рция, - отлиты в Петербурге. Она повела гостью по галерее. - Великий князь Симон заказал их; он умер прежде, чем они были готовы. Эта женщина с покрывалом на лице и с амфорой на голове была его возлюбленной. Проперция рассказывала машинально. Она знала, что у посетителей только тогда появлялся непритворный интерес к ее творениям, когда с каждым из них был связан какой-нибудь анекдот. Герцогиня молчала. Две минуты спустя Проперция подумала: "Чего хочет эта важная дама? Конечно, она одна из тех, которые боятся нарушить моду, если не будут дружны со мной. Почему она стоит перед художественным произведением и не судит его? Она не находит руки слишком короткой, мочки ушей слишком толстой и, хотя сама она очень стройна, груди слишком полной. Неужели она исключение и обладает способностью чувствовать? Она пришла не из злостного любопытства, она не хочет убедиться, какой жалкой сделал меня человек, которого я люблю. Она слишком взволнована. Я думаю скорее, что она любит сама. Да, она, должно быть, несчастна, как я: как могла бы иначе важная дама чувствовать художественное произведение?" Они вернулись в зал. - Я мешаю вам? Вы хотите работать? - О, нет. Я жду вечера, и как благодарна я ему, когда он приносит мне прекрасное лицо. Садитесь опять на стул, герцогиня, смотрите вдоль галереи, как прежде, и позвольте мне вылепить ваш профиль из глины. Она отогнула голову герцогини набок неожиданно легкими руками, и все же герцогиня почувствовала себя под этими руками хрупкой и подвластной им, как ком земли, который должен был получить жизнь сообразно пониманию и сердцу Проперции. Проперция опустилась на деревянную скамейку; она мяла в руках глину и наслаждалась молчанием. - О, если бы мне никогда больше не надо было говорить! - Какой худой, гордый профиль, и как она бледна и дрожит. Она тоже должна сильно любить. И Проперция глубоко погрузилась в мрачный огонь своей собственной любви. Прошло некоторое время. Герцогиня обернулась: Проперция сидела праздно, с каким-то отсутствующим взглядом. На коленях у нее, между безвольно раскрывшимися пальцами, лежала работа. - Это не я, - вполголоса заметила герцогиня, нагибаясь над ней. - Это изящно и бессильно, это мужчина... как он попал в руки Проперции? Ах... Она испугалась и тихо докончила: - Это он. Проперция вздрогнула. Она увидела, что она сделала и посмотрела на свою работу печально, но без стыда. Герцогиня увидела себя наедине с великой художницей в глухом лесу душ; застенчивость, недоверие и тщеславие остались за его пределами. Она сказала: - Если бы вы могли забыть его! - Забыть его! Лучше умереть! - Вы дорожите своим несчастьем? - А вы своим? - Я несчастна не из-за мужчины. Я хочу быть счастливой. - Но вы, герцогиня, больны от страсти! - Я тоже люблю. Я люблю вот эти прекрасные создания. - И только... Герцогиня посмотрела на нее с ужасом. - Создания Проперции, - сказала она. Проперция опустила глаза. - Вы правы. Я уже так низко пала, что отвечаю "и только", когда мне говорят об искусстве. Она встала бормоча: - Вы видите, мне надо успокоиться. И она скрылась в глубокой оконной нише. Герцогиня отвернулась; опять ее охватило горячее презрение, словно к родственнице, запятнавшей фамильную честь. В галерею врывалась золотисто-красная пыль солнечного заката. Статуи купались в ней, юные, бесстыдные, бесчувственные и навеки непобедимые. Напротив, на теневой стороне, корчилось большое сильное тело; ночь окутывала его своими серыми крыльями. Вдруг в сумраке раздался звук, точно из зловещей бездны: рыдание человеческой груди. "А между тем этой плачущей, - думала герцогиня, - обязаны жизнью те свободные, прекрасные". Она нежно приблизилась к Проперции и обвила ее рукой. - Наши чувства текучи и неверны, как вода. Вернитесь, Проперция, к творениям из камня: камни облагораживают нас. - Я пробовала. Но только мое жалкое чувство превращалось в камень. Она, шатаясь, тяжело прошла на середину вала. Она сорвала с подмостков под стеклянной крышей полотняные покровы; в колышущемся сумраке засверкал мраморный рельеф. Высокая женщина сидела на краю постели и срывала плащ с плеч убегающего юноши. Он смотрел на нее через плечо, изящный и пренебрежительный. Герцогиня узнала во второй раз молодого парижанина. Отвергнутая женщина на краю постели была Проперция Понти, обезумевшая, забывшая скромность и благопристойность и искаженная страстью, бившей по ее грубому лицу, точно молотом. Позади себя герцогиня слышала громкое дыхание другой Проперции. На нее смотрело то же бледное мраморное лицо, такое же необузданное, как и то, все во власти природы и ее сил. Герцогиня сказала себе: - Я вижу ее такою, какая она есть, и этого нельзя изменить. Она тихо спросила: - Так это и останется? - Так и останется, - повторила Проперция. - Эта жена Потифара чудовищно прекрасна. Как могла бы я