заявил притязания на наследство. - Которое принадлежит государству. Стало быть, вы ограбили государство в пользу этого богача? - Не вполне. Я продал ему самые незначительные образчики находки. Неужели вы думаете, что я открыл этому скряге местоположение клада! Я хочу, чтобы оно вновь было предано забвению на долгие века. Я не хочу быть богатым, господин Терра. Знакомство с жизнью богачей показало мне, что сокровища прекрасны лишь в грезах. Выслушав это и покачав головой, Терра сказал: - Значит, скряга приблизил вас к себе. В качестве личного секретаря? Чтобы, приручив вас, в один прекрасный день выведать, где скрыто золото. - А также из страха, как бы я не проболтался другим. Чем больше он принуждал меня к молчанию, тем откровеннее становился сам. Он считал, что купил меня, так как у меня было что продать. Отсюда и тайное поручение, с которым я послан к вам. - Психология этих людей - одна из сложнейших проблем, Куршмид. Мои коллеги считают, будто их жертвы столь наивны, что их можно безнаказанно эксплуатировать, и вместе с тем способны исполнять самые хитрые поручения. - Они это знают по опыту, - сказал Куршмид спокойно. Они обсудили, как получше извлечь выгоду из особых познаний и возможностей Куршмида. Прежде всего им следует делать вид, будто они незнакомы. На случай если бы доктор Мерзер проведал об их старых отношениях, они могут притвориться, что рассорились. Куршмида должен отрекомендовать Кнаку Мерзер, который захочет заработать на нем. Все, что Куршмид заработает своей осведомительной деятельностью наполовину в Париже, наполовину в Кнакштадте, надо отдавать Мерзеру. Пусть Мерзер думает, что ему достается часть, когда на самом деле он будет получать все. Тут дело пойдет как по маслу - ведь доктор Мерзер несомненно будет держаться за такое выгодное предприятие, на него положиться можно. Не то с Кнаком. Сам он был в этом уравнении неизвестной величиной. Кнак ни разу серьезно не скомпрометировал себя. Он мог сделаться орудием международных преступников, но при этом оставаться невинным. И его следовало считать невинным ради чести его класса, пока еще мыслимо поддерживать иллюзию... Куршмид, став благодаря Мерзеру доверенным лицом, постарался, чтобы Кнак наткнулся на его недвусмысленную деятельность. Но ведь Кнак обязан охранять честь фирмы! А разве она не требует от него хотя бы внешней снисходительности к заблуждениям племянника? Он потихоньку устранил улики, и все осталось шито-крыто. Не мешало и Терра сблизиться с ним, проявить к нему личное внимание. Кнак был болен. Как-то раз он слегка намекнул, кто виною его болезни. Но Терра решительно отклонил всякие недомолвки. Он предложил старику, пока не поздно, избавиться от ставшего ненужным племянника. Такая поспешность диктовалась только откровенно грязными нравами Мерзера; деловые же его методы, по мнению Терра, вполне соответствовали духу времени. Эти методы дозволены, даже если и считаются недопустимыми, они не противоречат уже ни одной из принятых норм, а только лицемерным условностям. Но что же сам Кнак? Он страдал от этой двойной игры. При каждом новом столкновении традиционного патриотизма фирмы с расширившимся кругом ее деятельности процент сахара возрастал у него неуклонно. Скорбно, слезливо смотрел он на предков, которые висели по стенам, чуждые всяким компромиссам. Международный концерн вооружений, естественный этап развития их почтенного предприятия, был им не по душе; внук же, при его нынешней слабости, боялся их. Ему хотелось бы повернуть назад. Синий передник, закоптелые руки, благочестивый и положительный вид деда взывали к его совести, тем более что воссоединение было не за горами. Следует ли считаться с возможностью воссоединения? Терра этого не исключал. Тогда Кнак стал исповедоваться. Он исповедовался в самых сокровенных тайнах, которые, по его словам, до настоящей минуты ускользнули от внимания даже его одареннейшего сотрудника! Правда, взгляд из-под век, поднимавшихся уже с трудом, говорил: "Мы друг друга знаем. Именно тебе исповедуюсь я, ты мой самый близкий, самый