ногу за ногу, положив руки на ручки кресла, и предоставлял любоваться собой. - Я сознаюсь, что всегда страшно гордился своим сходством с Кокелико. Вы, вероятно, давно заметили его. - Сходство со старой бабой! - оскорбительным тоном заметил Якобус. - Почему нет? - мягко и самодовольно ответил Зибелинд. - Мне понадобилось только немного румян. Мортейль нагло заметил: - Так как вы уже и раньше были совершенно покрыты ими. - Второй номер! - прокричал Зибелинд, поднимаясь. С воды донеслись звуки польки. Он спел несколько тактов, оборвал и сказал: - Лели Олимпия не может больше заставлять нас ждать... видите, вот и она. Он довел строфу до конца, не спуская с возлюбленной своего обольстительного взгляда кокотки. - Миледи, найду ли я у вас одобрение? Бланш де Кокелико поет в честь вас, миледи... Твоя гондола здесь, дорогая? - тихо и взволнованно спросил он. Она сердито ответила: - Что за наглость! Кто эта неприличная фигура? - Я Готфрид, - шепнул он. - Но, однако, моя маска должна быть хороша! - Я не знаю никакого Готфрида - или, если и знаю, то очень мало. И у меня нет никакого желания возобновлять это знакомство. - Какая остроумная шутка, миледи! Он подпрыгнул на одной ноге. - Вы, по-видимому, в удивительно веселом настроении. Неужели я причиной этого? Мне очень жаль. Вы возбудили мое любопытство тем, что говорили так горько и так глубокомысленно. Можно было испугаться; не все даже было понятно. В вашем глупом счастье я нахожу вас просто unfair. Он засмеялся и подмигнул. - Ведь я Бланш де Кокелико, очень худая женщина, а вы - очень полная. Вы, конечно, слышали об искусстве, которым знаменита Бланш? Лишь теперь мы будем любить друг друга, миледи. - Я сейчас потребую, чтобы вам указали дверь, - сказала она, смерив его взглядом через плечо и отходя. Он вдруг начал дрожать с головы до ног, но смеялся таким же порочным смехом, как прежде. - Значит, сегодня вы не возьмете меня с собой? - спросил он, следуя за ней. - Он разыгрывал из себя одинокого и страдающего, а был просто неприличным субъектом, - заметила она, возмущенная обманом. - Время терпит, я понимаю шутки, - уверял он. Он сделал пируэт и, заметно хромая, вернулся к обществу. Он тотчас же с хриплыми выкриками запел следующую строфу. Не успев кончить, он опять бросился к леди Олимпии. - Но завтра наверно! - настойчиво просил он с такой судорожной улыбкой, что слой румян на его лице заметно двигался взад и вперед. - Что это за человек, от которого никак нельзя отделаться? - спокойно и громко спросила она. Он вдруг вскинул кверху левую руку и упал навзничь с сильным треском, не сгибаясь, так что на шелковом платье не образовалось ни одной складки. - Этим должно было кончиться, - спокойно сказала леди Олимпия. - Конечно, это можно было предвидеть весь вечер, - объявил Мортейль, вставляя в глаз монокль. Якобус с бешенством перешагнул через тело Зибелинда. - Это омерзительно, мы не должны были допускать этого. - Это забавляло герцогиню, - сказал Сан-Бакко. - И доставляло удовольствие всем нам... Он пробормотал со стыдом, опустив голову. - Как это вообще было возможно. - Не правда ли, это было жутко - уже давно? - сказала Джина Беттине. Обе женщины тихо последовали за лакеями, которые унесли Зибелинда. Один держал его за ноги, другой - за голову; они вынесли несчастного, точно длинную восковую куклу, - ловкое подражание пороку. Они положили его на кровать через три комнаты. Джина смотрела на него, содрогаясь перед женщиной, которая раздавила его. Беттина с наивным любопытством заглядывала через ее плечо. - Жаль, - сказала она, - было так весело. - В самом деле? - Нет, - в сущности нет. Она указала на лежащего и в горестном порыве прибавила: - Бедный человек! С Якобусом дело обстоит точно так же. - О! - произнесла Джина. Беттина безнадежно покачала головой. - Он слишком любит ее. - Вы видите это и страдаете, не правда ли? Беттина жалобно шепнула: - Да. - Когда нибудь это прекратится. - О, нет, он слишком несчастен. Больше, чем человек может себе представить. Он сам мне это сказал. - Я знаю это: и он, и - герцогиня. Когда двое мучат друг друга, я это замечаю. - Он открыл мне свое сердце... Вначале он рассердился на меня за мой приезд и не обращал на меня никакого внимания. Потом в один очень печальный час он сказал мне все. Окно было завешано, шел дождь, его голова лежала у меня на коленях. Это было прекрасно. Джина подумала про себя: "Она благодарна, когда он ей жалуется, что другая женщина отвергает его... Я не знаю, была бы я тоже такой? Я понимаю ее". - Если бы я могла снять с него часть его страданий! - вздохнула Беттина. - Если бы я была герцогиней... - нерешительно напела Джина. Беттина встрепенулась. - Ну? - Я думаю, я сделала бы это. - Не правда ли, вы сделали бы его счастливым. О, я тоже сделала бы это, несомненно! - Я сделала бы это из любви к