о она усилится. Тогда его освободят от ученья "на местности", быть может, даже и на казарменном дворе. И наконец отпустят на все четыре стороны. Дело дошло до того, что в воскресенье он отправился к отцу одного своего "собутыльника", тайному медицинскому советнику. Краснея от стыда, он попросил господина советника посодействовать ему. Он влюблен в армию, в это великое целое, и с радостью остался бы на военной службе до конца дней своих. В этом великолепном механизме становишься, так сказать, частицей власти и всегда знаешь, что тебе делать, - чувство, ни с чем не сравнимое! Но ведь нога-то больная. - Нельзя же допустить, чтобы ее ампутировали. Я же все-таки кормилец матери и сестер. Тайный советник осмотрел ногу. - "Новотевтония" - наше знамя, - сказал он. - Я случайно знаком с вашим полковым врачом. Об этом Дидериху уже было известно со слов приятеля-корпоранта. Он откланялся и ушел со страхом и надеждой в душе. Воодушевленный этой надеждой, Дидерих на следующее утро едва ступал на ногу. Он сказался больным. - Кто вы такой? Чего ради вы беспокоите меня? - Штабной врач окинул его взглядом. - Вид у вас цветущий, и брюхо уже поменьше. Но Дидерих стоял навытяжку и не уходил: болен, да и только. Начальнику пришлось снизойти до освидетельствования. Когда Дидерих разулся, врач заявил, что, не закури он сигару, ему стало бы дурно. Ничего угрожающего он не нашел и, возмущенный, столкнул Дидериха со стула. - В казарму - и точка. Можете идти. На том дело и кончилось. Но на учении Дидерих вдруг вскрикнул и упал. Его доставили в "околоток", госпиталь для легкобольных, где разило простонародьем и нечего было есть. Кормиться за собственный счет, как положено вольноопределяющимся, здесь было трудно, а из общего котла Дидерих ничего не получал. Голод заставил его объявить себя здоровым. Отлученный от гражданского мира с его обычными человеческими правами, он покорился своей мрачной участи, как вдруг однажды утром, когда все надежды были утрачены, его вызвали с учения в кабинет полкового врача. Само высокое начальство пожелало его освидетельствовать. Старший врач говорил сначала чисто человеческим, несколько смущенным тоном, который сменила воинская суровость, но и в ней чувствовалась некоторая неловкость. Он также не нашел у Дидериха ничего страшного, и все-таки его заключение носило иной характер. Дидериху было предложено "временно" продолжать службу, а там уж все как-нибудь уладится. - С такой ногой... Спустя несколько дней к Дидериху явился санитар из "околотка" и на зачерненной бумаге сделал оттиск злополучной ноги. Дидериху пришлось дожидаться в приемной "околотка". Штабной врач, совершавший как раз обход, не преминул выказать ему свое глубокое презрение: - Даже не плоскостопие! Ну и лодырь! Тут распахнулась дверь, и в приемную, с фуражкой на голове, торжественно вступил полковой врач. Он шел твердым, четким шагом, не оглядываясь ни вправо, ни влево; молча остановившись перед своим подчиненным, он сурово и мрачно уставился на его фуражку. Озадаченный штабной врач старался приспособиться к положению, явно исключавшему привычный коллегиальный тон. Наконец он смекнул, снял фуражку и встал во фронт. Начальник протянул ему зачерненную бумагу с оттиском ноги и заговорил с ним тихо и настойчиво, как бы приказывая увидеть то, чего нет. Штабной врач, прищурившись, переводил взгляд с начальника на Дидериха и с Дидериха на бумагу. Потом щелкнул каблуками: он увидел то, что ему приказывали видеть. После ухода полкового врача он подошел к Дидериху и вежливо, со слабой улыбкой, означавшей, что он все понимает, сказал: - Конечно, все было ясно с самого начала... Но ради солдат... Дисциплина, сами понимаете... Дидерих стоял руки по швам, всем своим видом показывая, что он, разумеется, понимает. - Но я, конечно, знал, как решится этот вопрос, - повторил штабной врач. Дидерих подумал: "А если и не знал, то теперь знаешь". Вслух он проговорил: - Позволю себе покорнейше спросить, господин штабной врач: ведь я смогу продолжать службу? - Не ручаюсь, - ответил врач и, круто повернувшись, отошел. Отныне Дидерих был освобожден от тяжелых учений: "на местности" его больше не видели. Зато в казарме он был воплощением радостной исполнительности. Когда по вечерам, во время переклички, приходил из казино слегка подвыпивший, с сигарой в зубах, капитан и сажал под арест какого-нибудь злополучного солдата, начистившего сапоги ваксой, вместо того чтобы просто смазать их, - к Дидериху он не мог придраться. Тем безжалостнее обрушивал он всю свою праведную строгость на другого вольноопределяющегося, который вот уже три месяца спал в общей казарме в виде наказания за то, что первые две недели службы ночевал дома: он лежал в горячке с температурой до сорока градусов, и если бы исполнил свой долг, то, вероятно, не выжил бы. Ну что ж, пусть бы не