишка Лаймон. - А так, что просто желудь, я его на земле нашла в тот день. Подобрала и в карман сунула. Сама не знаю, зачем. - Какая своеобразная причина, - говорил Братишка Лаймон. Много бесед вели мисс Амелия и Братишка Лаймон в верхних комнатах - как правило, в первые утренние часы, когда горбуну уже не спалось. Мисс Амелия обычно держалась как женщина молчаливая, кто не позволит себе язык распускать, что бы ни взбрело ей в голову. Однако, и такие разговоры велись, что бывали ей в удовольствие. Было в них всех одно общее - они никогда не истощались. Ей нравилось обсуждать вопросы, над которыми можно ломать голову десятками лет, но все равно к решению и близко не подступиться. Братишка Лаймон, напротив, любил болтать обо всем на свете, а треплом он был знатным. И подходили они к этим беседам совершенно по-разному. Мисс Амелия постоянно придерживалась самых широких, бессвязных обобщений, ее низкий, задумчивый голос не умолкал и речь ни к чему не приводила; Братишка же Лаймон перебивал ее неожиданно, схватывал по-сорочьи какую-нибудь малость, хоть и неважную, но, по крайней мере, конкретную и как-то связанную с делами подручными и практическими. Среди любимых тем у мисс Амелии были такие: звезды, почему негры - черные, как рак лучше всего лечить и тому подобное. И об отце своем любила разговаривать нескончаемо. - Ну и вот, Лай, - говорила она Лаймону, - в те дни я уж спала так спала. Ложилась, сразу как лампу зажигали, и засыпала - и спала так, точно меня в теплой колесной мази утопили. А день начинался, заходил Большой Папа, руку мне на плечо клал и говорил: "Пошевеливайся давай, Малютка". Вот так, бывало, и говорил. А потом орал мне из кухни наверх по лестнице, как печку раскочегарит. "Овсянка жареная, - орал он. - Курятина с подливкой. Яичница с беконом". И я по лестнице бегом, давай у печки одеваться, пока он у колонки снаружи умывается. А потом к винокурне пойдем или, может... - А у нас нехорошая овсянка сегодня утром была, - говорил Братишка Лаймон. - Слишком быстро на сковородку кинули, прожариться не успела. - А когда Большой Папа в те дни виски отцеживал... И беседа текла бесконечно, и длинные ноги свои мисс Амелия перед очагом вытягивала; ибо лето ли, зима, но огонь в камине всегда горел, поскольку Братишка Лаймон по натуре был мерзлякой. Сидел напротив нее в низеньком креслице, ноги до полу не доставали, сам в одеяло укутан или в зеленый шерстяной платок. Мисс Амелия никому больше, кроме горбуна, об отце своем не рассказывала. Таким вот путем она ему любовь свою выказывала. Доверялась в вещах самых деликатных и жизненно важных. Он один знал, где у нее карта хранится, на которой показано, где на участке какие бочонки виски зарыты. Он один мог в ее бухгалтерскую книгу заглянуть или ключик от горки с курьезами взять. И деньги из кассы у нее брал - целыми горстями: сильно ему нравилось, как громко они звякают у него в карманах. Владел он почти всей ее собственностью, ибо когда сердился, мисс Амелия рыскала по участку, подарок какой-нибудь ему искала. Потому и не осталось почти ничего, что еще можно было бы ему подарить. Единственным в жизни, чем не хотелось ей с Братишкой Лаймоном делиться, были воспоминания о замужестве ее десятидневном. Марвин Мэйси - вот о чем никогда, ни в какое время между ними не говорилось. Так пускай и пройдут эти медленные годы, и подойдем мы к тому субботнему вечеру шесть лет спустя после того, как Братишка Лаймон в лавке объявился. Август стоял, и небо над городком весь день пылало, точно холст пламени. Но уже подступали зеленоватые сумерки, и повсюду разливалось успокоение. Всю улицу укутало сухой золотистой пылью в дюйм