за четыре, хотя бы только четыре, она будет знать ее всю наизусть. Может быть. Она снова прослушала вступление. Потом звуки потекли медленнее, едва слышно, словно она постепенно погружалась в темную землю. Мик, вздрогнув, очнулась. Ей стало зябко, и перед пробуждением ей снилось, что Этта Келли сдернула с нее все одеяло. "Отдай одеяло", - пробормотала она. Потом открыла глаза. Небо совсем почернело, и звезды пропали. Трава была мокрая. Мик поспешно поднялась - папа будет беспокоиться. Тут она вспомнила музыку. Сколько сейчас времени - двенадцать или три, - она не знала и поэтому опрометью кинулась домой. В воздухе стоял запах осени. Быстрая, громкая музыка звучала у нее в голове, и она все быстрее и быстрее бежала по улицам к дому. 2 К началу октября дни поголубели и стали прохладнее. Биф Бреннон сменил легкие брюки из рогожки на темно-серые из саржи. За стойкой кафе он поставил машину, которая варила шоколад. Мик была неравнодушна к горячему шоколаду и три-четыре раза в неделю заходила выпить чашечку. Хозяин брал с Мик пять центов вместо десяти и хотел бы вообще поить ее даром. Он смотрел на нее, когда она пила шоколад, с волнением и грустью. Его так и тянуло дотронуться до ее выгоревших, спутанных волос, но не так, как он раньше трогал женщин. Говоря с ней, он ощущал какую-то неловкость и сам слышал, что в голосе его звучит непривычная хрипота. У него было много забот. Во-первых, Алиса чувствовала себя неважно. Она, как всегда, работала внизу с семи утра до десяти вечера, но двигалась медленно, и под глазами у нее лежали темные тени. Недомогание ее прежде всего сказывалось на работе. Как-то раз в воскресенье, печатая меню на машинке, она пометила цену на блюдо с цыпленком по-королевски в двадцать центов вместо пятидесяти и обнаружила свою ошибку, только когда несколько клиентов, заказавших это блюдо, стали расплачиваться. В другой раз она разменяла десять долларов двумя пятерками и тремя долларовыми бумажками. Биф подолгу стоял и глядел на нее, задумчиво потирая нос, полуприкрыв глаза. Они друг с другом этого не обсуждали. Ночью, пока Алиса спала, он работал внизу, а утром она управлялась в ресторане одна. Когда они работали вдвоем, он обычно стоял за кассой и присматривал за кухней и столиками. Разговаривали они только по делу, но Биф все время следил за ней с растерянным выражением лица. Днем восьмого октября из комнаты, где они спали, раздался крик. Биф побежал наверх. Через час Алису увезли в больницу, и доктор вырезал у нее опухоль величиной почти с новорожденного младенца. А еще через час Алиса умерла. Биф сидел возле ее койки в больнице как оглушенный. Она умерла при нем. Глаза у нее сначала были одурелые, затуманенные от эфира, а потом вдруг остекленели. Сестра и врач вышли из комнаты. Он продолжал вглядываться в ее лицо. Если не считать синеватой бледности, оно мало изменилось. Он замечал малейшие подробности, словно не видел этого лица ежедневно в течение двадцати одного года. И вот когда он так сидел, перед глазами его постепенно возникала картина, которую он рисовал себе уже много лет. Холодный зеленый океан и горячая, золотая полоска песка. У шелковистой бахромы пены играют малыши. Крепенькая загорелая девочка, худые голые мальчишки и стайка подростков бегают и перекликаются нежными, тонкими голосами. Тут дети, которых он знает, - Мик и его племянница Бэби, - но есть и чужие детские лица, которых никто никогда не видел. Биф опустил голову. Он долго сидел, а потом поднялся со стула и встал посреди комнаты. Было слышно, как его свояченица Люсиль шагает по приемной за дверью. Тучная пчела ползла по крышке тумбочки, и Биф, ловко поймав ее в горсть, выкинул в открытое окно. Он еще раз взглянул на мертвое лицо, а потом чинно, уже как вдовец, отворил дверь в больничный коридор. На другой день около полудня он сидел наверху в комнате и шил. Почему? Почему даже тогда, когда по-настоящему любишь, тот, кто остается в живых, редко кончает самоубийством, чтобы последовать за тем, кого любил? Только потому, что живые должны хоронить своих мертвецов? Из-за того положенного ритуала, который надо выполнить после смерти близкого человека? Потому ли, что тот, кто остается в живых, словно поднимается на какое-то время на сцену, где каждая секунда превращается в вечность и куда обращены взгляды множества зрителей? Потому, что он еще должен выполнить какую-то свою обязанность? А может, если между людьми была любовь, овдовевший должен остаться, дабы воскресить любимого, и тот, кто ушел, тогда вовсе не умер, а, наоборот, только растет и возникает вновь в душе живущего? Почему? Биф низко склонился над своим шитьем, размышляя о самых разных вещах. Он шил умело, кончики пальцев у него так загрубели, что ему не нужен был наперсток. Траурные повязки уже были нашиты на рукава двух серых костюмов, и теперь он заканчивал третью. День выдался солнечный, жаркий, и первые сухие листья ранней осени