выжил! Стоило капитану увидеть этого вольноопределяющегося, как на лице у него появлялось выражение горделивой удовлетворенности. За их спинами Дидерих, смиренный и невредимый, думал: "Вот видишь? "Новотевтония" и тайный медицинский советник - это, пожалуй, посильнее, чем температура". Пришел день, когда все канцелярские формальности были выполнены, и унтер-офицер Ванзелов объявил, что Дидерих увольняется из армии. Глаза Дидериха тотчас же увлажнились: он тепло пожал руку Ванзелову. - Надо же, чтобы именно со мной случилось такое, а ведь я... - он всхлипнул, - я с такой готовностью... И вот он за воротами казармы. Месяц он просидел дома, занимаясь зубрежкой. Идя обедать, озирался по сторонам: только бы не встретить кого из знакомых. У новотевтонцев все же надо было наконец показаться. Он с места в карьер заговорил с апломбом: - Кто не служил, и представления не имеет, что это такое. Видишь мир совсем в другом свете. Я бы с радостью навсегда остался в армии, начальники даже советовали мне, уверяли, что у меня наилучшие данные. Ну, и вот... Он устремил вдаль страдальческий взгляд. - Несчастный случай. А все оттого, что я ревностно исполнял свой долг солдата. Капитан приказал мне запрячь двуколку и проездить его лошадку. Вот тут-то и случилась беда. Разумеется, я не щадил пострадавшую ногу и слишком рано вернулся в казарму. Состояние мое ухудшалось день ото дня. Штабной врач посоветовал мне на всякий случай известить своих. Последние слова Дидерих произнес сдержанно и мужественно: - Надо было вам видеть нашего капитана! Он самолично навещал меня каждый день после долгих переходов, как был, в запыленном мундире. Только в армии и бывает такое товарищеское отношение. В те трудные дни мы с ним тесно сблизились. Вот эта сигара еще подарена им. И когда ему пришлось сказать, что штабной врач хочет освободить меня от военной службы... такие минуты, смею вас уверить, не забываются. И у меня, и у капитана слезы навернулись на глаза. Слушатели были потрясены. Дидерих обвел всех мужественным взглядом. - Ну, стало быть, хочешь не хочешь, надо возвращаться к гражданской жизни. Ваше здоровье! Он продолжал зубрить, а по субботам бражничал с новотевтонцами. Появился в их кругу и Вибель. Асессор, чуть ли уже не прокурор, он говорил только о "растленных взглядах", "врагах родины", "христианско-социалистических идеях" и разъяснял новичкам, что настала пора заниматься политикой. Он знает, что это не аристократично, но нельзя же уступать натиску противника. К движению примкнула даже родовитая знать, например, его друг асессор фон Барним. В ближайшие дни господин фон Барним почтит новотевтонцев своим присутствием. Фон Барним явился и пленил все сердца, он держался с корпорантами, как равный с равными. У него были гладкие, расчесанные на пробор темные волосы, повадки исполнительного чиновника и деловой тон. Однако к концу речи в его взгляде появилось мечтательное выражение, он быстро попрощался, тепло пожав всем руки. Когда он ушел, новотевтонцы дружно сошлись на том, что еврейский либерализм - это предтеча социал-демократии, что немцам-христианам необходимо сплотиться вокруг придворного проповедника Штеккера{62}. Дидерих, так же как и другие, вкладывал в слово "предтеча" какой-то весьма туманный смысл, а под "социал-демократией" понимал всеобщую дележку. С него этого было достаточно. Но господин фон Барним пригласил к себе всех желающих для дальнейшего разъяснения этих вопросов, и Дидерих, конечно, не простил бы себе, если пренебрег бы столь лестной возможностью. В своей старомодной и неуютной холостяцкой квартире фон Барним прочел ему в строго приватном порядке целую лекцию. Его политический идеал, сказал он, это сословное представительство, как в блаженную пору средневековья{62}: рыцари, духовенство, кустари, ремесленники. Ремесла, - и в этом кайзер совершенно прав, - следует вновь поднять на тот высокий уровень, на котором они пребывали до Тридцатилетней войны{62}. Задача ремесленных цехов - насаждать благочестие и высокую нравственность. Дидерих горячо соглашался с ним. Эти идеалы отвечали его нутру: строить свою жизнь не в одиночку, а корпоративно, опираясь на узаконенную принадлежность к своему сословию, к своему цеху. Мысленно он уже видел себя депутатом от гильдии бумажных фабрикантов. Еврейских сограждан господин фон Барним, разумеется, исключал из своего государственного устройства, - ведь они воплощение таких начал, как беспорядок и распад, разброд и непочтительность, короче говоря - воплощение самого зла. Благочестивое лицо фон Барнима перекосилось от ненависти, нашедшей у Дидериха сочувственный отклик. - Да разве власть в конечном счете не в наших руках? Мы можем их попросту вышвырнуть. Германское воинство... - Вот-вот! - выкрикнул фон Барним, бегая из угла в угол. - Во имя чего, скажите на милость, мы воевали и