желать, чтобы вы сделали что-нибудь другое? - Что-нибудь другое! Только что, герцогиня, я хотела сделать ваш профиль. Но что вышло? - Он... Господин де Мортейль... Но должно ли это быть так? - Если бы вы знали! Я скажу вам что-то. Сырой материал уже всегда содержит образ, счастливый или мучительный. Я не могу ничего изменить в нем, я должна просто вынуть его из камня. А теперь во всех камнях скрывается только один. Любовно и с тихим ужасом герцогиня спросила: - И это произведение даже не облегчило вас? - В первый момент. Я окончила рельеф в один день, тогда мне показалось, что мое неистовство утихло. - Когда это было? Проперция ответила с горьким смехом. - Сегодня. - А теперь? Она подняла руки и опустила их. - А теперь я опять чувствую: я могла бы наполнить мир чудовищными символами моей любви, и, когда он был бы полон, мне казалось бы, что я еще ничего не сделала. Она уныло отошла к окну и прислонилась лбом к стеклу. Прорезанные ущельями горы стен и крыш, остроконечные, темные, извилистые, смутно тянулись во мраке высоко над ней. Внезапно наступила полная темнота: на мраморном рельефе замерла горячая жизнь, он мягко погрузился в тень. Герцогиня сказала словно самой себе: - Я хотела бы увести Проперцию на более чистый воздух; она живет в духоте. Я хотела бы построить дом, на пороге которого все страсти расплывались бы в ничто, как этот мрамор, - все страсти, которые не принадлежат искусству. Через некоторое время она попросила: - Обещайте придти помочь мне. Неожиданно стало светло: хромой слуга ходил по залу и зажигал газовые рожки. Тотчас же обе женщины вышли из уединенного леса душ: они вопросительно посмотрели друг на друга. - Неужели мы пережили это вместе? Их руки коснулись на прощанье, и каждая почувствовала, как изумлена и обрадована другая: - Значит, мы подруги? Герцогиня прошла через галерею. - Дом, достаточно блестящий и высокий для полной жизни, как ваша, - молча и горячо сказала она статуям. x x x Она повторяла себе это вечером при возвращении на дачу. Рядом с ней молчала, с горечью в сердце, Бла. Она говорила себе. - Глаза Виоланты блестят, она горит новой жизнью. Я открыла ей двери, а сама должна остаться за порогом. Да, теперь остается погибнуть одной. - Как я труслива! - с горьким стыдом крикнула она себе. - Почему я бегу уже второй раз в Кастель-Гандольфо? Потому что я боюсь Орфео. Потому что я уже вижу рядом с ним смерть, направляющую его руку. Он ненавидит меня, бедный возлюбленный, потому что я слишком любила его; он убьет меня. Но не должна ли я отдаться в его руки, даже если они несут смерть? Да, я умру благодарная. Они проезжали городок Альбано. Герцогиня сказала: - У меня к тебе просьба, Биче. Сообщи мне как-нибудь о положении нашей кассы. Я хотела бы знать, чем я могу располагать. Бла ответила тихо и быстро: - Я завтра же привезу бумагу из Рима. Нет, еще сегодня вечером я скажу тебе самое главное. Самое главное... - еще раз с кроткой и счастливой улыбкой пообещала она. Она размышляла: "Только это еще удерживает меня. Потом я смогу принадлежать ему и нашей судьбе". Она чувствовала потребность быть доброй и, хотя ее голова была уже на плахе, утешать других. - Сегодня после обеда я говорила с Делла Пергола, - сказала она. - Он очень подавлен твоей стойкостью. Ты можешь быть довольна, дорогая Виоланта. Он принадлежит тебе, не думай больше об этом, не мучь себя. Герцогиня улыбнулась. - Я мучу себя из-за Делла Пергола? О, Биче, так ты еще помнишь, что я была несчастна и притом из-за него? Я забыла это. Я все время думаю о доме, который хочу построить. Да, я хочу воздвигнуть его в Венеции, потому что он должен отражаться со своими статуями в тихой, темной воде. Они приехали. "Я потеряла ее, - думала Бла. - Быть может, это наша последняя встреча". - Одну минуту, - шепнула она, выходя из экипажа. Она хотела сказать: - Я относилась к тебе завистливо и враждебно, потому что ты будешь жить, а я осуждена. Я была труслива, и ко всему этому я обокрала тебя. И все-таки, Виоланта, верь моей честности! Она начала и запнулась. - Уже? - пробормотала она. - Он здесь. Ты видишь его? В глубине сада прохаживался, вихляя бедрами, господин в белом фланелевом костюме. Сделав пять-шесть шагов, он останавливался и топал ногой. Его тросточка со свистом прорезывала воздух, сбивая справа и слева цветы на клумбах: красные чашечки гелиоса носились вокруг его головы. Статуя Флоры, заграждавшая дорожку, получила такой толчок от его элегантного плеча, что зашаталась на своей подставке. Увидев герцогиню, Пизелли подбежал, грациозно поклонился и самодовольно и милостиво улыбнулся, выпятив свою выпуклую, туго обтянутую грудь. - Вот и я, - повторял он. - Герцогиня, я позвонил себе эту вольность. Зачем ваша светлость увезли от меня моего дорогого друга? Я, бедный, совсем осиротел. Герцогиня оставила их