шуршали под ногами. Он вышел из дому слишком рано. Минуты тянулись медленно. Впереди ему было суждено бесконечное безделье. Он запер дверь ресторана и повесил на нее снаружи венок белых лилий. Прежде всего он пошел в похоронное бюро и внимательно осмотрел весь ассортимент гробов. Он щупал материал обивки и пробовал, крепка ли рама. - Как называется креп вот на этом - жоржет? Гробовщик отвечал на его вопросы елейным, заискивающим тоном. - А какой процент в вашем деле кремаций? Выйдя снова на улицу, Биф двинулся размеренным шагом. С запада дул теплый ветер, и солнце ярко светило. Часы у него остановились, и поэтому он свернул на улицу, где Уилбер Келли недавно повесил вывеску, что чинит часы. Келли сидел за верстаком в заплатанном купальном халате. Его мастерская была в то же время и спальней, а ребенок, которого Мик вечно таскала за собой в повозочке, тихонько сидел на коврике посреди пола. Минуты текли так медленно, что времени хватало и на созерцание, и на расспросы. Он попросил Келли объяснить, для чего применяют в часах драгоценные камни. Заметил, как деформирует правый глаз Келли монокль часовщика. Они поговорили о Чемберлене и Мюнхенском пакте. А потом, так как время все еще было раннее, Биф решил подняться наверх, в комнату немого. Сингер одевался, собираясь на работу. Прошлой ночью от него пришло письмо с выражением соболезнования. На похоронах он должен будет нести гроб. Биф сел на кровать, и они выкурили по сигарете. Сингер поглядывал на него своими зелеными, внимательными глазами. Он предложил Бифу выпить кофе. Биф молчал, и немой подошел к нему, похлопал по плечу и посмотрел прямо в глаза. Когда Сингер оделся, они вышли вместе. Биф купил в магазине черную ленту и навестил священника той церкви, куда ходила Алиса. Когда обо всем было договорено, он вернулся домой. Надо привести все в порядок - вот о чем он все время думал. Он связал в узел платья Алисы и ее личные вещи, чтобы отдать их Люсиль. Старательно убрал и вычистил ящики бюро. Даже переставил посуду внизу на кухонных полках и снял пестрые бумажные ленты с вентиляторов. Сделав все это, он сел в ванну и вымылся с головы до ног. Так он скоротал утро. Биф откусил нитку и разгладил черную повязку на рукаве пиджака. Люсиль, наверно, его уже ждет. Они с ней и Бэби поедут в машине. Спрятав корзинку для рукоделия, он аккуратно натянул пиджак с траурной повязкой. Потом, прежде чем выйти, снова оглядел комнату - все ли тут в порядке. Через час он уже пил чай в кухоньке у Люсиль, положив ногу на ногу и расстелив на колене салфетку. Люсиль и Алиса были так не похожи во всех отношениях, что трудно было поверить, что они сестры. Люсиль была худая, темноволосая, а сегодня она еще оделась во все черное. Сейчас она причесывала Бэби, а девочка покорно сидела на кухонном столе, сложив на коленях ручки. Неяркое солнце мягко заливало комнату. - Бартоломью... - обратилась к нему Люсиль. - Что? - Ты никогда не вспоминаешь прошлое? - Нет, - сказал Биф. - Знаешь, я только и думаю что о постороннем да о прошлом, прямо хоть шоры надевай. А ведь могу себе позволить думать только о том, что надо сегодня идти на работу, а потом готовить обед. И о будущем Бэби. - Ну и правильно. - Я делала Бэби холодную завивку у себя в парикмахерской. Но прическа так быстро портится, что я подумываю, не сделать ли ей перманент? Сама я за это браться не хочу. Пожалуй, свезу-ка я ее в Атланту, когда поеду на съезд косметологов, пусть ей сделают там. - Господи спаси! Ей же только четыре года. Она может напугаться. И к тому же от перманента, говорят, волосы становятся жесткие. Люсиль окунула гребенку в стакан с водой и стала взбивать у Бэби над ушами локоны. - Вовсе нет. Да она и сама об этом мечтает. Бэби хоть и маленькая, а думает о своем будущем не меньше, чем я. Ну а я только об этом и думаю, тут и говорить нечего. Биф, полируя ногти о ладонь другой руки, покачал головой. - Стоит нам с Бэби увидеть в кино, какие прекрасные роли играют там дети, у нее не меньше моего сердце щемит. Ей-богу! Ее потом даже ужинать не заставишь. - Побойтесь бога! - взмолился Биф. - Она очень хорошо успевает на уроках танцев и декламации. В будущем году начну ее учить играть на пианино - это ей пригодится. Учитель танцев хочет выпустить ее на вечере соло. Мне надо подстегивать Бэби изо всех сил. Ведь чем скорее она начнет выступать, тем лучше для нас обеих. - Господи спаси! - Ты не понимаешь. С талантливым ребенком нельзя обращаться, как с обычными детьми. Вот одна из причин, почему я хочу избавить Бэби от мещанского соседства. Не желаю, чтобы она привыкала выражаться по-простецки, как эти здешние сопляки, или вместе с ними беспризорничала. - Я знаю этих ребят, - сказал Биф. - Ничего в них плохого нет. И детишек Келли в доме напротив... и парнишку Крейна... - Ты прекрасно понимаешь сам, что Бэби они не ровня. Люсиль уложила в волосах Бэби последнюю волну. Она пощипала ей щечки, чтобы