одержали победу? Во имя того, чтобы я продал свое родовое имение какому-то Франкфуртеру? Потрясенный Дидерих молчал. В эту минуту раздался звонок, и фон Барним объяснил: - Это мой цирюльник. Надо взяться и за него! Увидя разочарованное лицо Дидериха, он добавил: - С такими господами, разумеется, я веду иные речи: каждый из нас обязан отторгнуть кого-нибудь от социал-демократии и перетянуть побольше мелкого люда в лагерь нашего благочестивого кайзера. Внесите и вы свой вклад в это дело. И фон Барним милостивым кивком отпустил Дидериха. Уходя, Дидерих слышал, как цирюльник жаловался: - Еще один старый клиент перешел к Либлингу, господин асессор, и только потому, что Либлинг отделал свой салон мрамором. Вибель, выслушав Дидериха, который передал ему речи фон Барнима, сказал: - Все это хорошо и замечательно, и я чрезвычайно уважаю идеалистические убеждения моего друга фон Барнима, но с ними далеко не уйдешь. Видите ли, Штеккер в "Айспаласте"{63} тоже пытался выехать на демократии, христианской или нехристианской, а что получилось? Зло пустило слишком глубокие корни. Нынче лозунг один: в атаку. В атаку, пока власть в наших руках. И Дидерих, со вздохом облегчения, согласился. Возиться с вербовкой христиан сразу же показалось ему тягостным занятием. - "Социал-демократию я беру на себя", сказал кайзер{63}. - Глаза Вибеля сверкнули, как у разъяренного кота. - Чего же вы еще хотите? Солдатам внушают, что им, возможно, придется стрелять в своих родных и близких{63}. Что это значит? Могу сообщить вам, драгоценнейший, что мы накануне крупных событий. Лицо Дидериха выразило живейшее любопытство, и Вибель добавил: - То, что мне стало известно через моего кузена фон Клапке... Вибель выдержал паузу. Дидерих щелкнул каблуками. - ...пока еще нельзя предать огласке. Замечу лишь, вчерашние слова его величества: "Пусть злопыхатели отряхнут с ног своих прах Германии"{63}, - предупреждение весьма и весьма серьезное. - В самом деле? Вы полагаете? - сказал Дидерих. - Как же мне не повезло! Подумать только: в такой момент я лишился возможности служить его величеству! Смею утверждать, что в борьбе с внутренним врагом я выполнил бы свой долг до конца{64}. На армию, насколько мне известно, кайзер вполне может положиться. В эти ненастные февральские дни 1892 года Дидерих подолгу слонялся по улицам Берлина в ожидании больших событий. Унтер-ден-Линден как-то изменилась, - пока еще трудно было уловить, в чем именно. На перекрестках дежурили конные полицейские, чего-то ожидая. Прохожие указывали друг другу на усиленные наряды полиции. - Безработные! Публика останавливалась, дожидаясь их приближения. Они двигались с северных окраин города небольшими колоннами, ровным походным шагом. Подходя к Унтер-ден-Линден, они нерешительно, как бы в недоумении, останавливались, но, обменявшись взглядами, сворачивали к императорскому дворцу. Там они стояли безмолвно, засунув руки в карманы, не сторонясь экипажей, которые обдавали их грязью, и высоко поднимали плечи под дождем, падавшим на их выцветшие пальто. Некоторые оглядывались на проходивших мимо офицеров, на дам в каретах, на длинные шубы прогуливающихся господ. Лица безработных ничего не выражали, на них нельзя было прочесть ни угрозы, ни даже любопытства; казалось, эти люди пришли сюда не смотреть, а себя показать. Многие, однако, не спускали глаз с окон дворца. По их поднятым лицам стекали капли дождя. Конный полицейский надсадно кричал, оттесняя толпу в противоположный конец площади или даже к углу ближайшей улицы, но люди вновь и вновь возвращались, и, казалось, пропасть разверзлась между этими людьми, с их широкими осунувшимися лицами, освещенными бледным сумеречным светом, и неподвижной темнеющей громадой дворца. - Непонятно, - говорил Дидерих, - почему полиция не принимает крутых мер против этой гнусной банды? - Не беспокойтесь, - отвечал Вибель. - Полиции даны точные инструкции. Правительство, уверяю вас, действует по строго обдуманному плану. Не всегда желательно сразу же вскрывать нарыв, образовавшийся на теле государства. Ждут, пока он созреет, и тогда берутся за дело. Нарыв, о котором говорил Вибель, с каждым днем созревал все больше, и двадцать шестого как будто окончательно созрел{65}. Демонстрации безработных производили впечатление большей целеустремленности. Оттесненные в одну из северных улиц, они еще сильнее хлынули из соседней: им не успели отрезать путь. На Унтер-ден-Линден колонны, сколько бы их ни разгоняли, строились заново; достигали дворца, отступали и снова шли к нему, безмолвно и неудержимо, как выступивший из берегов водный поток. Движение экипажей застопорилось, прохожие сбивались в кучки, увлеченные этим паводком, медленно затопившим Дворцовую площадь, - этим тусклым, бескрасочным морем бедняков; оно упорно наступало, издавая глухой шум и высоко вознося, словно мачты