ы, да будет вам известно, - чистый динамит. Это я вам говорю. В три часа пополудни раздался взрыв. Дело было прошлым летом. В такое время люди спят после обеда или отдыхают, спрятавшись от солнца в доме, так что свидетелей нет. Кто-то распустил слух, будто в машине была бомба, вылетели стекла и так далее. Стекла вышибить не так-то просто. Потом уже пришел я и рассказал про девушку. Вы, наверно, слышали эту историю. Бездомная девушка каждую ночь спала в машине на набережной Пармы. Как вам это понравится? История с девушкой заинтересовала всех, о ней написали в газетах. Нас, местных, хлебом не корми, дай только поболтать, вы это уже поняли, да? Я говорю одно, он говорит другое, и в результате получается целый роман, а о нем пишут в газетах. Кольцо? Тоже чепуха. Кто его видел, это кольцо? Кто-нибудь может сказать, что он его видел?! Если говорит, значит, ошибается. Имя, якобы выгравированное внутри кольца, я же сам и придумал. Обыкновенное имя. Первое, пришедшее мне в голову. Мириам. На набережной Пармы, напротив Дома Просвещения, за мостом Капрадзукка, еще стоял остов "Фиата-600". Брошенный каркас проржавел, ни резины, ни сидений не было, вместо фар зияли дыры. В общем, не машина, а реликт какой-то. Корпус был помят так, словно его раздуло изнутри. Одна дверца отсутствовала, что служило подкреплением версии о взрыве, но оставляло нерешенной проблему о его причине. Факт таков, что продавец газет солгал, то есть сказал правду, стараясь убедить меня, будто все - сплошной обман. Только с какой целью? Чтобы что-то скрыть? Но что именно? Я поднялся по небольшой лесенке, ведущей к Дому Просвещения. Стекла во многих окнах там были заменены совсем недавно, это я понял по еще свежему алебастру. Итак, машина взорвалась, стекла вылетели. Посмотрим, говорил я себе. Но что я рассчитывал увидеть? И все же что-то должно было случиться, не могло все это кончиться так просто, такой финал не годился даже для сна. Что за сумбурный сон ты смотришь, говорил я себе, противный сон, ничего не означающий. Он вселяет в душу какой-то безотчетный страх, и только. Я перескакивал из одной сцены в другую, прыгал в движущиеся трамваи, бежал и шел пешком и уже устал носиться взад-вперед по городу, название которого я вам не скажу. Зачем ты так бегаешь, говорил я себе и продолжал бежать. Какой смысл имеет вся эта беготня, вся эта спешка? Ты хоть знаешь, зачем бежишь? Ты за кем-то гонишься или кто-то гонится за тобой? Что это - преследование или бегство? Туман на улицах, женщина, разгадывающая кроссворды, продавец газет с Баррьера Сольферино, какой смысл имеет вся эта подлинная или вымышленная история с "Фиатом"-универсалом? Если верить соннику, туман - это дурное предзнаменование, но он ведь уже начал рассеиваться. Я сел на ступеньки у Дома Просвещения. Было три часа пополудни, приближалось время стереофонии, как это именуется в "Радиокурьере", то есть время шумов и голосов, переходящих от человека к человеку и резонирующих в эфире на волнах Маркони. Если сны действительно отражают тайные желания, то я, очевидно, хотел вернуться назад. Это же бессмысленно, говорил я себе, человек возвращается назад ради собственного спокойствия, чтобы не слышать всех этих шумов, этих голосов. Тебе нужно подыскать другое место для своих снов, говорил я себе. Какой дурной, сумбурный сон ты сейчас смотришь. Но мне уже снова надо было бежать, потому что начиналась другая сцена. Маленький аэропорт аэроклуба с его взлетно-посадочной полосой из стальных плит, положенных прямо на щебенку, с низкими ангарами, зеленым полем и опоясывающей все это живой изгородью находится на северной окраине города. Я на несколько минут опоздал: городские власти и главный редактор "Гадзетты" - высокий худощавый мужчина, глядевший на меня сквозь очки, - были уже там. Командир махнул флажком, мол, путь открыт. Я помчался по стыкам и, ловко сбалансировав, взмыл с середины полосы. Воздух был теплым и приятным, я летел над городом, подхваченный потоками теплого воздуха, закладывал виражи, едва не касаясь верхушек колоколен, печных труб на крышах, фонарных столбов. Оказывается, во сне можно быть счастливым. Я лично был. Во всяком случае, я думаю, что счастье - именно такое, Воздух наполнял мою одежду, раздувал брюки, пиджак, рубашку. Галстук весело бился на ветру. Я летал туда-сюда, давал даже "задний ход", выделывал всякие трюки, например бросался в пике, а потом, как "штукасы" во время войны, свечой взмывал в небо или, поднявшись высоко-высоко, камнем падал вниз, раскинув руки и ноги, и только в ста или пятидесяти метрах от земли выравнивал полет и начинал грациозно планировать, словно под звуки какой-то симфонии. Я пролетал под арками мостов, повергая в изумление горожан, сбежавшихся полюбоваться таким зрелищем. Кто-то махал мне платком. Осторожнее с проводами высокого напряжения, говорил я себе: только задень провод - погибнешь. А почему же не погибают