глубиной, детишки носились по ней полуголыми, часто чихали, потели и капризничали. Фабрика закрылась в полдень. Обитатели домов по главной улице отдыхали у себя на ступеньках, женщины листьями пальметто обмахивались. У мисс Амелии над верандой вывеска прибита - "КАФЕ". На задней же веранде прохладно в тенечке решетчатом; там и сидел Братишка Лаймон, вертя ручку мороженицы - часто разгребал соль со льдом, вынимал мутовку и слизывал чуток, посмотреть, как мороженое взбивается. Джефф хлопотал в кухне. В то утро мисс Амелия вывесила на стену веранды объявление: "На ужин курица - сегодня по двадцать центов". Кабачок уже открылся, а мисс Амелия только-только закончила все дела у себя в конторе. Все восемь столиков уже заняли, а из механического пианино блямкала музыка. В углу у самой двери за столиком сидел с ребенком Генри Мэйси. Пил он виски из стакана, что для него несвойственно, поскольку выпивка легко ударяла ему в голову, и он от нее плакать начинал или песни петь. Лицо у него было очень бледным, а левый глаз все время нервно подергивался - так обычно бывало, когда он волновался. Внутрь он протиснулся бочком, и когда с ним поздоровались, не ответил. Ребеночек был Хорэса Уэллса - его в то утро оставили у мисс Амелии подлечиться. Мисс Амелия вышла из конторы в хорошем состоянии духа. Распорядилась по кухне, и в кабачке появилась с куриной гузкой между пальцев - это из всей птицы у нее самый любимый кусочек был. Оглядела комнату, убедилась, что все, в целом, правильно, и подошла к столику Генри Мэйси в уголке. Стул повернула спинкой, уселась верхом, поскольку ужинать еще не хотелось, а так - время провести. В боковом кармане робы лежала у нее бутылочка "Средства от Крупа" - такое лекарство, делается из виски, леденцов и еще одного секретного компонента. Мисс Амелия бутылочку откупорила и сунула ребенку в рот. А потом повернулась к Генри Мэйси, увидела, как у того левый глаз дергается, и спросила: - Хвораешь чем, или как? Генри Мэйси, казалось, совсем уж был готов ответить что-то тяжелое, но посмотрев долгим взглядом в глаза мисс Амелии, лишь сглотнул и промолчал. И мисс Амелия вновь повернулась к пациенту. У ребенка лишь голова виднелась из-за стола. Лицо его сильно раскраснелось, глазенки полузакрыты, рот раззявился. На бедре у него нарывал огромный твердый чирей, и к мисс Амелии привели-то его, чтобы она нарыв вскрыла. Но у мисс Амелии с детьми все по-особому было: не нравилось ей делать им больно, не хотела она, чтоб они из рук вырывались или боялись. Потому и оставила у себя ребенка на весь день, часто кормила его лакрицей и давала свое "средство", а к вечеру повязала ему на шею салфетку и заставила съесть полную тарелку ужина. Теперь же он сидел за столом, голова его покачивалась медленно из стороны в сторону, а когда дышал, изо рта вырывались тихонькие усталые стоны. В кабачке что-то зашевелилось, и мисс Амелия быстро оглянулась. Вошел Братишка Лаймон - с важным видом, как входил сюда каждый вечер. Дойдя до самого центра комнаты, он резко остановился, хитро оглядел собравшихся, оценивая каждого и прикинув быстренько, с какими душевными устремлениями ему сегодня предстоит иметь дело. Горбун был тем еще бедокуром. Любыми озорствами наслаждался - ни слова не сказав, мог так людей друг с другом стравить, что все только диву давались. Это из-за него близнецы Рэйни поссорились за складной нож два года тому и с тех пор даже словом не перемолвились. И при большой драке между Рипом Уэллборном и Робертом Калвертом Хэйлом он был - как присутствовал при всех остальных потасовках с того самого дня, как в городке объявился. Везде свой нос сунет, все бельишко у всех перетряхнет, вечно