отца. Сегодняшняя беседа дает мне право надеяться, что мы и с вами будем во всем единодушны. В синих глазах старика сияло столько теплоты, что Дидерих ударил себя в грудь: - Я либерал до мозга костей. - Больше всего берегитесь регирунгспрезидента{119} фон Вулкова. Это враг, которого навязали нам на шею. Магистрат поддерживает с ним только самые необходимые отношения. Я имею честь состоять в числе тех, с кем этот господин не раскланивается. - Да что вы? - воскликнул Дидерих, искренне потрясенный. Бук уже открывал перед ним двери, но, казалось, он еще над чем-то раздумывает. - Погодите! - Он торопливо подошел к книжным полкам, нагнулся и вынырнул из пыльной глубины с квадратным томиком в руках. Слегка покраснев, с затаенным сиянием в глазах, старик быстрым движением протянул его Дидериху. - Вот, возьмите. Это мои "Набатные колокола". Мы и поэтами были... в ту пору{120}. - И он мягко подтолкнул Дидериха к выходу. Флейшхауэргрубе круто поднималась в гору, но Дидерих запыхался не только по этой причине. Сквозь смятение первых минут постепенно пробилась мысль, что он свалял дурака. "Ведь этот старый болтун не больше, чем пугало воронье, а я на него чуть ли не молюсь". Смутно вспомнилось детство, когда старик Бук, в сорок восьмом приговоренный к смертной казни, внушал ему такой же страх и трепет, как постовой, стоявший на углу, и привидение в замке. "Неужели я навсегда останусь тряпкой? Другой на моем месте сразу оборвал бы его! Да и черт знает какие неприятности могут произойти оттого, что я молча выслушивал такие компрометирующие речи, а если и возражал, то слишком слабо". Дидерих придумывал впрок энергические ответы. "Старик, конечно, расставил мне сети. Хотел захватить меня врасплох и обезвредить. Да не на таковского напал!" Воинственно шагая по Кайзер-Вильгельмштрассе, Дидерих стискивал кулаки в кармане. "Пока еще придется поддерживать отношения. Но пусть только сила окажется на моей стороне, тогда ему несдобровать". Дом бургомистра, свежевыкрашенный масляной краской, ослепительно сверкал зеркальными стеклами окон. Дидериха встретила хорошенькая горничная. По лестнице, освещенной лампой, которую держал в руках приветливо улыбающийся терракотовый мальчик, Дидерих поднялся в переднюю, где перед каждым предметом, будь то даже подставка для зонтов, был разостлан маленький коврик. Из передней его ввели в столовую. Под гастрономическими картинами, висевшими на обшитых светлым деревом стенах, бургомистр и неизвестный Дидериху господин сидели за вторым завтраком. Доктор Шеффельвейс подал Дидериху бледную руку и окинул его взглядом поверх пенсне. Непонятно было, видит ли он того, на кого смотрит, так мутен был взгляд этих глаз, бесцветных, как и все лицо, с разлетающимися, жиденькими, тоже какими-то мутными бачками. Бургомистр несколько раз безуспешно пытался завязать разговор, пока наконец не нашел подходящего начала. - Замечательные шрамы, - сказал он и повернулся к первому гостю: - Вы не находите? Дидерих насторожился: гость сильно смахивал на еврея. Но бургомистр отрекомендовал его: - Господин асессор Ядассон из прокуратуры, - после чего Дидериху оставалось только отвесить низкий поклон. - Не тратьте драгоценного времени, - сказал бургомистр, - мы только-только начинаем. Он налил Дидериху пива и пододвинул семгу. - Жена и теща в городе, дети в школе, вот я и блаженствую на холостяцком положении. Хоть час - да мой! За ваше здоровье! Господин из прокуратуры, смахивающий на еврея, никого и ничего не замечал, кроме хорошенькой горничной. Пока она что-то переставляла на столе рядом с ним, одна его рука скрылась из виду. Управившись, девушка вышла, и асессор Ядассон уже собирался заговорить о делах общественных, но бургомистр настойчиво бубнил о своем: - Обе дамы раньше, чем к обеду, не вернутся, теща отправилась к зубному врачу. Я знаю, что это значит, с ней не скоро справишься, а тем временем дом в нашем полном распоряжении. Он достал из буфета ликер, сначала сам его расхвалил, потом предложил гостям оценить его по достоинству и с полным ртом продолжал монотонно превозносить эти идиллические предобеденные часы. Однако, несмотря на все блаженство, на лице его все явственнее проступала тень озабоченности - он, видно, чувствовал, что в таком духе разговор не может продолжаться, и после общего минутного молчания решился: - Осмелюсь высказать предположение, господин доктор Геслинг... Мы с вами ведь не ближайшие соседи, и я счел бы вполне естественным, если бы вы сначала посетили кой-кого из других официальных лиц в городе. Дидерих собирался уже соврать и заранее покраснел. "Все равно раскроется", - вовремя спохватился он и сказал: - Совершенно верно, я разрешил себе... То есть, само собой, я направился прежде всего к вам, господин бургомистр. И только из уважения к памяти моего покойного отца, можно сказать, благоговевшего