искусству, - пояснила Джина, - чтобы возникло прекрасное творение. - Я сделала бы это для него, - сказала Беттина, - чтобы он стал великим... но герцогиня не хочет сделать этого ни для него, ни для искусства. Разве она холодна? Джина решительно заявила: - Нет, я знаю ее. Она не холодна. Я люблю ее. - Странно, что и я люблю ее. Но я и боюсь ее. Джина опустила глаза. - Я тоже. - Она так сильна, - плаксиво пролепетала Беттина. - Да, да, поэтому я боюсь и люблю ее, - потому что она так сильна. И две слабые молча пошли назад. x x x В кабинете настроение было подавленное и стесненное. Все чувствовали искушение оглядеть себя, - не запачканы ли они. Сан-Бакко ходил из угла в угол. Он с досадой размышлял: "Я поссорился с Мортейлем из-за пустяков, сравнительно с тем, что делал этот несчастный. Я не понимаю себя". Он столкнулся с Якобусом. Сан-Бакко, хмурясь, поднял глаза, но тот был, очевидно, погружен в свои бурные мысли. "Этого еще недоставало"! - думал он. Он называл выходки Зибелинда позором, и сам страдал под его тяжестью. - Это было уж чересчур омерзительно для человека, настолько раздраженного, как я. Он в отчаянии искал выхода для своего ожесточения. Он проходил мимо Клелии. Она насмешливо заметила: - Вы напрасно так волнуетесь. У вас тоже будет припадок. Но она сейчас же испугалась, увидя его глаза. - Я ведь не могу ударить тебя, моя милая, - очень мягко, с униженным поклоном сказал он. Она тихо потребовала: - Ударь меня. Он повернулся к ней спиной. Герцогиня беседовала с леди Олимпией. Он неутомимо шагал мимо них, но они не обращали на него внимания. Наконец, он остановился сзади, не сводя с них глаз, весь поглощенный своей страстью. Обе были высоки, пышно развиты, выхолены, очень женственны и в высшей степени привлекательны. Но одна, здоровая и довольная, была похожа на крупное животное равнин, на большой цветок из красного мяса. Другая была лихорадочно горящей статуей на одинокой горе, белой, белой... Под тихо трепетавшими кружевами корсажа он видел обнаженные мышцы. Перед его глазами одежда соскользнула до бедер. Тело, безупречное, неподвижное, поднималось, высилось в триумфе. Чистые очертания форм вырисовывались в воздухе. Он расступался перед ее грудями. Они были гладки и зрелы. Их не, размягчил ни один поцелуй. Но их горячий мрамор томился по отпечаткам губ. Сан-Бакко о чем-то спросил его. Художник пояснил: - Меня приковывает ослепительное зрелище обеих дам! Он услышал ответ Сан-Бакко, сам сказал еще что-то и при этом удивлялся: "Поразительно, что я настолько владею собой, чтобы не схватить ее в объятия!" Со стороны камина доносился громкий и самодовольный голос господина де Мортейль. Он говорил за плечами Беттины и Джины, которые робко прятали головы в большие папки с гравюрами. Они тихо и мечтательно показывали друг другу Мадонну Фрари и другую, с двумя деревьями. Тяжелое настроение других совершенно не трогало Мортейля, и он старался доказать это. Он произнес целую речь, ясную и ловко составленную. - Джиан Беллини, - сказал он, - среди венецианцев - психолог. Я предпочитаю его другим, он очень близок к Парижу. Он был всецело погружен в женщину. Сколько погребенных страданий, сколько угасших радостей снова оживают в его Мадоннах! Какие судьбы можно прочесть на всех этих прекрасных, озабоченных, поблекших, счастливых, задумчивых лицах! Каждая из его картин бросает новый многозначительный свет на женские души: на души матерей, Христовых невест, пламенных святых, страдающих влюбленных и беспечных светских дам. - Вы забываете одну! - воскликнул Якобус. Он подошел к беседующим. - Еще одну он разгадал и увековечил: Мадонну-губительницу. Я недавно видел эту картину, забытую и заброшенную, в деревне, в жалкой церкви. На этой картине Мадонна восседает над ангелами; это - сильная, дикая, бессердечная красавица, гордая властью своего тела над чувствами мужчин. Она бросает из-под тяжелых век презрительный взгляд на святого, который молится у ее ног. Маленький, опустившийся священник рассказал мне о ней. Он был не брит, в грязной сутане, говорил язвительно, и от него пахло вином. - Если бы вы знали, сударь, - сказал он, - это живодерка. Еще никогда не исполняла она просьб. Наоборот, от нее скот болеет, а люди разоряются. При этом она околдовывает народ, так что он все снова приходит к ней. Он хотел бы побить ее камнями, но должен приходить и молиться. Иной раз какой-нибудь человек в страхе жертвует ей сердце, убогое сердце из плохого серебра или олова. На следующий день сердце исчезает, как будто она пожрала его. Все это Якобус произнес, высоко подняв голову, скрестив руки и в бурном гневе ища взгляда герцогини. "Эта бесплодная губительница - ты!" Он не произнес этих слов, но она слышала их. - Он теряет самообладание, - сказала она себе. - Я постараюсь смягчить его... Нет, я попрошу его не посещать меня больше. Леди