на них появился румянец. Потом поставила ребенка на пол. По случаю похорон на Бэби было белое платье, белые туфельки, белые носочки и даже крошечные белые перчатки. Бэби, когда на нее смотрели, как-то особенно держала головку, вот и сейчас она была чуть-чуть наклонена набок. Они молча посидели в маленькой, душной кухоньке. Потом Люсиль заплакала. - Не буду врать. Не так уж мы с ней были близки, как некоторые сестры. Ссорились, да и видались редко. Может, потому, что я намного ее моложе. Но родная кровь не вода, и когда это случается... Биф зацокал языком в знак сочувствия. - Я-то знаю, как вы жили с ней, - продолжала Люсиль. - Тоже не всегда как голубки. Но, может, поэтому тебе сейчас и больнее. Биф подхватил Бэби под мышки и посадил к себе на плечи. Девочка становилась тяжелее. Осторожно поддерживая ее, он прошел в гостиную. Он остро ощутил близость и теплоту ее детского тельца; белая шелковая юбочка резко выделялась на темной материи его пиджака. Она крепко ухватила ручкой его за ухо. - Дядя Биф! Смотри, как я делаю шпагат. Он мягко опустил Бэби на пол. Она согнула ручки над головой, и ноги ее заскользили по желтому, натертому полу в разные стороны. Через секунду она уже сидела - одна нога вытянута прямо перед собой, а другая назад, за спину. Она замерла в этой позе с вычурно согнутыми ручонками, упершись грустным взглядом в стену. Потом снова вскочила на ноги. - Смотри, как я сейчас пройдусь колесом. Смотри, как я... - Солнышко, успокойся, - попросила Люсиль. Она уселась рядом с Бифом на плюшевую кушетку. - Правда, она немножко на него похожа... глазами и вообще лицом? - Вот уж нет! Не вижу в ней ни малейшего сходства с Лероем Уилсоном. Люсиль выглядела слишком худой и замученной для своих лет. Может быть", из-за того, что на ней было черное платье и она долго плакала. - В конце концов, он отец Бэби, от этого никуда не денешься, - вздохнула она. - Неужели никак не можешь забыть этого человека? - Не знаю. Видно, я круглая дура во всем, что касается Лероя или Бэби... Бледные щеки Бифа уже снова отливали синевой; слова его звучали устало. - Неужели ты не можешь ничего додумать до конца, понять, что произошло и что из этого следует? Неужели тебе недоступна логика - ведь надо же считаться с фактами. - Наверно, в том, что касается его, не могу. Веки у Бифа были низко опущены и голос утомленный. - Ты вышла замуж за некоего человека, когда тебе было только семнадцать, и сразу между вами пошли скандалы. Ты с ним развелась. Через два года опять вышла за него замуж. Теперь он снова от тебя ушел, и ты даже не знаешь, где он. Казалось бы, все это могло тебе доказать, что вы друг другу не пара. Даже не переходя на личности и не говоря о том, что собой представляет этот человек. - Ей-богу, я всегда знала, что он негодяй. У меня одна надежда - что он больше сюда не явится... - Смотри, Бэби! - поспешно прервал ее Биф. - Ты умеешь делать из пальцев птичку? Люсиль покачала головой. - Не беспокойся. У меня от ребенка нет никаких секретов. Она знает о моей беде все как есть. - Значит, если он вернется, ты опять пустишь его в дом и позволишь сидеть у тебя на шее сколько ему вздумается? Как раньше? - Ага, наверно, пущу. Стоит кому-нибудь позвонить в дверь или по телефону, стоит мне услышать на крыльце шаги, и я сразу думаю: а вдруг это он? Биф развел руками. - Вот тебе и на. Часы пробили два. В комнате было жарко и душно. Бэби еще раз прошлась колесом и снова сделала шпагат на натертом полу. Биф посадил ее к себе на колени. Болтая ножками, она била его по бедру. Расстегнув на нем жилет, девочка уткнулась лицом ему в грудь. - Послушай, - начала Люсиль. - Если я у тебя кое-что спрошу, ты мне скажешь правду? - Конечно. - О чем бы я ни спросила? Биф потрогал мягкие золотистые волосики Бэби и ласково положил руку ей на голову. - Безусловно. - Это было лет семь назад. Вскоре после того, как мы первый раз поженились. Как-то вечером приходит он от тебя, а вся голова у него - в огромных шишках. Говорит, будто ты схватил его за горло и бил головой о стенку. И сплел какую-то историю - почему. Но я хочу знать, в чем было дело. Биф повертел обручальное кольцо на пальце. - Никогда твой Лерой мне не нравился, и мы просто подрались. В те времена я "был совсем не такой спокойный, как сейчас. - Неправда. Тебе и тогда понадобилась бы для этого серьезная причина. Мы знаем друг друга не первый день, и я уже давно поняла: у тебя на все непременно есть своя причина. Ты всегда поступаешь по рассудку, а не по прихоти... Ты же мне обещал сказать правду. Я хочу ее знать. - Да какое это теперь имеет значение? - А я говорю, что для меня имеет. - Ну ладно, - сказал Биф. - Пришел он тогда вечером, выпил лишку и стал про тебя трепаться. Хвастал, что будет появляться дома только раз в месяц и бить тебя смертным боем, а ты все это съешь. А потом еще выйдешь в переднюю и громко начнешь хохотать, чтобы соседи думали, будто вы