ласточки? Может, и я могу присесть на провод, как ласточка? Но я же не ласточка, я скорее самолет. Планируя над старым городом, я приветствовал людей, сидевших перед остерией, подо мной тянулась прямая ниточка виа Эмилия с катящими по ней машинами, велосипедами, а поднявшись повыше, я мог охватить взглядом весь город от Баррьера Витторио до Баррьера Массимо Д'Адзелио, от Баррьера Сольферино до Кавалькавиа и дальше - до дорог, лучами разбегающихся к равнине на севере, к холмам на юге. На руке у меня был компас. Может, и во мне самом были какие-то навигационные приборы, этого я не скажу. Во всяком случае, полет мой отвечал всем требованиям высшего пилотажа. Таяли последние остатки тумана, разорванного порывами ветра и стекавшего в город вдоль русла реки; наверху был теплый и мягкий воздух, внизу блестели на солнце крыши, сверкали провода трамвайных линий и оконные стекла. Много народу собралось на балконах и даже на крышах, чтобы посмотреть на меня, на дорогах образовались настоящие пробки. Завтра весь город будет говорить об этом событии, то есть о том, как я летал, "Гадзетта" напечатает обо мне статью, и я дам ее прочитать Мириам. Я кружил вокруг соборной колокольни, над трубами макаронной фабрики "Барилла", все стояли, задрав голову, и смотрели на меня. В соннике полет истолковывается так: к удаче, почестям и богатству. Если ты видел грузовик с тюками соломы, быстро мчащийся по дороге на юг, а вскоре после этого - другой грузовик с такими же тюками соломы, мчащийся по той же дороге, но только на север, ничего не говори, не говори, что можно было оставить тюки соломы там. где они лежали прежде, не обращай на это внимания и иди, куда шел. Ты спешишь на север, но всегда найдется человек, спешащий на юг. Сто человек бегут на север, а другие сто - на юг. Не задумывайся над этим, спокойно продолжай свой путь и знай: обо всем заботится Создатель. Когда ты видишь машины с углем, кирпичом, железом или железнодорожные составы с автомобилями или пушками, мчащиеся в противоположных направлениях, не обращай внимания, пусть себе следуют своей дорогой, ибо потом, после этой гонки, все снова станет на свое место. Как и ты, как и все другие люди, которых ты видишь бегущими в противоположных направлениях. Включайся тоже в эту игру, если не хочешь, чтобы о тебе подумали плохо, двигайся вместе со всеми и знай: Создатель сам позаботится о том, чтобы поставить все снова на место. Глава 9 Идеи Платона - ничто, в них нет эротического накала. Бывали дни, когда не случалось совершенно ничего. Что угодно лучше, чем ничего, так вот, именно совершенно ничего и не случалось. Никто не ссорился у меня под окнами, никто не заходил в магазин - совсем как тогда, когда я ездил на пляж и все время надеялся, что кто-нибудь сядет рядом, но никто не садился. Даже пес Фулл (я уже потом узнал, что его так зовут) не скалился и не строил свои ужасные рожи перед моей витриной. Город продолжал жить и двигаться вокруг, словно меня вообще нет на свете, и в конце дня я говорил себе: так ничего и не случилось, еще один день прошел без всяких происшествий. За стеклом витрины я видел проходивших по улице мужчин, женщин, собак и так далее. Я слышал, как люди разговаривают, чаще всего спокойно, ибо, как правило, все ограничивалось обрывком фразы, долетавшим до меня через приоткрытую дверь и сразу же растворявшимся в уличном шуме или тонувшим в следующей фразе. Я не успевал возненавидеть проходивших мимо, просто не хватало на это времени. Совсем как в трамвае, говорил я себе, смотришь в окошко и не успеваешь возненавидеть пешеходов. Разница только в том, что трамвай двигается, а люди кажутся неподвижными, тут же люди двигаются и проходят мимо, а ты сидишь за стеклом витрины. Я внимательно прислушивался ко всему, в том числе и к чередованию времен года, но природа не заботится о том, чтобы заблаговременно предупреждать тебя о грядущих переменах. 23 сентября должен был произойти переход от лета к осени, я сидел и ждал, но ничего не изменилось. Казалось, никто ничего не замечает, не случилось ничего, достойного внимания, люди, как всегда, с безразличным видом проходили по улице. И все. На следующий день воздух словно бы потяжелел, черное небо было насыщено магнитными волнами, молниями, громом. Ну вот, наконец что-то сейчас произойдет, говорил я себе. Когда воздух тяжелый, люди чувствуют себя более легкими, как бы погруженными в воду - по закону Архимеда. Разница в том, что речь шла о воздухе, а не о воде; вода была еще только на подходе. И неодушевленные предметы тоже сделались более легкими: замелькали подхваченные ветром газеты и листья, на улицах стала завихряться пыль. Вот почему листья заносило даже на пьяцца Навона, где нет никаких деревьев, и на виа дель Тритоне тоже. Самолеты выныривали из черных туч, появлялись внезапно, рев их моторов раздавался, лишь когда они пролетали уже над головой и, скользнув под облаками, исчезали из виду. И