Олимпия усадила ее в кресло. - Дорогая герцогиня, я в восторге. Что вы за жестокая Мадонна! Этот великий художник впадает в безумие, потому что вы его любите. - Потому что... - Признайтесь. Вы любите его и осуждаете на мучения. Он ожесточен этим - разве он не прав? - Можем ли мы изменить это? Недалеко отсюда лежит без сознания человек, которого вы знаете, миледи. - Его я сделала счастливым, дорогая герцогиня, - к сожалению, слишком счастливым... Он не может расточать любовь, он должен экономить. Это он забыл: отсюда и вся катастрофа... Что, если бы вы вняли мольбам своего великого художника? Простите, я кощунствую. Вы вся - душа, вы так далеки от всего плотского. Поверите ли вы, что и я когда-то была такой? Мой брак с лордом Рэгг был примерным. Это почти забыто, - но мой сын, великолепный мальчик, целомудренный и здоровый, теперь путешествует по континенту. Я думаю, вы познакомитесь с ним... Я не очень умна, как вы знаете, дорогая герцогиня. Но одному я научилась: чем строже мы считаем нужным относиться к своей плоти, тем она в сущности сильнее. Я увидела, что я счастливее, когда уступаю своим чувствам, чем когда подавляю их. Это так просто. Какое основание можем иметь мы, свободные и счастливые, становиться поперек своего собственного пути? - Никакого, - ответила герцогиня. - Я также никогда не подавляла своих чувств. Я была очень чувственной, когда мечтала о сильных телах прекрасного и освобожденного мною народа. Я была очень чувственной, когда отдалась произведениям искусства. - Но теперь, когда дело идет о теле, вы подавляете свои чувства. Почему? "Да, почему?" - подумала герцогиня, ища ответа в своей душе. Пред ней, точно при блеске мгновенной молнии, встали забытые фигуры: бледные, подергивающиеся от страсти лица, жадно протянутые руки; ее парижские поклонники, окровавленные или обезумевшие; Павиц, в ногах дивана с разорванной обивкой, молящий о прощении; принц Фили в театральном костюме, запутавшийся шпагой в ее платьях и громко плачущий; делла Пергола, на полу, бледный от презрения к самому себе и решившийся сносить его. Леди Олимпия улыбалась про себя. "Ее, должно быть, необыкновенно влечет к известной вещи, иначе она не сопротивлялась бы так упорно. Я еще услышу о ней много интересного". Довольная этим заключением, она поднялась. - Я уезжаю, дорогая герцогиня, дня через четыре-пять. Но я надеюсь еще увидеть вас - и притом счастливой. - В моей вилле в Кастельфранко. Я еду туда завтра. - Я заеду туда. До свидания! Леди Олимпия простилась со всеми. Когда она выходила, вошел Зибелинд. Она невольно остановилась. Все умолкли. Зибелинд сделал нерешительную гримасу и провел влажной рукой по лбу. Он чувствовал себя разбитым и неопрятным, точно после ночи, полной невероятных излишеств. - Что со мной было? - спросил он себя, стараясь рассеять туман, окутавший его мысли. - Я во фраке. Ах, да, я был переряжен. Здесь еще осталось два рыжих волоса. Он снял их. Затем он увидел свое отражение в зеркале. - Мои щеки так впалы, что кажутся совсем черными. Очевидно, с них смыли румяна. У меня вид больного сухоткой. Он сделал шаг, хромая так сильно, что был слышен стук. Он был удивлен. "Тебе хотелось бы бежать отсюда, мой милый, - сказал он себе. - Но этого не будет. Ты, кажется, был счастлив. Ты был дурак, что дал себя поймать на эту удочку, и предатель своей судьбы был ты. Теперь не угодно ли тебе признать ее и выйти к презирающим тебя! И прежде всего превосходство на твоей стороне, а не на их. Ведь они даже не пытаются разгадать, что теперь происходит в тебе. Ты же читаешь на незнающих страдания лицах наивно-суетные заботы каждого... О, страдание - единственное величие для человеческого чела! Никогда у меня не было в такой степени, как в эту минуту, сознания своего мученического превосходства! Он взял руку, которую протянула ему леди Олимпия; его горячие губы подобострастно коснулись ее. Затем он посмотрел ей вслед. "Добродушная индюшка. Она уже раскаивается. Даже бессовестными до конца не могут быть эти счастливцы. И каким-нибудь "я не хочу больше" они думают заставить забыть нас - нас. Разве вы имеете понятие о чем-нибудь?" Он с трудом приковылял на середину комнаты. Дамы вдруг оживленно заговорили друг с другом. "Совершенно верно, это не могло быть иначе. Все в вас, каждая мысль, каждое слово, каждое колебание и каждое движение отвергает общение со мной. Вот этот выронит монокль и убежит от страха, что его могут смешать со мной". Мортейль отошел от него. - А вот этот будет невыносимо сверкать на меня глазами. Достойная зависти жизнь, вся точно из одного куска, сохранила их совершенно чистыми. Он проскользнул мимо Сан-Бакко. - Ну что ж, - я не могу перенести твоего взгляда... Должен ли я опустить глаза и перед тобой, мой маленький друг? Смотри-ка, ты меня совсем не замечаешь; герцогиня слишком хороша - кто может устоять перед ней? Ты стройный корабль, готовый в путь и нагруженный только надеждами, а я еще до отплытия превратился в обломки; но мы чувствуем на себе один и тот же удушливый ветер, правда? Он проходил мимо Нино. Он поискал чего-нибудь грустного; наконец, он шепнул: - Божественная женщина - правда, почтеннейший? Да, да, когда я был еще молод и хорош... Нино вздрогнул и посмотрел ему в лицо. Его охватило внезапное, смешанное со страхом отвращение. Он заторопился и протеснился мимо, дрожа и почти умоляя: - Нет! Я не хочу! Зибелинд с удовлетворением смотрел ему вслед. - Это была естественная вспышка твоей души, мой маленький друг. Так ужасен я не был бы для тебя, если бы ты был совсем здоров. Но с тобой дело обстоит так: не знающая границ воля, желания, обнимающие мир, в несостоятельном теле. И таковы они все! Таковы все, кто теперь становится на сторону жизни и ее силы! - Кто твои братья, Нино? Монарх, полный изнурительного желания топтать страны и бичевать моря: в глубоком мире растирает он свои легко коченеющие золотушные члены. Воинственный певец новой империи: кровь, лавры, тропическое солнце пылают и шумят, когда он ударяет по струнам лиры, и вызывают разнузданно-хищные крики; сам же он маленький человечек, не выдержавший жары в обширном царстве своих идей. Величественный поэт величественной расы: он также неутомимо славит красавицу, сильную, дышащую жизнью красавицу, которая лежит на его постели - но ее зачали его предки, и его искусство сплошной блуд... А возвышенный философ, завершение столетий: двадцать три с половиной часа он думает только о своем здоровье, чтобы в последние тридцать минут написать гимн жизни... Никуда негодные нервы, слабые легкие, рахитичная грудная доска, распухшие железы, немножко гниения там и сям в теле, - но даже в припадке мужской истерии жажда величия: таковы вы все. Маленький Нино, ты характерный тип своего времени. На вид ты смел, свободен, прекрасен и безупречен и рожден с глубоким отвращением ко всяким страданиям и к тем, кто таков, как я. Но из нас двух более совершенен я: я признаю себя. Ты хотел бы быть тем, чем ты быть не можешь. Берегись женщин, они разденут тебя донага! Вдруг Зибелинд заметил, что Мортейль смотрит на него, сморщив нос, очень свысока и с подозрением в холодных глазах. Зибелинд понял это подозрение; он подскочил кверху. - О небо, теперь этот остроумный человек приписывает мне сластолюбивые чувства по отношению к мальчику, - громко и внятно сказал он проходившему мимо Якобусу. Художник остановился. Зибелинд овладел собой. - Он, надо вам знать, предполагал раньше то же самое у Сан-Бакко. Впрочем, я беру на себя и это. В данный момент я утопаю в самоуничижении, уверяю вас... Это, вероятно, удивляет вас. Я сегодня несколько раз заявлял, что очень тщеславен. Да, любезнейший, это было тщеславие человека, который, весь израненный и изъеденный культом своего презираемого "я", хотел бы заставить верить самого себя, что придает значение мирской суете. Как только он начинает чувствовать по-настоящему, мнение невежественных счастливцев даже не безразлично ему, - ему противно, если они по ошибке думают о нем что-нибудь хорошее. Но своей шумливостью он опьяняет себя до жажды любезности и теплых рукопожатий и, чтобы избавиться от своего несчастного ясновидения, накладывает на себя румяна истерического тщеславия. Он вдруг оборвал. Дыхание Якобуса становилось все прерывистее. "У него такой вид, как будто он хочет броситься на меня", - подумал Зибелинд. Но Якобус сказал очень холодно: - Неужели вы не замечаете, что никогда не перестаете носиться с собой? Когда на вашу долю выпало счастье, вы до тех пор копались в нем, пока оно не разлетелось вдребезги. Теперь вам плохо, и вы метите обнажением всех своих злополучий. Вы глубоки, о, да, вы вечно докапываетесь до зловонных глубин и притом всегда в своем собственном "я". В этом ваша наивность: в интересе, который должно возбуждать ваше "я", вы никогда не сомневаетесь. Совершенно напрасно, потому что вы совсем неинтересны. Удивляйтесь, сколько хотите! И он повернулся к нему спиной. Зибелинд и в самом деле был удивлен. Мало-помалу его обдало жаром, и ему захотелось затопать ногами и закричать: "Я не интересен? Я не интересен?" x x x По знаку герцогини Якобус подошел к ней. Он нагнулся над ее креслом. - Итак, в виду того, что иначе отпадут листья... - сказала она. Он тотчас понял. - Вы должны прибавить: и ваши собственные листья могут увянуть. - Как это невежливо! - Мне не до вежливости. Теперь, в эту минуту, вы - Венера, зрелая и выхоленная. Ваша красота не может больше возрасти и еще не уменьшается. Это момент, который не вернется. И также мой момент - единственный; только в нем живет творение, и оно умерло бы вместе с ним. У каждой цели нашей жизни мы встречаемся. Несомненно, никогда два человека, в