который стремится из этих стран, он вступает с ним в дружеские отношения, несмотря на вражду государств... - А ты можешь это доказать? - перебил его Мангольф. Терра, отрезвляясь: - Я юрисконсульт фирмы. Как настоящий юрист, я слепо защищаю ее интересы, поверь мне. Я живу всегда в Берлине, езжу в Кнакштадт только для доклада. - Снова загораясь: - Однако я должен быть лишен даже искры божественного разума, чтобы не видеть наиболее яркого проявления существующей действительности. - Ты подразумеваешь Кнакштадт? - Кнакштадт и его производство носят на себе божественную печать, они существуют единственно для себя. Мангольф обиженно: - Я полагал, что и военная промышленность - одно из орудий политики. - Мы все орудия, но в чьих руках? - вымолвил Терра, и это прозвучало как-то слишком загадочно. Мангольф пожал плечами. Но недоверие осталось. Что Терра имел в виду? Что он успел узнать? И не угроза ли это? Предостеречь Кнака от этого воплощения неуловимой изворотливости: совершенно бесполезно. Мангольф задумался, в то время как Терра продолжал разглагольствовать невозмутимо и двусмысленно. Он говорил о демонической обыденности Кнака, о зловещем комизме, составляющем его сущность, которая наглядно воплотилась в образе доктора Мерзера. Мангольфу стало жутко; он плотнее закутался в плед, стараясь отодвинуться от Терра. Кому он доверился! В чьих руках его жизнь! Мангольф безмолвно поник головой, горький страх опять овладел им. А Терра все возвышал голос, и мысли его парили все выше. Так они приехали в Берлин. Мангольф решил показаться в министерстве иностранных дел. - Сейчас полдень, - заявил Терра. - К двум часам дело будет улажено, я уведомлю тебя. - И он направился к женщине с той стороны. - Что, мой сын еще не вернулся из школы? - спросил он. Ему сказали, что княгиня одевается, он решил подождать. Очень светлая комната в розовых и желтых тонах, полумрак мавританского кабинета упразднен. Вскоре она впустила его к себе. Она вертелась перед большим зеркалом, необычайно стройная в траурном наряде. - Смею тебя уверить, что, по моему глубочайшему убеждению, лучшая твоя пора только начинается, - заверил ее Терра как обычно. - Ты с каждым днем приобретаешь все более девический облик. Она взглянула на него без всякой благодарности. - Да, теперь элегантной женщине полагается быть стройной, - сказала она, продолжая вертеться на стройных ногах. - Мы врастаем в новое столетие. Стоит только взглянуть на тебя, и все понятно без слов, - подтвердил он. - Кого ты этим хочешь унизить, меня или столетие? - не без раздражения осведомилась она. - Разве я когда-нибудь посмел бы заметить в тебе недостатки? - Попробуй только! Я играю в теннис, поло, гольф. Я управляю автомобилем, занимаюсь боксом. - В прошлом столетии ты возлежала в полутемных покоях. - Не делай меня старше, чем я есть. - Разве это возможно? Ты несокрушимой породы... Траур - это новинка? - спросил он. - Удачно. Именно в трауре тебя ждут неслыханные успехи. Она отошла от зеркала, приблизилась к Терра и возмущенно бросила: - Не представляйся, будто ты не знаешь, что Финкенбург умер! - Именно потому и я здесь, - сказал он необдуманно. - И не нашел ничего лучше, как делать мне комплименты? - сказала она со слезами в голосе. - А разве надо было..? Ради бога, пожалей свои прекрасные глаза. Теперь я вспомнил, где слышал его имя. Он был тебе дорог. Это для тебя весьма ощутимая потеря. - Кто заплатит за мою новую обстановку? - вздохнула она, прильнув к Терра вместе со своей печалью, чтобы он приласкал ее - и волосы, ставшие совсем белокурыми, и помолодевшее лицо, лицо самой жизни, на котором не видно следов печали, даже когда веки опущены, краски поблекли, и оно поникло на тонком черном стебле. В этом новом обличье она была похожа на свою еще не оплаченную мебель: те же плоские удлиненные линии, то же преобладание металла, тона блеклые, но все в целом очень жестко, а смелость орнамента рассчитана, как ход машины. - Поговорим о деле! - сказал он и придвинул стулья. Она тотчас же приняла сосредоточенный вид. - Мой приход, - объяснил Терра, - имеет целью предотвратить новое несчастье. Ты лишилась графа Финкенбурга, надо избавить тебя от возможной потери обоих отцов твоего младшего ребенка. Он рассказал ей все самое существенное. Достаточно ее письменного заявления, что ребенок у нее от Толлебена, и все будет улажено. Никто не дерется по доброй воле; она всем окажет величайшую услугу, а прежде всего Толлебену. Ее письменное заявление, конечно, никогда не будет пущено в ход. Толлебен только и ждет легкого нажима, чтобы выйти из игры. - Ты сам этому не веришь, - возразила она. - Мы оба знаем, что такое рыцарская честь. С тобой я не хочу связываться. У тебя ее никогда не было. - Все твои счета за мебель будут, разумеется, оплачены до последнего гроша. - Я в высших сферах, как ты знаешь, свой человек. На подлость