осведомленный враг. Обмолвлюсь ли я хоть одним лишним словом? Отдамся ли тебе в руки? Так, значит, жизнь еще имеет для меня свою прелесть?" Такую волнующую игру перед самым своим концом познал этот столп буржуазии, который думал, что давно выиграл все ставки. Совесть! Загробная жизнь и ее карающие мероприятия не вполне исключены! И каково же исповедоваться перед тем, кто уже на земле замышлял возмездие! Как он насторожился! Терра и в самом деле постарался принять вид сообщника, которого ничто не способно смутить. Заразившись его гримасами, Кнак, которого все считали непроницаемым, тоже наморщил лоб и скривил рот... Однако документально не подтвердил ничего. Даже в таком состоянии он настолько еще владел собой, что вовремя лишился чувств. Так дело и не было доведено до конца. Куршмид и Терра прибегли к сложным махинациям, с целью залучить в Кнакштадт главу административного совета, парижского магната собственной персоной. Когда это удалось, наступило уже лето 1907 года, предстоящая мирная конференция в Гааге{466} влекла за собой такие опасности, с которыми родственным предприятиям было легче бороться совместно. Удушливый день, Кнак боится умереть. Ни намека на остроконечный живот, даже плечи опустились. Сюртук приходилось ежедневно утюжить, чтобы он не западал на тающем теле. Жалкая лукавая маска преступника, серая, как пыльная тряпка. Челюсти вываливались, когда раскрывался рот, остатки ржавой щетины ниспадали с макушки и висков на глаза. Блуждающие глаза, скребущая рука, - а мощь этого разлагающегося полутрупа все еще держит народы во всеоружии ненависти и неколебимой воли к войне! Терра покинул Кнака, когда явился гость. О нем доложили как о враче, иностранном специалисте. Он пробыл час, Кнак еще сохранил силы для совещаний, Терра и Куршмид были за дверью на своем посту. Минуту спустя после ухода гостя из кабинета хозяина Куршмид со всех ног налетел на него в коридоре. Не прошло и трех минут, как Терра, прочитав документ, через верные руки передал его в надежное место. Он пошел к Кнаку, иностранный гость снова был там. Они с Терра испытующе оглядели друг друга; гость был румяный крепкий блондин, безукоризненно одетый. Так как правая рука его была спрятана, Терра наполовину вынул свою из кармана брюк; под ней обрисовались контуры какого-то предмета. - Мне опять стало хуже, - пожаловался Кнак. - Рецепт доктора непонятным образом исчез по дороге, - сказал Терра. - Господину доктору придется вторично написать его. По соседству чем-то громыхал Куршмид, предварительно удалив секретарей. Рослый блондин, видимо, убедился, что пока ничего поделать нельзя; он ушел, предоставив больному соратнику выпутываться самому. Кнак, в полуобморочном состоянии, обратился к Терра: - Дорогой друг! У меня есть одно заветное желание. Но сперва дайте руку! Терра подал левую, обмороку не следовало доверять вполне. - Женитесь на моей дочке! Я отдам ее за вас. Тут даже Терра отпрянул. Единственной дочерью Кнака была Беллона Мангольф. Вот каков его ответ на кражу сделанных им в письменной форме признаний! Терра наводящими вопросами выяснил положение. Да, Беллона собирается развестись. Мангольф, по-видимому, попал на службе в тупик, он будет попросту отставлен. Кнак заговорил вполне откровенно. - Вы один достойны стоять во главе предприятия в качестве моего зятя. Разве я могу передать его в неопытные руки, когда наступают трудные времена! Ведь если вскоре не будет войны, от чего избави боже, - заключил Кнак, - экономический кризис неизбежен. Возможно, он еще до тех пор уйдет из предприятия, многозначительно заметил Терра. Политические задачи как раз в настоящее время выдвигаются для него на первый план. С этими словами он оставил Кнака и отправился в Берлин к Ланна. Доклад его не терпел отлагательств. Терра решил не дожидаться скорого поезда. Автомобиль стоял наготове, когда ему передали просьбу госпожи Беллоны Мангольф захватить ее с собой. Он даже не знал, что она здесь, и не поверил этому. Уловка старика, чтобы задержать его! Но когда он садился в автомобиль, появилась она сама, и