тонущих кораблей, плакаты с надписями: "Хлеба! Работы!" Из недр толпы вырывался явственный гром: "Хлеба! Работы!" Он рокотал все сильнее, он перекатывался над головами людей, точно разряд грозовой тучи: "Хлеба! Работы!.." Но вот атака конной полиции, море вспенивается, оно течет вспять, из общего гула взлетают пронзительные, как вой сирен, женские голоса: "Хлеба! Работы!" Демонстранты побежали, сбивая с ног прохожих, с памятника Фридриху{65} любопытных точно ветром сдуло. Но у всех разинуты рты, от мелких чиновников, которые не могут попасть в свои ведомства, летит пыль, точно их выколачивают. Кто-то, с перекошенным от ярости лицом, кричит Дидериху: - Грядут новые времена! Поход на евреев! - и исчезает в толпе, прежде чем Дидерих спохватывается, что ведь это фон Барним. Он бросается вдогонку, но поток относит его в другую сторону, к витрине кафе. Раздается звон выдавленного стекла и крик рабочего: - Отсюда меня давеча выставили за то, что на мне не было цилиндра. Плакали мои тридцать пфеннигов... И он вместе с Дидерихом влез в кафе через окно и между опрокинутыми столиками прыгнул на пол, где люди падали, оступаясь на осколках, сшибались животами и орали: - Никого не впускать! Здесь задохнуться можно! Но в кафе набивалось все больше и больше народу. Полиция теснила толпу. А середина улицы вдруг оказалась пустой, словно очищенной для триумфального шествия. Кто-то сказал: - Да это Вильгельм! И Дидерих опять выскочил на улицу. Никто не знал, почему вдруг стало возможным шагать густой толпой во всю ширину улицы, почти касаясь боков лошади, на которой сидел кайзер; сам кайзер. Увидев его, каждый поворачивал и шел за ним. Сгрудившиеся и кричавшие люди разбегались и неслись ему вслед. Все взгляды устремлялись на него. Темная лавина людей, бесформенная, стихийная, безбрежная, и над ней в светлом мундире и в каске - молодой человек, кайзер. Это они заставили его выйти из дворца. Они кричали: "Хлеба! Работы!" - до тех пор, пока он не пришел. Ничто не изменилось, но он здесь - и все уже печатают шаг, точно идут на парад, на Темпельгофское поле{66}. С краю, где ряды были не так плотны, прилично одетые люди обменивались замечаниями: - Ну, слава богу, он знает, чего хочет! - А чего он хочет? - Показать этой банде, у кого власть! Он пытался быть мягким. Он даже слишком отпустил вожжи два года назад. Они обнаглели. - Страха он не знает, что и говорить. Дети мои, запомните: это исторический момент! У Дидериха, услышавшего эти слова, мороз пробежал по коже. Пожилой господин, сказавший их, обращался и к нему. Дидерих увидел седые бакенбарды и Железный крест. - Попомните мое слово, молодой человек, - продолжал незнакомец, - когда-нибудь школьники будут читать в учебниках о том, что совершил сегодня наш несравненный молодой кайзер! Многие шагали, гордо приосанившись, с торжественными лицами. Провожатые кайзера оглядывались вокруг с выражением крайней решимости, а коней своих вели сквозь толпу так, словно все эти люди согнаны, чтобы играть роль статистов в спектакле, в котором всемилостивейше соизволил выступить его величество. Иногда они искоса поглядывали на публику: достаточно ли она потрясена? А кайзер - он видел только себя и свой подвиг. На его лице застыло выражение глубокой серьезности, и только глаза метали испепеляющие взоры на тысячи завороженных людей. Он, богом поставленный владыка{67}, мерился силами с взбунтовавшимися рабами! Один, безоружный, он отважился появиться среди них, сильный одной только своей миссией. Пусть они посягнут на него, если на то есть воля всевышнего; он приносит себя в жертву святому делу. Если господь не покинул его, пусть они это увидят. Тогда величие его подвига и воспоминание о собственном бессилии запечатлеются в их сердцах на веки вечные. Молодой человек в шляпе художника, шедший рядом с Дидерихом, сказал: - Знакомая картина. Наполеон в Москве. Один, без свиты, на запруженных толпами улицах. - Но ведь это великолепно! - воскликнул Дидерих, и голос у него пресекся. Незнакомец пожал плечами. - Комедия, и даже не талантливая. Дидерих взглянул на него, пытаясь метнуть в него испепеляющий взор, как кайзер. - Вы, видно, тоже таковский. Он не мог бы точнее определить, какой именно. Он чувствовал лишь, что впервые в жизни должен встать на защиту праведного дела против вылазки врага. Несмотря на обуревавшие его чувства, он все же сначала измерил взглядом плечи этого человека: нет, не широки. Да и все окружающие высказывали свое неодобрение. Дидерих решился. Тесня противника животом, он припер его к стене и ударил по шляпе. Удары посыпались со всех сторон. Вскоре шляпа лежала на земле, и человек тоже. Двигаясь дальше, Дидерих сказал своим соратникам: - От воинской повинности он, конечно, отвертелся. И шрамов у него тоже нет. Пожилой господин с бакенбардами и Железным крестом снова очутился