птицы вели себя так же. Люди спешили, шагали торопливо, размахивая руками, лица у всех были напряженные. Почему ожидание дождя приводит всех в такое лихорадочное состояние? И опять ничего не произошло, ничего не случилось. Я отдавал себе отчет в том, что "ничего" тоже может быть лихорадочно-напряженным, и, пожалуй, это самое худшее "ничего" из всех. Дождь пошел сразу после обеда, часа в три. Его первые заряды ударили в витрину, словно горсти камешков. Вода грохотала в трубах, переливалась через карнизы домов и церквей, клокотала в уличных канавах, унося бумажки и листья. Когда так льет, намокают и птицы, и самолеты. При первой возможности и те и другие прячутся. Люди тоже. И действительно, было видно, как они припустили бегом, за несколько минут улица опустела. Из-под чугунных крышек канализационных колодцев доносился рев, вода текла по городским клоакам и, все взбаламутив, спешила к Тибру. Рим впитывает воду, как губка, он уже давно к этому привык и промокает насквозь: вода всюду - в подвалах, в домах, в магазинах, в канализации. Слышался вой сирен пожарных машин, яростные вопли клаксонов. Мальчишкой я прислушивался к цоканью копыт тяжеловозов по брусчатке и щелканью кнутов в руках возниц. Тяжелые, груженные углем телеги начинали двигаться быстрее, а лошадиные копыта высекали из булыжника искры. Теперь лошади, которых я видел в детстве, подохли. Да и многие возницы уже, наверное, поумирали. А телеги? Куда подевались все те телеги, которые я видел на улицах своего детства? У них были большие колеса на крепких осях, настил из выдержанного вяза, тяжелый железный каркас. Колеса даже под огромными тяжестями не проседали ни на миллиметр. Казалось, их, эти телеги, создавали на века, чтобы потом обнаружить при археологических раскопках, как помпейские, а они уже все исчезли, рассыпались в прах, сгорели в печках или сгнили на задворках, хотя, казалось, им жить и жить и дожидаться археологов. Да, все они уже исчезли и превратились в прах, сгорели в печках или сгнили на задворках. Я стоял и смотрел на дождь как зачарованный. Интересно, если бы я не стоял и не смотрел, дождь все равно бы шел? спрашивал я себя. Но сразу же спохватился: что-то ты слишком много о себе воображаешь. В общем, я стоял и смотрел на дождь, пока он не перестал. Воздух стал чистым, промытым, небо прояснилось. Потом поднялся теплый ветер, и над городом - над улицами, домами, церквами заструился пар Но теплый ветер был сырым. Есть одна вещь, к которой люди, не родившиеся в этом городе, никогда не привыкнут, - я говорю о теплом ветре, именуемом сирокко. Сирокко зарождается в воздушных течениях над знаменитой пустыней Сахара. Благоприятствующая сирокко ситуация образуется в атмосфере в результате возникновения зоны низкого давления над Средиземным морем и высокого давления - над Сахарой. Так написано в одной энциклопедии, но меня лично это мало трогает. Из-за сырости стены магазина, пол, старые деревянные шкафы, бумаги и разобранные на кучки марки стали источать запах плесени и гнилых яблок. На улице вновь началась толкотня: хаос звуков, движения, света, тени, но ничего особенного не происходило, текли часы - и ничего. Какая-то девушка - худая и высокая - дважды прошла мимо витрины, но трудно влюбиться в спешащую девушку, даже если она проходит мимо тебя дважды за один день. Может, говорил я себе, это иностранка, англичанка например, дочь какого-нибудь богатого англичанина, из тех, что по два раза на дню звонят в Лондон, журналиста какого-нибудь, а вполне возможно, что и сотрудника посольства или обыкновенного коммерсанта, обыкновенного, но крупного коммерсанта, раз уж он не просто приехал в Рим, а еще и дочку с собой привез. Английские девушки с трудом сходятся с кем бы то ни было, но уж если сходятся... Конец света. По крайней мере, так говорят. Да, мне бы хотелось поговорить с этой девушкой, знала бы она итальянский, я-то по-английски не говорю. Но что я ей скажу? спрашивал я себя. Я же не из тех, кто легко может вступить в разговор с девушкой, пусть и англичанкой, которая дважды за один день прошла мимо твоей витрины. А вдруг она даже и не англичанка, встречаются ведь и итальянские девушки, больше похожие на англичанок, чем сами англичанки. Они тоже высокие, худые, белокурые, носят одинаковые - что твоя футбольная команда - английские макинтоши, и, когда такая идет по улице, всегда найдется прохожий, который скажет: это англичанка. Девушка между тем исчезла из виду, и я не знаю, пройдет она мимо моей витрины третий раз или нет. Признаться, я даже не уверен, что она прошла дважды. Как я мог подумать, что девушка, прошедшая мимо моей витрины, может занять место Мириам? Видите, я опять назвал ее имя. Вероятно, это даже и не девушка была, а замужняя женщина, еще и мужа с собой притащившая в Рим на каникулы. Даже думать об этом нечего, говорил я себе. И все-таки думал. Ужасно, когда ничего не случается за целый день, и на