ему пришлось покориться. Не дождавшись, чтобы завели мотор, она принялась жаловаться. Брак ее несчастлив. Ее обманывали с самого начала, как она понимает теперь. На чью еще долю выпало столько страданий?.. Тут они сшибли какого-то человека. Автомобиль остановился, шофер спрыгнул; он помог старику подняться, потом сказал ему внушительно: "Это вы умышленно сделали". Старик завыл еще настойчивее; он хотел опять повалиться, но шофер не пустил его. Неподалеку к заводу устремлялся поток рабочих; привлеченные криком, они с молчаливой угрозой обступили автомобиль. Терра подле скрытой вуалью дочери Кнака снял фуражку, автомобильные очки и показал лицо, так явно выражающее скорбь и омерзение, что угрожавшие отступили. Шофер, по-своему истолковав гримасу Терра, сказал: - Они это проделывают чуть ли не каждую неделю. Но Терра вспомнил о том времени, когда был адвокатом бедняков. Как он дошел до того, чтобы сидеть рядом с дочерью Кнака, в то время как бедняк бросается под колеса? Он сам этого не понимал. Белла сделала для приличия паузу. Лишь на шоссе она вновь заговорила вполголоса, словно одержимая одной мыслью. На чью еще долю выпало столько страданий? И если она нашла мужество мстить, то это вовсе не мужество. К чему месть, которая не задевает никого, кроме нее самой? Она любила Мангольфа; она никого не может любить, кроме него. Тут неожиданно для нее Терра взял ее руку и проявил искреннее сочувствие. Он назвал ее честной натурой и товаркой по несчастью своей сестры, - последнее совсем некстати. Бедные женщины! Течение жизни влечет их к случайным целям, как его или тех рабочих, что, опустив руки, смотрят на несчастье своих собратьев. Ее стесняло его сочувствие, жалобы полились менее обильно. Когда стемнело, они почти перестали разговаривать. Впрочем, Белла начала снова, но чувствительное сердце, которое она обнаружила подле себя вместо делового человека, мешало ей договориться до главного. Только когда они очутились в скором поезде, в закрытом и ярко освещенном купе первого класса, она, наконец, высказалась: Терра должен помочь Мангольфу снова выплыть на поверхность политической жизни. От этого зависит все. Правда, она и сама ему навредила тогда историей с дуэлью. С тех пор Леа опять взяла верх и, того и гляди, совсем вытеснит ее. Ах, он полюбил бы ее снова, - какое значение имеют измены! - если бы оказался опять на подъеме!.. А это во власти Терра. Деловой человек подле нее тотчас спросил: - Что вы предлагаете, сударыня? Все очень просто. Он должен, наконец, жениться на своей Алисе, тогда Толлебену грош цена, несмотря на договор с Мангольфом. Ланна устранит его: если он не зять, следовательно, и не преемник. Мангольф будет назначен статс-секретарем и войдет в соглашение с Терра... - Как вошел уже в соглашение с Толлебеном, - вставил деловой человек, но его собеседницу это не смутило. Неужто он думает, что такой отсталый политик, как Ланна, окажет активную поддержку его ультрасовременным идеям? Неужто вернее опираться на Ланна, нежели на друга своей юности? Белла привыкла к светской болтовне, весь последний час она говорила без умолку. Лишь на прощание он напомнил ей об Алисе. Белла, которая борется за свое счастье, должна ведь понять, насколько тяжелее там, где борьба идет даже не за счастье... Нет, никто не сочувствует тому, что происходит рядом. Каждый для себя, в своей закупоренной ячейке. "У меня в руках сейчас самый крупный козырь моей жизни, - думал Терра, сидя уже дома. - Такой человек, как Ланна, не может спокойно принять то, что я собираюсь ему сказать. Не пройдет и получаса, как у нас будет революция - сверху! С моей стороны было бы глупо вносить сейчас смятение в его семью". Он пришел после двух, во время "передышки", но не застал рейхсканцлера в библиотеке. Значит, он уже за работой! В самом деле, Зехтинг сам удивлялся такому рвению. Однако Терра может войти. Князь Ланна что-то писал гусиным пером, в которое, однако, было вставлено вполне современное стальное перо. Он кивком указал гостю на плетеный диван подле стола, дописал последнюю строку