ызовом. - Поговорим спокойнее! Я открою тебе, что произошло вчера в кабинете у Ланна. Я пытался настроить министра против смертной казни. - Глупец! - Каждый по-своему отвоевывает у смерти ее владения. Ты - вечность, лично для себя. Я - несколько лет жизни для других. В такую форму у меня выливается жажда власти. Поддержи меня у твоего начальства! Мангольф вышел из-за прикрытия, в этом вопросе не могло быть никаких недомолвок. - Мне искренно жаль, что ты, хотя бы во имя нашей дружбы, не постеснялся показать себя таким отпетым идеалистом. Произведенное тобой впечатление невольно отразится и на мне. - Могу тебя успокоить: у его сиятельства нет никаких иллюзий на твой счет. - Ты навредил мне, я так и знал! - А если я в тебе все-таки нуждаюсь? Ты ведь оказываешь повседневное воздействие. Граф Ланна, на свою беду, не способен твердо противостоять чужому влиянию. - Это будет причиной его падения. Когда они шли обратно по мостику, Терра сказал: - Обидно, а я бы с радостью предложил тебе компенсацию. - Пауза. - Я многому мог бы помешать. Мангольф молчал, мысленно перебирая все те же вопросы: "Помешать тому, что он сам затеял? Но чему именно? Даже Леа, как угроза, отступает на задний план перед Толлебеном. Или это две угрозы, связанные между собой? - Он громко сопел и упорно молчал. - Я не Губиц, чтобы обороняться от призраков, это просто шантаж". - Мне очень больно, что мы пришли к этому, - заговорил он наконец. - Я воздержусь от резких слов, после того как мы провели вместе несколько хороших мгновений. - Будем же пробавляться ими, - заключил Терра. В буковой аллее Мангольф снова заговорил: - Странно! Твои первые разочарования и испытания сделали тебя в личной жизни Диогеном и моральным нигилистом. Но для человечества ты упорно веришь в светлое будущее. - Странно, - подхватил Терра. - Ты считаешь, что на земле существуют лишь горести и преступления, но для себя ждешь от жизни награды за презрение к ней и даже в смерти рассчитываешь преуспеть. Перед домом они взглянули друг на друга. И оба одновременно сказали: - Мы можем подать друг другу руку. За завтраком уже сидели брат и сестра Ланна, оба в костюмах для верховой езды. - Эрвин поедет со мной, - заявила графиня Алиса. - Господин Мангольф, разумеется, занят, ну, а господин Терра? - С вашего любезного разрешения, я присоединяюсь, - очертя голову ответил Терра. - Дороги ужасно грязные, - вспыхнув, заметила графиня, а ее брат подхватил: - Да ведь у нас нет третьей лошади. Терра пропустил это мимо ушей, а графиня Алиса предпочла засмеяться. Появилась графиня Альтгот, одетая по-городскому. Граф Ланна просит извинить его, он работает. "В его отсутствии виноват я", - подумал Терра, в то время как Альтгот именно на него избегала смотреть. - Он ждет господина Мангольфа, - прибавила она, и Мангольф немедленно поднялся. Уходя, он окинул Терра и графиню Ланна взглядом, равнодушным, как пожатие плеч. Терра понял, - они считают, что с ним покончено, - и приготовился к самозащите. - В одиннадцать часов я отправляюсь в Берлин, - сказала Альтгот и впервые взглянула на него. - Кто хочет уехать, пусть присоединяется ко мне. Я еду экипажем до самого города, мне надо сделать закупки. - Она выждала. - А это значит, что до завтрашнего вечера отсюда не выбраться. - Так как Терра и бровью не повел, она невозмутимо переменила тактику, решив выполнить возложенное на нее поручение другим путем. - Боже мой, Алиса, а твой туалет к приему десятого числа! Тебе придется ехать со мной, иначе грозит катастрофа. - Пришли мне портниху сюда, - ответила молодая графиня. - А ты разве совсем уже готова? - спросила она вызывающе, и сердце у нее, наверно, забилось сильнее, потому что Терра чувствовал, как колотится его собственное. Альтгот не обиделась. - Отлично, - заметила она. - Мой попутчик от меня не уйдет, - и, уходя, кивнула тому, кого подразумевала. Она даже засмеялась мелодично, что означало: "С графиней Алисой ты поехал бы охотно. А теперь хочешь не хочешь все равно отправишься со мной одной". Когда Эрвин увидел, что остался третьим, лицо его омрачилось, то ли подозрением, то ли чувством одиночества. Потом он снисходительно улыбнулся. Они молча выжидали. - Ты права, дороги слишком грязны. Пойду принесу альбом для рисования, - произнес он, поднявшись. Они оказались одни; тогда они безмолвно отворили дверь на террасу и вышли в парк. Графиня Ланна выпрямилась во весь рост, словно чувствуя, что вступает на скользкий путь. Спина у нее стала узкой, с впадиной посредине, хрупкие плечи натянули черное сукно платья; приподняв шлейф, она на ходу отбрасывала сухую листву носками лакированных сапожек. Терра припомнил: "С какой-то дамой из цирка я уже, кажется, гулял при подобных обстоятельствах. Костюм тот же, но какая между ними пропасть во всем остальном! Тут возможно одно - насилие, она явно ждет