рядом с Дидерихом. Он пожал ему руку: - Молодец, юноша, молодец! - Поневоле потеряешь терпение, - сказал Дидерих, еще не отдышавшись. - Этот тип хотел испортить нам исторический момент! - Вы служили? - спросил пожилой господин. - Я бы с радостью остался в армии навсегда, - сказал Дидерих. - Да, да. Но не каждый день бывает Седан{68}! - Старик коснулся своего Железного креста. - Седан - это мы! Дидерих выпрямился и показал на укрощенный народ и кайзера. - Это не хуже Седана! - Да, конечно, - согласился старик. - Разрешите, уважаемый! - воскликнул некто, взмахнув записной книжкой. - Это надо дать в газету. Зарисовка настроения, понимаете? Вы как будто намяли бока социалисту? - Пустяки... - Дидерих все еще тяжело дышал. - Да хоть бы сию минуту был отдан приказ ринуться на внутреннего врага!.. Нам не страшно. С нами наш кайзер. - Превосходно, - сказал репортер и записал: "В глубоко потрясенной толпе люди всех званий и состояний выражали свою горячую преданность и непоколебимое доверие монарху". - Ур-ра! - заорал Дидерих, потому что все орали, и мощной лавиной кричащих людей его внезапно вынесло к Бранденбургским воротам. Под аркой, в двух шагах впереди него, проскакал верхом на лошади кайзер. Дидерих мог разглядеть его лицо, застывшее в каменных чертах выражение серьезности и сверкающий взгляд; но у Дидериха перед глазами все расплывалось - так он кричал. Опьянение, сильнее, чудеснее того, какое может дать пиво, приподняло его, понесло по воздуху. Он размахивал шляпой высоко над головами толпы, в атмосфере клокочущего энтузиазма, в небесах, где парят наши возвышеннейшие чувства. Там, под триумфальной аркой, скакала на коне сама власть, с каменным ликом и испепеляющим взором. Власть, которая растаптывает нас, а мы целуем копыта ее коня. Которая растаптывает все и вся - голод, бунт, насмешку. Перед которой мы безоружны, потому что мы ее любим. Она вошла в нашу кровь, потому что покорность у нас в крови. Мы лишь атом, бесконечно малая молекула ее плевка. Каждый из нас в отдельности - ничто, но всей своей массой, такими мощными ступенями, как новотевтонцы, армия, чиновничество, церковь и наука, торговля и промышленность, могущественные объединения, мы поднимаемся пирамидой до самой вершины, туда, где пребывает она, власть с каменным ликом и испепеляющим взором! Жить в ней, быть ее частицей, беспощадной ко всем, кто не с ней, и ликовать, хотя бы она растаптывала нас, ибо этим-то она и оправдывает нашу любовь! ...Один из полицейских, оцепивших Бранденбургские ворота, так толкнул Дидериха в грудь, что у него заняло дух; но глаза его горели победоносным, головокружительным восторгом, словно это он скачет мимо укрощенных бедняков, проглотивших свой голод. За ним! За кайзером! Все чувствовали то же, что и Дидерих, цепь полицейских оказалась бессильна перед таким напором чувств, и ее прорвали. Напротив стояла вторая цепь. Надо было свернуть, окольными путями добраться до Тиргартена{69}, найти лазейку. Немногие нашли ее; выскочив на дорожку для верховой езды, Дидерих один ринулся навстречу кайзеру, который тоже был один. Человек, в опаснейшем состоянии фанатического экстаза, весь в грязи, в изодранной одежде, с безумными глазами, - кайзер с высоты своего коня пронзал его испепеляющими взорами. Дидерих сорвал шляпу с головы, широко разинул рот, но голоса не было. Остановившись на всем ходу, он не удержался и с разбега, ногами кверху, шлепнулся в лужу; его обдало фонтаном грязной воды. Кайзер рассмеялся: да это, конечно же, монархист, верноподданный! Повернувшись к свите, хлопая себя по ляжкам, кайзер хохотал. Дидерих, так и не закрыв рот, смотрел ему вслед из своей лужи. ГЛАВА ВТОРАЯ Он кое-как почистился и повернул обратно. На одной из скамей сидела дама; Дидерих, подавляя в себе чувство стыда, подходил все ближе. Как назло, она почему-то пристально всматривалась в него. "Дура", - мысленно выругался он. И вдруг, увидев выражение сильного испуга на ее лице, он узнал Агнес Геппель. - Я только что встретил кайзера, - брякнул он. - Кайзера? - переспросила Агнес, словно возвращаясь из другого мира. Дидерих, лихорадочно, размашисто жестикулируя, чего с ним обычно не бывало, освобождался от всего, что его душило. Наш несравненный молодой кайзер, совершенно один среди беснующихся мятежников! Они разнесли какое-то кафе, он, Дидерих, сам был там! На Унтер-ден-Линден он вступил в кровавый бой за своего кайзера. Из пушек бы по ним палить! - Они, вероятно, голодают, - нерешительно сказала Агнес. - Они ведь тоже люди. - Люди? - Дидерих свирепо повел глазами. - Внутренний враг, вот они кто. - Посмотрев в испуганные глаза Агнес, он сбавил тон: - Вам, вероятно, нравится, что по милости этого сброда пришлось оцепить все улицы? Нет, Агнес это совсем не нравится. Она сделала в городе покупки и собиралась уже домой, на Блюхерштрассе, но