одних. Пизелли иронически расшаркался. - Да, да, дорогой друг! Сюда, в тихую деревню, приходится, значит, отправляться, чтобы поймать вас. Птичка улетела, и едва можно было узнать, куда. Я еще вовремя поспел, она еще не проболталась? Но теперь прогулке конец. Она опустила голову. Вдруг она почувствовала на своей руке его судорожно сжатый кулак. Она видела, как выступила жила на его лбу, и каким диким стал его взгляд. Его кадык, вздувшийся вместе со всеми шейными мускулами, показался ей ужасным и чарующим. Он свистящим шепотом приказал: - Идем! Мой экипаж ждет. Ты поедешь домой, будешь слушаться, работать и молчать, негодяйка! Из дому вышел лакей: герцогиня просила пожаловать к столу. Они последовали за ним. - Это тебе не поможет, - шептал он сзади у ее шеи. - Мы поедем сегодня же ночью. То, чего ты заслуживаешь, ты получишь. Она беззвучно молила: - Завтра утром, прошу тебя! Он пожал плечами. После обеда они молчаливо сидели за чаем. Мягкая ночь словно приглашала медленно и глубоко дышать и так же жить - тихой, тонкой, доброй жизнью. Герцогиня мечтала о Венеции и о дворце, обвеянном такими ночами. Пизелли тщетно показывал ей свое тело во всех поворотах и положениях. Бла непринужденно повторяла: - Серьезно, Виоланта, мы должны сейчас ехать. - Но почему? - Я скажу тебе... Орфео приехал по поручению главного редактора Трибуны... Два редактора заболели, несколько в отпуску... Я нужна для важного дела... - Ты прощаешь, Виоланта? - уезжая спросила она, бросая на нее необыкновенно глубокий взгляд. Парочка молча ехала под дубами; с их верхушек сочился лунный свет. Он погружался, словно серебристая девичья душа, в мягко прислушивающееся озеро. Большие звезды пронизывали мрак своим сиянием, большие плоды пропитывали его ароматом. Пизелли чувствовал себя тяжко оскорбленным невниманием герцогини. "Прежде, - думал он, - она просила меня прислониться к камину и дать смотреть на себя. А теперь, когда я так изящен и любим всеми женщинами, я уже не кажусь ей достаточно прекрасным. Ха-ха, я рад, что ее касса пуста и что вот эта боится. Какая из этих двух женщин мне собственно ненавистнее?" Альбано лежал за ними, кучер был пьян; Пизелли убедился, что он задремал. Он пыхтел, беспомощный от бешенства. - Эй, ты! - вдруг крикнул он, и его элегантное плечо толкнуло Бла, как раньше Флору. Она медленно отвернулась; он крикнул: - Ты думаешь, что это уже все? - Нет, этого я не думаю. Она покорно глядела на мрамор его лица, несокрушимо благородный даже в ярости. Он ломал ей кисти рук. - Ты хотела сказать это, сука! Если бы мне не повезло и я не предупредил тебя, ты предала бы меня. - Никогда! Никогда! - задыхалась она, и ей стало холодно при мысли, что она все-таки чуть не сделала этого. - Заставить простить себе пустую кассу, разыграть пай-девочку, немножко поплакать, а меня тихонько стряхнуть, отречься от меня: этого хотела ты. Дура, ты думала, что можешь провести меня! Что, поймал я тебя? Пытка обессиливала ее, она опять попробовала отвернуться. Он тотчас же выпустил ее руки и схватил ее сзади за шею. Он давил долго и с силой, совершенно вне себя от ее покорности и молчания. Вдруг лунный свет скользнул по ее профилю: он был совершенно синий Он разжал руки; она упала в угол, почти без сознания. "Фуй, предательница!" - крикнул он. Он набрал слюны и плюнул своей возлюбленной в лоб. После этого он почувствовал приятное удовлетворение и закурил папиросу. Наконец, она заговорила едва слышно, еще с трудом дыша: - Почему ты не покончишь со мной! Будь милосерд! И так как он насмешливо молчал, она прибавила: - Разве ты не видишь, что я люблю тебя? Он передразнил ее прерывающийся шепот: - Ведь я принадлежу тебе! Разве ты не чувствовала только что моих объятий? Будь счастлива, мое сокровище! - Ты принадлежишь мне! - сказала она явственнее. - Я не была бы даже счастлива этим. Я должна принадлежать тебе: я жажду погибнуть от тебя, - понимаешь ли ты это? Я хотела бы принести тебе себя в жертву бесповоротно, так, чтобы от меня ничего не осталось. Я с отчанием ищу, что у меня еще есть, чтобы дать это тебе, чтобы еще раз ощутить сладострастие жертвы. Но уже все твое. Мою душу ты истрепал совершенно, так что для второй жизни от нее уже ничего не осталось. Убей теперь и остаток моего тела! Моя жизнь была твоей, возьми теперь и мою смерть! Он с усмешкой пожал плечами. Бла плакала, глядя широко открытыми глазами на белое от луны поле. Над ним мчались облака, точно сонм теней. Камни старой дороги дребезжали как будто от множества шагов; а у ее краев перед черными массами разрушенных могил возвышались неподвижные фронтисписы с масками своих обитателей, застывшими и бесчувственными. Бла не видела ни одной из них, она не осмеливалась пошевелиться. Она чувствовала, как отделяется слюна от ее лба; через мгновение она достигла глаза. Она