не в свои дела залезет. Но странно сказать - несмотря на это, кабачок набирал в популярности только из-за него. Без него и веселье не веселье. Только зайдет в комнату, как там напряг поселяется, поскольку с таким пронырой никогда не скажешь, что за муха тебя укусит или какая каша заварится. Людям же никогда так свободно не бывает, так безрассудно-радостно, если не ждет их впереди какая ни есть суматоха или бедствие. И вот, значит, только горбун в кабачок зашел, все заоглядывались на него, шумок поднялся, пробки захлопали. Лаймон помахал рукой Кочерыжке Макфэйлу, сидевшему с Мерли Райаном и Генри Фордом Кримпом: - Я, - говорит, - на Гнилое озеро рыбачить сегодня ходил. И по пути споткнулся вроде как о валежину. Бревно переступаю, а сам чую - шевелится. Гляжу внимательно - а я на крокодиле верхом сижу. Длиной он как отсюда до кухонной двери, и жирный, что твой боров. Так вот горбун и молол языком. Все на него то и дело поглядывали, некоторые болтовню его слушали, другие - нет. Бывали и такие времена, когда не говорил он ничего стоящего, а лишь врал да хвастался. Вот и сегодня ни слова правды не сказал. Весь день провалялся он в постели с летней ангиной, встал только к закату - мороженицу повертеть. Все это знали, однако стоял он теперь посреди кабачка и заливал так, что уши вяли. Мисс Амелия следила за ним глазами, заложив руки в карманы и склонив набок голову. Странный взгляд ее был мягким, и она слабо улыбалась чему-то своему. Время от времени переводила взгляд с горбуна на остальное общество и вид принимала гордый, и угроза в нем виделась, точно говорила она: а ну-ка попробуйте прижать его за все это вранье бессовестное. Джефф носил из кухни ужин, уже разложенный по тарелкам, и новые электрические вентиляторы приятно ворошили в воздухе прохладу. - Уснул шпаненок, - наконец сказал Генри Мэйси. Мисс Амелия посмотрела на маленького пациента, и лицо ее стало сосредоточенным - пора и дело делать. Подбородком малец уперся в стол, из уголка рта пузырьками вытекла струйка слюны или "Средства от Крупа". Глазенки его совсем закрылись, на веках мирно пристоилась семейка мошкары. Мисс Амелия положила ему на голову руку и встряхнула - он не проснулся. Поэтому она подняла его из-за стола, стараясь не потревожить больную ногу, и понесла в контору. Генри Мэйси пошел следом, и они закрыли за собой дверь. А Братишке Лаймону в тот вечер было скучно. Все идет как идет, несмотря на жару посетители в кабачке попались добродушные. Генри Форд Кримп и Хорэс Уэллс сидели обнявшись за средним столиком и хихикали какой-то длинной байке, но когда он к ним подошел, то ничего не разобрал, потому что начало все равно пропустил. Пыльная дорога в лунном свете стала ярче, приземистые персиковые деревца неподвижно чернели по обочинам: ветра не было. Сонный зуд болотного комарья звучал, точно эхо беззвучной ночи. Весь городок погрузился в черноту - только дальше по дороге мигала какая-то лампа. Где-то во тьме пела женщина - высоким безудержным голосом, и у песни, казалось, не было ни начала, ни конца, лишь три ноты все тянулись и звучали. Горбун стоял, облокотившись на балясину веранды, и смотрел на пустую дорогу, будто надеясь, что кто-то сейчас по ней придет. За спиной у него раздались шаги, потом - голос: - Братишка Лаймон, твой ужин - на столе. - Нету у меня сегодня аппетита, - ответил горбун, питавшийся весь день одной сладкой жвачкой. - Во рту у меня все кисло. - Ты только попробуй, - сказала мисс Амелия. - Там грудка, печенка да сердце. Вместе зашли они в ярко освещенный кабачок и сели с Генри Мэйси. Столик у них был самый большой, и на нем в бутылке из-под кока-колы стояли болотные