омнибусы не шли, нигде нельзя было протиснуться. Ее оттерли к Тиргартену. А тут еще холод, сырость, - отец, конечно, в тревоге, но что же делать? Дидерих пообещал все устроить. Они пошли вместе. Он вдруг растерял все мысли, не знал, о чем говорить, и вертел головой в разные стороны, как будто искал дорогу. Они были одни среди обнаженных деревьев и прелой прошлогодней листвы. Куда девались все его мужество и возвышенность чувств? Он был подавлен, как во время последней прогулки с Агнес, когда, напуганный Мальманом, вскочил в проходящий омнибус и обратился в бегство. Агнес сказала: - Как давно вы у нас не были, очень, очень давно. Ведь папа писал вам, кажется? - Мой отец умер, - смешавшись, сказал Дидерих. Агнес поспешно выразила соболезнование, но затем снова спросила, почему он тогда, три года назад, так внезапно исчез? - Ведь почти три года уже, не правда ли? Дидерих почувствовал себя увереннее. Корпорация поглощала все его время. Дисциплина там отчаянно суровая. - А кроме того, я выполнил свой воинский долг. - О! - Агнес взглянула на него. - Как вы много успели. Вы, вероятно, уже доктор? - Вот теперь как раз готовлюсь к экзамену. Он хмуро смотрел в одну точку. Его шрамы, солидность его фигуры, вся эта благоприобретенная возмужалость ничего для нее не значат? Она ничего не замечает? - Но зато вы... - сказал он неучтиво. По ее худенькому, очень худенькому лицу разлился слабый румянец, заалел даже вогнутый носик с редкими веснушками. - Да, я порой неважно себя чувствую, но это ничего, поправлюсь. Дидериху стало ее жалко. - Я, разумеется, хотел сказать, что вы очень похорошели. - И он посмотрел на ее рыжие волосы, выбившиеся из-под шляпы; оттого что она похудела, они казались еще более густыми. Разглядывая Агнес, он думал о пережитых унижениях, о том, как изменилась его жизнь. Он вызывающе спросил: - Ну, а как поживает господин Мальман? Агнес презрительно скривила губы. - Вы его помните? Если бы я его встретила, я прошла бы мимо. - Да? Но у него теперь бюро патентов, он мог бы отлично жениться. - Что ж из того? - Ведь раньше вы им интересовались? - С чего вы взяли? - Он всегда делал вам подарки. - Я бы предпочла их не принимать, но тогда... - Она смотрела на дорогу, на прелую прошлогоднюю листву. - Тогда я не могла бы и от вас принимать подарки. Она испугалась и замолчала. Дидерих понял, что свершилось нечто важное, и тоже онемел. - Стоит ли говорить о такой безделице? Немного цветов... - наконец выдавил он из себя. И в новом порыве возмущения бросил: - Мальман подарил вам даже браслет. - Я никогда его не ношу, - сказала Агнес. У Дидериха вдруг забилось сердце, он с трудом выговорил: - А если бы этот подарок был от меня? Молчание; он не дышал. Она чуть слышно произнесла: - Тогда носила бы. Она вдруг прибавила шагу и больше не проронила ни слова. Подошли к Бранденбургским воротам, увидели на Унтер-ден-Линден грозный наряд полиции, заторопившись, прошли мимо и свернули на Доротеенштрассе. Здесь было малолюдно. Дидерих вновь замедлил шаг и рассмеялся: - Если вникнуть, это невероятно смешно. Все, что Мальман вам дарил, покупалось на мои деньги. Он отбирал у меня все, до последней марки. Я был еще совсем наивным юнцом. Они остановились. - О! - произнесла она, и в ее золотисто-карих глазах что-то дрогнуло. - Это ужасно. Можете вы мне это простить? Он покровительственно улыбнулся. Дело прошлое. Недаром говорится: молодо-зелено. - Нет, нет, - растерянно твердила Агнес. Теперь самое главное, сказал он, как ей добраться до дому. Здесь тоже все оцеплено, омнибусов нет как нет. - Мне очень жаль, но вам придется еще побыть в моем обществе. Кстати, я живу неподалеку. Вы могли бы подняться ко мне, - по крайней мере, были бы под крышей. Но, конечно, молодой девушке трудно на это решиться. В ее взгляде по-прежнему была мольба. - Вы так добры, - сказала она, учащенно дыша. - Так благородны. - Они вошли в подъезд. - Я ведь могу довериться вам? - Я знаю, к чему обязывает меня честь моей корпорации, - объявил Дидерих. Идти надо было мимо кухни, но, к счастью, там никого не было. - Снимите пальто и шляпу, - милостиво сказал Дидерих. Он стоял, не глядя на Агнес, и, пока она снимала шляпу, переминался с ноги на ногу. - Пойду поищу хозяйку и попрошу вскипятить чай. Он уже повернулся к двери, но вдруг отпрянул, - Агнес схватила его руку и поцеловала! - Что вы, фрейлейн Агнес, - пролепетал он вне себя от испуга и, точно в утешение, обнял ее за плечи; она припала к нему. Он глубоко зарылся губами в ее волосы, ему казалось, что теперь это его долг. Под руками Дидериха она задрожала, забилась, точно под ударами. Сквозь прозрачную блузку он ощутил влажное тепло. Дидериха бросило в жар, он поцеловал ее в шею. И вдруг ее лицо придвинулось близко-близко: полуоткрытый рот, полуопущенные веки и никогда еще не виданное им выражение; у