следующий день тоже, и накануне. Ничего. Девушка не прошла больше мимо. Я сидел, часами смотрел, как идет дождь, и думал, что все-таки мог бы влюбиться в девушку, дважды прошедшую мимо витрины. Дважды в один и тот же день. Но что с того? Я вышел на улицу, стал прохаживаться. Почему бы тебе не найти другую девушку? спрашивал я себя. Мог бы наставить рога Мириам, она того заслуживает. Но где ее найдешь, эту девушку? В баре? В кино? Где? На улице, может быть? Так не бывает, чтобы человек сказал: сейчас я найду себе девушку, и действительно нашел ее. Тут нужна удача. Я несколько лет ездил в Остию, но никакой девушки там не нашел. И это при том, что в мире столько девушек, говорил я себе. Вон они, ходят по улице, все идут в какое-то определенное место, совсем как такси в дождливый день. Легче заставить птиц, как говорится, летать задом наперед, чем остановить девушку. Я огляделся по сторонам: все вокруг меня двигались, и я тоже двигался среди остальных. Какой-то продавец газет кричал, что пало правительство. Ну вот, что-то случилось, правительство пало. Куда же ты теперь идешь? - спрашивал я себя. Это было на мосту Гарибальди. А что такое? Брожу себе по городу, прогуливаюсь. Так я дошел до пьяцца Белли, а потом до пьяцца Санта-Мария ин Трастевере. Выходит, я двигался к холму Джаниколо. И действительно, я шел к холму Джаниколо и уже даже стал подниматься в гору. И кого же ты надеешься встретить там, на холме? Не надо строить иллюзий, говорил я себе. Признаться честно, я солгал, сказав, что Мириам, выходя из машины на виа дель Тритоне, мне улыбнулась, нет, она ушла, даже не попрощавшись. Я хочу знать, что все это значит, сказала она, имея в виду визит к рентгенологу. Ничего, ответил я, ничего это не значит. Но ты от меня все-таки что-то скрываешь, мне этот тип, профессор этот, не понравился. В таком случае, сказал я, мне не понравился тот тип, тот, волосатый, который заперся с тобой в кабине Курзала на целых двадцать минут - по часам. Это уже была ссора. Бальдассерони я ни разу не упомянул, но Мириам, должно быть, догадалась, что я имею в виду его, когда заговорил о том волосатом типе в Курзале. Того волосатого типа никогда не существовало, я его сам придумал, потому что не хотел называть Бальдассерони. При чем здесь Курзал? удивилась Мириам. Еще как причем, подумал я. Уж если я заведусь, пощады не жди. Да, это была ссора. Шлюха, сказал я. Выпусти меня из машины, сказала Мириам, и я остановил машину на виа дель Тритоне. Она ушла, даже не оглянувшись. Какая уж там улыбка. Надеяться, что я увижу ее на холме Джаниколо, было просто глупо. На холме все так же возвышался на своем постаменте невозмутимый Гарибальди. Точно такой, как у меня, цвета морской волны "Фиат-600"-универсал подкатил к тротуару и остановился напротив здания Панорамы. В машине сидели мужчина и девушка. Они целовались. Было похоже, что я вошел в кинозал и увидел на экране себя, делающим то, что уже делал раньше. Такие "параллельные" ситуации у меня всегда вызывают беспокойство. Они как бы являются частью планов, предначертанных Создателем. И все же стоило мне закрыть глаза, как я сквозь просвечивающие красным веки увидел себя с Мириам в машине, как в тот вечер после занятий в хоре. Силой мысли можно добиться чуда. Индийцы, сосредоточившись, ухитряются отрываться от земли и зависать в воздухе. Или переговариваться на расстоянии нескольких километров. Не летают они просто из-за лени, но, если бы не их апатичность, думаю, они и летать могли бы. Пожалуй, я бы сумел превзойти и индийцев, говорил я себе. Если я возьму что-нибудь в голову, мне все нипочем. Приятно смешаться с толпой, идти, накреняясь на поворотах, как мотоцикл, и тормозя каблуками перед светофором. Я был болидом, гонщиком, динозавром. Прощай, Гарибальди с холма Джаниколо, прощайте, верховые жандармы, прощай, римская Панорама. Одной рукой я придерживал развевающийся от ветра пиджак и галопировал по улицам, как древний рыцарь. "Двигаться!" - призывал нас Д'Аннунцио. С помощью мысли можно добиться поразительных результатов, но и здесь, как в пении и в некоторых других вещах, нужно поднатореть в портаменто. И еще нужны темнота и тишина: никогда не слышал, чтобы важная мысль зародилась в мозгу человека, сидящего, например, за рулем машины. Абсолютную темноту я устроил в заднем помещении магазина, это было нетрудно, потому что там нет окон, но через закрытые двери туда проникал уличный шум. Некоторые звуки проходят не только через закрытые двери, но и через стены старинных зданий. Я залепил уши воском, и тогда наступила полная тишина. Погасив сигарету, я растянулся на койке лицом вниз. Я управлял своей мыслью, как радаром, пожирающим огромные расстояния в космосе с помощью волн Маркони. Маркони тоже был гением. Мысленно я обращался прямо к ней. Алло, алло, говорил я, ты меня слышишь? Это я как бы вел с ней разговор по прямому проводу. Алло, говорил я. Но пока никакого