в отношении господина фон Толлебена ты меня не толкнешь. - Это делает тебе честь. Однако я должен тебе напомнить, что ты навязываешь ему чужого ребенка. - Это совсем другое дело, - запротестовала она и продолжала без видимой связи: - Твой Мангольф тоже ничего не платит. Когда он стал настаивать, она облекла свой отказ в презрительную насмешку. - Ты явился от своего друга. То, что ты мне наплел, не может быть правдой, твой друг сыграл в этом деле некрасивую роль, а теперь увиливает. Ну, понятно, господин фон Толлебен стреляет великолепно. - Но нашему другу Мангольфу везет, - сказал Терра многозначительно. - Вспомни, что непричастный к делу господин уже отдал богу душу только потому, что был его секундантом. Она надулась. - Зачем ты меня дурачишь? Графа Финкенбурга все равно убил бы денщик. Что тут оставалось делать? Терра поднялся и сказал, четко разделяя слова: - Не хочешь? Прекрасно. Тогда я буду действовать сам. Я вызову Толлебена к тебе и, бог мне свидетель, всажу ему пулю в лоб. - Здесь, у меня? - Здесь, у тебя. Она долго, пытливо смотрела на него, стараясь понять, серьезно ли он говорит. - Ты даже мне внушаешь почтение, - сказала она, после чего предложила вызвать Толлебена для переговоров. - В конце концов он тоже ничего не будет иметь против, ведь это доброе дело. Я вытребую его немедленно. А ты приходи со своим другом. Но без револьвера. - И когда все это было оговорено: - А мебель? Если сойдет благополучно, мебель будет оплачена, обещал Терра. Сам же он отправился к Гекероту. Кратко и с авторитетным видом заявил он генералу, что дуэль нежелательна. Она является помехой в делах, она испортит отношения между фирмой Кнак и правительством, что опять-таки нежелательно и в интересах нации. Пангерманский союз неминуемо ощутит на себе последствия. Кнаковские субсидии могут прекратиться? Это мгновенно подействовало на второго председателя союза. У него тоже, сказал он, за это время возникли некоторые колебания. И даже представители Толлебена как будто заразились ими, особенно после неожиданной гибели первого секунданта. Какое счастье! Толлебен оказался суевернее, чем женщина с той стороны! Терра заключил из этого, что Алиса теперь правильнее оценила ситуацию и не будет чинить препятствий. Гекерот же вообще не усматривал никаких препятствий. Он горячо поблагодарил господина Терра за шаг, который, как с личной, так и с общественной точки зрения, был безусловно желателен. Честь именно и требовала, чтобы два таких истых немца, как доктор Мангольф и господин фон Толлебен, шли рука об руку. Личное свидание обоих противников, каковое предлагал господин Терра, это самый прямой, а потому истинно-немецкий путь. Генерал взялся доставить Толлебена через посредство его секундантов к княгине Лили. Сам Терра явился туда, когда, по его расчетам, переговоры уже начались. Хозяйка дома принимала участие в совещании. В одной из соседних комнат Терра увидел своего сына Клаудиуса, склонившегося над коллекцией марок. - Твой товарищ блестяще устраивает свои дела за твой счет, - сказал отец, разглядывая обмененные марки. - А из тетради сочинений я вижу, что учитель тоже считает тебя полнейшим ослом... Всякий дурак сумел бы избегнуть этого. Научись выражаться так, чтобы нравилось не тебе, а ему. Будь одним для самого себя, и другим для него. Такова жизнь! Нельзя длительно навязывать свое лучшее "я" миру, если оно ни в какой мере его не интересует, - это ведет к банкротству и самоубийству... По твоему лицу всякому видно, сколько на тебе можно заработать! Тебе одиннадцать лет, и ты носишь мое имя. Пора мне начать руководить тобой. При этом он своим проникновенно страстным взглядом удерживал взгляд ясных серых глаз, которые хотели ускользнуть от него. Через две комнаты послышались громкие голоса. - У твоей матери, - пояснил Терра, - сидят два господина, которые стараются выторговать друг у друга ни более ни менее как жизнь. Если каждый из них добьется от другого того, что ему нужно, заработает твоя мать. Запомни, что редчайший и самый благородный способ заработка - посредничать в вопросах жизни. Большинство людей предпочитает быть маклерами смерти. Говоря все это, отец думал: "Что я делаю! Постоянно учить недоверию, показывать изнанку жизни, подавлять нежные чувства: я ведь не этого хочу, получается какая-то ошибка. Нужно побольше взаимного понимания". Но мальчик и так понял. Он в раздумье по-отцовски сжал губы, ему стало ясно, что отец мягкий человек и любит его. Он тотчас же весь раскрылся. Минута доверчивости; этому серьезному, загадочному отцу в такие минуты можно задавать вопросы, с которыми нельзя обратиться к гораздо более снисходительной матери. Как раз сейчас из той комнаты доносился громкий, как будто гневный голос матери. - Папа, скажи, пожалуйста, почему маму называют княгиней? - спросил мальчик вкрадчивым тоном. - Потому что она имеет на это