с ним просто дурачились. Вот и все, что тогда было, и нечего тебе об этом вспоминать. Люсиль выпрямилась, на щеках ее загорелись два красных пятна. - Видишь, Бартоломью, почему мне надо надевать шоры, чтобы не думать о том, что было, или о чем-нибудь постороннем. Я должна думать только о том, чтобы по утрам ходить на работу, три раза в день готовить еду и как бы получше устроить судьбу Бэби... - Да... - Надеюсь, и ты будешь себя так вести, а не думать о прошлом. Биф опустил голову на грудь и закрыл глаза. В течение всего долгого дня ему некогда было подумать об Алисе. Когда он пытался вспомнить ее лицо, его словно одолевала какая-то непонятная слепота. Единственное, что он видел отчетливо, - это ее ступни, мягкие белые обрубочки с пухлыми пальчиками. Подошвы были розовые, и возле левой пятки темнела крохотная родинка. В первую брачную ночь он снял с нее туфли и чулки и стал целовать ей ноги. И пожалуй, в этом был свой резон, недаром японцы считают, что самое лакомое у женщины - ноги. Биф пошевелился и взглянул на часы. Скоро ехать в церковь, где будет совершен погребальный обряд. Мысленно он представил себе всю церемонию. Церковь... поездка вместе с Люсиль и Бэби похоронным шагом за катафалком... кучка людей с поникшими головами, освещенная сентябрьским солнцем. Солнце на белых надгробьях, на увядших цветах и парусиновом навесе над только что вырытой могилой. А потом снова домой. И что тогда? - Сколько ни ссорься, а родная сестра - это родная сестра, - сказала Люсиль. Биф поднял голову. - Почему бы тебе не выйти замуж опять? За какого-нибудь приличного холостого молодого парня, который будет заботиться о тебе и о Бэби? Если бы ты могла забыть Лероя, из тебя вышла бы прекрасная жена. Люсиль помедлила с ответом. Наконец она сказала: - Сам знаешь, как у нас с тобой... Мы отлично понимаем друг друга безо всяких там воздыханий... Только на такую близость с мужчиной я и пошла бы теперь. Не больше. - И я, - сказал Биф. Через полчаса в дверь постучали. Машина, которая должна была отвезти их на похороны, стояла внизу. Биф и Люсиль медленно поднялись. Втроем - впереди шла Бэби в белом шелковом платьице - они, мерно шагая, вышли на улицу... На следующий день Биф ресторана не открывал. Но к вечеру он снял с дверей увядший венок из лилий и снова пустил посетителей. Постоянные клиенты входили с печальными лицами и, прежде чем сесть за столик, сочувственно беседовали с хозяином у кассы. Собрались те, кто приходил всегда: Сингер, Блаунт, люди, работавшие в магазинах по соседству и на фабриках вдоль реки. После ужина появилась Мик Келли со своим братишкой и опустила пять центов в автомат. Проиграв, она заколотила по машине кулаками и открыла лоток в надежде, что оттуда все-таки что-нибудь выскочит. Потом сунула еще одну монету и выиграла чуть не все содержимое автомата. Оттуда с грохотом посыпались монеты и раскатились по всему полу. Подбирая деньги, девочка и ее братишка зорко поглядывали по сторонам, не наступит ли кто-нибудь из посетителей на монетку, чтобы ее прикарманить. Немой обедал за столиком посреди ресторана. Напротив него сидел в праздничном костюме Джейк Блаунт, пил пиво и разглагольствовал. Все было как обычно. Постепенно воздух стал густым от табачного дыма, поднялся шум. Биф внимательно следил за клиентурой - от него не ускользал ни один звук, ни одно движение. - Я все хожу, хожу, - говорил Блаунт. Он наклонился над столиком и не сводил с немого глаз. - Пытаюсь им втолковать. А они только смеются. Видно, не умею я им ничего объяснить. Что бы я ни говорил, не могу их заставить видеть правду. Сингер кивнул и отер салфеткой губы. Обед его остыл; отвести взгляд от собеседника и начать есть он не мог, будучи человеком крайне вежливым, он не прерывал Блаунта. Сквозь гул грубых мужских голосов доносились звонкие выкрики ребят у автомата. Мик совала свои пятицентовики назад в щель. Она то и дело поглядывала на столик посреди зала, но немой сидел к ней спиной и ее не видел. - Мистеру Сингеру дали на ужин жареного цыпленка, а он еще ни кусочка не съел, - сообщил мальчик. Мик медленно опустила рычаг. - Тебе-то какое дело? - А ты вечно бегаешь к нему в комнату и все время лезешь ему на глаза! - Говорю, заткнись. Братишка Келли. - А ты все равно бегаешь! Мик тряхнула его так, что у него лязгнули зубы, и подтолкнула к двери. - Ступай домой спать. Сто раз тебе говорила: вы с Ральфом за день и так мне надоедаете, не смей таскаться за мной еще и по вечерам. Надо же мне от вас отдохнуть. Братишка протянул замурзанную руку: - Тогда дай пять центов. - Положив монету в карман рубашки, он отбыл. Биф одернул пиджак и пригладил волосы. Галстук у него был черный и на рукаве серого пиджака темнела траурная повязка, которую он сам нашил. Ему хотелось подойти к автомату и поговорить с Мик, но что-то ему мешало. Он со свистом втянул сквозь зубы воздух и выпил стакан воды. По радио передавали танцевальную