его". Она думала, сузив глаза, словно подсмеиваясь: "Позволить увезти себя? Выбора нет, отступление было бы позором, я перестала бы уважать его". От страха она почти бежала, выход из парка был уже близко. Перед оградой она резко остановилась и, с трудом переводя дух, произнесла: - Мы еще ничего не сказали друг другу, а раскраснелись от волнения, как на уроке верховой езды. Но он-то видел, что она мертвенно бледна, и даже вообразил, будто слышит, как у нее стучит сердце. Тем пламеннее взглянул он на нее и так сжал губы, что по углам образовались желваки. Он протянул к ней руку и вдруг понял, что она не будет сопротивляться: из гордости не будет, потому что берет всю ответственность на себя; и он на полпути придал другой смысл своему жесту. - Не хотите ли опереться, графиня? - сказал он. - Вы взволнованы, вы можете упасть. - Разве вы способны быть мне опорой? - проговорила она, повернувшись к нему мертвенно бледным лицом. - Вы сами нетвердо стоите на ногах. По молчаливому уговору они повернули назад к Либвальде. На берегу реки тропинки вели через сухой кустарник. Ветки кустарника задевали их, так узок был проход. Они гуськом пробирались по вязкой глине, но здесь их не могли видеть из дому. Терра, идя позади Алисы, ждал ее первых слов. - Вы больше не говорите мне, что любите меня? - прозвучали они наконец. Он несколько раз открывал рот, прежде чем выговорить: - Всех женщин, которых я любил, я в то же время и ненавидел. Всех, кроме вас. Ее плечи дрогнули, как от прикосновения губ; она почувствовала, что это много больше, чем простое объяснение в любви: он весь открывался ей. - Говорите же, говорите, - шепнула она. И он, склоняясь к ее шее: - Подле вас впервые я не знаю страха, хотя я только что упустил возможность похитить вас. - Мы вовремя поняли, что этого не должно быть, - сказала она покорно. - Потому что мы ни при каких обстоятельствах не откажемся друг от друга! - подхватил он с глубокой уверенностью. - Если на то будет воля судьбы, - добавила она и повернулась к нему. Глаза ее снова излучали ласковую насмешку, только выражение губ еще было страдальческим. Она за руку вывела его на дорожку, где они могли идти рядом. - Почему мы любим друг друга? - сказала она недоуменно. - Значит, надо бороться? - Бороться друг за друга, друг с другом и вместе бороться с окружающим миром, - пояснил ее соученик в школе жизни, потом остановился и задумался, вглядываясь в ее лицо. - Так мы уже когда-то, лет сто назад, стояли друг против друга, в старинной одежде, окруженные враждебными силами, точь-в-точь такие же непокорные и осторожные. Такие мы есть, такими и останемся. - Кем вы тогда были? - спросила она, желая отвлечь его. - Священнослужителем, - уверенно сказал он. Она только посмотрела на него и повернула прочь. - Нет! - крикнул он в ужасе и рванул ее руку к своим губам, сорвал зубами перчатку... - Но это верно, - сказала она. - Я очень многое угадываю о вас, а вы обо мне ничего? Ведь и я не настолько справляюсь с жизнью, как представляется со стороны. И вы, должно быть, угадали это, иначе вы не были бы так откровенны со мной. Он растерянно шел рядом. Что с ней? Неужели женщина, которую он любил и в мыслях вознес так высоко, могла страдать от чего-нибудь там, внизу, в жизни? Какая связь с миром была у нее, кроме него?.. - Род Ланна полубюргерский, - объяснила она, - а сейчас, в тысяча восемьсот девяносто четвертом году, в определенных узких кругах нашего полушария это трагедия для таких, как я. - Ланна - славный род, - сказал он наобум. - У других хотя бы много денег. Мой отец был так беден, что в молодости не мог рассчитывать ни на какую порядочную карьеру. - И потому хотел стать журналистом! - воскликнул Терра, его сразу осенило. - Видите!.. Он дошел до того, что женился на француженке. - Вот откуда ваши глаза, - снова осенило его. - И отец его женился не на дворянке, иначе у нас не было бы даже такого скромного барского поместья. Ему мигом представилась его комната с родной для нее обстановкой, с гиацинтом, поставленным ее рукой. Она считала себя его невестой! Жгучее сожаление овладело им. Он понял, как похожи старые наследственные бюргерские покои на те, в которых вырос он сам, сколько в них доказательств сродства между ним и этим сказочным созданием. На мгновение Алиса приняла облик его сестры... Им владело жгучее сожаление и бешеная злоба; он с трудом удержался, чтобы не высказать, чем они вызваны. - Бедный папа опирается только на прихоть императора, который благоволит к нему. Но единственно, чем можно надолго удержать расположение императора, - это большим богатством. Скажите откровенно, вы думаете, мы получим рейхсканцлерство? - потребовала она под конец. - Без сомнения, - сухо ответил он. - Относитесь ко мне серьезней! - Ее тон заставил его пристальнее вглядеться в нее; вот опять между бровями та