право, - сказал Терра с ударением. - Она носит полноценный титул, другой я ее и не знал. Мальчик задумался. Он думал с глубочайшим напряжением, тело изнемогло и ослабело от усилия мысли. Затем лоб его разгладился, и он снова вспомнил об отце. Взглянул на него с видом воплощенной невинности. - Мама была еще с князем, когда я появился на свет? - спросил он. Звонкий голос, ясные серые глаза; может быть, за вопросом не таилось ничего, кроме детского простодушия. Или же он открывал многообещающие перспективы? Терра попытался проникнуть в его смысл. - Твоя мать, - объяснил он, - только временно выбыла из высшего света. Она проходит через некоторые испытания. Но так как она, ты сам это знаешь, держит себя неизменно, как подобает благородной светской даме, ее высокопоставленный супруг в один прекрасный день обязательно вернет ее к прежней блестящей жизни. Ты хотел бы уйти с ней? Это явилось полной неожиданностью; юный Клаудиус слегка вздрогнул, запнулся и потом выговорил: - Нет, папа. Терра тем временем обхватил его за плечи, слабые плечики, которые от его прикосновения несколько подались вперед... Мальчик опустил голову, отец видел только его лоб, обыкновенный пропорциональный лоб, такой же непроницаемый, как и всякий чужой. Этот ребенок был некогда зачат в таком бурном и страстном порыве, что на его долю, должно быть, осталась уже не страстность, а одно подобие ее. Сколько противоречий с самых ранних лет, и во что это выльется дальше? Отец поцеловал его в голову и спрятал лицо между белокурыми прядями различных оттенков. Но тут открылась дверь, и вошла мать. Она сейчас же остановилась. - Что ты ему опять толкуешь? Мне всегда подозрительно, когда вы шепчетесь. Видишь, он смутился, он убегает. - Мальчик поспешил удалиться. - Кстати, можешь сам спасать жизнь этим двум сумасшедшим, я больше пальцем не пошевелю, с ними можно лопнуть от злости. - Она действительно была сама не своя. - Еще маленькое усилие! - попросил Терра. Но она разбушевалась еще пуще: - У них обоих вопросы чести стали поперек горла. Угадай, кто теперь больше безумствует? Твой друг! Он во что бы то ни стало жаждет крови и не идет на мировую с тем, другим идиотом. Тут Терра тоже громко выразил возмущение. Надо принять меры. Если они дойдут до смертоубийства, для нее это может привести к тяжелым последствиям. Гневными выкриками он добился того, что она несколько остыла. - Пусть каждый из них письменно изложит, какие он совершил подлости, тогда они успокоятся, - надумала она. Что она под этим подразумевает? Она высказалась яснее. В конце концов Толлебену нечего так уж возмущаться вмешательством Мангольфа в его семейные дела. В конце концов он и теперь бывает здесь, и не его заслуга, что у них нет ребенка, - она спохватилась, прикрыла рот рукой и упала в кресло: она, кажется, выдала себя? Он успокоил ее. - После такого оборота дела, - заявил он невозмутимо, - моя прямая обязанность составить протокол именно с той формулировкой, которую я уже имел честь предложить в интересах моего клиента. Однако, по здравом размышлении, я считаю более целесообразным, чтобы каждый из противников дал в руки другому какой-нибудь козырь против себя. Мой клиент документально подтвердит, что он с помощью анонимных писем стремился, вопреки истине, доказать наличие супружеской измены в семействе Толлебен. Господин фон Толлебен в письменной форме удостоверит, что, имея уже дочь от прославленной княгини Лили, не прекратил сношений с этой дамой даже после брака и продолжает их по сей день. Ну, дитя мое, мир ждет, чтобы ты выполнила свой долг. Иди же! - Это было сказано строгим тоном. Она моментально пошла. Оставшись наедине, Терра стал прислушиваться. Сначала затишье, потом все заговорили разом. - Еще бы! - сказал Терра громко. - Стыд больше уязвлен, когда должны сознаваться оба, а не один. Один находит себе утешение в беспорочности другого. Предпосылка, что мы порядочные люди, остается наполовину в силе, поскольку негодяем оказываюсь я один. Шум голосов начал ослабевать и понемногу стих. Тишина; только Терра продолжал думать вслух: - Пишите, друзья мои! Давайте свое жизнеописание, посвятите его друг другу. Это единственное средство держать в известных границах честолюбие таких субъектов, как вы. По крайней мере у вас обоих будут основания щадить друг друга, а вместе с тем и всех нас. Если бы у каждого в сейфе хранилось жизнеописание противника, может быть, не было бы и войны. Он говорил во весь голос и шагал по комнате, потрясая кулаками, на его лице страстность сменилась презрением. Приближались шаги, он их не слышал. Только когда дверь уже открылась, он узнал, чьи это шаги. Он едва успел отойти к окну и повернуться спиной. Неужели на Толлебена так сильно повлияло пережитое, что он не заметил Терра, проходя через комнату? Встретиться с ним было бы, конечно, неделикатно, - "хотя нам уже не привыкать к встречам