музыку, но ему не хотелось ее слушать. Все мелодии за последние десять лет были так похожи одна на другую, что он не мог их различить. С 1928 года музыка не доставляла ему удовольствия. Хотя в молодости он сам играл на мандолине, знал слова и мотивы всех модных песенок. Он приложил палец к ноздре и склонил голову набок. Мик так выросла за последний год, что скоро будет выше его. На ней были красный свитер и синяя юбка в складку, она их носила каждый день с начала занятий в школе. Но складки уже разошлись, а подшивка отпоролась и неровно висела над ее острыми коленками. Она была в том возрасте, когда девчонки больше похожи на мальчишек-подростков. И почему это даже самые умные люди не замечают очень важного: по природе своей все люди двуполые, а поэтому брак и постель еще далеко не все. Доказательство? Ранняя молодость и старость. Недаром голоса у стариков часто становятся высокими и ломкими и ходят они мелкими шажками. Старухи же часто тучнеют, голос у них становится басовитым, хриплым, а на лице появляются темные усики. Да и он сам может служить тому доказательством - та часть его души, которая испытывает потребность в материнстве и хочет, чтобы Мик и Бэби стали его детьми. Биф резко отвернулся от кассы. Газеты валялись в беспорядке. За две недели он не подшил ни одной. Он взял из-под прилавка пачку газет и опытным глазом пробежал страницу от шапки до самого низа. Завтра он просмотрит в задней комнате кипу газет и придумает новую систему подшивки. Надо построить полки, пустив на это крепкие ящики, в которых привозят консервы. Разложить газеты по полкам в хронологическом порядке - с 27 октября 1918 года и по сей день. На полках написать краткий перечень важнейших событий. Три вида заголовков: международные, начиная с объявления о конце первой мировой войны до того, чем все это кончилось в Мюнхене, а дальше - отечественные и местные, начиная с того, как Лестер застрелил свою жену в загородном клубе, и до пожара на фабрике Хадсона. Все события за последние двадцать лет должны быть аккуратно систематизированы, обобщены и сохранены для будущего. Биф довольно улыбался, прикрыв лицо рукою и потирая другой подбородок. А ведь Алиса хотела, чтобы он выбросил газеты и дал ей превратить кладовку в дамскую уборную. Она чуть не запилила его насмерть, но раз в жизни Биф оказал сопротивление. Один раз в жизни. Биф мирно погрузился в изучение разложенной перед ним газеты. Читал он не отрываясь, с глубочайшим вниманием, но по давней привычке какой-то частицей сознания следил за тем, что творится вокруг. Джейк Блаунт все еще продолжал говорить, постукивая кулаком по столу. Немой потягивал пиво. Мик слонялась около радиоприемника и глазела на посетителей. Биф прочел первую газету насквозь и сделал кое-какие пометки на полях. Вдруг он с удивлением поднял глаза. Рот у него был полуоткрыт для зевка, но он тут же его захлопнул. По радио передавали песню тех времен, когда они с Алисой были помолвлены: "Лишь молитва детская в сумерки звучит". Как-то раз в воскресенье они трамваем поехали на озеро Сардис, и он нанял там лодку. На заходе солнца он играл на мандолине, а она пела. На ней была матросская шапочка, и, когда он обнял ее за талию, она... Алиса... Бредень для давно пережитых чувств. Биф сложил газеты и сунул их назад под стойку. Он постоял сперва на одной ноге, потом на другой и крикнул через весь зал Мик: - Ты ведь не слушаешь радио? Мик выключила приемник. - Нет. Сегодня ничего интересного. Он постарается ни о чем таком не думать и сосредоточить свои мысли на другом. Биф уперся локтями в стойку и стал разглядывать своих посетителей. В конце концов внимание его снова приковал немой за столиком посредине. Биф увидел, как шаг за шагом к нему подбирается Мик и наконец, получив приглашение, садится за столик. Сингер пальцем показывает официантке что-то в меню, и та приносит Мик кока-колу. Кому еще, кроме этого глухонемого, отгороженного от людей чудака, могло прийти в голову пригласить за столик, где он пьет с другим мужчиной, порядочную молодую девушку? Блаунт и Мик не сводили глаз с Сингера. Они что-то ему говорили, и у него все время менялось выражение лица. Странное дело! От кого это зависит - от него или от них? Немой сидел неподвижно, засунув руки в карманы, и то, что он молчал, придавало ему какую-то странную власть. О чем думает этот человек и что он понимает? Что он знает? Дважды за этот вечер Биф порывался подойти к столику в центре зала и всякий раз себя одергивал. Даже после того, как посетители разошлись, он все раздумывал, что же таится в этом немом; и на рассвете, лежа в постели, задавал себе все тот же вопрос, пытаясь его решить и не находя ответа. Эта загадка его донимала. Она неосознанно мучила его и лишала покоя. Что-то тут было неладно. 