этом особенном смысле, не были так тесно связаны, герцогиня, как мы. Как сильно я чувствую это! Мы созданы для того, чтобы возвышать друг друга, делать друг друга изысканнее, великолепнее, помогать друг другу в достижении совершенства, и, наконец, на высоте, боготворить один другого без желаний. - Какие пламенные слова! - Это правда, они не нужны. Вы и без того сделаете все, что я хочу, станете моей возлюбленной и моей моделью. - Серьезно, я не буду больше слушать. - Это не поможет вам. Вы уже раз выслушали меня: между нами лежал умирающий свидетель, который не выдаст ничего из услышанного. Этого нельзя изменить. - Раньше, когда вы поделились с нами историей жестокой Мадонны, - знаете, что я собиралась отказаться от знакомства с вами? Я не делаю этого, заметьте. Я не боюсь быть скомпрометированной вами. И я не хочу, чтобы вы вообразили себе это. Ваши желания и мысли остальных - все это только игры вокруг меня. - Я знаю, вы остаетесь недоступной. - Потому-то ваши притязания так чудовищны? - О, с вами, герцогиня, нужно идти напролом, хотя бы и рискуя сломать себе шею. Перед вами нужно разыграть сверхчеловечески сильную, не останавливающуюся ни перед чем, мужественность. Простой мужской любви вы не понимаете; она не достигает до вас. Ваше естественное убеждение, - что вы единственная в своем роде, недоступная остальному человечеству и неспособная приблизиться к нему. И вы, действительно, таковы! Вы не можете, не обманывая себя, стать чьим-нибудь другом! Как вы достойны сострадания! Даже в любви - и какой любви! - с вами возможна только вражда, - еще хуже: внутреннее отчуждение. Он увидел, как она испугалась, и его бросило в жар от желания заключить ее в объятия. - Простите, - беззвучно сказал он, - это были только злые слова. Я буду любить вас во всем вашем одиночестве. Забудьте боль, которую я только что причинил вам. Мы будем очень любить друг друга и не будем мучить один другого. - Будем надеяться, - ответила она. - Мы достаточно боролись друг с другом прежде. - Это, по крайней мере, верно. Я жажду покоя. Вы оставите меня на даче несколько времени одну. Я возьму с собой только Нино. - Вы напишете мне, когда мне приехать? - Не знаю... Фрау Беттина! - Герцогиня? - Я скоро напишу вам и попрошу вас навестить меня. Вы приедете? - Да. Клелия молча ломала руки. "Она слишком глупа!" - Джина, - сказала герцогиня, - вам надо было привести в порядок дела у себя на родине. Когда вы уезжаете? - Я уехала бы сейчас, но Нино не хочет. - Ты не хочешь? Он посмотрел ей в глаза. - Нет. - Тогда поезжай на дачу со мной, пока твоей матери не будет здесь. Мы будем совершенно одни друг с другом и будем очень счастливы. x x x На следующий день они уехали. Вечер был уже близок, когда они поднялись на гору к вилле. Нино замолк; он думал: "Я сижу на этих шелковых подушках возле моей Иоллы, я увожу ее в волшебный замок. Он окружен густой чащей. Никто не может проникнуть к нам. Я поклялся себе, что это будет так. Но думал ли я в самом деле, что это будет?" Холмы с виноградниками и поля с масличными деревьями медленно поднимались вверх. Дорога вилась по ним между серыми стенами, на которых цвели узкие ряды бледно-красных роз. "Они стоят так тихо, прямо и благоговейно, - подумал мальчик, - как розы на старых картинах, стоящие на страже перед Мадонной". Вдали, высоко в воздухе, среди волнующихся верхушек деревьев выступила лестница - несколько узких ступенек; под ними снова смыкались деревья. - Там мы поднимемся наверх, - сказала герцогиня. - Там мы поднимемся наверх, - повторил он, не понимая этого, не веря в это. Лестница вдали, высоко в воздухе, манящая среди вьющейся зелени и исчезающая, кто знает куда, вероятно, в мир сказки, - по ней он поднимется с Иоллой... Этого блаженства нельзя было вынести. Он вздохнул. - Я хотел бы, чтобы мы никогда не приезжали, - тихо сказал он. Она засмеялась. - Ну, что ж. Как свежо пахнет вся эта листва. Здесь солнце мягкое и благостное. Ты знаешь, от каналов очень несло гнилью. Она вспомнила, как безрадостно скользила в узкой тени ее гондола. Медное небо тяготело над безгласными дворцами. "Я хочу отдохнуть", - подумала она. Она вздохнула полной грудью, ее взгляд скользнул по лабиринту виноградных лоз, по широким серебряным волнам маслин, по мирной, солнечной равнине. На холмах лежали тени от облаков. По откосу, озаренные последними лучами или прячась в сумраке, насторожившись, стояли виллы. За ними высилась синевато-черная стена хвойных деревьев. Повсюду среди гирлянд сверкающей или матовой зелени выступали каменные острова. Башни с зубцами, стены, галереи с колоннами, длинные флигеля замков были раздроблены на куски тенью от сплошных масс деревьев или, ослепительно сверкая, вырезывались в дымке дали. - О, отсюда далеко... до него. Здесь я в безопасности. От невидимых клумб у их ног, из-за заборов, доносился