именно в самые тягостные минуты". Немного погодя появился и Мангольф, друг пошел с ним. Через полутемную переднюю пробегала маленькая девочка. "Папа!" - воскликнула она, но остановилась и замолчала. Ни в одном из них она не узнала своего отца. - Я отвезу тебя домой, - сказал Терра, увидев лицо друга, когда они вышли на улицу. Но Мангольф попросил разрешения сопровождать его, и они поехали к Терра. И вот он сидел мертвенно бледный, с пожелтевшими висками; брови мрачно топорщились над осунувшимся лицом. - Не уехать ли нам куда-нибудь на два-три дня? - предложил Терра. - Я могу уехать и на больший срок, - сказал Мангольф. - Для меня все кончено. - Лицо - непознаваемое и страдальческое; глаза, в которых бессильно сломилась житейская злоба, а рот сомкнулся, чтобы ни о чем больше не спрашивать. - Тогда и для Толлебена все кончено, - сказал Терра. - Он зависит от тебя, как ты от него. - Его это не бесчестит, - сказал Мангольф со сверхчеловеческой гордостью. Молчание. - Я сделал для тебя все, что мог, - промолвил Терра, опустив глаза. - Никто тебя и не винит. Все идет как должно. Я не могу допустить, чтобы меня убили. Толлебен в качестве зятя станет статс-секретарем, затем канцлером. Для этого не стоило затевать всю историю. - Мангольф взволнованно жестикулировал. - Разница лишь в том, что теперь уж я не могу взбунтоваться, отныне я бессилен против пошлой посредственности. Мало того! Я даже вынужден поддерживать ее. Из страха, из голого страха мне придется всегда идти об руку с Толлебеном. "Как и ему с тобой", - хотел возразить Терра, но это не было возражением. Он следил за несчастным страдальцем; тот вскочил, заметался. - Пристрели меня! Зачем спас ты мне жизнь? Пристрели меня! Нельзя отнимать у труса единственной возможности умереть с честью. Я трус, теперь ты в этом убедился. Я чуть было в конце концов не настоял снова на дуэли из страха перед собственной трусостью. Я опостылел себе! - Он бросился на диван, уткнул лицо в подушки и застонал: - Ложь, все ложь, мне здесь не место, этот дух мне враждебен. Я не должен добиваться успеха, мой успех был бы концом всего. А ведь я продался успеху! Я должен жить, должен жить ради успеха. И даже теперь, понимаешь ты это? Десять раз одно и то же, с постепенно утихающей болью: - Понимаешь? Ты убедился в том, что моя преступная гордыня - в крайнем самоуничижении. Если мне не дано теперь с боем взять вершину - все равно я доползу до нее. Отдам себя на посрамление. Открыто провозглашу свой позор. Окончу дни в позоре и поругании. Он лежал неподвижно и только время от времени тихонько стонал: - Я опостылел себе. Зачем ты спас мне жизнь? Ты сам раскаешься в этом. - Наконец он уснул. Сидя подле него, Терра прежде всего понял, что оба они раскаются в этом часе. Они никогда не упомянут о нем, но никогда и не забудут его. "Он еще заставит меня полной мерой искупить его сегодняшнюю истерику, пока же будет сам искупать ее. Наша дружба стала еще непримиримее". "А как же Алиса? - думал он дальше. - Могу ли я показаться ей на глаза?" Он убедился, что при одном ее имени, как мальчик, теряет самообладание, но ничего с собой поделать не мог. Он еще ни разу ее не предавал. К этому тоже придется привыкнуть, сказал он себе. "Четыре пятых моих знакомых - люди, против интересов которых я действую как умею. В сущности к ним следует отнести и Алису Ланна. Правда, ее лично я до сих пор щадил. Но ей пришло в голову изъять из жизни моего исконного противника. А он мне нужен, и мне пришлось вступиться". Он научился быть циничным в качестве дельца, но не в качестве влюбленного. Проходили недели, месяцы в проектах объяснений, в мечтах о том, как бы легко и бездумно сложить все к ее ногам. Но так как на сердце становилось все тяжелее, то о легкости мечтать уже было немыслимо. От Алисы ничего, ни звука о том, что он может снова прийти к ней. Перед ним уже вставала угроза обычного конца: отчужденности, забвения... Как будто это возможно! Посреди деловой суеты в нем назревал протест против бессмысленной утраты. Ведь внутренняя связь существует так давно! А все пережитые испытания неотъемлемы от него, он рос на них! В такие дни он становился суровее по отношению к деловым противникам, которые больше боялись его и менее легко от него отказывались, чем та женщина. Как ни грустно, но это его утешало. Вникая в этих людей, он даже слишком успешно отвлекался от того так до конца и не разгаданного создания, которое в это самое время ускользало от него. Издалека она казалась ему еще большей загадкой, чем-то вроде судьбы, распоряжающейся нами. Чтобы уподобиться деловым противникам, нужна была только сила воли. Может быть, помогало и то, что она за ним не наблюдала. Деловые противники, как и деловые друзья, видимо, научились считаться с ним. Куда девалось ироническое почтение к интеллигенту и к его подозрительным претензиям! Терра перестал