перед господином Буком... - Понятно, совершенно понятно. - Бургомистр выразительно кивнул. - Господин Бук старейший среди заслуженных граждан нашего города, его влияние законно и оправданно. - До поры до времени, - неожиданно резким фальцетом выкрикнул господин с еврейской внешностью и вызывающе взглянул на Дидериха. Бургомистр склонился над тарелкой с сыром. Дидерих понял, что защиты ему ждать не от кого, и часто заморгал. Взгляд асессора так неотступно требовал чистосердечного признания вины, что Дидерих робко заговорил о почтении, "вошедшем в кровь и плоть". Стал даже оправдываться воспоминаниями детства, путано объясняя, почему он нанес первый визит Буку. Говоря, он не сводил испуганных глаз с огромных, красных, сильно оттопыренных ушей господина из прокуратуры. Тот выслушал до конца всю эту невнятицу, точно перед ним был подсудимый, запутавшийся в показаниях; наконец он отчеканил: - В иных случаях почтительные чувства на то и существуют, чтобы их вытравить. Дидерих прикусил язык; затем решил, что лучше всего засмеяться с видом человека, понимающего шутку. Бургомистр улыбнулся своей бесцветной улыбкой и примирительно развел руками. - Доктор Ядассон любит острое словцо, что я лично высоко ценю в нем. Но самый пост мой обязывает меня рассматривать вещи объективно и беспристрастно. Поэтому я не могу не сказать: с одной стороны... - Перейдем сразу к другой стороне, - потребовал асессор Ядассон. - Для меня, как представителя государственного ведомства и убежденного сторонника существующего строя, этот самый господин Бук и его единомышленник депутат рейхстага Кюлеман по своему прошлому и по своим взглядам попросту крамольники, и только. Я не желаю играть в прятки, это было бы недостойно немца. Открывать дешевые столовые - сделайте одолжение, но лучшая пища для народа - благонадежный образ мыслей. Дом для умалишенных тоже не бесполезное учреждение. - Если он проникнут верноподданническим духом! - подхватил Дидерих. Бургомистр жестами успокаивал их. - Господа, - молил он. - Господа! Между нами говоря, при всем уважении к упомянутым лицам, все же, с другой стороны... - С другой стороны! - строго подчеркнул Ядассон. - ...все же, с другой стороны, приходится глубоко сожалеть о наших, к моему прискорбию, столь неблагоприятных отношениях с представителями правительства, хотя разрешите сказать вам, что исключительная непримиримость господина регирунгспрезидента фон Вулкова к городским властям... - К группам неблагонамеренных, - перебил бургомистра Ядассон. Дидерих набрался смелости: - Я либерал до мозга костей, но должен сказать, что... - Город, - объявил асессор, - город, который глух к справедливым требованиям правительства, не вправе удивляться, что правительство отвернулось от него. - Время на проезд от Берлина до Нетцига, будь у нас лучшие отношения с правящими кругами, можно было бы сократить вдвое, - компетентным тоном вставил Дидерих. Бургомистр терпеливо ждал, пока его гости доведут дуэт до конца. Он сидел бледный, с полуопущенными веками под стеклами пенсне. Вдруг он поднял глаза и произнес с жидкой улыбкой: - Господа, вы ломитесь в открытую дверь, я сознаю, что образ мыслей наших городских властей не отвечает духу времени. Поверьте, не моя вина, что его величеству не была направлена верноподданническая телеграмма во время его пребывания в провинции на прошлогодних маневрах... - Магистрат занял глубоко антинемецкую позицию, - объявил Ядассон. - Выше знамя национализма! - потребовал Дидерих. Бургомистр воздел руки. - Милостивые государи, разве я этого не знаю? Но я всего лишь председатель магистрата и, к сожалению, обязан выполнять его постановления. Создайте другие условия! Господин асессор еще помнит наш спор с регирунгспрезидентом по поводу учителя Реттиха, социал-демократа. Я не мог принять против него репрессивные меры. А господину Вулкову известно, - бургомистр прищурил один глаз, - что, вообще говоря, я охотно сделал бы это. Некоторое время все молчали, косясь друг на друга. Ядассон сердито фыркал с видом человека, по горло сытого такими речами. Но Дидерих не мог больше совладать с собой. - Либерализм проложил дорогу социал-демократам! - воскликнул он. - Под влиянием таких людей, как Бук, Кюлеман и Эйген Рихтер, рабочие наглеют. Мое предприятие требует от меня больших жертв, оно возлагает на меня тяжелое бремя труда и ответственности, и после всего рабочие еще смеют идти на конфликты со мной. А почему? Потому, что мы не единодушны в борьбе против "красной" опасности, потому что есть работодатели, которые плывут в фарватере социал-демократов, как, например, зять господина Бука, Лауэр. Он привлек рабочих своей фабрики к участию в прибылях. Это же безнравственно! - Дидерих метнул испепеляющий взор. - Это значит подкапываться под существующий порядок, а я держусь той точки зрения, что порядок в наше суровое