складка, которая так отталкивала его. Сияющий умом взгляд стал близоруким, озабоченным, а возвышенная душа - суетной. Обескураженный, он не перебивал ее. - Я хочу удержаться наверху, я не хочу съезжать с Вильгельмштрассе. Неужели мое общество должно ограничиваться театральной графиней и пушечной принцессой? Я не стану гоняться за знатными дамами, хотя бы они и приглашали меня на одни официальные приемы. Но в тот день, когда они будут сидеть в моей гостиной... - Вами будет опрокинут мировой порядок. - Я буду в состоянии помочь своим друзьям. - К ней вернулась обычная уверенность. - Например, замолвить за вас слово у моего отца. Ведь я нисколько не обольщаюсь, будто вы приехали сюда ради меня. Вы не хотите сказать мне, что вам от него нужно? Ну, неважно, мы все равно союзники. Вашу руку! Но Терра не принял протянутой руки. Он подумал, содрогнувшись: "Вот к чему все свелось. Стоило по-новому осознать жизнь, стать человеком, обрести цель для своих стремлений и своей веры... чтобы услышать такие слова! - И вновь, содрогнувшись: - А я отдал себя всего, целиком; во мне не осталось ничего от тех времен, когда я не знал ее!" Когда Леа спросила его: "Любит она тебя?", он ответил: "А разве я ее люблю?" - ибо существу, ставшему самой его жизнью, он отдал больше, чем любовь. Он понял глубину своего чувства в тот миг, когда всему наступил конец. Отсюда был один исход - в смерть. Вдруг он захохотал: и эта женщина хотела поддержать его в борьбе против смертной казни! Она торопливо отошла от него и, обороняясь, вытянула руку. Наверно, смех его показался ей недобрым. Лишь сейчас он заметил, что руки у него судорожно стиснуты, а мышцы напряжены как для прыжка. Бешенство захлестнуло его, угрозы и проклятия потонули в скрежете зубовном. Он дико озирался по сторонам, словно ища спасения и в то же время боясь, как бы им не помешали. Между голыми кустами было узкое пространство, но достаточное для того, чтобы отомстить за себя, прежде чем умереть самому. Скорчившись и растопырив узловатые руки, поднимался к белесому небу звероподобный силуэт какого-то дерева, как эмблема убийства, а за кустами все громче клокотала и бурлила вода, подобно льющейся крови. У нее меж тем, как по волшебству, исчезло с лица выражение страха, глаза засияли живее, чем всегда, жест, которым она оборонялась, стал повелительным. - Этого вы тоже не сделаете! - звонко крикнула она. И в самом деле, руки его опустились. Обезоруженный, уставился он в землю и пробормотал только, чтобы не подчиниться, как мальчишке: "Но вы у меня в руках!" В ответ она засмеялась, немного испуганно, как ему почудилось, но явно храбрясь. Ему стало ее жаль; все, чем была и что сулила она, вернулось вновь, жизнь опять завладела им. Но ему стыдно было покориться ей. Он собрал всю свою гордость и с надрывом швырнул ей в лицо: - Я пойду своим путем и жалею вас, что он не стал вашим. Теперь, когда я вас узнал, я не могу вас любить, а вы не можете мне приказывать. Будущее мое во мне самом. Для зависти у меня слишком много воображения, для честолюбия - слишком много уважения к себе, и если мы когда-нибудь встретимся вновь, быть может, я ничего не добьюсь в жизни, но отвоюю то, над чем вы смеетесь: мое человеческое достоинство! - Метнув ей последний огненный взгляд, он резко повернулся - и прямо через кусты вихрем прочь, в суровой гордыне юности. - Терра! - крикнул чей-то голос. Он испуганно остановился; навстречу шел Эрвин. - Графиня Альтгот, - сказал он невинным тоном, - утверждает, будто вы едете с ней в Берлин. Почему так спешно? - Мне незачем здесь оставаться. - И еще резче: - Избавьте меня от изложения причин, господин граф! - Жаль. Мы к вам хорошо относимся - сестра и я. Я тоже... у вас нет дурных умыслов. Я следил за вашим лицом только что, когда вы произносили свою тираду. Я бы зарисовал вас, если бы сумел. После этого гостю представился выбор либо броситься на него, либо провалиться сквозь землю. Быть воспринятым как курьез, не заслужить даже серьезного отношения к себе - это утонченное издевательство достойно венчало все, что он пережил здесь! - Ваше доверие льстит мне, - сказал он, внутренне весь сжавшись и опустив глаза. Молодой граф продолжал благосклонно, почти по-дружески: - Ведь и у вас есть сестра, фрейлейн Леа... - Даже имя! - прорычал Терра. А Эрвин пояснил Алисе: - И он оберегал ее от малейшего оскорбления самым удивительным, неподражаемым образом. - Вы тоже бываете неподражаемы, - зарычал Терра. - Сам не знаю, был бы я способен так забывать себя и с таким жаром охранять чужие интересы, как вы тогда... - простодушно сказал Эрвин. Он собирался изложить весь ход событий, но графиня Алиса удержала его. Она видела, что Терра дрожит всем телом. Он непременно заполз бы в кусты, если бы ноги повиновались ему. Выслушивать похвалы себе, как рыцарю, защитнику своей сестры, в