говорить загадками и нарочито вносить путаницу. Ему почти можно было верить. Упорно, грубо и невозмутимо шел он напролом, когда дело касалось барышей, и был вполне на месте в этой среде. Начался новый год. Как-то майским утром он в Тиргартене увидел всадницу. Не было еще шести часов, только что пошли трамваи, на улицах одни рабочие, - а бодрой рысью по аллее уже проскакала дама. От испуга он остановился, сердце забилось ожиданием. Да, вот она возвращается. Она остановилась подле него и сказала: - И вы так рано? Почему не верхом? Разве вы все время были в Берлине? - По порядку, многоуважаемая графиня. - И сам удивился, откуда взялся прежний тон, прежняя живая манера разговора, не подобающая его теперешнему положению. - Я живу совсем в особом мире... А вы были летом в Нордернее{386}? - в свою очередь спросил он. - Зимой в Италии? - У меня меньше времени, чем вы полагаете, - сказала она деловым тоном. - А уж вы-то целый год не могли уйти из своего особого мира. Даже моцион разрешаете себе только в пять утра. - День и ночь в автомобиле, - так же сухо ответил он. Затем с гримасой: - Никто лучше вас не знает, многоуважаемая графиня, что были времена, когда я катался только на карусели. - Прощайте! - бросила она в пространство, кивнула и поскакала дальше. Полуобернувшись, прибавила: - Отец спрашивает, отчего вы не приходите. Он поспешил вслед, чтобы увидеть, как она спрыгнет с лошади перед калиткой в стене подле Бранденбургских ворот. Через ту калитку он когда-то, давным-давно, прокрадывался к этой женщине, будто к тайной возлюбленной. Так могли думать все, так мог думать и он сам. Все миновало; он повернул назад, его нога ступала по увядшей листве, меж тем как вверху уже распускалась новая. И он вспомнил, что всегда в решительные минуты их встреч к его и к ее ногам приставала увядшая листва. Он спешил; его заново выстроенная контора помещалась в новой, западной части Берлина. Кончено! После этой встречи дом рейхсканцлера его больше не увидит, теперь уж никогда. Как? Они встретились, сердца их были полны упреков, стыда и мщения, - но ни слова об этом, и сразу тот же тон, как в былые дни. Ужасно! Как их души за это время развратили друг друга, если притворство казалось столь естественным! Он прибавил шагу... А ведь он чуть было не поверил, что оба они, наконец, станут смелее и искреннее. Только история с Мангольфом остановила их на путях, которые, возможно, вели к высшим свершениям. После своего замужества она так часто принимала его одного у себя за чайным столом исключительно из стремления к независимости. Он приходил, потому что его восхищала ее смелость. Она открыто отстаивала перед мужем свое право встречаться с тем, кого он ненавидел, к чему бы это Не привело! "Но к чему это может привести, - только теперь понял человек, бегавший по Тиргартену, - если женщина, снедаемая честолюбием, поступает наперекор нелюбимому мужу. Развод исключен, пока интересы их сходятся". - А я? Я?.. - вслух произнес Терра. - Я ее не разлучил с ним. Я крепче привязал их друг к другу. Конечно, она после того особенно рьяно защищала интересы мужа: ведь ей надо было убедить его, что я не ее любовник. - Про себя: "Она его убедила, и он ей верит". Это унижало влюбленного. Он только теперь понял: со времени ее замужества все вело к его унижению. Ее страсть, возбужденная и не удовлетворенная браком, требовала от него дешевой компенсации. При этой мысли он взял такси, чтобы поскорей убраться отсюда. Тем не менее почти одновременно с ним явился лакей с цветами. Если бы Терра и не узнал ливреи, он и так понял бы, из какого сада были цветы. Какая уверенность в том, что ее роль благодарнее! Она прощала, она разрешала. Ему давали право вернуться для новых испытаний. Желал ли он этого? Был ли он настолько безумен? Он решил изменить маршрут обычной утренней прогулки, но прошел день, и она снова очутилась перед ним. На сей раз позади ехал грум - деталь, достойная внимания. Она не остановилась, а пустила лошадь шагом: хорошо вымуштрованный лакей отстал еще немного. - Вы не пришли. Несмотря на это, я настолько любезна, что сообщаю вам: папа будет князем. Об этом еще никто не знает, - сказала она, обращаясь к Терра, которому пришлось идти с ней рядом. Кивок, и рысью прочь. Терра стоял, погружаясь ногами в рыхлую землю. Нельзя было не известить Кнака; положение Терра в фирме поддерживалось его тайными связями еще более, чем явными. В ответ на это в телефоне голос из Кнакштадта: - Превосходно, мы будем первыми у цели. Завтра я явлюсь сам. А вы не теряйте ни минуты! Терра, впрочем, потерял целое утро, ему казалось - из протеста. Но только когда он отправился туда в два часа, ему стало ясно, что медлил он единственно с целью застать Ланна наедине с дочерью. Он знал распорядок дня рейхсканцлера. От двух до трех у него час отдыха. Он подписывает бумаги в библиотеке, Алиса поит его