страшилась этой ночи и ее неумолимости и стыдилась ее. x x x В октябре герцогиня вернулась в свою виллу на Монте-Челио. Были душные, дождливые дни; она задыхалась в комнатках, где затхлые стены и темная тихая мебель пахли ладаном. Виноградник замыкала, как всегда, красная завеса, но она не чувствовала больше прелести этого уголка. Она вернулась, с ветром и солнцем утра в глазах и волосах, в спальню, еще полную снов прошедшей ночи. Ей хотелось распахнуть все окна. Явился Павиц, только что выкупавшийся в воздухе погребка на Трастевере, где его приверженцы окружали его романтикой, и рассказал о новом подъеме духа среди далматских патриотов. Приближался решительный момент. Монсиньор Тамбурини подтвердил это. Низшее духовенство на родине герцогини исполнило свой долг; народ стал фанатичен, как никогда. Могущественные монашеские ордена, соблазненные обещаниями от имени герцогини Асси, поддерживали везде пламя. Предстояла невиданная революция: монашеская революция. Династия Кобургов погибла, и барон Рущук, которого она в своем безвыходном положении сделала министром финансов, предлагал свои услуги герцогине. Тамбурини показал ей шифрованные депеши, а Сан-Бакко, поднявший голову еще выше, чем когда-либо со времени своего победоносного похода в Болгарию, комментировал их жестами фехтовальщика и словами из сверкающей стали. Она любила его за его осанку, полную силы и напряжения, за туго натянутую линию его выставленной вперед правой ноги, за его руки, нервно скрещенные на груди, за гордый трепет рыжей бородки, за сверкание бирюзовых глаз и вихры белоснежных волос над узким, высоким лбом. Но она не знала, что ответить ему. Она написала художнику Якобусу Гальму. Она просила его прислать копию Паллады Боттичелли в отель Виндзор, где она будет жить некоторое время. Она назначила ему час, когда хотела бы поговорить с ним об известном предложении. Двадцать второго воздух над старой Кампаньей был прозрачен, редок и весь пронизан золотом. Дул северный ветер. У могильного памятника Цецилии Метеллы сошлись охотники на лисиц. Восемь или десять молодых людей, упираясь одной рукой в талию, охваченную красным фраком, или в бедро, туго обтянутое белой кожей, гарцевали на своих лошадях перед герцогиней Асси. Она держалась в тени средневековой церкви, развалины которой жидко и призрачно выделялись своими зубцами рядом с круглой и крепкой, застрахованной от времени, могилой язычницы. Со стороны города по выбитой мостовой большой дороги ехал рысью кто-то, - одинокий, толстый охотник, похожий на Силена, красный и трясущийся! Он подъехал. - Вы здесь, доктор? - спросила герцогиня. Павиц хотел поклониться, но не мог выпустить поводьев из рук. Шляпа съехала ему на затылок; его лоб теперь совершенно облысел. Он сообщил без всякого перехода, одержимый своей идеей: - Сейчас здесь будет Делла Пергола. Я обогнал его. - Чтобы сказать мне это, вы отважились сесть на лошадь? - Ваша светлость, что такое лошадь для такого человека, как я? Он собрался с духом. - Когда-то я отважился подняться на хребет волн народной бури для вас, герцогиня. Потом на судно, опять для вас, и это стоило мне моего ребенка, которого я очень любил. Наконец, я пошел в изгнание и душевную пустыню - для вас. И вы удивляетесь, видя меня на спине жалкой лошади? Ведь и это для вас... Он закончил взволнованно, но безнадежно. Она сказала с явным благоволением: - Послушайте, а ведь у вас есть мужество! Она удивилась. Фигура Павица предстала перед ней, точно из глубины времен. Он принадлежал к периоду жизни, который она закончила, и сегодня, в светлое ветреное утро ее юного дня, не воскрешал в ней никаких знакомых ощущений. Она вспомнила, что презирала его. Но та страсть, которая заставляла ее презирать его, погасла; Павиц сам умер вместе с ней, - и призрак мог приблизиться к ней только потому, что она случайно стояла в тени развалин готической церкви. - Мужество? - повторил трибун. - Я должен все-таки предостеречь вас, герцогиня, от этого Делла Пергола... - Но ведь это похоже на безумие, мой милый. Вы предостерегаете меня каждый раз, как меня видите. Что с вами? Он чуть не крикнул: - Я схожу с ума от ревности! - Это возбуждающее утро и нервная, похотливая пляска лошади вызвали наружу все то, что он уже много недель осторожно и тяжело носил в себе: весь котел страстей взорвался. Страх перед запоздалым преемником в милостях герцогини помолодил Павица. Он еще раз обезумел от стремления действовать, как в пору своего величия, когда хотел сделать свободным целый народ, потому что, в бытность его студентом в Падуе, на него, как на угнетенного, смотрели через плечо. - Делла Пергола не будет обладать ею, - ежедневно уверял он себя. - Никогда! Чтобы помешать герцогине сделать журналиста счастливым, Павиц чувствовал себя готовым на все, на беззаконие и на