и поднял взгляд, как всегда олимпийский, хотя в данную минуту и несколько вялый. - Важные вести, - тотчас заявил Терра. - Вас они волнуют? - спросил Ланна, наклоняя голову. Его гладко зачесанные на пробор волосы стали белоснежными, а лицо побледнело и осунулось. - Что может быть важного в этом мире? Не тормошить этот мир - вот что важно. - Это было хорошо для одряхлевшего Бисмарка. Вы, ваша светлость, в расцвете сил, и, бог даст, на долгие годы. - Вы знаете, что я подавал императору прошение об отставке? - Вздох отречения. - Сейчас? - Нет. Сейчас бы он его, пожалуй, принял. - Последнее звучало бодрее, Терра успокоился. - Кроме того, тогда бы я вас не стал в это посвящать, - продолжал Ланна почти что плутоватым тоном. - Нет, в то время император заключил нечто вроде частного соглашения с царем{471} по важнейшим вопросам мировой политики. Я взял себе за правило хвалить все его поступки без исключения, оставляя за собой право улаживать то, что еще поправимо. Но он, на законном основании, ждет похвал за то, в чем ему дали волю. Ведь ему бы не давали воли, если бы он не поступал похвально. Озабоченные морщины сгладились, ясный лоб - и такие речи! Терра был сбит с толку. - Абсолютистские выходки императора, - продолжал Ланна с явным благодушием, - создают опасность для национальных интересов. Они порождают экспромты, после которых приходится бить отбой. А затем следуют периоды глубокой депрессии. Император очень болен. - Тон легкомысленный с оттенком ласкового снисхождения. Затем серьезней: - В периоды депрессии он у меня в руках. Не то, когда он снова уверен в себе. Тогда строятся суда. Тогда орудует Фишер. Я написал обер-адмиралу, пытаясь его утихомирить, это было в минуты депрессии. Потом настал период уверенности в себе, и тут пришел ответ обер-адмирала с просьбой поддержать его прошение об отставке. Но я, конечно, не решился, я бы рисковал сам получить отставку. - Достанет ли у нации когда-нибудь разума приписывать угрозу своим интересам самой себе? - спросил Терра. - А чего хочет нация? - спросил Ланна, впервые раздраженно, а потому неприятным голосом. - В Алхесирасе чуть ли не весь мир был против нас, а мы все-таки существуем. Я знаю, теперь говорят, что мне следовало ликвидировать марокканский вопрос при закрытых дверях, а не выставлять напоказ нашу изоляцию на конференции держав. Но это как-никак зрелище... а такой нации... такому императору нужны только зрелища... - Он не кончил; порядок, в котором лежали подле чернильницы шесть карандашей, злил его; он разбросал их. Лоб ясный, но взгляд испытующе устремлен на собеседника. - А благополучные выборы в рейхстаг{472}? Легко ли мне было снабдить противоядием и наново заразить энтузиазмом общество, которое чуть не примирилось с грозящим переворотом! - Только вы, ваша светлость, могли добиться этого, - подтвердил Терра. - Может быть, я перегнул палку? - неожиданно спросил Ланна. От внутреннего беспокойства он чуть не вскочил, но сдержался. - На основании личного опыта могу заверить вашу светлость, что созданный вами блок буржуазных партий способствует грандиозному расцвету дел. А дела - самое главное! - Каким вы стали практичным! - Потому-то вы, ваша светлость, и должны без малейшего недоверия принять из моих рук неопровержимое доказательство того, какие у нас творятся дела. - И Терра протянул свой документ. Ланна не взглянул на него, он не спускал глаз с Терра. - Милый друг, затруднений у меня и без того вдоволь. Я не хочу, чтобы ваша вера в мое искусство все улаживать поколебалась, а потому, прошу вас, не создавайте мне затруднений непреодолимых. - Прочтите! - сказал Терра, тихо и настойчиво. Взгляд Ланна заколебался, стал неуверенным. Ланна встал. Он обошел плетеный диван, на котором сидел Терра, сделал несколько шагов у него за спиной, затем все стихло. Не улизнул ли он? Терра сказал наугад, не оборачиваясь и как будто в пространство: - Если бы могущественнейшее лицо в государстве стало утверждать мне в глаза, что международная шайка преступников, с центром в Кнакштадте, подкапывается под это