время необходимее, чем когда-либо. Поэтому нам требуется твердая рука, а наш несравненный молодой кайзер и правит нами твердой рукой. Безоговорочно объявляю себя слугой его величества... Сотрапезники Дидериха склонили головы. Дидерих в ответ кивнул, не переставая грозно сверкать очами. Отживающее поколение еще верит во всякую демократическую белиберду, говорил он, но кайзер, в отличие от него, - представитель молодежи, личность исключительная и, что самое отрадное, весь порыв и действие, к тому же глубоко своеобразный мыслитель... - Единовластие! - воскликнул Дидерих. - Во всех областях! - Он исчерпывающе изложил свою программу решительного, воинствующего образа мыслей и добавил, что настала пора и в Нетциге покончить со всякого рода вольнодумством и слюнтяйством. Грядут новые времена! Ядассон и бургомистр молча выслушали тираду Дидериха; уши Ядассона, казалось, выросли еще больше. Он каркнул: - Есть и в Нетциге немцы, обуреваемые верноподданническими чувствами! Дидерих старался его перекричать: - А к тем, у кого их нет, надо присмотреться поближе. И мы увидим, соответствует ли положение, которое они занимают, их заслугам. Я уже не говорю о старике Буке, - а что представляет собой его родня? Сыновья - один омужичился, другой промотался, зять - социалист, а дочь, говорят... Они переглянулись. Бургомистр захихикал и слабо порозовел. Не скрывая своего удовольствия, он выпалил: - А вы, господа, еще не слышали, что брат старика Бука объявил себя банкротом? Гости шумно выразили свое удовлетворение. Тот самый, с пятью расфуфыренными дочерьми! Председатель общества "Гармония"! А обеды берут в благотворительной столовой! Это Дидериху доподлинно известно! Бургомистр опять наполнил рюмки и придвинул сигары. Он вдруг перестал сомневаться в предстоящих переменах. - Полтора года осталось до выборов в рейхстаг. Придется вам, господа, потрудиться это время. Дидерих предложил: - Давайте уже сейчас рассматривать нашу тройку как узкий предвыборный комитет. Ядассон напомнил, что прежде всего необходимо вступить в контакт с регирунгспрезидентом фон Вулковом. - Строго секретно! - добавил бургомистр и подмигнул. Дидерих выразил сожаление, что "Нетцигский листок", самый крупный печатный орган города, плетется в хвосте у свободомыслящих. - Проклятый еврейский листок! - каркнул Ядассон. - А в то же время окружная газета, преданная правительству, почти не имеет веса. Старик Клюзинг из Гаузенфельда поставлял бумагу обеим газетам. Дидерих не исключал возможности через него воздействовать на "Нетцигский листок", - Клюзинг ведь один из пайщиков; старика надо припугнуть, дать ему понять, что он рискует лишиться окружной газеты. - Пусть помнит, что в Нетциге есть еще одна бумажная фабрика, - вставил бургомистр и усмехнулся. Вошедшая горничная сказала, что пора накрывать на стол к обеду; барыня может прийти с минуты на минуту. - ...и госпожа капитанша тоже, - прибавила она. Как только был произнесен этот титул, бургомистр встал и проводил гостей. Он шел за ними с опущенной головой, белый как мел, а ведь выпито было немало. На лестнице он взял Дидериха за рукав. Ядассон задержался в комнатах, оттуда доносилось приглушенное взвизгивание горничной. Внизу, у входных дверей, уже звонили. - Надеюсь, дорогой доктор, - зашептал бургомистр, - вы не истолковали мои слова превратно. Как бы там ни было, я, разумеется, стою на страже интересов города. У меня, само собой, и в мыслях нет затевать что-либо в пику органам городского самоуправления, которое я имею честь возглавлять. Он искательно заморгал. Дидерих не успел опомниться, как вошли дамы. Бургомистр выпустил его рукав и поспешил им навстречу. Бургомистерша, замученная, иссушенная заботами, едва успев поздороваться с гостями, бросилась разнимать своих мальчиков, которые тузили друг друга. Мать ее, еще моложавая женщина, на голову выше дочери, буравила взглядом разгоряченные лица мужчин. Величественной Юноной{126} двинулась она на бургомистра, а он все съеживался, как будто сокращался в объеме... Асессор Ядассон сразу дал тягу. Дидерих, отвешивая почтительные поклоны, на которые никто не отвечал, торопливо вышел вслед за ним. На душе у него скребли кошки, он беспокойно озирался по сторонам, не слыша того, что говорил ему Ядассон. Вдруг он повернул и кинулся назад. Ему пришлось долго и настойчиво звонить, так как по ту сторону дверей стоял отчаянный шум. Вся семья еще находилась на нижней площадке лестницы, дети дрались, взрослые спорили. Бургомистерша требовала, чтобы муж обратился к директору школы с жалобой на какого-то учителя, который будто бы придирается к сыну. Теща же, напротив, твердила, что зять должен добиваться производства этого учителя в старшие надзиратели; его жена-де пользуется большим влиянием в правлении Вифлеемского убежища для падших девушек. Бургомистр жестами заклинал то