ответа не было. В космосе, на упомянутых волнах, я улавливал бесконечное множество голосов и звуки далекой музыки - песен, симфоний и оперетт. Кто-то на волнах Маркони говорил даже по-латыни. Я здесь, в своем магазине на виа Аренула, взывал я, я здесь и жду тебя. Где ты, Мириам? Было такое ощущение, что она меня избегает, но ощущение это могло быть и ошибочным. А если она и впрямь меня избегала? Я унижался, ползал на коленях (хотя некоторые мои фразы звучали сухо-бюрократически - молю Вашу Милость), призывая ее. Все равно что разговаривать с ветром: слова рикошетировали, волны прерывались. Мое напряжение достигло такой точки, что я мог взорваться как бомба. Тогда я начинал все сначала более спокойным тоном, стараясь присоединиться к созвучию далеких гармоний. Существуют всякие там интерференции волн, к тому же в Риме нередко все забивает мощнейшая радиостанция Ватикана. Ну вот, я уже чувствовал, что Мириам приближается. Слышу твои шаги, Мириам, говорил я, слышу, ты идешь. Поскорее, Мириам, давай, бегом. Я жду тебя. Дождь прошел, погода хорошая, воздух прогрелся. Наконец, почти неожиданно, я увидел ее у себя на постели. Я не только мог ее видеть (глаза у меня были закрыты, хотя я не спал, нет), но мог даже прижаться к ней, ласкать ее. И я действительно ласкал ее, приговаривая: ты не двигайся, лежи спокойно, расслабься. Мириам смотрела на меня, улыбалась и молчала. Да, она была со мной, на постели. Она пришла уже раздетая, совершенно голая. Ну вот, теперь Мириам снова была моей, и я чувствовал, как проникаю в нее, засасываемый горячим водоворотом. Так бывает, когда идешь под парусом по спокойному морю и дует попутный ветер. Или когда машина, которая никак не хотела заводиться, вдруг срывается с места - какая гармония, мотор поет, колеса крутятся с мягким шелестом, взбодренные надежным сцеплением, все сливается в единую музыку совершенства. Мириам была здесь, со своей родинкой на щеке, с ямкой на шее, со своей смуглой, сухой от солнца кожей. Темные волосы с немного выгоревшими на солнце прядями, два белых кружка на груди, соединяющая их белая полоска спереди и такая же белая полоска сзади. Бледная помада на губах контрастировала с загорелой кожей. Она была живая и ощутимая, как абсолютная и идеальная истина, совершенная, как истина Платона. Да нет, идеи Платона ничто, в них нет эротического накала. Я кричал, что кричал - не помню, я называл ее имя - по-всякому, как только можно. Это было безумие, какая-то коррида. Мне стоит завестись, тогда меня ничем уже не удержишь. Никаких преград для меня не существовало. Я мог всосать Мириам в себя и выплюнуть обратно, вывернуть ее наизнанку, как перчатку, пронзить насквозь, как шпагой. Конец света! Я нырял в нее, как в желанный приют, где хочется жить вечно, как в доме среди деревьев на холме. Молчи, говорил я, молчи, потому что совершенство немо как рыба. И действительно, Мириам молчала. Произнеси она хоть слово, все было бы испорчено. Насколько мне известно, ангелы тоже не разговаривают, но как-то они же ухитряются понимать друг друга - там, наверху. Наверное, они поют, но только не разговаривают. Средств коммуникации бесконечно много, и слово - наименее совершенное из них. Совершенно лишь молчание. Куда там индийцам до меня! Приподняться над землей и повисеть в воздухе - какой пустяк! Разговаривать на расстоянии нескольких километров - какая малость! Держись за меня крепче, говорил я, и уносил ее вверх, в теплый и мягкий воздух. Конец света! Кто нас теперь остановит? - говорил я. И все же в какой-то момент приходится останавливаться, и стоит только об этом подумать - все, ты уже остановился, - либо упершись ногами в землю, либо распростершись на кровати. Я подумал: вот теперь можно бы остановиться - и остановился. Вот что произошло. В общем, ничего не произошло. Когда я вынул из ушей восковые пробки, то снова услышал шум города, все тот же шум, который пробуравливал стены, проникал со всех сторон. Была та же шумная пустота, еще более напряженная, чем прежде. Аминь, сказал я. Мне было неприятно, что я нахожусь все еще там, среди марок, да к тому же испытывая угрызения совести: наверное, я сделал что-то такое, чего не следовало делать. В сущности, каждый может распоряжаться собственными мыслями, сказал я себе, я же распорядился ими, чтобы вызвать Мириам. Дозволено ли это? Ведь ты совершил нечто очень странное и опасное. Может, ты вообще колдун? - говорил я себе. Да, я был к себе беспощаден. Коли вдуматься хорошенько, рассуждал я, то ничего, совершенно ничего не произошло, ничего не случилось, а если что-то и случилось, то это что-то - не явление, не факт, а вообще непонятно, что такое. Возможно, говорил я себе, это колдовство, похожее на то, чем занимаются ведьмы из Беневенто. Беневенто славится своими ведьмами. В некоторых случаях сила мысли может граничить с колдовской силой. Но если рассуждать таким образом, выходит, мир полон колдунов и