то самое время как она была на пути к скандальному похождению, которое он поощрял! Чем он стал? Во что его превратила циничная страсть к игре, привычка безоговорочно сводить счеты с жизнью, унижавшей его? Он уже докатился до того, что способствует бесчестью сестры... Как в злом кошмаре, до него доносились слова: - Ты не поверишь, что это за создание! Я еще не видел такой красоты, и сам теперь себе не верю, что действительно видел ее. У нее какое-то неуловимое сходство с тобой, Алиса. Терра поднял отчаянный взгляд к говорившему, но перед ним была лишь молодая графиня. - Я поняла, что троим здесь не место. - И она сделала умиротворяющий жест. - Проститься мы должны без свидетелей, - подхватил он. - Не надо горечи! - И она подошла к нему. - Мы были так близки, пощадим же друг друга! Он склонился перед ней, и они бок о бок пошли назад между кустарниками. Сколько длилось это молчание смятенных чувств? И вот у него со стоном вырвалось: - Где ты найдешь еще такое обожание? - Никогда и нигде, - ответила она, во взгляде ее была скорбь. - Пожалей меня за то, что я тебя отпускаю! - А я? Значит, такова моя доля. Я беспредельно любил тебя. - Я все еще тебя люблю, - мягко сказала она. Он не выдержал, он склонился к ее рукам, он целовал их рожденными болью поцелуями. Ее бледное лицо, по которому текли слезы, было обращено куда-то вдаль. - Может быть, все очень просто? - прошептала она. - Только мы слишком молоды? Он выпрямился, не выпуская ее рук. - Но я буду ждать, - торопливо сказала она. - Ждать меня, пока я смогу прийти за тобой? - так же торопливо спросил он и почувствовал, как руки ее дали ответ. Правда, в глазах друг у друга они прочли, что это всего лишь трафаретные вопросы и ответы юности, которая не хочет признать себя побежденной. Конечно, все могло случиться, но их сердца сомневались, даже разбиваясь. Стыдливо отвели они глаза и пошли обратно. Теперь они спешили, дом был уже близко, и перед ним наготове стоял экипаж. В тот миг, когда они выходили из-за прикрытия последних кустов, на Терра вновь налетел стихийный порыв схватить ее, швырнуть в экипаж и умчать прочь. Его порыв захлестнул и ее. Потом все оборвалось. Кучер вынес саквояж, в котором Терра с изумлением узнал свой собственный. Вслед за тем появилась графиня Альтгот и кивком пригласила его садиться. Он лихорадочно огляделся. Алиса исчезла. "Прощай! Я поторопился жить. Все вымысел - и мое счастье и моя мука. Золотое утро, созданное для путешествий, я ждал свою спутницу, - помнится, так уж было однажды. Но только уверенности осталось меньше, чем в тот раз, когда я ждал женщину с той стороны. Другие времена, но тот же финал..." - думал он, когда садился рядом с Альтгот, и ее улыбка говорила ему: "А кто оказался прав?" Он думал: "Вы, голубушка. Вы одна. Вы окажетесь правы даже в большей степени, чем вам хотелось бы". Он искоса посмотрел на нее с угрозой; она неверно истолковала его взгляд, улыбка ее стала завлекающей. "Старая ведьма, - думал он, - какая новая гадость у тебя на уме?" Но ее кокетство, после того как они выехали из парка, становилось все настойчивее, и он сообразил, что усердствовала она не только в интересах молодой девицы, но и в своих собственных. Это было так нелепо, что Терра подскочил словно ужаленный. Ощущая во рту вкус желчи, он набросился на почтенную даму. - Гадкий, - прошептала она, обмирая, - ты целуешь как бог. Правда, она очень скоро вспомнила о гарантиях, которые ей требовалось получить. Каковы его отношения с графиней Алисой? Есть ли у него хоть ничтожный шанс когда-либо вернуться в дом к Ланна? Она насторожилась. Малейшее сомнение - и она пожертвует этим последним, трудно завоеванным счастьем во имя своей репутации. Он успокоил ее, и она предалась мечтам. У нее есть квартира, наполненная трофеями ее славного прошлого, это ее святая святых, она никого не принимает там. Но сегодня, по приезде в город, она отошлет экипаж, они возьмут наемный и отправятся к ней домой, он и она. "Мы спрячем от света свое счастье", - собралась она сказать, но Терра опередил ее. И тут, склонившись на его плечо, она созналась, что предпочла бы уехать с ним путешествовать. - Ты для меня с первого взгляда стал воплощением Летучего Голландца, - сказала она, покраснев и вновь обретя девичью стыдливость. Он испугался, что может пожалеть ее, и потому внезапно резко захохотал. - По примеру Толлебена и урожденной Кнак! - Нет, - сказала она обиженно. - У них это по-мещански, шаблонно, мы не таковы. - Вы недооцениваете мещанина, сударыня! - возразил он. - Это самый ярый противник шаблона. - И он начал: - Я знавал одного кавалера и богатую наследницу, которые отправились вместе в свадебное путешествие... Альтгот окаменела, ее ожидания оказались превзойденным", подле нее был сам дьявол во плоти. Лицо, перекошенное презрением и гневом. Глаза, подобные