одну, то другую успокоиться. Наконец он ухитрился вставить: - С одной стороны... Но тут Дидерих дернул бургомистра за рукав, оттащил его в сторону, многословно извиняясь перед дамами, и дрожащим голосом зашептал: - Почтеннейший господин бургомистр, я считаю своим долгом устранить возможные недоразумения. Позволю себе еще и еще раз повторить, что я либерал до мозга костей. Доктор Шеффельвейс торопливо заверил Дидериха, что он в этом убежден совершенно так же, как и в собственном истинно либеральном мировоззрении. Его позвали, и Дидерих, несколько успокоившись, покинул дом бургомистра. Ядассон, язвительно осклабясь, дожидался его. - Что, перетрусили? Совершенно напрасно. С нашим отцом города трудно себя скомпрометировать, он, как господь бог, всегда с теми, кто сильнее. Сегодня меня интересовало одно: тесно ли он связан с фон Вулковом. Дело обстоит неплохо, мы можем отважиться на кой-какие шаги. - Прошу не забывать, - сказал Дидерих сдержанно, - что буржуазные круги Нетцига - это моя родная среда, и, разумеется, я либерал. Ядассон искоса взглянул на него. - "Новотевтония"? - спросил он. Когда Дидерих с удивлением повернулся к нему, он добавил: - А что поделывает мой старый приятель Вибель? - Вы с ним знакомы? Это мой лейб-бурш! - Знаком? Мы были с ним неразлучны. Дидерих крепко сжал руку, протянутую Ядассоном, и долго тряс ее. - Ну и ну! Подумать только! - Рука об руку они отправились в погребок при ратуше: решили вместе отобедать. Там было пусто и сумеречно. Для них зажгли газовый рожок в глубине зала, и в ожидании супа они предались воспоминаниям о старых однокашниках, Толстяк Делич! Дидерих с достоверностью очевидца подробно описал его трагический конец. Первый бокал рауэнтальского они посвятили его памяти. Выяснилось, что и Ядассон наблюдал февральские волнения и точно так же, как Дидерих, с тех пор научился уважать власть. - Его величество выказал такое мужество, - заметил Ядассон, - что при одной мысли об этом голова кружится. Я не раз думал, что, если бы, сохрани бог... - Он запнулся, и оба, вздрогнув, поглядели друг другу в глаза. Чтобы отогнать страшное видение, они подняли бокалы. - Разреши, - сказал Ядассон. - Изволь! - сказал Дидерих. Ядассон: - За здоровье наших близких! Дидерих: - Почту за честь рассказать об этом домашним. Затем Ядассон, невзирая на стынущий обед, принялся многословно восхвалять кайзера за силу характера. Пусть мещане, злопыхатели и евреи находят в нем сколько угодно недостатков, но он, наш несравненный молодой кайзер, в общем и целом - личность исключительная, и, что самое отрадное, он весь - порыв и действие, к тому же глубоко своеобразный мыслитель. Дидериху показалось, что Ядассон только повторяет его слова, и он несколько раз удовлетворенно кивнул. Он сказал себе, что внешность иной раз обманчива и что между немецким образом мыслей и величиной ушей нет, видимо, прямой зависимости. Они осушили бокалы за благополучный исход борьбы во имя несокрушимости трона и алтаря, против бунтарства, в какой бы форме оно ни проявлялось, в какие бы перья ни рядилось. Так они вернулись к положению дел в Нетциге. Оба единодушно пришли к выводу, что новый националистический дух, которому предстоит завоевать Нетциг, не нуждается ни в каких программах. Имя его величества - этим все сказано. Политические партии - ненужный хлам, как самолично выразился его величество кайзер. "Я знаю лишь две партии: одна - за меня, другая - против", - сказал он, и правильно! В Нетциге, к сожалению, перевес пока на стороне противников кайзера, но этому скоро придет конец и, что Дидериху было совершенно ясно, - с помощью ферейна ветеранов{129}. Ядассон не был его членом, но обещал представить Дидериха руководящим деятелям ферейна. Прежде всего он, конечно, познакомит его с пастором Циллихом, человеком истинно немецкого образа мыслей Сейчас же после обеда можно нанести ему визит. Выпили за его здоровье. И за своего капитана поднял бокал Дидерих, за своего строгого начальника, ставшего его лучшим другом. - Год военной службы, это, знаете, год, который я ни за что не согласился бы вычеркнуть из моей жизни. - И без передышки, порядком раскрасневшись, воскликнул: - И такие светлые воспоминания демократы хотят отнять у нас! Старик Бук! Дидерих вдруг пришел в такое негодование, что чуть не задохся. Он с трудом проговорил: - И вот этот человек старается убедить нас, что служить не следует, называет нас рабами. Оттого, видите ли, что он когда-то совершал революцию. - Да это сказки, - вставил Ядассон. - Чего же он хочет: чтобы и нас всех приговорили к смертной казни? Так, что ли? Вот уж кому надо было снять голову... От Гогенцоллернов, видите ли, мало проку! - Для него-то безусловно! - сказал Ядассон и основательно отхлебнул из своего бокала. - Я заявляю, - крикнул Дидерих, тараща глаза, - что всю эту еретическую хулу выслушал