запах гелиотропа. Лошади фыркали, с их морд слетала пена, легкая и блестящая. Над полем, внизу развевался розовый покров, точно вышитый на бледной ткани масличных листьев. - Теперь мы, верно, все-таки приехали? - спросил Нино. Они остановились у каких-то ворот. Стена была вся закрыта плющом. Ее осеняли блестящие и тяжелые дубы. Прибежал, размахивая руками и выкрикивая приветствия, какой-то старик. Показалось еще несколько человек. - Останьтесь здесь все, - приказала герцогиня. - Мы пройдем по лестнице. Они вышли из экипажа; он описал широкий полукруг и поехал вверх по дороге. Герцогиня все еще говорила со стариком; Нино искал подъема. - Сюда, молодой барин, - сказала одна из служанок. Она взглянула на него; ее язык красной змейкой высунулся из-за передних верхних зубов. Подошла герцогиня; они пошли прямо по шедшей наискос лужайке. Перед черной тенью, которой сомкнувшиеся стены лавра покрывали ее задний план, дыбился, сверкая, готовый взлететь крылатый конь. Рядом с тенью мягко блестела трава. Затем они поднялись в самую середину лиственных стен. Туда вела двойная лестница; обе ее половины та расходились, то сходились в углах и поднимались вверх целым рядом террас. Они то сливались в одну отлогую широкую лестницу: наверху ее в нише из блестящего лавра, на пьедестале, из которого бил источник, возвышался Аполлон и, с лирой у бедра, властно ждал приближавшихся; то перед взбиравшимися был узкий крутой подъем, и в шорохе листьев они слышали тихий смех сатира, высовывавшего из зеленого мрака свои остроконечные уши. Вдруг Нино откинул назад голову. - Иолла, вот дом. Он весь открыт и полон роз. Мы в самом деле будем жить там? - Среди роз - если ты хочешь. Они вьются по колоннам, видишь? Колонны поддерживают лоджию; она утопает среди лавра и роз. Вдоль нее тянется балюстрада, которая возвышается над этой лестницей и окаймляет холм сада. На ней белые бюсты, я назову тебе их все по именам. Это все люди, которыми мы можем гордиться, так как в жизни каждого из них было что-нибудь прекрасное. Они вышли на светлую площадку; под приветственное журчанье фонтана дошли до дома. Он был низкий, длинный, окна в нем были высокие, блестящие, с остроконечными фронтонами. Ступени крыльца отлого поднимались между группами туй с их светло-лиловыми плодами. Они пообедали в прохладном зале. Его пять окон были открыты. За ними висела розовая дымка. Вдали ее прорывали черные конусы кипарисов. Их края, один за другим, окрашивались серебром. Наступал вечер. Ночью Нино проснулся. До его слуха доносилось чирканье сверчков и плеск фонтана. Он смотрел в темноту и думал. Вдруг он ощутил на своем лбу крепкое и мягкое прикосновение. "Да, она была здесь вчера вечером и поцеловала меня. Я уже спал, но я все-таки почувствовал это. Я чувствую это еще и теперь. Теперь она, конечно, спит, и я думаю о ней, только я один. Ведь в этом большом доме нет никого, кроме нас двоих. Я попробую ясно представить себе, что, кроме Иоллы и меня, никто не может слышать плеска фонтана. Вот стукнуло окно, не ее ли? Как странно! Между мной и ею наверно тянутся длинные, незнакомые коридоры. Я не знаю двери, через которую она вошла. Не знаю, какие деревья заглядывают к ней в комнату. И все-таки, если бы я теперь сказал: "Иолла", быть может, она услышала бы меня. Так близка она и так неощутима; как будто мы оба духи. Это призрачный замок. Вчерашние слуги теперь наверное опять стоят в кустах в образе мраморных статуй с козлиными ногами"... Утром, еще с закрытыми глазами, он со сладким испугом вспомнил, где он. Он встал, все еще не раскрывая глаз, ощупью добрался до окна, высунулся далеко из него и открыл разом объятия и глаза. Вокруг все щебетало, блестело и голубело. В водной глади отражались плоды, а в мокрой от росы траве - цветы. Из бассейнов пили птицы вместе с тритонами. Каменные чудовища поддерживали чаши, с которых капала вода. У них были белые плечи; рука, черпавшая воду, и съежившееся мясистое бедро, по которому она текла, были покрыты мхом. - Посмотри, какой прекрасный плод, - сказал кто-то, тихонько хихикая. Нино посмотрел на знакомое уже ему лицо девушки Она опять высунула кончик языка. У нее были широкие бедра, кудрявые волосы, румяные щеки Положив руку на шпалеры, она разглядывала голые ноги мальчика и его бедра, обрисовывавшиеся под рубашкой. Он свесился над железной решеткой окна; оно было открыто до самого низа. Ее язык задвигался; вдруг она бросила вверх персик. Он ударился об узкую и неловкую руку Нино и упал в траву. - Какой ты неловкий, молодой барин! - Ведь я не просил у тебя персика. - Но все-таки возьмешь его! Она опять прицелилась; он поймал. Затем он отошел от окна. Он одевался и думал: "Иолла еще не встала, еще очень рано. Пойти мне поискать столовую? Нет, лучше я не буду пока ничего узнавать здесь; пусть этот дом останется призрачным