пылающим безднам, а неуклюжие руки сопровождали слова ужасающе уверенными жестами. - Неужели ваш кавалер, - спросила она, догадываясь, - способен на нечто подобное? - Оказывается, да, - подтвердил Терра. - Спровадив женушку в вагон-ресторан, он, сославшись на таможенный досмотр, исчезает. Еще одна остановка, и поезд катит к французской границе, увозя безмятежно закусывающую женушку, меж тем как супруг садится в поезд на Италию совместно с некоей актрисой. - Это заслуживает жестокой мести, - наперед содрогаясь, произнесла Альтгот. - Совершенно верно, сударыня. Более того: в основе всего заложена двойная месть. У актрисы есть любовник, а у брата актрисы есть сестра. - Помилосердствуйте! - взмолилась Альтгот при виде его лица. - Вы сидите в экипаже, а вид у вас такой, будто вы душите врага. Вы сидите в экипаже! - Вместо брата по Милану разгуливает простодушный белокурый немец и вербует иностранных актеров, знакомых ему по его деятельности в одном берлинском агентстве. Ночью происходит инсценированное нападение, наш кавалер успевает лишь сказать несколько слов ободрения своей даме, затем разбойники разлучают парочку, - он приходит в себя только у них в пещере. Вот горе: они не берут выкупа. Черт побери, они требуют какой-то расписки. Запасшись протоколом комического приключения, за подписью самого кавалера, белокурый импрессарио перевоплощается в кавалера, дает интервью, будоражит пол-Европы первостатейным берлинским скандалом. Сдавленный вопль - и Альтгот упала на подушки. - Что это даст вам? - пролепетала она. - Бескорыстное наслаждение житейской суетой, - пояснил Терра. - Кавалер занимает высокий дипломатический пост. Его коллегу, более удачливого любовника актрисы, удар поразит не меньше: актриса, собственно, в него и метила. А брат ее действует во имя морали. - Вы настоящий дьявол! - простонала Альтгот. - Нет. Сочинитель комедий, - сказал Терра. Она тихонько охала и вдруг встрепенулась. - Выходите немедленно. - Как это так? Мы в открытом поле. - Выходите, я не могу показаться с вами в Берлине. Еще немного - и пойдут слухи об этой дикой истории. Они подтвердятся, центром действия окажется дом Ланна, на всех нас станут пальцем показывать. - И она сама подняла дрожащий палец. В паническом ужасе она уже лицезрела перед собой катастрофу. - Все, кто увидит меня сегодня с вами, подумают, что это я подстроила, - тогда я погибла, все гостиные закроются для меня. Выходите! - трагически потребовала она. - Довезите меня до остановки омнибуса, - холодно потребовал Терра. Доехав до остановки, он вышел.  * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *  ГЛАВА I Подъем Мангольф заболел от разразившегося скандала: Леа Терра, затеявшая его, одержала верх. Целое утро лихорадочно листал он газеты с первой версией, где была дана еще неполная картина этого невероятного происшествия. Героем был господин из высшего общества. "Пока что мы можем лишь намекнуть, что он близок к правительственным сферам". Невольная героиня происходила из кругов тяжелой индустрии. Отец ее, один из крупнейших магнатов промышленности, не принадлежит к тем, кто способен снести оскорбление. Где это слыхано, чтобы богатых наследниц бросали во время свадебного путешествия! Продолжение истории пока не выяснено. Сбежавший жених вместе с некоей дамой из театрального мира или полусвета, по слухам, претерпел в Италии новые непредвиденные приключения, требующие дальнейших расследований. "Нашему - миланскому корреспонденту вскоре удастся выяснить личность дамы, центральной фигуры скандала". Мангольф понимал: это могло привести к полному краху. Его собственные отношения с актрисой, в которой видели центральную фигуру, могли погубить его. Должны его погубить. Терра верно рассчитал! Его, Мангольфа, неминуемо обвинят в соучастии. Кому в первую очередь на руку устранение Толлебена? Толлебен - отпрыск старинного бранденбургского аристократического рода, боннский корпорант, гальберштадтский кирасир! Кнак - цвет и сила новой Германской империи. Перед такой коалицией Мангольф чувствовал себя ничтожеством, лихорадка его усилилась. Она бы совсем одолела его, не будь у него достаточно воли, чтобы отгонять от себя образ Терра, всякий раз как тот возникал перед ним. Вот истинный подстрекатель и победитель, на сей раз вполне в своей стихии! Ибо он считает цинизм доблестью и мстит власть имущим своей разлагающей иронией! Негодяй, он даже родную сестру... нет, не надо, успокойся, держи себя в руках! Тщетно! Все то же видение возникало вновь, жестокий образ - возлюбленная в упоении своим обманом, своей местью! Мангольф, забившись в укромный угол комнаты, проливал горькие беззвучные слезы, а Леа Терра, притаившаяся где-то там, слышала и торжествовала. К вечеру он подавил приступ лихорадки и появился за чайным столом у статс-секретаря. Болезненную бледность он скрыл под