только с одной целью - я хотел знать, с кем имею дело! Призываю вас в свидетели, господин асессор! Пусть только старый интриган посмеет утверждать, что мы с ним друзья и что я соглашался со всеми этими подлыми оскорблениями величества. Вы свидетель, что я в тот же день выразил свой протест! Вдруг его прошиб пот: он вспомнил о строительной инспекции, о покровительстве, которое обещал ему Бук... Дидерих неожиданно швырнул на стол маленький, почти квадратный томик и разразился сардоническим хохотом... - Он и стихи кропает! Ядассон стал листать. - "Песни вольных гимнастов", "Голос заключенных", "Да здравствует республика!" и "У пруда лежал отрок, печальный и бледный"... Правильно, все они такими были. Пеклись об арестантах и расшатывали устои. Сентиментальный бунт. Неблагонадежный образ мыслей и бесхребетность. Мы, слава богу, из другого теста. - Надеюсь! - сказал Дидерих. - В корпорации мы прошли школу мужества и идеализма. Это все, что нужно, стихоплетством нам заниматься не к чему. - "Не надо нам ваших алтарных свечей", - продекламировал Ядассон. - Это, знаете, для моего друга Циллиха. Кстати, он уже, верно, выспался после обеда, пойдемте! Они застали пастора за кофе. Пастор хотел тотчас же выслать из комнаты жену и дочь. Ядассон галантно задержал хозяйку дома и попытался поцеловать ручку девице, но та повернулась к нему спиной. Дидерих, который был сильно навеселе, настоятельно попросил дам остаться, и ему удалось их уговорить. После Берлина, сказал он дамам, Нетциг производит впечатление тихого захолустного городка. - И дамские моды здесь прабабушкиных времен. Клянусь честью, фрейлейн, из всех, кого я здесь видел, вы первая могли бы со спокойной душой пройти по Унтер-ден-Линден, и никому в голову не пришло бы, что вы из Нетцига. Она ответила, что действительно приезжала однажды в Берлин и даже была в кабаре Ронахера. Дидерих тотчас же сыграл на этом: напомнил ей о песенке, которую там исполняли; пропеть ее он может только на ушко: "Наши душки, наши дамы все откроют перед нами..." Поймав искоса брошенный лукавый взгляд, он усами пощекотал ей шею. Она умоляюще вскинула на него глаза, после чего он уже смело заверил ее, что она "прелестная мышка". Она потупилась и подсела к матери, наблюдавшей всю эту сцену. Тем временем пастор вел серьезную беседу с Ядассоном. Он жаловался, что в Нетциге мало посещают церковь. - В третье воскресенье после пасхи - вы только подумайте! - в такой день я произносил проповедь перед причетником и тремя старушками из приюта Пресвятой девы! Остальные прихожане все до одного болели инфлюэнцей. - Господствующая в Нетциге партия, - сказал Ядассон, - занимает такую безразличную, вернее сказать, враждебную позицию в вопросах церкви и религии, что, право же, надо только удивляться тем трем старушкам. Странно, как это они не предпочли вашей проповеди доклад вольнодумца доктора Гейтейфеля... Пастор вскочил. Он так запыхтел, что, казалось, борода его вспенилась, а фалды сюртука заходили ходуном. - Господин асессор, - выговорил он наконец. - Этот человек мой зять, и "мне отмщение", говорит господь. Но пусть это мой зять и муж моей единоутробной сестры, я молю бога моего обрушить на него кару небесную{131}. Иначе господу богу придется когда-нибудь обрушить на весь Нетциг потоки кипящей смолы и серы. Кофе, понимаете ли, даровым кофе Гейтейфель заманивает к себе людей и улавливает их души. Внушает им, будто брак вовсе не святое таинство, а договор - точно идешь заказывать себе костюм. Пастор горько рассмеялся. - Тьфу! - басом произнес Дидерих, и пока Ядассон убеждал пастора, что исповедует позитивное христианство, Дидерих, под прикрытием кресла, возобновил свои атаки на Кетхен. - Фрейлейн Кетхен, - сказал он, - могу вас твердо заверить, что для меня брак - это таинство. - Постыдились бы, господин доктор, - ответила Кетхен. Его бросило в жар: - Не смотрите на меня так! - Вы страшно испорчены... - Кетхен вздохнула. - Вероятно, не меньше асессора Ядассона. О ваших берлинских похождениях мне уже рассказали ваши сестры. А это мои самые близкие подруги. - Значит, есть надежда в ближайшее время встретиться? - Да, в "Гармонии". Но не рассчитывайте на мое легковерие. Я знаю, ведь вы приехали в Нетциг вместе с Густой Даймхен. - Ну и что из этого? - спросил Дидерих. - Я решительно возражаю против каких бы то ни было выводов из столь случайного обстоятельства. И потом, ведь Густа Даймхен помолвлена. - Подумаешь! - протянула Кетхен. - Ее это не остановит, она отчаянная кокетка. Пасторша подтвердила слова дочери. Не далее как сегодня она встретила Густу в лаковых туфельках и лиловых чулках. Чего уж ждать от такой девушки. Кетхен презрительно скривила губы. - Ну, а наследство... Услышав нотку сомнения в голосе Кетхен, озадаченный Дидерих умолк. Пастор только что согласился с предложением асессора подробно