ведьм. Прекрасно, значит, я тоже колдун, говорил я себе. Ну и что? Лично я предпочитаю быть колдуном, чем торговать почтовыми марками. Кто разрушил чары? Кто-то же их разрушил, если судить по газетной хронике, достаточно почитать газеты или выйти на улицу, чтобы сразу понять: чары разрушены. Как обстояли дела раньше, не вполне ясно, никто того и не помнит (сколько времени ведь прошло), но, кажется, люди тогда питались салатом, медом, молоком. Неужели это правда? Что-то такое все же ускользает из нашей памяти, о чем-то мы позабыли. Тогда не было автомобилей и всех этих сегодняшних шумов. А что было? Были лошади, носороги, а также змеи и летучие мыши. Неужели змеи и летучие мыши были друзьями человека - до того, как кто-то разрушил чары? Строятся мудреные гипотезы. Говорят, страха раньше не существовало. Страха перед темнотой, водой, другими людьми. Но, с тех пор как чары разрушены, все может быть опасным, даже дырочка диаметром в несколько сантиметров. Один рабочий сверлил стену обычной ручной дрелью. Так вот, коней, сверла наткнулся на замурованный в стене электропровод, и рабочего убило током. Подобные вещи случаются ежедневно. С тех пор как разрушены чары. Глава 10 Одни тигры притворяются спящими, другие прикидываются мертвыми, лежат на земле, безвольно откинув голову и разбросав лапы. За каждой вещью почти всегда кроется еще какая-нибудь вещь. Если не ошибаюсь, эту мысль уже высказывал один очень известный греческий философ. Что кроется за почтовыми марками? Люди, коллекционирующие марки, образуют своеобразную сеть, охватывающую весь мир. Что кроется за этой сетью? По-видимому, какая-то международная организация, цели которой весьма далеки от филателии. Взять, к примеру, Бальдассерони. Даже то, как он держится, вызывает подозрение. Будучи вполне заурядным коллекционером, он посещает такие крупные международные филателистические выставки, как "Копплекс" в Болонье, "Филатек" в Париже, "Энтерпекс" в Нью-Йорке, "Мелюзин" в Люксембурге, "Вила" в Вене, "Нордпост" в Гамбурге, "Брапекс" в Рио-де-Жанейро и так далее. По крайней мере один раз в год Бальдассерони совершает длительное путешествие, прикрываясь своим интересом к маркам. Но что таится за столь загадочными названиями всех этих выставок? Вполне возможно, что филателия - это просто ширма для международной преступной организации вроде пресловутой мафии или не менее известной чикагской "Мердер". Не исключено, что Бальдассерони у них там в главарях. Или вот тоже загадка - коллекционирование мраморных шаров. Чем объясняется его страсть к мраморным шарам? "Стремлением к совершенству", - говорит Бальдассерони. Но ведь и преступника иногда тянет к совершенству, преступление тоже может быть совершенством в своем роде. Этот очень известный греческий философ, если не ошибаюсь, - Платон. К сожалению, чтобы ликвидировать какую-нибудь преступную организацию, ее сначала надо раскрыть, установить, каковы ее цели, собрать улики. Как распознать дьявола, если он выступает под личиной ангела? Тут, скажу я вам, такой запутанный клубок! Что происходит за витринами парижской рю Дрюо? Судя по всему, рю Дрюо - центр великой Криминальной Филателии. Я думаю, что Рим получает приказы из Парижа и убежден, что Мириам (не хотел называть ее, а вот все же назвал) тоже каким-то образом связана с Криминальной Филателией. То, что она не интересуется марками, ни о чем еще не говорит, а, наоборот, лишь усиливает подозрения. Когда я говорил, что у Мириам нет родственников, я говорил неправду. Мириам жила в квартале Прати с тетушкой, которая работала швеей-надомницей у торговцев района старого гетто. Возглавляет этих торговцев некая вдова по фамилии то ли Пеладжа, то ли Пеласджа, которой, если верить слухам, принадлежат самые крупные бельевые магазины в районе гетто, а также немалое количество домов в квартале Прати. Отсюда-то и тянется двойная ниточка, связывающая меня и с самой Мириам, и с ее тетушкой. Этой вдове Пеладжа или Пеласджа принадлежит также добрая половина Порта Портезе (*Римский квартал, где раскинулся самый большой итальянский "блошиный рынок"). Каждый раз в конце дня Пеладжа кладет себе в карман десять миллионов. Так, по крайней мере, я слышал. Когда эта женщина решает выкинуть на рынок рубашки какого-нибудь нового фасона (например, американские, с пуговками на уголках воротника), она может их нашить больше, чем все специализированные предприятия Северной Италии, вместе взятые. На нее работают тысячи надомниц в кварталах Прати и Трастевере. Специальный служащий приносит им каждое утро бумажные патронки и куски ткани, а вечером забирает готовые изделия. Таких служащих довольно много, и ездят они в фургончиках марки "Фольксваген". Платят за работу в конце месяца, притом без всяких вычетов и прочих фокусов. Благодаря этой системе, Пеладжа снабжает своим товаром не только рынки Порта Портезе и Портико ди Оттавиа, но и рынки Ливорно, Неаполя и Генуи. Она