сверхчеловеческое. Он преследовал Делла Пергола, который избегал его. При каждом выходе журналист встречал на каком-нибудь углу жирную, запыленную фигуру, которая кралась за ним, терпеливая и неизбежная. Она шептала ему таинственные предостережения, знала вещи, которых не мог знать никто, отказывалась дать объяснения и исчезала, оставляя в своей жертве предчувствия, полные неясного ужаса. У Павица были шпионы в доме герцогини, он знал каждый ее шаг и каждое слово, которым она обменивалась с Делла Пергола. Сегодня грозил наступить решительный момент: Павиц знал это и стал между ними. Он прибег к целому ряду хитростей, чтобы добиться от принца Маффа, своего бывшего товарища по клубу, приглашения на охоту. Ему не давала покоя одна мысль: - Она видела меня трусом, один единственный раз, тогда, когда закололи крестьянина. С тех пор я был мертв и уничтожен. Но теперь... кто знает... быть может, я воскресну. Он сказал, трепеща от тихой решимости: - Этот Делла Пергола не тот, кем вы его считаете. Он осрамит вас, герцогиня, он унизит ваше дело, и, в конце концов, предаст и его, и вас. - Объясните мне это. - Вы позволяете мне говорить открыто - мне, старому, честному слуге? Благодарю вас, ваша светлость. Так знайте же, что этот человек давно рассказал мне все, что решено между вами. Он отвратительно хвастлив; он жаждет женщины только для того, чтобы заговорить с ней на "ты" перед своими ста тысячью читателей. Если бы он когда-либо обладал интимными воспоминаниями о блаженстве, как мои воспоминания... Павиц сильно испугался того, что вырвалось у него. Герцогиня, казалось, совершенно не поняла его. Он закончил с негодованием: - В кафе на Корсо он хвастал бы этим. - Ну, и отлично, - весело сказала она. Она тронула лошадь и обогнула церковную стену. Павиц последовал за ней. - Он осрамит меня. И если бы я сделала это... ради дела... Вы понимаете, доктор, конечно, только ради дела. - Тогда я скажу вашей светлости, что он для вашего дела никогда не сделает ничего. Ваша милость не подкупит его: Делла Пергола неподкупен. - Странно, я тоже сказала ему это. Он решительно отрицал. Я почти готова думать, что для меня он сделает исключение. - Не думайте этого, бога ради... Ее лошадь шла все быстрее. Павиц хрипел. Измученный напряжением этого момента, он лежал лицом на шее своего гнедого; его седая борода распласталась по гриве, и он не отрывал покрасневших, испуганных глаз от женщины, которая не видела его и играла словами. Павиц играл своей жизнью. - Не думайте этого! Он не может этого, даже если бы хотел. Он лучше совершит самую худшую низость, чем даст подкупить себя. Это у него болезненное... Вдруг обе лошади остановились и насторожили уши. Павиц еще успел сказать: - И если бы он все-таки хотел служить вам, это не принесло бы вам никакой пользы. Подкупленный Дел-ла Пергола тотчас же потеряет весь свой талант... Он остановился. Ревность, делавшая его смелым, изощряла его чутье. Он проникал в глубь души, изумлялся этому сам. У памятника выпустили свору собак. Сначала это была плотная, визжащая масса. Но тотчас же, двумя-тремя прыжками, от нее оторвались куски, и самые сильные из собак, белые с коричневыми пятнами, бросились вперед по короткой, жесткой траве, вытянувшись и катаясь на животе, визжа от жажды забавы и убийства. Впереди скакал, скрючившись на шее своей рыжей лошади, принц Маффа. Его красное плечо сверкало, солнце блестело на золоте его рога. Он поднес его ко рту и затрубил. Все лошади разом бросились вперед, встрепенувшиеся, дрожащие, жадные. Конь герцогини громко заржал. Она откинулась на нем далеко назад; ее руки и поводья напряглись двумя длинными тугими линиями. Верхняя часть ее тела высоко подскакивала, точно гибкая трость, на крупе животного. Ее лошадь была белая и рассекала воздух своим золотистым хвостом. Павиц пыхтел и подпрыгивал, но не отставал от герцогини: ее вуаль развевалась у его ушей. Его невольное покачивание производило такое впечатление, как будто чествуемый трибун низко кланялся направо и налево народным массам, которые в его представлении наполняли пространства пустой Кампаньи. На каждом коме земли его подбрасывало кверху, вслед за этим он резко шлепался на седло. Он был бледен, но только от волнения, не от страха. Он заранее примерился со всевозможными случайностями. Величайшим несчастьем, которого он боялся, было не упасть с лошади, а пропустить появление Делла Пергола. И поэтому он не падал. - Вы видите? - пронзительно прошептал он. - Ваша светлость, вы видите? Делла Пергола легко, не торопясь, ехал по полю им наперерез. Он направил свою лошадь к лошади герцогини, поклонился и сказал, спокойно дыша и без следов возбуждения на своем холодном лице: - Трубим к нападению, ваша светлость? Выступаем в поход с мятежными монахами? Момент благоприятен. - Как никогда. Я даже уезжаю. - В