кофе. - Господин депутат, только потому, что это вы... - сказал камердинер Зехтинг. - Сегодня приказано никого не впускать в библиотеку. Сегодня такой день. - С особым ударением: значит, Зехтингу все известно! - Ну, пройдите покамест в кабинет, я доложу. Для вас, так и быть, я это сделаю. - Вы тут из человека что захотите, то и сделаете. Вы ведь служили еще при Бисмарке? - Нет, только при его преемнике. Зехтинг открыл дверь в библиотеку; он оставил Терра в кабинете, среди роскошной мягкой мебели, подле вычурной печи. Золотисто-коричневый полумрак, в котором изображения императора уживались со старыми мастерами. Бюст повелителя в каске с орлом надзирал за порядком на столе. Не потому ли на нем и царил такой порядок? Справа и слева от чернильницы на одинаковом расстоянии друг от друга лежало по шести остро отточенных карандашей. Рядом с рисунком императора - "Народы Европы, оберегайте свое священнейшее достояние!" - детский портрет Алисы Ланна, написанный и подаренный вдовой императора Фридриха. Снова глядели на него те глаза, которые некогда явились пред ним впервые в самую неустойчивую пору его юности, бросили ему вызов, спасли и обрекли на жизнь в этом мире. Совсем детские глаза - и уже таили в себе его судьбу... Тут вышла она. - Ну, пойдемте, - сказала она. Он сразу же на пороге отвесил глубокий поклон. "Ваша светлость!" Никакого ответа. Удивленный, он подошел ближе. Ах, вот в чем дело: князь спит. - Зехтинг хотел его разбудить. Зачем? Ему предстоит трудный вечер. Кстати, не зовите его князем, он еще не вполне имеет на это право. Но иначе я бы вас не залучила. - И только после этого она протянула изумленному гостю руку для поцелуя. - Для меня вы бы не пришли, - заметила она, покачав головой. - Ваше расположение к моему отцу значительно серьезнее. Он очень меня тревожит. - И не дожидаясь ответа Терра: - Княжеский титул - это уж что-то чересчур, я бы его не желала. - Она топнула ногой, чтобы справиться с ложью. Они сели у камина; тепло проникало сквозь кованую решетку. Алиса с беспокойством поглядывала на отца. Он полулежал, погрузившись в высокое кресло у заваленного бумагами стола под книжными полками. Терра сравнил его с бюстом молодого рыцаря, стоявшим на круглом столике среди роскошных альбомов. Душой системы был этот молодой рыцарь, но представлял ее усталый скептик в кресле. - В конце концов, - взгляд дочери стал жестким, - он получил княжеский титул исключительно за неудачи. - Она отклонила возражения Терра. - Конечно, мы это не называем неудачами. Ни entente cordiale*, ни испано-французское соглашение по поводу Марокко{389}, ни африканское восстание, о котором нельзя говорить при императоре, и тем более не поражение России в войне с Японией. Но если бы это не были неудачи, почему у императора явилась такая непреодолимая потребность сгладить их, произведя своего канцлера в князья? ______________ * Сердечное согласие (франц.). - Каприз императора, - сказал Терра, - императорский каприз... - Император подписал назначение; для его обнародования недостает только официального повода. Такие поводы подвертываются почти каждодневно, и вот сейчас их почему-то нет! Император раздражен, и вполне справедливо; можно прямо усомниться в нашей изобретательности. Как? Нет повода, чтобы сделаться князем? - сказала Алиса Ланна, раздражаясь сама, после чего они оба стали прислушиваться к дыханию князя. Оно становилось слышнее. - Графиня! Я верю в гений вашего светлейшего отца, - сказал Терра с ударением. - Поддержите в нем только здравый смысл! От кого он зависит? - Она помолчала. Потом, внезапно насупив брови: - От слабого, трусливого монарха, жаждущего славы. Если он теперь и произведет своего канцлера в князья без всякого повода, то рано или поздно надо же, чтобы что-то произошло. Например, в Марокко. Мы должны заставить говорить о себе. - Только бы разговоры не привели в конце концов к войне. - Неужели вы это серьезно думаете? Игра ведется уже давно и будет продолжаться дальше в том же духе. Заметьте также, что этот рескрипт, о котором мы давно хлопочем, поможет и господину фон Толлебену сделаться статс-секретарем. Я говорю откровенно. Разве вы не должны отплатить мне тем же? Кредитор изобразил на своем лице самую приветливую улыбку. "К чему мы придем?" - думал Терра. С мукой в сердце он сказал: - Плачу вам тем же. Мой друг Мангольф лишен возможности когда-либо противодействовать интересам вашего супруга. - Отлично! - сказал кредитор. - Значит, все мы можем прийти к соглашению. Ведь и вы в конце концов освободились от постоянного страха перед войной. Недаром же вы состоите при тяжелой промышленности! - добавила она совсем другим тоном. Это месть, открытая месть за измену. Она вызвала его сюда, чтобы сказать это. Удар был меткий; да, он состоит при тяжелой промышленности... Вскочив, он задел стулом железную решетку камина, она зазвенела. Ланна