конкурирует с солидными предприятиями Севера, крупными универсальными магазинами, не платит налогов, не имеет дела с профсоюзами, рабочими комитетами и так далее. Ее предприятие - самое крупное, но его не видно, так как оно разбросано по всему городу. Вдова наладила также производство американских ярлыков, пластиковых мешочков с надписями на английском, картонных упаковочных коробок и всего прочего. Она выпускает даже пуговицы и булавки. Тетушка Мириам - одна из надомниц, работающих на Пеладжу (или Пеласджу). Мириам никогда не рассказывала мне о своей тетушке, я узнал о ней окольными путями через привратника здания, в котором находится спортзал Фурио Стеллы. Дом, в котором проводит занятия Фурио Стелла, - тоже собственность вдовы. И Криминальная Филателия у нее в руках. Возможности этих людей распространяются так далеко, это такая страшная сила, что они могут по своему усмотрению повышать или понижать биржевые курсы. Говорят, что Пеладжа не только фантастически богата (миллионы миллиардов лир), но и невероятно могущественна. Тайное общество пользуется этим, чтобы вмешиваться в личную жизнь множества людей: они устраивают и расстраивают бракосочетания и помолвки, решают судьбу крупных наследств, организуют одно преступление за другим. Лично с вдовой Пеладжа (или Пеласджа?) не знаком никто. Но люди знают, что именно она всем командует. Никто не видел и тех, кому она отдает приказания: возможно даже, что они получают их по телефону и сами тоже не знают ее в лицо. Не исключено, что Пеладжа (или Пеласджа) в действительности не существует, а за этим именем скрывается акционерное общество преступников, которых развелось в столице великое множество. Все они связаны между собой по принципу пирамиды. Я сказал, что приказы Криминальной Филателии поступают из Парижа, с рю Дрюо. Неверно. Они поступают из Рима, центр всей организации находится в Риме. Судя по всему, эта организация швей-надомниц, работающих на вдову Пеладжа (или на акционерное общество, скрывающееся под этим именем), раскинула свои сети и на Севере, и на Юге, и ее конечная цель - захват власти в Италии. Что и говорить, Италия - лакомый кусочек для многих. Я пытаюсь связать факты и сложить воедино элементы мозаики. Однажды ко мне в магазин пришла Чиленти (она зарегистрирована у меня как владелица марки за десять чентезими, выпуска 1862 года) под предлогом, что ей нужна какая-то ватиканская марка Она слышала, что их уже продают и т.д. и т.п. А на самом деле она хотела поговорить со мной о Рафаэле Я бы сказал, что она была вне себя. То есть волновалась, а если и держалась спокойно, то ее волнение все равно чувствовалось. Еще когда она только начала заглядывать ко мне в магазин, я ее невзлюбил, но все равно должен был терпеть, так как она была моей клиенткой - а к клиентам в те времена я еще относился с уважением, - и я давал ей выговориться, отвечал на ее вопросы. Вечно она находила какие-нибудь причины для жалоб. В тот день она сказала, что нашла своего Рафаэля на лестнице с размозженной головой. Рафаэль - это сиамский кот. Мало ли всего на свете происходит, подумал я, так надо, чтобы случилось еще и такое - убили кота Чиленти! Она полагала, что я расчувствуюсь из-за гибели Рафаэля, это я-то, не терпящий кошек вообще. Кошки распространяют всякую заразу и несчастье тоже, между прочим, приносят. В прежние времена они были нужны, чтобы ловить мышей, но сейчас-то мышей можно вывести другими способами. Во время осады крепостей, когда люди умирали от голода, они съедали кошек, поедавших мышей. Тогда кошки еще приносили какую-то пользу. Я слышал, что и во время последней войны кошек ели. Бывали случаи, когда люди поедали даже друг друга, например где-то на Японских островах. Жильцы дома написали жалобу. Чиленти жила в хорошем доме, на пьяцца Адриана. На лестнице остались пятна крови, и уборщица отказалась мыть ступеньки. Портье тоже отказался - он ужасно боялся крови. Да ведь это же кровь кота, объясняла ему Чиленти. Портье боялся и кошачьей крови тоже, вообще всякой крови. Тогда Чиленти взяла мокрую тряпку и сама, собственными руками, вымыла ступеньки. Ну а труп? Что она сделала с трупом Рафаэля? Что люди делают, когда подыхает кот? Не оставишь же его разлагаться на дороге? А когда подыхает собака? Чиленти зашила труп Рафаэля в красный бархатный мешочек и бросила в Тибр. По-моему, достойное погребение, сказала она. Не знаю, уж можно ли такое назвать погребением. Чиленти была вдовой. А что, если бы ее покойного мужа тоже звали Рафаэлем? Тогда кровь на лестнице не была бы уже кошачьей кровью. Два дня спустя ко мне пришел Бальдассерони и рассказал, как в одном ресторане Трастевере он ел поджаренные кукурузные початки. Это такая особая кукуруза, американская, пояснил он, у нас она не растет, а если и растет, то плохо, и зерна у нее мелкие. А зерна должны быть крупными, не то, когда их поджарят, ничего не останется. Собирают такие початки