3 Доктор Копленд много раз беседовал с мистером Сингером. Воистину он был совсем не похож на других белых. Он был человек мудрый и, как ни один белый, понимал, что такое подлинная, высокая цель. Он слушал тебя, и в лице его было что-то ласковое, европейское, и сочувствие, на которое способен лишь человек угнетенной расы. Однажды доктор взял с собой мистера Сингера на обход больных. Он водил его по холодным узким коридорам, где воняло нечистотами, болезнью и жареным салом. Он показал ему удачную пересадку кожи на лице женщины, получившей сильный ожог. Он лечил при нем ребенка, больного сифилисом, и показывал чешуйчатую сыпь на ладонях, мутную роговицу глаз, торчащие передние резцы. Они посещали хижины, где в двух комнатках ютилось по двенадцати и по четырнадцати человек. В конурке, где в печке едва теплился огонь, они беспощадно наблюдали, как старик задыхается от воспаления легких. Мистер Сингер шагал за доктором следом, все видел и все понимал. Он раздавал ребятишкам монетки и вел себя так тихо и чинно, что совсем не беспокоил больных, как это сделал бы любой другой посетитель. Дни стояли холодные, коварные. В городе вспыхнул грипп, и доктор Копленд был занят дни и ночи. Он разъезжал по негритянским районам города на своем высоком "додже", которым пользовался вот уже девять лет. Окна он завешивал от сквозняков плексигласовыми занавесками, а шею плотно укутывал серым шерстяным платком. Все это время он не видел ни Порции, ни Вильяма и Длинного, но много о них думал. Однажды в его отсутствие к нему заходила Порция, оставила записку и взяла взаймы полмешка муки. В один из вечеров он так устал, что не смог объехать всех своих больных, напился горячего молока и лег спать. Его лихорадило, и он не сразу заснул. Но едва он закрыл глаза, как его окликнул чей-то голос. Доктор с трудом поднялся и как был, в длинной фланелевой ночной рубахе, пошел отворить входную дверь. На пороге стояла Порция. - Да поможет нам сын божий, папа! - воскликнула она. Доктор Копленд стоял, дрожа от озноба и комкая рукой перед ночной рубахи. Другую руку он прижал к горлу и молча, выжидающе смотрел на дочь. - Это по поводу нашего Вилли... Он очень дурно поступил и теперь попал в большую беду. Надо нам что-то делать. Доктор Копленд пошел из прихожей на негнущихся ногах. Он задержался в спальне, чтобы надеть купальный халат, платок и ночные туфли, и вернулся в кухню. Порция ждала его там. Кухня была нежилая, холодная. - Ну-ка говори. Что он натворил? Что с ним? - Обожди минутку. Дай собраться с мыслями. Сейчас соображу, как получше тебе рассказать. Он скомкал несколько газетных листов, лежавших на печке, и достал щепки для растопки. - Давай я затоплю, - предложила Порция. - А ты посиди за столом, и, как печка нагреется, я сварю нам по чашечке кофе. Тогда, может, и на душе станет полегче. - У меня нет кофе. Вчера кончился. Услышав это. Порция заплакала. Она яростно затолкала бумагу и щепки в печь и зажгла их дрожащей рукой. - Вот какое дело, - начала она. - Вилли и Длинный прохлаждались сегодня в таком месте, куда им вовсе не след было ходить. Ты ведь знаешь, я всегда стараюсь держать Вилли и Длинного при себе. И будь я с ними, они бы не влипли в эту историю. Но я пошла на собрание наших прихожанок в церковь, мальчики заскучали и отправились во "Дворец сладостных утех" мадам Ребы. А уж ты, папа, поверь: хуже и греховнее этого места не найти. Там, правда, мужчина продает билеты на бега, но вокруг кишмя кишат все эти черномазые паршивые вертихвостки, и висят красные шелковые занавески, и... - Дочка, - с раздражением оборвал ее доктор Копленд. Он сжал руками виски. - Я это место знаю. Переходи к делу. - Там была и Лав Джонс - она очень нехорошая девушка. Вилли напился и стал плясать с ней шимми. Он глазом не успел моргнуть, как завязалась драка. Вилли подрался с парнем, которого зовут Майский Жук, из-за этой самой Лав. Сначала пустили в ход кулаки, но потом этот Майский Жук вдруг вытаскивает нож. У нашего Вилли никакого ножа не было, поэтому он заорал и стал бегать по залу. Тогда Длинный откуда-то достал для Вилли бритву. Вилли осмелел и чуть не отхватил Майскому Жуку голову... Доктор Копленд плотнее укутался в платок. - Он умер? - Да разве такой гад помрет? Пока что он в больнице, но скоро выйдет и опять начнет воду мутить. - А Вилли? - Пришла полиция и забрала его на Черной Марии в тюрьму. Там он и сидит. - Его не ранили? - Ну, глаз у него, конечно, заплыл, и кусочек задницы Жук ему отхватил. Но это все заживет. Чего я не пойму - как он спутался с этой Лав. Она ведь куда чернее меня, такая уродина, каких свет не видывал! Ходит, будто у нее куриное яйцо промеж ног и она боится его кокнуть. А уж грязнуха! И чего ради Вилли из-за нее распетушился? Доктор Копленд прислонился к печке и застонал. Он раскашлялся, и щеки у него сразу запали. На бумажной салфетке, которую он поднес к губам, проступило кровавое пятно. Темное лицо покрылось зеленоватой бледностью. - Длинный, конечно, сразу прибежал домой и все мне выложил. Ты не думай, мой Длинный с теми девками не