проснулся. Сначала блаженная улыбка. Он вспомнил, что стал князем. Потом озабоченно нахмуренный лоб при мысли о недостающем поводе. Дочь уже протягивала ему чашку кофе. Он еще сонным голосом приказал позвать к себе чиновника с бумагами для подписи. - Ваша светлость, это моя скромная персона. - Терра подошел ближе и принес поздравленья. - Вы давно уже здесь? - спросил князь. - Я был так занят. - С деланно-озабоченным видом: - И вы хотите, чтобы я радовался? Ах, если бы вы знали! Я могу сказать вместе с Бисмарком: никогда я не мог по-настоящему радоваться успеху. За ним немедленно следовала очередная забота. - Скорбно, но из ямочек неудержимо сияло счастье. - Ваша светлость, вы будете со временем и герцогом, - сказал уверенно Терра. - Герцогство принесло мало счастья моему великому предшественнику{391}, - пробормотал Ланна, бросив вопросительный взгляд в сторону камина. Там возвышался герб: в самом деле - герб Бисмарка! Рейхсканцлер поместил в своей личной комнате чужой, а не свой собственный герб; он жил под эгидой чужого. - А мы говорили о твоих заботах, - сказала Алиса; она подала чашку кофе и Терра. И на вопрос отца: - Конечно, о Марокко. Твой испытанный друг, Терра, вполне со мной согласен. Папа, Марокко ты должен доверить одному из статс-секретарей, который лично докладывает императору. Твой не пользуется правом личного доклада императору, переведи его лучше куда-нибудь послом. Новый статс-секретарь за твоей спиной соответственно настроит императора. Ты воспротивишься. Если делу все-таки будет дан ход и оно не удастся, статс-секретарь получит отставку, только и всего. - Статс-секретарь, то есть твой муж? - Ланна улыбнулся, но взгляд его был суров. - Ты, стало быть, вряд ли рассчитываешь на отставку, скорей на успех. - Благодаря которому твой новый титул будет немедленно объявлен официально, - подхватила она. Но Ланна невозмутимо: - Мой долг предвидеть будущее. Император не филистер. Если вам посчастливится, он немедленно объявит войну... объявит всерьез... - Лицо приняло суровое выражение. - Вы могли бы добиться чрезмерного успеха... с точки зрения блага родины, - закончил он. Но это так ясно означало: "С точки зрения моего, моего блага", что дочь, словно пойманная с поличным, опустила голову. Лицо отца хранило суровость вплоть до морщинок у глаз; но из самих глаз, которые потускнели, проглядывало смущение, даже скорбь. Впущенный Зехтингом чиновник прервал беседу. Маленький чиновник с пышным титулом надворного советника, в черном сюртуке, при белом галстуке, остановился на пороге; комната, хотя и тонувшая в золотисто-зеленом полумраке, как будто ослепила его. На оклик рейхсканцлера он подошел ближе, не отводя взгляда от бюста Данте над книжными полками. - Милый Польцов, мою дочь вы ведь знаете. А это депутат Терра, - сказал рейхсканцлер. Лишь после этого чиновник осмелился взглянуть на присутствующих и тотчас превратился в олицетворенную учтивость, взял даже чашку кофе. Он не сразу освоился в этой новой для него обстановке. Он попал в блестящий семейный круг, но вместе с тем это и служба. Здесь нет строго разграниченных областей; здесь вершит дела важный вельможа, полный благожелательности к окружающему миру, который держится им. - Чему вы улыбаетесь? - спросил Ланна. Чиновник, только для того и улыбавшийся, чтобы ему задали такой вопрос, ответил: - Как посмотрю на эту старую картину и на ту, что напротив, - мадоннами их называют, что ли? - так не могу не улыбнуться. Каждый раз вспоминаю, что мы между собой говорим про их младенцев. Что же они говорят, спросил Ланна, подписывая бумаги. - Один младенец в пеленках, а другой нет. Так вот тот, что в пеленках, у нас называется земное, а тот, что без - небесное дитя. - Под конец чиновник застеснялся, видимо испугавшись, что шутка не понравится. Но Ланна смехом поддержал незатейливого острослова. Терра прошел за Алисой ко второму столу: - Графиня, вы молодеете прямо на глазах; чем это кончится? В вашем чудном парижском туалете, который я как будто рисовал себе в мечтах, вы только дух женщины, страшно даже близко подойти. - Он сказал это, потому что подумал, что она, может быть, беременна, - так необычно медлительны были ее движенья, такое у нее было вытянутое лицо. Но она ответила: - Я неправильно повела разговор с отцом. Как все это неприятно! Точно мы здесь в наказание друг другу! - Она не села в кресло, которое он подвинул ей. - Может быть, вам это лучше удастся. А я подожду вас в саду, у моей беседки. Она ушла; отец с улыбкой глядел ей вслед, пока она не скрылась; потом с той же проницательной улыбкой взглянул на Терра. Неужели этот убогий чиновник действительно так развеселил Ланна? Да, глядя на него, Ланна улыбался своим скрытым мыслям, он думал о будущности своего зятя. Когда тот молодой бульдог состарится, он, наверное, станет похож на этого испитого чинушу, захиреет, сделается