обсудить положение христианской церкви в Нетциге и велел жене принести ему пальто и шляпу. На лестнице было уже темно. Воспользовавшись тем, что пастор и Ядассон ушли вперед, Дидерих совершил повторный наскок на шею Кетхен. Она сказала замирающим голосом: - Так щекотать усами больше никто в Нетциге не умеет. В первую минуту это польстило Дидериху, но в следующую навеяло на самые ужасные подозрения. Он попросту отошел от Кетхен и ретировался. Ядассон, дожидавшийся внизу, шепнул ему: - Не робеть! Старик ничего не заметил, а мать делает вид, что не замечает. - Он развязно подмигнул Дидериху. Миновав церковь св. Марии, они собирались свернуть на рыночную площадь, но пастор остановился и движением головы показал назад. - Вам, господа, вероятно, известно название вон того переулка под аркой, слева от церкви? Название этой темной дыры, именуемой переулком, или, точнее, известного дома? Пастор не двигался с места, и Ядассон сказал: - "Маленький Берлин". - "Маленький Берлин", - повторил пастор со страдальческой усмешкой и, потрясая в священном гневе кулаком, так что прохожие начали оглядываться, повторил: - "Маленький Берлин"!.. Под сенью моей церкви такое заведение! А магистрат не желает слушать меня, да еще потешается. Но он потешается еще и над другим, - пастор зашагал наконец дальше, - а тот этого не попустит... Ядассон поддакивал пастору. Оба увлеклись разговором. Дидерих же тем временем увидел у ратуши Густу Даймхен; она шла им навстречу. Он церемонно снял шляпу. Густа задорно улыбнулась. Он подумал, что у Кетхен Циллих такие же белокурые волосы и такой же нахально вздернутый носик. По сути дела, все равно, кто - одна или другая. Густа, правда, хороша еще своими аппетитными формами. "И она уж никому не спустит. Сразу получишь на орехи". Он оглянулся и посмотрел ей вслед: она шла, виляя округлыми бедрами. И Дидерих сказал себе: "Она или никто". Спутники его, оказалось, тоже заметили Густу. - Это как будто дочурка фрау Даймхен? - спросил пастор и прибавил: - Вифлеемский приют для падших девиц все еще ждет щедрости благотворителей. А фрейлейн Даймхен щедра? Не знаете? Говорят, она получила в наследство целый миллион. Ядассон утверждал, что эти слухи сильно преувеличены. Дидерих возразил: ему известны все обстоятельства дела; ее покойный дядюшка зарабатывал на цикории гораздо больше, чем думают. Он так настойчиво твердил свое, что асессор пообещал все хорошенько разузнать в магдебургском суде. Дидерих, довольный таким оборотом разговора, умолк. - Впрочем, - сказал Ядассон, - эти деньги все равно уплывут к Букам, иначе говоря, пойдут на потребу бунтарям. Но Дидерих и тут остался при особом мнении. - Мы с фрейлейн Даймхен приехали в Нетциг одним поездом, - сказал он, нащупывая почву. - Ах, так! - протянул Ядассон. - Можно поздравить? Дидерих пожал плечами, как бы уклоняясь от ответа на бестактный вопрос. Ядассон извинился, он думал лишь, что молодой Бук... - Вольфганг? - спросил Дидерих. - В Берлине мы с ним встречались ежедневно. Он живет с актрисой. Пастор укоризненно кашлянул. Когда вышли на Театральную площадь, он строго посмотрел на здание театра и произнес: - "Маленький Берлин" хоть и находится рядом с моей церковью, но он, по крайней мере, прячется в мрачном закоулке. Сей же храм безнравственности красуется на открытой площади, и наши сыновья и дочери, - он указал на служебный вход, где стояло несколько актеров и актрис, - дышат одним воздухом с блудницами! Дидерих с постной миной сказал, что это очень прискорбно, а Ядассон обрушился на "Нетцигский листок", восторженно писавший о пьесах последнего сезона, в которых четырежды фигурировали незаконнорожденные дети. И газета объявляет это прогрессом! Тем временем они свернули на Кайзер-Вильгельмштрассе; здесь им без конца приходилось раскланиваться с господами, входившими в дом масонской ложи{134}. Миновав его, друзья наконец надели шляпы, и Ядассон сказал: - Надо будет взять на заметку господ, по сей день увлекающихся масонской ересью. Его величество решительно против масонства. - Меня совершенно не удивляет, что такой человек, как мой зять Гейтейфель, исповедует этот опаснейший вид сектантства, - сказал пастор. - Ну, а господин Лауэр? - сказал Дидерих. - Фабрикант, у которого хватило совести привлечь рабочих к участию в прибылях? Да от подобных субъектов всего можно ожидать. - Самое все же возмутительное, - горячился Ядассон, - это то, что член окружного суда Фрицше вращается в этом еврейском обществе: государственный советник рука об руку с ростовщиком Коном! Вы шутите - Ко-он? - нараспев протянул Ядассон и заложил большие пальцы за жилетку. - А так как у советника с фрау Лауэр... - многозначительно начал Дидерих и, не кончив фразы, заявил, что в таком случае понятно, почему в суде эти люди всегда выходят сухими из воды. - У них круговая порука, и они под всех