самое государство и готовится в ближайшем будущем взорвать его, я бы непременно усомнился. Естественно, что, когда это утверждаю я, могущественнейшее лицо тоже не верит. Меня сразу же опять берут на подозрение. Скорее автомобиль! Я уезжаю. Когда он вставал, голос Ланна произнес издалека: - Есть такие дела, которые имеете право знать вы, но не могущественнейшее лицо в государстве. - Ланна сидел в углу, у курительного столика, под бюстом, увенчанным каской и орлом. - Иначе все действительно может взлететь на воздух, - заключил он, когда Терра подошел к нему. Умиротворяющий жест, и он предложил папиросы, но Терра отказался. - Надо сохранять равновесие! - продолжал Ланна. - Вот моя задача. А ваша - делать открытия, нарушающие его. Я отдаю вам должное, вы мне друг. Терра безмолвно протянул ему документ. - Только не читать! - сказал Ланна, однако взял бумагу и поднес к ней зажженную спичку. Терра хотел выхватить ее, но бумага уже горела. Взмахнув в воздухе ногами, он рухнул в ближайшее кресло. "Кончено! - чувствовал он; и дальше: - Этому угрю все уже было известно. Я опоздал". Облегченно вздохнув, Ланна развеял пепел разоблачений. - Документ сфотографирован! - крикнул Терра из недр кресла. Он с трудом выкарабкался, ему мешал стол. - Тогда я могу лишь посоветовать вам любоваться фотографией в самом укромном месте, - спокойно сказал Ланна. Терра, наконец, встал, он заикался от бешенства. - Укромнейшее место, могущественнейшее лицо! Могущественнейшее лицо в укромнейшем месте! Ваша светлость, на худой конец, может остаться могущественнейшим лицом в укромнейшем месте. - От бешенства и ненависти он весь дергался. Ланна созерцал этого бесноватого и следовал за ним глазами не без сочувствия, когда тот стал кружить по комнате, мимо резного стола с альбомами гравюр, мимо бюста, мимо вычурного камина, мимо музейной тумбы с китайской вазой, мимо голландских кресел и снова к могущественнейшему лицу. Оскалил зубы, зарычал без слов и, насмешливо захохотав, снова забегал вдоль разукрашенных стен... Одна из дверей тихонько отворилась, Зехтинг забыл прикрыть ее за собой, ничего подобного ему еще не случалось видеть. Он шепнул рейхсканцлеру, что прибыл посол, которого ожидали, но Ланна только пожал плечами. Когда Зехтинг ушел, он встал и преградил дорогу Терра. - Ну? - спросил он, как врач-психиатр. - Отбушевали? Легче стало? - И так как тот продолжал хохотать от бешенства: - Нельзя же так распускаться. - Ланна улыбнулся заученно-любезной улыбкой. Он думал об адмирале Фишере как о воплощении всех враждебных сил, грозивших ему, думал о своей отставке - и любезно улыбался ничего не видевшему Терра. - Монополия на уголь и руду! - мягко сказал Ланна. - Вот чем вы хотите воспрепятствовать войне. Но если глава правительства пожелает, он объявит войну, несмотря ни на что. Я не желаю войны, потому что ее желают мои противники, в этом для вас гарантия. И я достаточно ловок, чтобы воспрепятствовать ей всякий раз, когда я сам как будто провоцирую ее, - и в этом еще общая гарантия. Как вам понравился мой шаг, за который меня сделали князем? Но подождите следующего! - Он явно чувствовал себя уверенней, чем в начале беседы, и даже похлопал Терра по плечу. - Вашим известиям, милый друг, возможно, найдется другое применение, чем вы предполагали, но они не утратят своей ценности. Постарайтесь, пожалуйста, проследить, что происходит на другом конце сети, соединяющей Кнакштадт с Парижем! Считайте себя моим тайным агентом! - Он успокоительно погладил руку, которую Терра не подал ему, и сам проводил его до двери. Лишь спустившись с лестницы, Терра заметил, что у него перед глазами туман. Он не разглядел времени на больших часах. Снова, как некогда! Рано он похвалялся, что закален против всего. "Такие вопиющие безобразия, к сожалению, не скоро перестанут волновать меня. Ради кого я трудился? Ради этого любезного ничтожества! Ради него заставил себя быть тем, чем я стал!" Громко застонав, он скорчился, как от боли, на сидении своего автомобиля. Тут они попали в затор, и какая-то дама удивленно