такой же бумажной душонкой. Тождественность типа очевидна; характер тоже сходный; только незаслуженная снисходительность судьбы поддерживала еще подобие Бисмарка там, где уже проглядывал Польцов. "У него тоже когда-нибудь наступят неудачи", - думал Ланна. Надворный советник Польцов был в фаворе у Ланна, потому что наталкивал его на приятные размышления. - Ну-с, так что же говорят ваши сослуживцы обо мне и о Бисмарке? - спросил рейхсканцлер. - Будто у вас, ваше сиятельство, более легкая походка. - Чиновник заколебался, но в ответ на настойчивый взгляд прибавил: - Те, что посмелее, говорят, будто вы умеете плясать на канате. Я, конечно, тут ни при чем. - Почему вы хотите быть ни при чем? Бисмарка ведь называли жонглером. Рассказывайте об этом всем. До свидания, милейший Польцов, - что звучало уже как приказ. Чиновник вскочил и немедленно ретировался. Ланна поднялся; в этот момент у него был непритворно нахмуренный лоб, морщины резко обозначились. Заложив руки за спину, он подошел к Терра. - Выскажите мне все, что думаете, - попросил он. - Где я, в моем положении, могу узнать правду о себе? Терра, шагая рядом с ним по комнате: - В тысяча девятьсот втором году вы, ваша светлость, заявили одному парижскому журналисту, что марокканский вопрос{394} мало интересует Германию и она радуется единодушию других стран. Другие не заставили себя долго уговаривать. Спустя два года после ваших слов Франция и Англия заключили соглашение по поводу Марокко. Это было в апреле текущего года. После этого вы, ваша светлость, недолго думая, заявили в рейхстаге, что мы должны и будем охранять наши торговые интересы. Однако необходимо отметить, что у нас не было торговых интересов в Марокко. Они начали создаваться лишь с того момента - и притом промышленностью. - Вполне в духе времени, что промышленность пытается руководить нами. - Государственный муж вздохнул. И в поисках облегчения: - Я высказал в рейхстаге весьма определенные мысли, о которых вы не упоминаете и которые могли быть восприняты как легкое предостережение государствам, заключающим договоры. Своими напоминаниями вы хотите дать мне понять, будто я сам не знаю, чего хочу, будто я шаток и нерешителен, - словом, канатный плясун, и к тому же плохой. - Боже избави! - запротестовал Терра. - Я глубоко потрясен тем, что являюсь свидетелем сомнений, которые вы, ваша светлость, надо полагать, высказываете только с целью ввести меня в заблуждение. Я-то как раз считаю, что у вашей светлости исключительно крепкие нервы, - иначе как удалось бы вам остаться здравым и невредимым среди того безумия, которое напирает на вас со всех сторон! Ланна остановился и кивнул. - Германия жаждет успеха. Сейчас - это страна, для которой единственным критерием является успех. Если где-то обходятся без нашего участия, это значит, что мы терпим там неудачи. Что же мне - мириться с неудачами? Я должен угрожать, это тоже своего рода участие. Стучать кулаком по столу, с точки зрения нашей страны, - наименьшая опасность для мира. Не участвовать в чем-то - наибольшая. Никто не знает, что мне приходится предотвращать. Нам необходим мир. Они взглянули друг на друга; мир, они оба в нем нуждались. Но кто еще нуждался в нем? Каждый из них подумал о своей сфере. Терра - о кнаковских филиалах в Марокко и их целях. Ланна - об оживленной перебранке через пролив между обер-адмиралом Фишером и его английским коллегой Пейцтером. - Между тем ближайшие десять лет мы не можем еще воевать на море, - ответил он вслух на свои мысли. - А ваша система, единственно возможная при существующих обстоятельствах, не выдержит войны даже и через десять лет. - Терра говорил убедительно, он был уверен, что выражает истинные мысли Ланна; но увидел, что Ланна изумлен. - Моя система - золотая середина, - отпарировал он. Чувствуя, что это недостаточно веский довод, он молча отошел к окну. Терра прислушивался к его бормотанью: - Бессмысленная суета с половины восьмого утра до поздней ночи, перерыв только от двух до трех. Как это Бисмарк умудрялся рождать большие идеи, будучи вынужден заниматься мелочами? Творить мировую историю - и жить среди полицейских протоколов! - Еще тише: - Я искусственно укрепляю сельское хозяйство в противовес промышленности, - ведь в случае войны промышленность нас не накормит. Я не надеюсь, подобно фритредерам, на вечный мир. Но думаю ли серьезно о войне? - Пауза, строгий самоанализ. - Она может разразиться вопреки всем моим предположениям. Если бы я, в угоду старой Пруссии, стоял только за сельское хозяйство, я бы подготовлял войну. Если бы я, в угоду новой Германии, шел в ногу с промышленностью, я непременно бы ее вызвал. Только золотая середина может еще задержать ее. Я из тех, что постоянно вооружаются, но не воюют никогда. Моя система не дает видимых результатов. При этом плечи его опустились. Терра подошел к нему. - Ваша систем