легким слоем румян, а подозрительный блеск глаз скрадывал постной миной, выражающей благородное сокрушение. Мина его так понравилась, что сам Ланна постарался скопировать ее. Графиня Алиса перед посторонними прямо до слез жалела свою приятельницу Беллу; но, очутившись наедине с Мангольфом и Альтгот, она усмотрела в происшествии и смешные стороны. Она даже созналась: "Я этого просто не ожидала от нудного Толлебена". Явная похвала! И сама Альтгот, вначале онемевшая от страха, присоединилась к ней; она не впервые слышала похвалы толлебенской отваге. На миг она осталась с Мангольфом без свидетелей, и оба в один голос сказали: - Имя Терра не упоминается. Большим отвлечением в последующие бурные дни служил все тот же Толлебен; каждая новая подробность ставила его в центре внимания. Возмущение по поводу печальной роли молодой жены не выходило за пределы положенного, его собственный провал достаточно сравнял их судьбы! Терра оставался в тени, роль неизвестной актрисы казалась понятной, то есть соответствующей ее положению и профессии, и когда Мангольфа спрашивали о ней, вопрос скорее мог польстить ему. Лишь один человек спрашивал его о ней совершенно особым тоном: Ланна. Не напрасно Ланна боялся опасного союза Толлебена с фирмой Кнак. Он считал крушение их союза особой для себя удачей. Этому способствовала дама, якобы близкая его личному секретарю. Надо это зачесть в заслугу личному секретарю. И он стал лучше относиться к нему... "Неверный шаг!" - мысленно обращался Мангольф к Терра. Кто больше достоин презрения, чем зложелатель, потерпевший неудачу, чем наглец, которого никто не замечает? Но сам-то Мангольф был очень больно уязвлен, и ненависть в нем кипела с утра до ночи, ненависть снедающая и алчущая. Едва оставшись один, он слышал незримое ликование Терра: "Взгляни на себя. Боль от измены возлюбленной переплетается у тебя в душе со страхом за свою карьеру, и если карьера будет спасена, с изменой ты помиришься. - Голос Терра становился сатанинским: - Вместо того чтобы выступить открыто и расправиться с Толлебеном, радуйся, если для него все сойдет благополучно!" Мангольф за это время пожелтел до самых глаз. Как назвать всю эту гнусность? Скверным анекдотом, который вскрыл перед тобой всю твою жизнь, точно оперированный живот, зияющий и дурно пахнущий. Однажды друзья встретились на улице. Издали могло показаться, будто Терра ухмыляется, немного поближе - будто он насторожился. Когда они сошлись, его рука поднялась к полям шляпы и растерянно повисла в воздухе, а лицо выразило сожаление. Столько муки было в пожелтевших от ненависти глазах того, кто без поклона прошел мимо. Выбитый из колеи полным смятением чувств, степенный Мангольф впервые предался безудержному разгулу и во зло обратил свою миссию при молодом Эрвине. Это уже не был светский наставник юного мечтателя, это был воплощенный порок, судорожно кривляющийся, порок как паническое бегство от самого себя, без настоящего воодушевления и подъема. Что можно еще предпринять, еще изобрести? Женщина с той стороны! Собственное гнездо недруга, его юношеская греза... В ночном кафе состоялось знакомство, Мангольф разъяснил княгине странности своего питомца и попросил ее содействия. Он смотрел в белое лицо, усладу недруга, и ненавидел его. Но, ненавидя, сознавал, что желает эту женщину. Раньше он чувствовал бы к ней одно лишь отвращение, - он, пленявшийся только чистотой! Неужто ненависть уподобляет ненавидимому? Визит к ней. Эрвин безучастно ждал в приемной, пока Мангольф удалился с княгиней. Новый визит: но тут на сцену выступил ребенок; Мангольф понял, чей ребенок. Тотчас, оставив молодого Ланна с княгиней, он занялся малышом. Часто ли отец целует его, любит ли он отца? - спросил и, затаив дыхание, ждал ответа. Но мальчик и сам не знал. Тогда Мангольф выразил желание погулять с ним и почаще видеть его. Какой сумбур противоречивых чувств! Рассеянно выслушал он слова матери, что для графа ей потребуется немало времени. Ей требовались время и деньги. Приятели вновь посетили ее. Эрвин привез деньги, которые ростовщик Каппус ссудил сыну министра. Мангольф исхлопотал их единственно для того, чтобы бывать здесь и вытеснить отца в сознании ребенка. Однажды раздался особенный звонок, малыш закричал: "Папа!" - и хотел броситься навстречу. Но Мангольф, невзирая на вопли ребенка, втолкнул его в угол и хотел уже преградить дорогу пришедшему. "Мать занята, ребенок со мной. Твоя семья, если ты считаешь ее таковой, принадлежит каждому больше, чем тебе. Не воображай, пожалуйста, что здесь тобой интересуются больше, чем во всем мире, где ты ничего не можешь добиться!" Все стихло. Мальчуган перестал плакать, найдя для себя какое-то занятие в углу; за стеной смеялась княгиня. Один из них двоих будет сейчас выброшен за пределы элементарных человеческих отношений, где отверженного