заглянула в автомобиль. Терра вздрогнул: Алиса! Нет, опять ошибка; но ей он еще себя покажет, теперь всему конец. "Удалиться от мира и заготовлять бомбы - единственное, что мне осталось!.. Впрочем, нет! Надо съездить в Париж. Сделать самую последнюю попытку". Дочери Ланна, ожидавшей его, он написал отказ - отказ навсегда. Вечером он уехал. На следующий вечер он вышел из своей гостиницы в Париже и отправился пешком в один дом, о котором неоднократно слышал. Дом средней руки; привратница указала квартиру, которую он искал. Ему отворили; он спросил того, с кем желал переговорить. Еще нет дома? Но его, хоть он и был чужим, провели в комнату, зажгли и поставили на письменный стол рабочую лампу. Посетитель остался один. Он сидел сперва в зеленоватом свете лампы, кругом была темнота. Лампа начала коптить; он встал, чтобы подкрутить фитиль, сделал несколько шагов вдоль книжных полок. Остановился на полдороге, обхватил голову руками. Огляделся, опомнился, вернулся на прежнее место под лампой. Некоторое время сидел в раздумье, потом снова принялся метаться. Он ждал, не замечая, что проходят часы. Дверь распахнулась настежь, когда он как раз стоял в самом темном углу. Не успел он овладеть собой, как вошедший миновал его{475} и склонился у письменного стола над корреспонденцией. Широкая спина, широкий затылок, борода по краю разрумянившейся щеки отливает серебром. Хозяин комнаты резко повернулся: он услышал позади чье-то тяжелое дыхание. - Я ужасно смущен, - сказал чей-то голос. - Теперь мне остается сделать вид, что не вы меня, а я вас застал врасплох. Когда гость шагнул к столу и поклонился, только лицо его попало в световой круг. - Вы немец? - спросил хозяин комнаты. И нерешительно: - Пастор? - Я предпочитаю не говорить, кто я, - пробормотал посетитель. - Тогда бы вы мне окончательно не поверили. А очень важно, чтобы вы поверили мне. - Последние слова были сказаны громким и резким голосом. - Говорите, пожалуйста! - деловито произнес хозяин; взяв из рук гостя протянутую ему бумагу, он обследовал ее под лампой: - Фотокопия? Как прикажете это понимать? Мне столько всего приносят! - Он приподнял плечи и руки одновременно. Широкое туловище, словно высеченное из одного куска. Широкое лицо с широким носом, львиный разрез глаз, брови наискось к выпуклому лбу. Что он говорит? Недоверие? Мелко для такой физиономии. Ирония сильнейшего выражалась в ней, единственная угроза, до которой снисходит высший разум. Гость сделал новую попытку. - Вспомните, что после дела Дрейфуса настроение у вас тут не в пользу войны. Вполне естественно, что международный концерн военных снаряжений принимает свои меры. - Вполне. Но ему это не удастся. - Бросив повторный взгляд на сфотографированный документ, он стремительно шагнул к гостю. - Вы сами тоже это подписали, так ведь? Тут гость отпрянул в темноту. Мягче, с теплотой в голосе: - Я не собираюсь вас разоблачать, я не против вас. Садитесь! - Сам он тоже сел. И снова с теплотой в голосе: - Дело Дрейфуса просветило слишком много умов. А у вас разве нет? Ведь и вы волновались и боролись вместе с нами! Не напрасно потоки разума и гуманности омыли души и умы. Примирение! Протянув руки, он откинулся всем своим корпусом в распахнутом мешковатом сюртуке, и лицо оказалось в световом круге. Гость из полумрака: - Непримиримые сильнее. - Единодушный протест рабочих партий воспрепятствует войне! - Я этому не верю. Ваша сфера - политика, где каждый говорит о своих чаяниях. Моя сфера - промышленность, где говорят только факты. Рабочие пойдут за большинством. - Пока я существую - нет! Молчание. Так же уверен в себе был в Берлине тот, другой. Освещенная голова отодвинулась, стул был теперь повернут боком. - Если же ваши друзья так этого жаждут, они добьются войны, но такой, какую им уже не удастся повторить, - войны, из которой мы вернемся с миром для всего мира и с претворенным в жизнь социализмом. - Иллюзии! - сказал резкий голос. - Надо держать их под страхом! - трезво ответил хозяин и тут же вдохновенно: - Надо верить в это. - Голос нарастал, говоривший