Далмацию! Я еду с вами! Я бросаю все. - Ваши станки? И мои статьи? - Вы правы. Я потерял способность думать. У меня остались только желания. Что вы хотите? Три месяца бессильной страсти! В такую жару! На мертвой мостовой нашего лета! Я не могу больше. - Вы выдаете себя. Они посмотрели друг на друга в упор. Затем опять стали бросать друг другу, в такт галопирующих копыт, свои короткие фразы. За ними пыхтел Павиц. - Вы сдаетесь. Вы думаете, я не воспользуюсь этим? - Я ничего не имею против. Я не могу больше. Я не умер. Поэтому я хочу теперь же своей награды. Потому что я выдержал. Завтра утром появится ваша первая статья. И лишь завтра вечером хочу я быть счастливым. Я уступаю. - Я тоже. Еще больше, чем вы. Я совершенно отказываюсь от ваших статей. У меня пропала охота. - И к ...? - Ко всему. Она ударила поводьями по шее лошади, откинулась далеко назад и с криком радости, освобожденная и полная нового стремления, помчалась вперед, прорезывая голубой воздух. - За мной, кто любит меня! Она пронеслась над широким, наполненным водой рвом. Копыта дрогнули, опустились и врезались в землю по ту сторону рва. Делла Пергола смотрел ей вслед, испуганный до оцепенения ее словами. Он хотел остановить лошадь. В последний момент его охватил страх перед презрением к самому себе, и он щелкнул хлыстом. Рва он почти не заметил. Вдруг он очутился в мелкой луже. Он лежал, растянувшись, головой на откосе, и видел, как высоко над ним, в синеве, сверкавшей стеклянным блеском, как синее небо на разрисованных стеклах, носилась ласточка. Павиц видел только, что герцогиня грозила исчезнуть по ту сторону рва. Он прохрипел: "Одну минуту!", пришпорил лошадь и закрыл глаза. Он был очень удивлен, когда очутился на другой стороне, рядом со своей госпожей и без журналиста. Делла Пергола поднялся, стиснув зубы; он несколько раз тихо повторил: - Только спокойнее, бога ради, спокойнее. Мы увидим. Он вскарабкался на край рва, снял свой красный сюртук и попробовал очистить его от грязи. Вдруг он поднял глаза. - Вот что называется травлей лисиц! Лисицей был я, дурак! Она охотилась за мной, а ее жирный любовник помогал ей в этом. Да, это так... Далеко позади двигался ее уменьшенный силуэт и трясущаяся фигура трибуна. Рядом бежала лошадь без всадника. - Лошадь они поймают, и сегодня вечером обо мне и моих подвигах будет врать весь город. - Но будут говорить и кое о чем другом, об этом я позабочусь! Он двинулся в путь. Опустив голову и надвинув шляпу на глаза, размахивая сжатыми кулаками, в красном фраке и белых панталонах, весь выпачканный, он торопливо шел по празднично-прекрасной равнине, полный ненависти и жажды мести. - Представим себе ясно, что она такое! Кокетка ли она, намеренно ли сводила она меня с ума? О, нет, она очень мало думает обо мне. Женщина с ее прозрачным цветом лица; я ясно вижу это, ее душа слишком высока: под жалкими, низменными триумфальными воротами кокетства она не могла бы пройти. Боже! Ужасно то, что я все еще принужден думать это! Я не хочу больше! Но ей чертовски безразлично, теряешь ли из-за нее голову. Она нечувствительна, настолько нечувствительна, что от этого становится, действительно злой. Павиц сказал тогда в кафе, когда хвастал ею: "Она зла, эта аристократка!" Он был прав, этот отставной тенор! Ах! Эта аристократка! Это мой рок, что я, бедный сноб, встретил истинную аристократку. Один единственный раз, и этого достаточно. - Но теперь я освобожусь от нее! Ты не хочешь сойти с твоего Олимпа, злая Юнона? Так я стащу тебя! Он вернулся через ворота Сан Джиованни в город и взял экипаж. Он положил ногу на ногу и насвистывал сквозь зубы, в сознании своей власти. - Надменная дама, воображающая, что царит над человеческим обществом, холодная, бесстрастная и незнающая ответственности за участь низших, приносящих себя в жертву ей: чему я научу ее? Во-первых, что она добродушное, довольно обыкновенное создание. Во-вторых, что ежедневные партнеры ее пошлых любовных приключений могут по желанию дать подробное описание известного дивана, с известной герцогской короной, которую они, в своем характерном положении, могли разглядеть снизу. Внутри позолота немного облупилась. Дорогой статья оформилась в его голове. Она была обдумана и отделана во всех подробностях, когда Дел-ла Пергола вышел на улице Кампо Марцо, у редакции своей газеты. В тот же вечер она появилась. x x x Было часов десять. Герцогиня находилась в своей спальне в отеле Виндзор. Портьера в салон была наполовину откинута. Это была комната с высоким позолоченным потолком и широкими окнами. В люстре горели все газовые рожки. На шелковых стульях лежало несколько любимых книг в белых переплетах. Копия Паллады висела на задней стене. Внизу, на широкой, новой, величественной Виа Национале, еще совсем вдали, она услышала крик, который был ей знаком: он