поглотит пустота. Мангольф ждал, но тот все не шел. Вместо него появился Толлебен. Толлебен, никому не сказавшись, вернулся в Берлин. Он хотел исподтишка разузнать, как принята его эскапада, что его ждет. - Самый любезный прием, - заверил Мангольф. - Вы произвели впечатление. - Даже мне вы теперь импонируете, - сказала хозяйка дома. Но Толлебен был по-прежнему мрачен. - Пусть только ваш приятель Терра попадется мне... Мангольф промолчал. - Вам не за что на него сердиться, - возразила женщина с той стороны. - Он составил вам рекламу. Другое дело его сестра. И такая тварь претендует на ангажемент в солидных театрах? - спросила она, бесцеремонно разглядывая обоих соперников, одного обманутого, другого одураченного. Вдруг оба разом, как по команде, расхохотались. Эрвин отложил папиросу и сказал: - Смею надеяться, княгиня, вы говорите не о фрейлейн Терра? Она легонько ударила его по щеке. - Лучше не надейтесь! - После чего он сложил свой альбом для рисования и удалился. Мангольфу пришлось последовать за ним. Толлебен остался и заявил, что все это было величайшей незадачей. - Если бы в тот раз, на репетиции, мне посчастливилось встретить другую, более прекрасную даму... - Он говорил это со строго деловым видом. Она сразу поняла его. - Мы можем наверстать упущенное, - сказала она звонко и уселась с ногами на диван. - Вернее, возобновить былое. Но на этот раз вполне открыто. Я тоже нуждаюсь в рекламе. - Так я и предполагаю, - подтвердил Толлебен. - Вы сбежали от жены со мной, - понимаете? Вы отправились путешествовать ни с кем иным, как со мной. А я не из тех женщин, которые подговаривают апашей отнять у их кавалера чековую книжку и потом покидают его на чужбине. Это не мой метод. Впредь вас будут встречать только со мной, - значит, вы и не думали попасть в западню, это была клевета, и никто не посмеет настаивать на ней. Мы сегодня же вечером должны показаться вместе. - Вполне с вами согласен, - подтвердил Толлебен. - Разве обязательно быть при этом ледяной глыбой? - Я пришел по делу. А вам реклама обеспечена. - Одной рекламы мне мало, - сказала она томно, и обнаженная рука ее скользнула к нему по подушкам. - Дела никогда всецело не занимали меня. - Но вы ни одного из них не упускали. - Вы не можете простить мне высочайшую оперу? Но разве я ответственна за извращенные фантазии кандидата в самоубийцы? Высочайшая опера скомпрометировала множество людей, только вас я уберегла. - Это я знаю, Лили. - Наконец-то он расчувствовался. Она уже откинула голову на подушку и подставила ему лицо. Он потянулся к ней, и его челюсти, мешки под глазами, его лысина очутились над ее ртом. Она прищурилась и ждала, как вдруг он произнес обычным пискливым голосом: - Вам, Лили, я могу сознаться, что моя потребность в женщинах с избытком удовлетворена двойным свадебным путешествием. Сыт по горло! - добавил Толлебен с прямотой истого государственного мужа. Княгиня проворно вскочила и оттолкнула его. - Хоть с долгами-то вы разделались? Улизнув, вы, понятно, прихватили приданое! Общая уверенность в этом оказала благоприятное влияние на судьбу Толлебена. Во всяком случае, ясно было, что при бракоразводном процессе он выговорит себе огромную компенсацию. Все, кого он ни встречал, поздравляли его. Неудача эскапады Толлебена с актрисой вскоре ни в ком уже не вызывала веры; их встречали вместе, и притом в самом добром согласии. Толлебен мог по праву считать себя превосходным дипломатом. От всего происшедшего за ним осталась только слава человека, который, недолго думая, бросил богатейшую девушку буржуазного круга, как соблазненную горняшку. Чисто юнкерская проделка! "В поезде, душечка, у них было отдельное купе, и занавески весь день были спущены. Как она может что-либо отрицать? А на границе только его и видели..." Придворная и аграрная знать, офицерство и высшее чиновничество чувствовали себя отомщенными за дерзкое наступление буржуазного капитала. Толлебен, герой сезона, любимец матерей, робкая надежда дочек, был нарасхват. Его сходство с великим канцлером внезапно бросилось в глаза; люди посвященные не сомневались, что его ждет блистательная карьера. Даже Ланна не остался глух к общему мнению: он дал понять, что считает толлебенскую проделку в сущности маневром талантливого дипломата. Однако он бдительно следил за своей дочерью, чересчур увлекшейся модой на Толлебена. Многоопытный отец говорил: - Неужели моя умная дочка верит, что обыкновенный осел, вроде нашего друга, способен как ни в чем не бывало прослыть львом? В конце концов он бесповоротно свернет себе шею. - Кто знает? При его сходстве! - возражала дочь, сияя умными глазами. - А кто же, кроме него, может быть принят в расчет? В качестве кого? Супруга графини Ланна? Или преемника Ланна по министерству иностранных дел, когда сам он возвысится до рейхсканцлера? Отцу стало не по