оттолкнул стул. - Надо это осуществлять! Что такое социализм? Идеал. Его можно осуществить лишь на основе реальней действительности. У нас хватит силы осуществить его. - Все это он говорил, шагая между камином и столом, с мимикой, как для зрителей, полной блеска и выразительности, но без излишней аффектации. - Что такое пацифизм? Идеал. Осуществление его - это компромисс между миролюбивым разумом и человеческой природой, которая не стала еще миролюбивой. Лишь социализм умиротворит ее... Выразительные жесты, отгонявшие возможные сомнения, большая гибкость, подчеркнутая решимость, над которой преобладает воля к жизни, - все это величественно и вместе с тем со всей присущей человеку слабостью демонстрировалось на воображаемой трибуне. Наконец оратор сел с достоинством, как под гул оваций. - Благодарю вас, - начал его слушатель. - Вы показали мне религиозное отношение к миру. Я же знаю только таких интеллигентов, которым чуждо это отношение. Вам не понять, как безотрадна жизнь, в которой процветают им подобные. - Так не будьте же глупцами! У вас те же враги, что и у нас. Добру у вас грозят те же самые опасности, почему вы малодушествуете?.. Я и сам знаю, - тут у льва сделалось лукавое выражение, - что у вас на переднем плане всемогущий пангерманский союз, в то время как у нас - Лига прав человека. Внешняя разница налицо. Но за ней все одинаковое. Только здесь враг действует исподтишка, защитники зла не показывают своего лица. - А что, если есть страна, где всякое другое лицо должно скрываться? Если защитники добра обречены действовать под покровом темноты всю жизнь? - Голос гостя был полон отчаяния; но тот, кто слушал его, повернулся всем своим мощным туловищем и приказал ему умолкнуть, ибо в нем говорит преступная слабость. - Почему вы слабы, скажите, почему? Как может здравомыслящее большинство спокойно относиться к тому, что его страна изолируется, словно зачумленная, - не в силу вражды, а в силу контраста между кастовым произволом и общеевропейской демократией? В его голосе звучал уже гнев, он сам распалял себя. - Сейчас в Гааге ваше правительство побило рекорд бесцеремонности в Европе. У нас по крайней мере умеют лицемерить. Существует негласный сговор проявлять на мирных конференциях добрую волю, хотя на деле это не приводит ни к чему. Но ваше правительство окончательно зарвалось. Оно доставляет другим бесплатное развлечение, голосуя даже против третейского суда. Однако предел всего - ваша система заложников! - Тут, подхлестнутый гневом, он вскочил и стоял, облокотясь о кресло. - Если вы начнете войну с Англией, вам угодно вести ее на французской земле, независимо от того, примкнем мы или нет. Франция будет у вас заложницей. Вы способны вывести из терпения даже меня! - Другим тоном: - А я предпочитаю бороться с внутренним врагом, с нашими поджигателями войны, которым ничего не жаль, лишь бы заставить говорить о себе. Пока я существую, они бесславно прячутся в тени. Пусть себе интригуют там в пользу войны, меж тем как открыто торжествует мир. Нас озаряет свет дня, нас одних! - То было самоупоение, глухое ко всему, кроме себя. Ибо голос гостя звучал слабым бормотаньем: - Позор! - Сквозь сплетенные пальцы вырывалось бормотанье и шипенье: - Позор! Тот вслушался, наконец подошел ближе, придвинул свой стул совсем близко, сполз на самый краешек, чуть ли не на пол, перегнулся и слушал. - Я вел жизнь каторжника, жизнь беглого преступника, который скрывает свой позор. Позором своим я был обязан лучшему во мне, моему человеческому достоинству. Благо тому, у кого его нет! Чтобы добиваться своего, я должен был лгать. Помогать в делах сильным мира, чтобы втайне подкапываться под них. Разыгрывать им на посмешище человечность, ибо там, где я живу, нет ничего смешнее, как поступать человечно. Так сам начинаешь заниматься делами, богатеешь и можешь разоблачать богачей. Я стал всем, только чтобы разоблачить их. А теперь заблудился на окольных путях. Целая жизнь лжи и обмана! - Дальше! - потребовал духовник, но долгое время раздавались одни сухие рыдания. Наконец