замком... Какой пышный этот персик! Почти как волосы Иоллы. Он разбухает у меня в руке, как будто весь наполнен соком". Он съел его. Затем выглянул в окно; девушки не было. Он спустился по шпалерам вниз и побежал между магнолиями, гранатовыми деревьями и земляничными кустами с мягкими, липкими плодами, туда, где дубы смыкали в беседке свои подстриженные верхушки. Наверху, в воздухе, они ярко блестели, глубокая ночь царила под их крышами, а перед их вратами покачивались дикие розы. Высоко над ними, где-то вдали, возвышалась сверкающая статуя бога. Они перекрещивались, образуя сложные, запутанные лабиринты; Нино заблудился в них, в погоне за далекими целями, которые то исчезали, то открывались взору - за вазой, статуей или мраморным порогом в изумрудной траве, которые манили и обещали: "Здесь самый мягкий дерн, самое ласковое солнце, самая приятная тень". Нино не давал ничему задержать себя, он думал, что дальше будет все прекраснее. Он нашел горную тропинку и, выйдя из сада, поднялся по ней до вершины. Наверху, на ветре, выделяясь венком на фоне светлого облака, стояли шесть кипарисов, неподвижные, точно высеченные из зеленого мрамора. Нино вступил в их круг, но запутался в лежавших на земле сетях. Из деревянной хижины за деревьями выбежал вчерашний старик, крича и размахивая руками. - Не иди дальше, молодой барин, сейчас я их поймаю. - Кого? - Птиц. Ты не видишь? Вот так я стягиваю эти сети. Я могу сразу поймать сто штук, - что я говорю, тысячу! Как ты думаешь, сколько я поймал в прошлом году? Тридцать тысяч. Во всей стране... Он указал вниз. - ...едят моих птиц. Мальчик вспылил: - Это не твои птицы. Я запрещаю тебе убивать их. Старик беспокойно задвигался. - Птиц? А для чего же существуют птицы? Их ловят; наша госпожа, герцогиня, никогда не запрещала этого. - Она, конечно, ничего не знает об этом. Поэтому я запрещаю тебе это, я! Он топнул ногой. Как безобразен был этот старик: лысый, с высокими плечами, с длинными хрящевидными суставами, - и он убивал прекрасных птиц. Нино гордым шагом обошел кипарисы и презрительно наступил ногой на сети. Затем он направился к спуску. Старик побежал за ним. - Молодой барин, сжалься над бедным стариком, не говори ничего госпоже герцогине. - Я не могу ничего обещать, - отвечал Нино, поспешно уходя. "Я, конечно, не скажу ей, - размышлял он, - рыцари не хвастают. Это был настоящий старый колдун. Я не выпущу его из виду: я еще вырву из его рук все прелестные создания, которые он хотел бы убить". Он засвистал, обратив лицо кверху. Там плыли облака: одно было похоже на женщину в легкой развевающейся одежде; другое, рядом с ним, имело форму кольца, а синева, которую оно окружало, показалась ему глубокой, как колодезь - золотой в глубине, как будто на дне его скрывалась корона. На повороте перед ним открылся сад. Он взглянул вниз на дубы. Длинные цепи роз обвивали их блестящие своды и реяли на заднем плане, как розовый дым. В глубине несколько белых известковых пятен прорезывали кусты. - Там находится замок, - громко сказал Нино. Он приложил ко рту сжатую в кулак руку и затрубил, как в рог. Затем он обернулся, как будто позади него ждала свита. - Не правда ли, дровосеки, это замок, где спит Царевна-Роза? Я знал это. Вы, мои егеря, вы, оруженосцы, оставайтесь здесь. Держите псов на привязи. Пусть никто не следует за мной: изгородь откроется только передо мной. Я прихожу через сто лет. Он спустился вниз и, не торопясь, упершись рукой в бок, дошел до балюстрады над террасами. Он сбежал по двум лестницам, провел пальцами по толстым заржавевшим струнам лиры Аполлона - они остались немы, - и посмотрел вверх. Лоджия ширилась на солнце, полная роз. Он опять поднялся наверх до ее сводов. По перилам он пробрался прямо в заросль из лавра и роз, из которой она выступала. Он выпрямился во весь рост, измерил глазом расстояние. Лоджия была защищена низкой, резной мраморной стеной. Из-за нее выглядывал выкованный факельщик. Нино удалось схватиться за него, он подтянулся кверху и перебрался через ограду. На его плече осталась зацепившаяся ветка роз. Он не оглянулся: упершись рукой в бок, вошел он в открытую дверь зала. Внутри в плетеном кресле лежала герцогиня. Она опиралась щекой о правую руку. Левая была небрежно опущена вдоль складок белого платья; медленно скользила вниз выпавшая из нее книга. - Милая Иолла, - шепнул он и "милая, милая Иолла", - все громче и громче, пока она не услышала. - Откуда ты вошел? - Из сада. - Как это возможно, ведь стена выше тебя. - Ты ошибаешься, это возможно. К тому же я хотел этого. - Иди-ка сюда, - воскликнула она, быстро поднимаясь. - Посмотри вниз. Здесь круто, правда, и высоко. Я и не знала, что ты такой хороший гимнаст. - Этого и нет на самом деле, - краснея, пояснил мальчик. - Но только я играл в "Спящую красавицу". Я был принц. - Ах! А я... - О, нет, не