лилии. Мисс Амелия уже завершила дела со своим маленьким больным и была собой довольна. Из-за двери конторы донеслось лишь сонное похныкивание, и все закончилось, не успел мальчонка проснуться и испугаться по-настоящему. Теперь ребенок висел на плече у отца, крепко спал, ручонки болтались по отцовской спине, а распухшее личико было очень красным - они уже собирались уходить домой. Генри Мэйси по-прежнему не сказал ни слова. Он ел аккуратно, глотал беззвучно и на треть не так жадно, как Братишка Лаймон, заявивший что аппетита у него нету, а теперь грузивший себе на тарелку одну добавку за другой. Время от времени Генри Мэйси поглядывал на мисс Амелию, но снова сдерживался. Обычный, в общем, субботний вечер. Пожилая пара, приехавшая из деревни, помялась минутку в дверях, держа друг друга за руки, и наконец решила зайти. Они прожили вместе так долго, эти двое из деревни, что походили друг на друга, как настоящие близнецы. Побуревшие, ссохшиеся - ходячие земляные орехи, да и только. Ушли они рано, да и почти все остальные посетители к полуночи разошлись. Только Россер Клайн и Мерли Райан еще играли в шашки, да Кочерыжка Макфэйл сидел за столиком с бутылкой (дома ему жена пить не позволяла) и вел сам с собой мирные беседы. Генри Мэйси тоже не уходил, что и странно - обычно он укладывался спать вскоре после заката. Мисс Амелия сонно зевала, но Лаймона била трясучка, и закрываться на ночь она не предлагала. Наконец, в час ночи Генри Мэйси перевел взгляд в верхний угол и тихо сказал мисс Амелии: - Я письмо сегодня получил. Поразить таким известием мисс Амелию было трудно, поскольку ей приходила разнообразная деловая корреспонденция и присылали каталоги. - Я получил письмо от брата, - продолжал Генри Мэйси. Горбун, гусиным шагом разгуливавший по кабачку, сцепив на затылке руки, вдруг замер на месте. Перемену в воздухе он быстро чуял. Он оглядел лица оставшихся и стал ждать, что будет дальше. Мисс Амелия нахмурилась и сжала правую руку в кулак. - Ну и на здоровье, - сказала она. - Его досрочно освободили. Он вышел из тюрьмы. Лицо мисс Амелии стало очень темным, и она поежилась, хоть ночь стояла теплая. Кочерыжка Макфэйл и Мерли Райан отодвинули в сторону шашки. В кабачке стало очень тихо. - Кто? - спросил Братишка Лаймон. Казалось, его большие бледные уши стали на голове еще больше и навострились. - Что? Мисс Амелия шлепнула обеими ладонями по столу. - Потому что Марвин Мэйси... - Но в горле у нее запершило, и через минуту она смогла вымолвить только: - По всему раскладу его жизни место ему - в той тюрьме. - Что он натворил? - спросил Братишка Лаймон. Повисло долгое молчание, поскольку никто не знал, как на такое отвечать. - Три заправки ограбил, - произнес Кочерыжка Макфэйл. Но слова его прозвучали неполно - в них слышалось много других неназванных грехов. Горбуну стало очень беспокойно. Он терпеть не мог, когда его во что-то не посвящали - даже в самое горькое горе. Имя Марвина Мэйси было ему незнакомо, но завораживало, как любое упоминание о вещах, известных другим, а ему неведомых: вроде всяких разговоров о старой лесопильне, снесенной еще до того, как он сюда пришел, случайного слова про Морриса Файнстина или воспоминаний о событиях, происходивших до него. Помимо врожденного любопытства, горбуна весьма интересовали грабители и разнообразные преступления. Ковыляя вокруг стола, он бормотал себе под нос "досрочно освободили" и "тюрьма". Но сколь бы настойчиво он ни добивался ответа, ничего не узнал, ибо никто не решался рассказывать о Марвине Мэйси, когда в кабачке сидела сама мисс Амелия. - В письме он немного написал, - сказал Генри Мэйси. - И не сказал, куда поедет. - Х