повторялся каждый вечер. Новейшая скандальная статья Intransigeante совершала свой путь по городу. Она открыла окно и разобрала: "Смерть герцогини Асси". Банда приближалась - сомнительные парни, одни в лохмотьях, другие - грубо расфранченные. Они часами слонялись перед типографией грозной газеты, подшучивая и угрожая друг другу. При появлении свежей газеты происходила короткая торопливая свалка; счастливцы, захватившие первые пачки еще сырой бумаги, вырывались из черной кучи и с гиканьем мчались на доходные улицы, ночью горевшие жизнью. Там, где они проходили, улица покрывалась большими, белыми листами, которые нетерпеливые руки подносили к свету фонарей. Впереди всех бежал человек с деревяшкой. У него были высокие плечи, его острые кости пробуравливали заплаты. Грудь у него была впалая, а кулаки - жесткие и узловатые. Его серое лицо, почти без очертаний, казалось стертым нищетой, с неясными тенями на месте глаз. Неистово устремляясь вперед грудью и резко стуча своей деревянной ногой по мостовой, он широко открывал рот, и из него, точно из черной пещеры, с хрипом и свистом, кипя яростью и полные ненависти, напрягавшей все силы, чтобы насладиться своим счастьем, исходили слова, всюду жадно приветствуемые: - Чрезвычайно важная статья Паоло Делла Пергола! Падение важной дамы! Обличение и моральная смерть герцогини Асси! - Что это означает? - спросила себя герцогиня. Она еще не видела во всем этом ничего, кроме искаженного судорогой ненависти лица крикуна. Гуляющие окружили его и вырывали у него из рук газету. Он поспешно собрал медные монеты, пробился сквозь толпу и поспешил дальше, стуча костылем, визгливо крича и хромая. И было непонятно, что смертельно больной калека снова и снова обгонял своих товарищей. Ненависть гнала его вперед. Герцогиня видела это: его оживляла только ненависть, ненависть наполняла его всего. Она могла каждое мгновение выйти из его членов, как газ: тогда его тело сразу съежилось бы и упало. Это существо, которого она никогда не видела и которое едва ли знало ее, показалось ей самым ярким воплощением той неожиданной ненависти, которая уже не раз в ее жизни вставала перед ней. Старик на берегу бухты в Заре, плясавший от злости, потому что она в бурю взялась за весла; два гиганта-морлака, размахивавшие перед головами ее лошадей своими топорами после ее неудачной речи к толпе, вся эта толпа, которая, еще не успев переварить полученных от нее даровых обедов, напала на нее с честным, нравственным возмущением и дала ей бранное прозвище "аристократки" - все это соединилось в лице этого разносчика газет. Его вид показался ей печальным и немного противным. Она закрыла окно и спустила плотные гардины. Затем она позвонила: она хотела прочесть Intransigeante. В то же самое мгновение явился грум со сложенной газетой на подносе. Очевидно, ждали ее знака. Она остановилась под люстрой и пробежала глазами столбцы; статья о ней красовалась на первом месте. Она еще не кончила ее, как в салоне послышались быстрые, твердые шаги, которые она любила: на пороге стоял Сан-Бакко. Он сказал: - Герцогиня, вы звали меня. Вот я. - Я рада вам, милый маркиз, - ответила она. - Но я не звала вас. - Как, герцогиня, вы не звали меня, тогда, перед моим отъездом в Болгарию, когда вы позволили мне... тем не менее... всегда принадлежать вам? Вы не знали еще в то время, когда и для чего вам понадобится рыцарь и честный человек. Сегодня вы это знаете. И он ударил рукой по газете, которую принес с собой. - Вы придаете этому слишком большое значение. Она тоже дотронулась до развернутой газеты. - Это еще не тот момент, о котором я говорила. Если бы это событие наступило раньше, оно ужаснуло бы меня. Но долгое ожидание утомило меня и сделало равнодушной. Внутренне я давно отказалась от всего: простите, что я не сказала вам этого раньше. Я оставляю Рим и ухожу от всего. Он вскипел. - Вы можете это сделать! Он овладел собой, сложил руки и повторил: - Вы можете это сделать! Герцогиня, вы можете бросить дело, которое висит на волоске. Народ, который поклоняется вам и который на этих днях будет бороться за свободу во имя вас. Она остановила его. - Тише, тише, милый друг, - я знаю все, что вы можете сказать. Я совершенно не верю в победу этой так называемой монашеской революции. Но, не говоря об этом, этот народ будет искренно рад, если мы оставим его в покое с нашей свободой. Вы помните время арендаторских беспорядков? Как они ненавидели меня за то, что я хотела ввести просвещение, справедливость, благосостояние! Но я любила их мечтательною любовью, потому что видела в них близких к животным полубогов, статуи, уцелевшие от героических времен, строгие и бронзовые среди больших мирных животных, подле груд чеснока и олив, меж гигантских, пузатых глиняных кувшинов. На всей этой красоте я хотела воздвигнуть царство