ты, - поспешно заявил он, опуская голову. Но тотчас же опять поднял ее, побледнев. - Да, ты, Иолла. - Я горжусь этим, - сказала она без улыбки. Она отцепила шипы с его плеча и приколола розы к своей груди. - Что ты делал еще? - спросила она. - Я запретил низкому человеку делать зло. - Надеюсь, он повиновался тебе? - Конечно. - Ну, ты не потерпел бы непослушания. Он совершенно серьезно посмотрел на нее. Она вспомнила слова своего отца: "Самое худшее - это если бы кто-нибудь отнесся к тебе непочтительно. Я жестоко наказал бы его. Если бы это было необходимо, я велел бы отрубить ему голову". Затем она осведомилась. - Ты уже знаешь аллею молчания? - Кажется, нет. - На теневой стороне у откоса. Сегодня после обеда мы пойдем туда, хочешь? После обеда она отдыхала, а он скучал и с любопытством думал об аллее молчания. Но он не пошел туда. Он сидел со своим Данте у каменного стола, среди крытой галереи из дубов, в том месте, где ее прорезывали другие аллеи. Здесь на легком сквозняке шелестели листья, и он часто оборачивался, думая, что это ее шаги. Но вдруг в то мгновение, когда он углубился в стихи, ее рука легла на его затылок. Он не шевелился, втайне трепеща - пока она не позвала его с собой. Они перешли через холм; высокие тун окаймляли откос, беспорядочно переплетаясь ветвями. Между их тяжело благоухавшими стенами наверху разливался поток синевы. По краям тихой дороги стояли запоздалые каменные гости. Мужчины в тогах опирались подбородками на руки; мощные женщины разглядывали свои маленькие ноги; прекрасный быстроногий Гермес с удивлением нес на руке крошечное дитя. Внизу перед ними открылась обширная круглая площадка, темная от окружавших ее хвойных деревьев и кустов. Вдоль них кругом тянулись старые мраморные скамьи. Середину площадки занимал обширный, загроможденный рифами бассейн. Наяды заманивали нагих всадников; они бросались в воду, размахивая мечами. С самого высокого рифа грозил им поднятым трезубцем Нептун. Наяды с развевающимися волосами убегали, испуская застывший в камне крик. Они бросались в каскад. Тритоны благоприятствовали их бегству, но внизу, положив одну ногу на край бассейна и похотливо улыбаясь, ждали их сатиры и фавны. Герцогиня перегнулась через решетку я смотрела на эту игру. - Этот бассейн богат приключениями, - сказала она, - и беден водой. Нино сказал: - Я знал, что ты сегодня будешь стоять у этого бассейна. - Так ты все-таки был уже здесь? - Нет... Мальчик заглянул в водоем; небо было чисто, и он был весь наполнен синевою. Потом он посмотрел на свою возлюбленную. Она была в мягком белом платье; оно свободно падало вдоль ее фигуры. Она пошевелилась, что-то сказала, и легкая ткань заколебалась вдоль ее членов, обрисовывая все их очертания. Он вспомнил о реявшем облаке. - Но я видел это на небе, - сказал он. Она не ответила; склонив головы, прислушивались они к пробуждению фонтанов. Парк был полон ими. Они лежали спрятанные далеко в чаще и иссякали. Но теперь, в глубокой тишине, они приветствовали друг друга. Они шептались, вздыхали и едва слышно пели. Мальчику казалось, что это голоса цветов, переливавшихся яркими красками на платье его возлюбленной, вдоль ее тела, - кто знает, быть может, и голоса ее тела? На него пахнуло изнеможением, соблазном грез, желанием сложить руки и отдаться всецело. Он думал: "Иолла носит теперь более широкие одежды. Прежде она ходила в узких платьях и быстро. Теперь она охотно отдыхает, она бледна и закрывает глаза". В эту минуту он услышал ее голос: - Ты тоже живешь чувством, Нино, - ты тоже. Я много лет жила так, отдавала себя грезам и картинам и чувствовала, чувствовала. Теперь моя жизнь мне представляется странствованием по горячему песку пустыни, с пересохшими губами и сожженными подошвами. Теперь мне хотелось бы достигнуть оазиса и освежиться. Я хотела бы, чтобы меня обвевали опахалами, а я не думала ни о чем. Я хотела бы, чтобы меня любили. Она не поднимала головы. Слова падали одно за другим, точно она роняла их в воду. Они ускользали от него и наводили на него робость. - Ты видишь, - сказала она, - я говорю с тобою, как с истинным другом. Ты и Сан-Бакко - мои друзья. - Иолла... - пробормотал Нино. - Как благодарна я тебе за это имя. Как это ты придумал его? Знаешь, за всю мою жизнь еще никто не называл меня ласкательным именем... Я хотела бы, чтобы меня любили, - слабо повторила она. Через некоторое время она выпрямилась и подошла к скамье. Она села в угол, спиной к пустому цоколю. Нино пламенно и робко смотрел на нее. Платье собралось над ее скрещенными ногами в мелкие, резко очерченные поперечные складки. Более длинные, спускавшиеся с плеч, пышными волнами окружили ее бедра. Одна рука поддерживала голову, светлым пятном выделявшуюся на темной завесе деревьев. Другая небрежно опиралась о старую, обросшую зеленым мхом мраморную спи