него закружилась голова. - Агнес, Агнес, я люблю тебя, - сказал он, словно изнемогая от глубокого страдания. Она не ответила; из ее открытого рта толчками вырывалось теплое дыхание, он почувствовал, что она падает, и понес ее; ему чудилось, что она вот-вот растает у него на руках. Потом она сидела на диване и плакала. - Прости меня, Агнес, - просил Дидерих. Она взглянула на него мокрыми от слез глазами. - Я плачу от счастья, - сказала она. - Я так давно жду тебя. Зачем? - спросила она, когда он начал застегивать ей блузку. - Зачем ты прикрываешь мне грудь? Разве я уже не нравлюсь тебе? - Я отлично понимаю, какую взял на себя ответственность, - сказал он на всякий случай. - Ответственность? - переспросила Агнес. - На ком же ответственность? Три года уже, как я люблю тебя. Ты этого не знал. Это судьба! Дидерих, который слушал, засунув руки в карманы, подумал, что это судьба легкомысленных девушек. И все же он испытывал потребность вновь и вновь слушать ее заверения. - Значит, ты и вправду меня, одного меня любила? - Я чувствовала, что ты мне не веришь. Какой это был ужас, когда я поняла, что больше тебя не увижу, что всему конец. Да, ужас. Я хотела тебе написать, пойти к тебе. Но у меня не хватило духу, - ведь ты меня не любил. Я так извелась, что папа увез меня из Берлина. - Куда? - спросил Дидерих. Но Агнес не ответила. Она опять притянула его к себе. - Будь добр со мной. У меня никого, кроме тебя, нет! Смущенный Дидерих мысленно ответил ей: "Немного же у тебя есть". С той минуты, как он получил доказательство ее любви, Агнес упала в его глазах. Он говорил себе, что девушке, которая решилась на такой шаг, нельзя по-настоящему верить. - А Мальман? - ехидно спросил он. - Кое-что все-таки между вами было... Она выпрямилась и застыла с выражением ужаса на лице. - Ну, хорошо, хорошо, не буду больше, - заверил Дидерих и попытался успокоить ее: он, мол, и сам поглупел от счастья и никак не придет в себя. Она медленно одевалась. - Твой отец, наверно, очень беспокоится, не знает, куда ты запропастилась, - сказал Дидерих. Агнес только пожала плечами. Одевшись, она еще раз остановилась в дверях, которые он распахнул, и окинула комнату долгим боязливым взглядом. - Быть может, - прошептала Агнес, как бы разговаривая сама с собой, - я никогда больше не вернусь сюда. У меня предчувствие, что сегодня ночью я умру. - Что ты? Почему? - спросил он, неприятно пораженный. Вместо ответа она еще раз вся тесно приникла к нему, словно срослась с ним. Дидерих терпеливо ждал. Наконец она отстранилась, открыла глаза и сказала: - Пожалуйста, не думай, что я чего-то требую от тебя. Я полюбила тебя, и будь что будет. Он предложил ей сесть в экипаж, но она хотела пойти пешком. По дороге он расспрашивал ее о родных и общих знакомых. Только на Бель-Альянсплац в нем шевельнулось беспокойство, и он хрипло проговорил: - У меня, разумеется, и в мыслях нет уклониться от своих обязанностей перед тобой. Но пока... Ты понимаешь, я еще сам ничего не зарабатываю, необходимо прежде всего кончить курс и заняться дома делами. Агнес ответила спокойным и благодарным тоном, словно ей сделали комплимент: - Было бы чудесно, если бы я могла когда-нибудь, позднее, стать твоей женой. Подошли к Блюхерштрассе; он остановился и, слегка запнувшись, сказал, что ему, пожалуй, лучше повернуть назад. Она спросила: - Оттого, что нас могут увидеть? Ну так что же? Мне все равно придется рассказать дома, что мы встретились и переждали в кафе, пока полиция не очистила улицы. "Ну, этой соврать ничего не стоит", - подумал Дидерих. Она продолжала: - Помни, что на воскресенье ты приглашен к обеду, приходи непременно. На этот раз чаша его терпенья переполнилась, он вспылил: - Мне прийти? Мне - к вам?.. Она кротко и лукаво улыбнулась. - А как же? Если нас когда-нибудь вместе встретят... Разве ты не хочешь больше видеть меня? О, видеться с ней он хотел. Все же пришлось долго уламывать его, пока он пообещал прийти. У ее дома он церемонно раскланялся и круто повернул. В голове у него мелькнула мысль: "Ну и хитра! Долго я с ней канителиться не буду". С отвращением вспомнил он, что пора отправляться в пивную. А его, непонятно почему, тянуло домой. Заперев за собой дверь своей комнаты, он остановился и неподвижно уставился в темноту. Вдруг он поднял руки, запрокинул голову и с глубоким вздохом произнес: - Агнес! Он чувствовал себя преображенным, легким, он словно парил над землей. "Я невероятно счастлив, - подумал он. И еще: - Никогда, никогда я уже не буду так счастлив!" Он вдруг проникся уверенностью, что до сих пор, вот до этой минуты, он все видел в ложном свете, все неправильно оценивал. Там, в пивной, теперь сидят, бражничают, невесть что мнят о себе. Евреи, безработные - что ему до них, почему их нужно ненавидеть? Дидерих готов был полюбить их! Неужто он, он сам провел