подкапываются. Пастор Циллих пробормотал что-то об оргиях, которые, по слухам, устраиваются в масонской ложе; там, говорят, происходят жуткие вещи. Но Ядассон многозначительно улыбнулся: - К счастью, господин фон Вулков находится по соседству, окно в окно. Дидерих с довольным видом посмотрел на управление регирунгспрезидента. Рядом, перед зданием штаба военного округа, шагал взад и вперед часовой. - Сердце радуется, когда видишь, как сверкает штык у такого вот молодца, не правда ли? - воскликнул Дидерих. - Только тем и держишь эту шайку в страхе. Штык, разумеется, не сверкал, так как уже стемнело; сквозь густую уличную толпу группами пробирались возвращавшиеся по домам рабочие. Ядассон предложил зайти в пивную Клапша - это рукой подать, за углом, - распить по кружке пива перед ужином. В пивной было уютно, в этот час редко кто заходит туда. Помимо всего прочего, Клапш принадлежал к числу благомыслящих. Пока его дочь ставила на стол пиво, он сердечно благодарил пастора за благотворное влияние, которое тот оказывает на его мальчиков уроками закона божия. Правда, старший опять украл сахар, но зато ночью он не мог заснуть и так громко исповедовался богу в своем грехе, что Клапш услышал и выпорол грешника. Разговор перекинулся на чиновников из управления регирунгспрезидента, которым Клапш посылал завтраки. Ему было отлично известно, чем эти чиновники занимаются в часы воскресных богослужений. Ядассон одной рукой записывал что-то, другая же скрылась за спиной фрейлейн Клапш. Дидерих говорил с пастором Циллихом о том, что необходимо создать христианский рабочий ферейн. Он объявил: - Тот из моих рабочих, кто откажется вступить в него, вылетит вон! Такие перспективы развеселили пастора; после повторных появлений фрейлейн Клапш с пивом и коньяком он почувствовал в себе ту оптимистическую решимость, которой спутники его уже с утра зарядились. - Пусть мой зять Гейтейфель доказывает, сколько его душе угодно, родство человека с обезьянкой, - воскликнул он, стукнув кулаком по столу, - я все равно добьюсь, чтобы у меня в церкви яблоку негде было упасть! - Не только у вас, - заверил Дидерих. - Но в Нетциге так много церквей, - признал пастор. Ядассон пронзительно каркнул: - Слишком мало, слуга божий, слишком мало! - И, призывая Дидериха в свидетели, рассказал, что происходило в Берлине. Там церкви тоже пустовали, пока его величество самолично не положил этому конец. "Позаботьтесь о том, - сказал он депутации городских властей, - чтобы в Берлине были построены новые церкви". И теперь церкви строят, религия вновь ожила и расцвела. И тут пастор, ресторатор, Ядассон и Дидерих умиленно заговорили о глубоком благочестии монарха. Вдруг раздался выстрел. - Стреляют! - Ядассон вскочил первый, все, побледнев, переглянулись. Перед Дидерихом мгновенно возникло костлявое лицо механика Наполеона Фишера, обрамленное черной бородой, сквозь которую просвечивала землистая кожа, и он проговорил, заикаясь: - Бунт! Началось! С улицы донесся топот ног множества бегущих людей; Дидерих, Ядассон и пастор одновременно схватили свои шляпы и бросились к выходу. Люди - их было здесь уже много - в испуганном молчании стояли полукругом от штаба военного округа до лестницы масонской ложи. На мостовой, там, где полукруг размыкался, ничком лежал человек. А солдат, который раньше так молодцевато расхаживал взад и вперед, теперь неподвижно стоял перед своей будкой. Каска сдвинулась у него на затылок, открыв побледневшее лицо с разинутым ртом и глазами, устремленными на убитого. Винтовку солдат держал за ствол, опустив ее на землю. В толпе, состоявшей главным образом из рабочих и работниц, слышался глухой ропот. Вдруг у кого-то из мужчин вырвался громкий возглас: "Ого!" - и наступила глубокая тишина. Дидерих и Ядассон обменялись испуганным взглядом, как бы сойдясь на том, что положение опасное. По улице к месту происшествия мчался полицейский, впереди него - девушка. Юбка ее развевалась; уже издали девушка крикнула: - Вон он лежит! Стрелял солдат! Она добежала, она бросилась на колени, она тормошила лежавшего: - Встань! Да встань же! Она подождала. Ступни его как будто дернулись, но он по-прежнему лежал, раскинув руки и ноги. И вдруг надрывно прозвенел крик девушки: "Карл!" Все вздрогнули. Женщины отозвались истошным криком, мужчины, стиснув кулаки, бросились вперед. Давка усиливалась; между экипажами, которым пришлось остановиться, набивалось все больше людей; среди этой грозной сумятицы неистовствовала девушка, ее распустившиеся волосы трепало ветром, мокрое лицо исказилось, она, вероятно, кричала, но крика не было слышно - шум поглотил его. Единственный полицейский грудью старался оттереть толпу, боясь, как бы она не растоптала лежавшего. Но напрасно он кричал на людей, наступал передним на ноги; растерявшись, он стал озираться по сторонам в поисках помощи. И