водится. Просто пошел за компанию. Но он так изболелся за Вилли душой, что с тех самых пор сидит на тротуаре против тюрьмы... - Отсвечивающие огнем слезы текли по лицу Порции. - Ты же знаешь, как мы втроем жили. Душа в Душу. У нас был свой распорядок, и все шло как по маслу. Даже из-за денег никогда не тужили. Длинный - он платил за квартиру, я покупала еду, а на Вилли были расходы в субботу вечером. Мы всегда жили как двойняшки, только когда их не двое, а трое. Наконец настало утро. Прогудели заводские сирены к первой смене. Вышло солнце, и на чистых кастрюльках, висевших над плитой, заблестели его лучи. Отец с дочерью долго сидели не двигаясь. Порция дергала себя за кольца в ушах, пока мочки не заболели и не стали багровыми. Доктор Копленд все так же подпирал голову руками. Порция сказала: - Мне кажется, что, если ты уговоришь кого-нибудь из белых написать письмо насчет Вилли, ему это поможет. Я уже ходила к мистеру Бреннону. Он написал все, что я его просила, слово в слово. Он был у себя в кафе, когда все это случилось, он всегда там. Поэтому я туда пошла и рассказала, как было дело. А письмо отнесла домой и положила в Библию, чтобы оно не потерялось или не запачкалось. - А что там написано, в этом письме? - Мистер Бреннон написал все слово в слово, как я просила. В письме сказано, что Вилли работает у мистера Бреннона уже третий год. Что Вилли смирный и порядочный цветной парень и до сих пор за ним не замечено ничего дурного. Там говорится, что у него всегда есть возможность что-нибудь слямзить в кафе и, если бы он был таким, как другие негры... - Фу! - воскликнул доктор Копленд. - Никуда это все не годится! - Нельзя же сидеть сложа руки! Ведь Вилли в тюрьме. Мой родной брат. Конечно, он сегодня поступил нехорошо, но он ведь такой добрый. Нельзя же сидеть сложа руки! - Придется. Ничего другого нам не осталось. - А я все равно не буду! Порция вскочила со стула. Глаза ее с отчаянием озирали комнату, словно она хотела что-то найти. Потом она стремительно кинулась к двери. - Обожди, - сказал доктор Копленд. - Куда ты собралась? - На работу. Мне теперь никак нельзя терять место. Мне теперь надо служить у миссис Келли и получать каждую неделю жалованье. - Я хочу сходить в тюрьму, - сказал доктор Копленд. - Может, мне удастся повидать Вильяма. - Я тоже туда пойду по дороге на службу. Надо прогнать на работу Длинного, не то, глядишь, он так и прогорюет там все утро. Доктор Копленд поспешно оделся и вышел к Порции, ожидавшей его в прихожей. Они зашагали по улице, погруженной в голубую прохладу осеннего утра. В тюрьме с ними разговаривали грубо, и они ничего не смогли узнать. Тогда доктор Копленд отправился к адвокату, с которым имел когда-то дело. Тревожные дни тянулись медленно. Через три недели состоялся суд. Вильяма обвинили в насилии с применением смертоносного оружия. Его приговорили к девяти месяцам каторжных работ и тут же отправили в тюрьму, находившуюся в северной части штата. Даже и теперь его влекло к истинной, высокой цели, но не хватало времени о ней думать. Он ходил из одного дома в другой, и работе не было конца. Ранним утром он выезжал из дома на машине, а в одиннадцать часов начинал прием у себя. Надышавшись холодного осеннего воздуха, он потом страдал от духоты, и у него начинался кашель. Скамьи в прихожей всегда были заняты больными неграми, которые терпеливо его дожидались; а иногда и переднее крыльцо и даже его спальня тоже были битком набиты пациентами. Весь день, а зачастую и за полночь приходилось принимать больных. Его тело так ныло от усталости, что иногда ему хотелось лечь на пол, заколотить по нему кулаками и заплакать в голос. Если бы он мог отдохнуть, он бы, наверно, поправился. У него был туберкулез легких, он четыре раза в день мерил температуру и каждый месяц просвечивался. Но отдохнуть он не мог. Потому что его истинная, высокая цель была сильнее усталости. Он размышлял об этой цели, пока иной раз, после долгого грудного дня и долгой ночи, вдруг не наступало затмение. Он даже забывал на минуту, что это за цель. Но потом сознание к нему возвращалось, и его снова обуревали нетерпение и жажда взвалить на себя новый труд. Но речь часто изменяла ему, голос у него стал хриплый и не такой громкий, как прежде. Он выбрасывал слова прямо в больные, терпеливые лица негров, в лицо своего народа. Часто он беседовал с мистером Сингером. С ним он говорил о химии и загадках вселенной. О бесконечно малом зародыше и о расщеплении яйца. О сложном делении клетки на миллион частиц. О тайнах живой материи и простоте смерти. И он говорил с ним о расе. - Мой народ был привезен с бескрайних равнин, из темных зеленых джунглей, - сказал он однажды мистеру Сингеру. - В долгих переходах к побережью закованные в цепи люди мерли как мухи. Выжили только сильные. Прикованные к пропитанным нечистотами судам, которые везли их в эту страну, они мерли снова. Могли выжить только самые стойкие