сегодня все утро в бурлящей толпе, среди людей, которых считал врагами? Да ведь это же люди: Агнес права! Неужто он, Дидерих, за две-три неугодных ему фразы кого-то избил, хвастал, врал, горячился, как дурак, и, наконец, в изодранной одежде, не помня себя, бросился в грязь перед каким-то человеком на коне - перед кайзером, который над ним насмеялся? Дидерих понял, что до встречи с Агнес он вел бессмысленную, бесцветную, убогую жизнь. Им владели какие-то чуждые ему стремления, какие-то постыдные чувства, и не было ни одного существа, которое он любил бы... пока не встретил Агнес, "Агнес! Хорошая моя Агнес, ты не знаешь, как я люблю тебя!" Но он хотел, чтобы она знала. Он чувствовал, что никогда больше не сумеет открыться ей так полно, как в этот неповторимый час, и написал ей письмо. Он писал, что тоже все эти три года ждал ее, ждал без всякой надежды, потому что она для него слишком хороша, слишком благородна и прекрасна; что все насчет Мальмана он сказал из трусости и упрямства; что она святая, и теперь, когда она снизошла до него, он лежит у ног ее. "Подними меня до себя, Агнес, я могу быть сильным, я чувствую это, и хочу посвятить тебе свою жизнь!.." Он плакал, он зарылся лицом в диванную подушку, еще источавшую ее запах, и уснул, всхлипывая, как ребенок. Утром, разумеется, он был неприятно удивлен, обнаружив, что даже не ложился в постель. Вдруг он вспомнил о всем пережитом накануне и почувствовал сладкий толчок, быстрее погнавший кровь к сердцу. Но уже подкрадывалось подозрение, что он наглупил, - раздул свои чувства, преувеличил. Он перечитал письмо: да, все это прекрасно, и ничего удивительного, что он совсем обезумел от неожиданной близости с такой великолепной девушкой. Будь она сейчас здесь, он приласкал бы ее. Но письмо, пожалуй, благоразумнее не отправлять. Это было бы неосмотрительно во всех отношениях. В конце концов, папаша Геппель может его перехватить... Дидерих запер письмо в столе. "Об ужине я вчера совершенно позабыл". Он велел подать себе обильный завтрак. "И курить не хотел, чтобы ее запах не рассеялся. Это же идиотство. Нельзя так распускаться". Закурив сигару, он отправился в лабораторию. Он решил излить свои чувства не в словах, - ибо высокие слова не к лицу мужчине и чреваты последствиями, - а в музыке. Взял напрокат пианино и вдруг, куда лучше, чем на уроках музыки, заиграл Бетховена и Шуберта. В воскресенье, когда он позвонил к Геппелям, ему открыла сама Агнес. - Кухарка не может отлучиться от плиты, - сказала она, но истинную причину он прочел в ее глазах. От смущения он покосился на серебряный браслет, которым она позванивала как будто с целью привлечь его внимание. - Узнаешь? - шепнула Агнес. Он покраснел. - Подарок Мальмана? - Твой! Я надела его в первый раз. Она быстро и горячо пожала ему руку и открыла дверь в гостиную. Геппель обернулся: - Наш беглец? Но, всмотревшись в Дидериха, он прикусил язык и пожалел о своем фамильярном тоне. - Да вы, ей-же-богу, неузнаваемы, господин Геслинг. Дидерих взглянул на Агнес, точно хотел сказать ей: "Видишь? Он сразу смекнул, что я уже не прежний глупый мальчишка". - А у вас здесь все как было, - сказал Дидерих и поздоровался с сестрами и зятем Геппеля. На самом же деле ему показалось, что все порядком состарились, в особенности Геппель, - живости у него поубавилось, обрюзглые щеки уныло обвисли. Дети выросли; у Дидериха было впечатление, что кого-то здесь не хватает. - Да, да, - сказал после первого обмена приветствиями Геппель, - время идет, но старые друзья встречаются вновь. "Знал бы ты, как", - смущенно и пренебрежительно подумал Дидерих, идя к столу вместе со всеми. За телячьим жарким он вдруг вспомнил, кто сидел напротив него в те времена. Та самая тетка, которая так напыщенно спросила его, что он изучает, и путала химию с физикой. Агнес, сидевшая по правую руку от него, объяснила, что тетя вот уже два года, как скончалась. Дидерих что-то пробормотал - выразил соболезнование, - а про себя подумал: "Значит, уже не несет чепухи". У него было такое ощущение, что все здесь словно наказаны и удручены, только его одного судьба заслуженно возвысила. И он свысока окинул Агнес хозяйским взглядом. Десерта, как и тогда, долго не подавали. Агнес тревожно оглядывалась на дверь, ее красивые золотистые глаза потемнели, как будто случилось что-то серьезное. Дидерих вдруг ощутил к ней глубокую жалость, безграничную нежность. Он поднялся и крикнул в коридор: - Мария! Крем! Когда он вернулся на свое место, Геппель предложил выпить за его здоровье. - Вы и тогда то же самое сделали. Вы в доме, как свой. Верно, Агнес? Агнес поблагодарила Дидериха взглядом, тронувшим его до глубины души. Ему стоило больших усилий удержаться от слез. Как ласково улыбались ему родственники Агнес! Зять чокнулся с ним. Какие милые люди! А Агнес, чудесная Агнес, она лю