себе; ему показалось, будто собственное дитя посылает ему вдогонку преследователя. И все же он обнял свою дочурку и поцеловал ее, улыбаясь сквозь непритворные слезы. - Мы еще долго будем вместе, ненаглядная моя! - Ее взгляд как будто говорил, что этот срок следует по возможности сократить. Отец поцеловал ее еще нежнее. - Ты у меня одна. Только самый высокий союз может быть достоин тебя. Вслед за тем он предложил в качестве претендента герцога фон Драхенфельс. Вполне современный тип. Алиса отнеслась К нему с интересом. Сколок с настоящего парижанина, эстет конца века, воплощенное изящество в черном галстуке, воплощенная неврастения. Честолюбие? Бессмысленное соединение двух вульгарных понятий! Вельможа в высшем смысле слова может еще, пожалуй, снизойти до роли посла, явить какой-нибудь из европейских столиц образец изысканнейшего аристократизма. Но больше ничего. Графиня Ланна долго оставляла его в неизвестности, может ли он для нее стать чем-то больше. Она флиртовала с герцогом, предоставляя другим ухаживать за Толлебеном, но сама была настороже. А заласканный Толлебен страдал от того, что успех мешает ему заняться своей карьерой. У него не хватало мужества разорвать цепи из роз. Он твердил себе: "Я плененный исполин. Пора кончать!" - но необъяснимая слабость заставила его замешкаться. И Мангольф опередил его. Вид толлебенского успеха не замедлил вернуть Мангольфа со стези порока. Как по волшебству, взор его стал ясен, рука тверда. "Вот подходящий случай! - решил он. - Надо мобилизовать все силы!" И Мангольф написал Кнаку. Промышленный магнат, посрамленный и преисполненный ярости, удалился вместе с оскорбленной дочерью в свои рейнско-вестфальские владения - и о нем не было ни слуху ни духу. Долго ли это может длиться? Если многие до поры до времени и забыли, что флот строится, артиллерия энергично обновляется и мощь Кнака день ото дня растет и становится выше любых превратностей счастья, то Мангольф хорошо помнил об этом. Он сообщил отсутствующему о положении вещей без сентиментальных отступлений, но с серьезной симпатией, и добавил, что в интересах государства считает необходимой внутриполитическую диверсию. Результатом был широкий жест Кнака, а затем последовало небывалое усиление пангерманского движения, которое до того прозябало. Мангольф решительно примкнул к нему. А когда уже все пути были отрезаны, обратился за советом к начальству. - Нельзя отказать вам в ловкости, - сказал Ланна. - Сперва вы произносите речь на публичном собрании, а потом являетесь ко мне, как будто я могу еще чему-нибудь помешать. Мангольф стал заверять, что в любом случае он подчинится указанию его сиятельства. - Оставьте, пожалуйста! Мой личный секретарь находится в другом положении, чем остальные чиновники. Вы пользуетесь этим преимуществом, чтобы вести собственную политику... Он был бы в отчаянии, заверил Мангольф, если бы его политика хоть на минуту доставила неприятность глубокочтимому государственному деятелю. - Пожалуй, ваша политика может служить неплохим дополнением к моей собственной, - ответил на это Ланна. - То, что приемлемо для одного, не подобает другому. Он позволил себе наперед учесть это, сознался Мангольф. Ланна отвернулся от него с сердитым видом. - А если бы я и пожелал наказать вас, вы спросили бы меня: что вы можете сделать? Вы правы. Раз мой личный секретарь пользуется покровительством пангерманского союза во главе с председателем генералом фон Гекеротом, я могу избавиться от него не иначе, как дав ему повышение. Скосив глаза, он увидел, как Мангольф покраснел. - У меня одна надежда, что наверху вас не одобрят, - заключил Ланна. Эту опасность, единственную, но решающую, Мангольф предвидел заранее. Малейшее указание свыше - и он либо уничтожен, либо вознесен. Пробьет урочный час, тебе не уйти от него. Уж лучше предвосхитить все влияния и взять высоты штурмом, не дав никому опомниться. Без колебаний взошел Мангольф на трибуну того собрания пангерманцев, которое впервые должно было заслушать свою программу без прикрас. Он выступил против мирной политики, отошедшей от бисмарковских традиций. Противовесом ей служил Кнак и адмирал фон Фишер. Наш флот должен стать сильнее английского, и мировое владычество должно быть завоевано нами в решительной схватке с англичанами. Таков лозунг немецких националистов... У Мангольфа проскальзывали неожиданные юношеские нотки вперемежку с внушительной твердостью и торжествующими выкриками, которые вызывали ответные выкрики у слушателей. Темноволосый, тонкий, изжелта-бледный человек, отнюдь не германского типа, стоял на трибуне, но тем убедительнее звучал германский символ веры. Этих румяных или белолицых, дородных или ширококостых слушателей в зале не мог бы так обольстить никто из им подобных. Мангольф зорко следил за ними во время своих мнимо восторженных излияний, ко