и выносливые. Скованные цепями на продажу гуртом, как скот, многие из этих сильных тоже гибли под ударами бича. И в конце концов только сильнейшие из моего народа пережили эти злые годы и остались жить. Их сыновья и дочери, их внуки и правнуки. - Я пришла попросить об одном одолжении и еще кое о чем, - заявила Порция. Доктор Копленд сидел один в кухне, когда она, пройдя через прихожую, встала с этими словами перед ним в дверях. С тех пор как Вильяма увезли, прошло две недели. Порция очень изменилась. Волосы у нее не были напомажены и прилизаны, как раньше, а глаза казались воспаленными, словно с перепоя. Щеки ввалились, и грустное, желтое, как мед, лицо сейчас и в самом деле напоминало лицо матери. - Дашь мне твои красивые белые тарелки и чашки, ладно? - Можешь взять их совсем. - Нет, только на время. И потом, я пришла попросить у тебя об одном одолжении. - Пожалуйста, с удовольствием сделаю все, что хочешь, - сказал доктор. Порция села за стол напротив отца. - Сперва я тебе все объясню. Вчера получила весточку от дедушки - завтра они все приедут к нам, переночуют и проведут тут половину воскресного дня. Все они, конечно, очень переживают из-за Вилли, и дедушка хочет, чтобы семья опять собралась вместе. И правильно. Мне самой хочется повидать родню. Я чего-то так тоскую по дому с тех пор, как нет Вилли... - Можешь взять тарелки и все, что тебе понадобится, - сказал доктор Копленд. - Но не надо горбиться, дочка. У тебя плохая осанка. - Это ведь сбор всей нашей семьи. Знаешь, дедушка первый раз за двадцать лет останется на ночь в городе. Только два раза в жизни он спал не у себя дома. И потом, он по ночам всегда беспокоится. Как только стемнеет, он поминутно вскакивает - то попить воды, то поглядеть, чтобы дети были укрыты и все ли в порядке. А я беспокоюсь, удобно ли будет тут дедушке. - Все, что у меня есть и может понадобиться тебе... - Конечно, их привезет Ли Джексон, - продолжала Порция. - А с Ли Джексоном на дорогу уйдет чуть не целый день. Я не жду их раньше чем к ужину. А у дедушки столько терпения на этого Ли Джексона, что он и не подумает его подгонять. - Батюшки! Да неужели старый мул еще жив? Ему же не меньше восемнадцати лет! - Да нет, больше. Дедушка на нем уж лет двадцать работает. Этот мул у него так давно, что он говорит, будто Ли Джексон ему вроде родни. Он любит и понимает его не хуже, чем своих внучат. Никогда не видала, чтобы так хорошо понимали скотину, как наш дедушка. У него особое чутье ко всякой твари. - Двадцать лет работы - долгий срок для мула. - Еще бы! Только теперь Ли Джексон совсем ослаб. Но знаешь, как дедушка о нем заботится? Когда они пашут в жару, на Ли Джексоне такая же громадная соломенная шляпа, как и на дедушке, только дырки для ушей прорезаны. Ну и потеха - Ли Джексон шагу без шляпы не сделает, когда они пашут. Доктор Копленд снял с полки белые фарфоровые тарелки и принялся завертывать их в газету. - А у тебя хватит кастрюль, чтобы наготовить столько еды? - Хватит. Да я и не собираюсь чересчур надрываться. Дедушка - он ведь такой заботливый - всегда что-нибудь захватит, когда семейство едет обедать. Наварю побольше каши и капусты и нажарю два фунта хорошей барабульки. - Будет очень вкусно. Порция сцепила нервные желтые пальцы. - Я тебе еще не все сказала. У меня сюрприз. Бадди тоже приедет и Гамильтон. Бадди только что вернулся из Мобила. Он теперь помогает на ферме. - Пять лет я не видел Карла Маркса. - Вот об этом я и пришла тебя просить. Помнишь, я как вошла, то сразу сказала, что хочу попросить у тебя кое-что взаймы и еще - об одном одолжении? Доктор Копленд хрустнул суставами пальцев. - Помню. - Ну вот, я пришла просить тебя, чтобы и ты завтра пришел на наш семейный сбор. Кроме Вилли, там будут все твои дети. По-моему, тебе пора с нами посидеть. Я буду очень, очень рада, если ты придешь. Гамильтон, Карл Маркс, Порция и Вильям. Доктор Копленд снял очки и прижал пальцами веки. На минуту он увидел всех четверых очень ясно - такими, какими они были давным-давно. Потом он поднял глаза и надел на нос очки. - Спасибо, - сказал он. - Приду. В ту ночь он сидел один возле печки и вспоминал. Он мысленно возвращался в свое детство. Мать его родилась рабыней, а получив свободу, стала прачкой. Отец был проповедником и знаком с Джоном Брауном. Они дали ему образование, понемногу откладывая из тех двух-трех долларов в неделю, которые зарабатывали. Когда ему исполнилось семнадцать лет, они отослали его на Север с восьмьюдесятью долларами, спрятанными в башмаке. Он работал в кузнице, официантом и посыльным в гостинице. И все время учился, читал, ходил в школу. Отец умер, а мать ненадолго его пережила. И после десяти лет борьбы и лишений он наконец стал доктором, понял свое предназначение и вернулся домой, на Юг. Он женился и обзавелся семьей. Целыми днями он без устали ходил из дома в дом, проповедовал свою веру и открывал людям истину. Беспросвет