свободы. Теперь я отказываюсь и иду своим путем с одними статуями. Она говорила все тише и при этом думала: "Что я говорю ему?" Она видела, как ясно его лицо, несмотря на разочарование, как оно сияет душевной чистотой, и чувствовала его непобедимость. Она невольно сделала плечом движение к стене; казалось, она ищет защиты у Паллады. Он хотел ответить ей; она попросила: - Еще одно слово, чтобы вы поняли меня. Подумайте, сколько усилий и сколько денег потребовалось, чтобы вызвать у народа немножко жажды свободы. Оставим его, наконец, в покое, он не желает ничего лучшего. Мы оба, как и все - действительные поклонники свободы, в тягость людям. Мы посрамляем человечество и пожинаем вражду. Нам уступают, чтобы избавиться от нас, и такие события, рожденные досадой, страхом и злобой, мы называем борьбой за свободу. Она замолчала. "У меня плохая роль, - думала она. - Он может смирить меня именем идеала, которому я поклонялась". И она неуверенно улыбнулась. Сан-Бакко заговорил, наконец, без гнева, с той далекой от практической мудрости высоты, на которой протекала его жизнь. - Вы ставите крест над всей моей жизнью. - Нет! Потому что она прекрасна. - Но вы не верите в ее цель... Она протянула ему руку. - Я не могу иначе. Он взял ее руку и поцеловал. - И, тем не менее, я остаюсь вашим, - сказал он. Вдруг он ударил себя по лбу. - Но мы разговариваем! - воскликнул он. - Мы разъясняем друг другу свои мировоззрения, с гнусной газетой в руках, в которой какой-то негодяй осмеливается оскорблять вас, герцогиня! Вас! Вас! Он взволновался, его бородка тряслась. Он забегал по комнате, закрывая себе уши и повторяя: - Вас! Вас! И останавливаясь: - Ведь это невозможно! Мне кажется, я только теперь вижу, как это невероятно! Воротник давил его; он пытался расширить его двумя пальцами. У него не хватало слов, наконец, он развернул Intransigeante и прочитал вслух статью, крича, запинаясь и захлебываясь. - Добродушная женщина, строящая невинные козни для маленького переворота в своей совершенно неинтересной стране... Сан-Бакко прервал себя и, возмущенный до слез, стал метать вокруг смелые, обвиняющие взгляды, как в парламенте, когда требовал к барьеру партии сытых. Его привыкший к команде голос оглушительно загремел: - Да, это так! Мелочная зависть разъедает совершенно этих писак. Один из нас хочет быть гордым и сильным и бороться со злом: что изобретает писака, чтобы принизить стремящегося к высокому? Он называет его добродушным. Не очень хитрым, но зато добродушным. Как это естественно для него! Выслушаем этого умника до конца, тогда будет видно, за кем слово! Он стал читать дальше, но вдруг запнулся. Герцогиня увидела, что он сильно покраснел, и руки его дрожат. Он дошел до строк о диване и герцогской короне. Буквы слились и стали неразборчивы, но Сан-Бакко не смел поднять от них глаз. Герцогиня тоже молчала: она отвернулась. - Ему стыдно, - сказала она себе. - Ему стыдно за человека, который мог это написать или даже подумать. А когда я вспомню о времени, которое больше не существует для меня, то... он не прав, что стыдится. - Положите, наконец, газету, - приказала она. Он швырнул ее в угол. Затем скрыл смущение под вспышкой ярости. - А! А! Вот это проявление духа! Это его честь! Это герои духа, которым нынче принадлежит власть. Больше власти, чем славному гению дела! Вот вам один из тех умников, которые насмешливо улыбаются, когда честный человек говорит о действии. Честь писак и говорунов - вы видите, что только ни уживается с ней. Но есть положения, - прерывающимся голосом крикнул он, - положения, в которых имеет значение только дух, сверкающий на острие шпаги! Она потребовала: - Не убивайте его! Я не хочу этого. - Но я хочу это! - воскликнул он, весь выпрямившись и дрожа от волнения. И он исчез. В продолжение одной секунды она колебалась. - Сказать ли ему? Сказать ли, что он опять поступает, как Дон-Кихот, и что этот несчастный диван не фантазия! Тогда я причиню ему гораздо более мучительное страдание, чем шпага противника, которая вонзится ему между ребер. И она отступила назад. За дверью послышался шум раздраженных голосов. Сан-Бакко показался еще раз. - Ваша передняя уже полна репортеров. Вы видите, что я прав, желая быстро покончить со всем этим. Пока я собственноручно выпроводил за дверь этих любопытных нахалов. - Благодарю, - сказала она, кивая ему головой. x x x Она велела погасить люстру и осталась в полумраке, при свете двух свечей. "Что хочет Делла Пергола? - размышляла она. - Зачем он дает себе труд быть моим врагом? Ведь настолько легче избегать друг друга и еще легче остаться добрыми друзьями. Значит, у него нет самообладания, и он неспособен благоразумно отказаться, а хочет вредить мне. Но чем? Смешным происшествием из жизни другой, бывшей знакомой. Неужели он, в самом деле, думает, что гл