она явилась. В управлении регирунгспрезидента распахнулось окно, показалась большая борода и раздался голос, вернее, грозный рык; толпа, еще не поняв, чего требует этот голос, услышала его, несмотря на шум, как слышат отдаленный гул канонады. - Вулков, - сказал Ядассон. - Ну, наконец! - Что за безобразие? - грохотал голос. - Кто смеет шуметь у меня под окнами? - Над притихшими людьми прогремело: - Где часовой? Только теперь люди увидели, что часовой скрылся в свою будку и забился в угол. Наружу торчала одна лишь винтовка. - Выходи, сын мой! - приказал тот же бас. - Ты выполнил свой долг. Этот человек вывел тебя из терпения. Его величество вознаградит тебя за доблесть. Понятно? Все поняли и смолкли, даже девушка. И в этой тишине особенно яростно грохотал бас: - Немедленно разойтись, иначе я прикажу стрелять! Минута - и вот уж кое-кто побежал. Рабочие группами отделялись от толпы и, помедлив, с опущенными головами уходили. Регирунгспрезидент еще крикнул кому-то вниз: - Пашке, позовите-ка врача! - и захлопнул окно. У входа в управление закипела жизнь. Откуда-то появились важные господа, властно отдававшие распоряжения, со всех сторон стекались полицейские, они наседали на оставшуюся публику, раздавали тумаки и кричали - одни только они и кричали. Дидерих и его спутники, отойдя за угол, увидели на лестнице масонской ложи кучку мужчин. Доктор Гейтейфель, отстраняя их, прошел вперед. - Я врач, - громко сказал он, торопливо пересек улицу и склонился над раненым. Он повернул его на спину, расстегнул жилет и приник ухом к груди. Все притихли, даже полицейские перестали орать; девушка стояла возле, подавшись вперед, вздернув плечи, точно в ожидании удара, и держа стиснутый кулак у сердца, как будто это и было то самое сердце, которое, быть может, уже остановилось. Доктор Гейтейфель выпрямился: - Он мертв. - В ту же секунду он заметил девушку: она пошатнулась. Он сделал движение, чтобы подхватить ее. Но она уже справилась с собой и, глядя в лицо убитого, произнесла только: - Карл! - И еще тише: - Карл! Доктор Гейтейфель обвел взглядом стоявших вокруг людей и спросил: - Как же девушка? Ядассон выступил вперед. - Асессор Ядассон из прокуратуры, - представился он. - Девушку следует задержать. Ввиду того что ее возлюбленный спровоцировал часового, возникает подозрение, не причастна ли также и она к сему преступному действию. Мы возбудим против нее следствие. Двое полицейских, которых он подозвал жестом, уже схватили девушку за руки. Доктор Гейтейфель повысил голос: - Господин асессор, заявляю вам как врач, что состояние девушки не допускает ее ареста. - Арестовали бы заодно и убитого, - сказал кто-то. - Категорически запрещаю вам критиковать мои служебные мероприятия, господин фабрикант Лауэр! - каркнул Ядассон. Дидерих тем временем выказывал признаки сильнейшего волнения. - О!.. А!.. Но ведь это... - Он даже весь побелел; он несколько раз заговаривал: - Господа... Господа, я могу... Я знаю этих людей: да, да, именно этого рабочего и эту девушку. Моя фамилия Геслинг, доктор Геслинг. Оба до сегодняшнего числа работали на моей фабрике. Мне пришлось их рассчитать за публичное нарушение правил нравственности. - Ага! - воскликнул Ядассон. Пастор Циллих поднял палец. - Вот уж, воистину перст божий, - умилился он. К лицу Лауэра прихлынула кровь, она, казалось, рдела даже сквозь его седую остроконечную бородку, вся его приземистая фигура сотрясалась от гнева. - Насчет перста божьего еще можно поспорить. Но совершенно бесспорно, господин доктор Геслинг, что этот рабочий потому и разрешил себе переступить границы дозволенного, что увольнение привело его в отчаянье. У него жена, быть может, и дети... - Они не венчаны, - сказал Дидерих, в свою очередь, вспыхнув. - Он сам мне признался. - Какое это имеет значение? - спросил Лауэр. Тут пастор воздел руки горе. - Неужели мы так низко пали, - воскликнул он, - что не имеет значения, блюдутся ли божьи заповеди о нравственности? Лауэр ответил, что было бы неуместно затевать дискуссию о нравственности на улице, да еще в момент, когда с соизволения властей совершено убийство; и он, повернувшись к девушке, предложил ей работу на фабрике. Тем временем подъехала санитарная карета; убитого подняли с земли и положили на носилки. Но когда санитары вдвигали их в карету, девушка вдруг очнулась, кинулась к носилкам и навалилась на них всем телом; от неожиданности санитары выпустили их из рук, и девушка, судорожно вцепившись в тело убитого и пронзительно крича, вместе с ним покатилась по мостовой. Нелегко было оторвать ее от трупа, поднять, водворить в извозчичью пролетку. Врач, сопровождавший санитарную карету, поехал с девушкой. На фабриканта Лауэра, который уже собирался удалиться вместе с Гейтейфелем и другими масонами, грозно насупившись, наступал Ядассон: - Минутку! Прошу прощения! Вы давеча сказал