очень рано, в период молочно-восковой спелости. Молочной? - спросил я. У очень молодой кукурузы зерна налиты молочком, пояснил Бальдассерони. Ресторан открыли недавно, а его хозяева - американцы, муж и жена, из бывших посольских работников. Муж даже книгу какую-то написал, а теперь вот какое занятие себе придумал. В книге рассказывались всякие закулисные истории из жизни дипломатов. Они притащили в ресторан древние римские повозки, старые бочки, в общем, все у них выдержано в типично римском стиле - специально для американских туристов. Дела их сразу пошли в гору. На площадке перед входом стоят жаровни, и каждый может подойти и купить себе подрумяненный початок. Купить может любой прохожий, но Бальдассерони съел початок за столиком, в ресторане. Вот и отлично, сказал я, дожидаясь, когда он перестанет говорить о кукурузе. По окончании сезона ее продают в консервированном виде, говорил Бальдассерони. Берешь банку и помещаешь ее прямо так, не открывая, в кипящую воду на пять минут, а когда открываешь, кукуруза уже готова к употреблению. Но есть все-таки разница: кукуруза из банки - отварная, а та, что подают в ресторане, - поджаренная. Но и ту и другую полагается слегка сдобрить сливочным маслом и посыпать солью. Консервированная кукуруза дороже, потому что приходится платить и за упаковку. Интересно. куда клонит Бальдассерони с этими своими кукурузными початками, думал я. А он вдруг стал задавать мне вопросы насчет того, где и что ел я. Прямо так и сыпал вопросами, хотя вид при этом сохранял совершенно невинный. Я занял оборонительную позицию, отделываясь расплывчатыми ответами, сам себе противоречил, говорил что в голову взбредет. Я никак не мог взять в толк, куда гнул Бальдассерони, рассказывая эту историю о кукурузе, но, конечно же, он куда-то гнул Иногда Бальдассерони внушает мне страх. Приведу другие странные совпадения. Я узнал, как зовут собаку старухи с третьего этажа. Ее зовут Фулл. С некоторых пор этот пес стал подходить к витрине моего магазина: уткнется носом в стекло, поднимет верхнюю губу так, что становится видна вся десна, и скалится. Что у него на уме - не знаю. Мне же кажется, что он надо мной смеется. Смотрит на меня и смеется, морща нос и верхнюю губу. Собакам это не свойственно, говорил я себе, и действительно были заметно, что долго держать губу приподнятой ему трудно. Через некоторое время губа начинала дрожать, и, когда Фуллу становилось совсем невмоготу, он опускал голову, но уже в следующий момент опять демонстрировал мне свою поднятую губу и оскаленные зубы. У этого старого и немощного пса зубы были белые-пребелые, острые и крепко сидящие в своих гнездах. Его ухмылка меня раздражала: как прикажете понимать смеющегося пса? А он действительно смеялся. Во всяком случае, именно такое было у меня впечатление. Да нет, не впечатление, а уверенность: он смеялся. Иногда Фулл подходил к моей витрине три или четыре раза на дню и задерживался перед ней на несколько минут. Я не знал, что означает его гримаса - угрозу или насмешку. Во всяком случае, поведение собаки меня задевало. Я хотел сделать замечание старухе с третьего этажа, но она была больна и не выходила из дому уже несколько месяцев. Потом я решил выразить протест привратнице и потребовать, чтобы она поговорила со старухой, но привратница с некоторых пор избегала встреч со мной и, завидев меня, отворачивалась, думаю, что из-за того давнего разговора и моего вопроса. То, что собака подучена, - исключалось. Хозяйка пса, старуха с третьего этажа, ни разу не заходила ко мне в магазин и марками не интересовалась. Возможно, это была случайность, не имевшая никакого отношения ко мне лично. Продолжу разговор о связях и совпадениях. Работника аукциона почтовых марок, который ежегодно проводится в Кьянчано, зовут Рафаэль, как кота Чиленти. Я прочел это имя в каталоге аукциона: Рафаэль Сопрано. Должно быть, он наполовину итальянец. Чиленти ездила в Кьянчано лечить печень, потому что у нее печень больная, ну, наверное, и ради аукциона тоже, хотя в этом я не уверен. А если туда ездила не Чиленти, то вполне возможно, что ездил Бальдассерони, любитель всяких выставок и аукционов, правда, больше выставок, чем аукционов. Не могу сказать с уверенностью, знаком ли он с этим Рафаэлем Сопрано, да и спрашивать не хочу, потому что сейчас я подозреваю его, а потом он начнет подозревать меня. Мириам любила разглядывать витрины, часто заходила в магазин, просила показать то, другое, справлялась о цене. Но ничего не покупала, говорила "до свидания" и уходила. Однажды она зашла в кафе "Гаити Корпорейшн" (теперь у него другое название) на виа дель Тритоне. Там она увидела банку консервированных улиток: сами улитки были в банке, а ракушки к ним - в отдельном пластиковом мешочке. Потом она обратила внимание на коробку в форме цыпленка: в коробке действительно был целый зажаренный цыпленок, которого доставили из Америки. И еще высокую банку с