исповедник овладел собой. - Иначе нельзя было. - Голос зазвучал жестко. - Теперь я бы уже не мог говорить правду, если бы и смел. Я буду лгать и обманывать и впредь, куда бы это меня ни привело. К хорошему не приведет. Когда-нибудь такая жизнь вынудит меня на акт отчаяния. Тайная война с властью! Вдумайтесь в это вы, что ведете против нее открытую войну. Пожалейте нас, - у нас она с первого шага была бы обречена на провал. Так как голос ослабел и стих, духовник сказал: - Вы пришли не для того, чтобы предъявить мне сфотографированный документ. Вы хотели сказать мне именно это. Благодарю вас. Нам не видно, что происходит за границей, за нашей самой ближней границей. Что происходит в человеке, и то не видно. Тут погасла лампа. Хозяин комнаты отдернул занавеску, - за окном светало. Они подошли друг к другу попрощаться. - Надеюсь, я не очень надоел вам сегодня ночью, - сказал гость не слишком искренним тоном. - Хочу верить, что вы без особой неприязни смотрели на меня этой ночью! - прямодушно и приветливо ответил хозяин. - Вы сами видите, что различие наших стран лишь в темпераментах. Во всем прочем у нас с вами тот же тернистый путь. - Которому не будет конца. - На котором нам нужна взаимная поддержка. И они протянули друг другу руки, обе руки. Терра первым же поездом покинул Париж. На вокзале в Берлине его встречали. Куршмид - он повел его к автомобилю, в котором сидела Алиса Ланна. Несмотря на ранний час, ей надо было повидаться с ним. Вовремя предостеречь его, пока он не станет перед лицом кризиса, который неизбежен. Ни слова об их личных отношениях. Его прощальное письмо даже не было упомянуто, отказ от встреч оставлен без внимания. Тогда и он стал задавать чисто деловые вопросы, которых требовал настоящий момент. Ланна нужно устранить, его дочь горячо настаивала на этом. Дело шло о жизни и смерти, корабль тонул. Он получил пробоину на последних выборах в рейхстаг. Всему причиной выборы по спискам блока! Ланна добился этим слишком большого личного успеха; вечером после выборов он обращался к народу из рейхсканцлерской резиденции одновременно с императором, который обращался к народу из дворца. Неосторожное совпадение во времени как раз, когда император почувствовал себя уверенней благодаря удачным выборам! Небывалая уверенность в себе - он следил за посетителями своего канцлера. - Знаете ли вы, что ваш позавчерашний визит стоил моему отцу высочайшего порицания? Она повторила это несколько раз и с разными оттенками, как в тех случаях, когда наставляла Толлебена. - Понимаю, - сказал Терра, - он снова сыграл на руку лишь своим врагам. Ни на что другое бог не благословляет его успехом. Он избавил их от социал-демократов, как будто социал-демократы не нужны ему до крайности, чтобы изо дня в день спасать от них общество. - Он дал слишком много воли его величеству, - повторила она. - Это доказывает, что его система устарела. Нужно что-то новое. Мы должны, в противовес поджигателям войны, утвердить свою самостоятельность. Или, лучше сказать, восстановить ее! Терра подумал, что ошибается, но нет - он понял верно. Алиса обещала ему в лице Толлебена рейхсканцлера, который будет стоять за союз с Англией, до смерти пугавший Фишера. Этого мало! Ему даже улыбается мысль об угольной монополии. - Все хорошо, пока ты с ним! - сказал Терра, еле опомнившись. Нет, дело обстоит иначе. Сильнее, чем Алиса, влияла на Толлебена его религиозность. Он по внутреннему убеждению был против войны - против того класса, который ее добивался, который способствовал ей. - Это естественно для человека старого закала, - возразил Терра. Но она доказывала, что причина в обращении на путь истины. - Хочешь знать правду? Его неотразимо влечет к тебе и твоим задачам. - Моим? Потому что они мои? - Кто его поймет! Может быть, это христианское смирение. Терра может убедиться лично, что Толлебен не избегает его. Совершенно верно, он даже ищет встреч с ним. Алиса хотела выяснить, будет ли Терра в таком случае помогать им. Его связи, его искусство обращения с людьми... Ему послышалось: его шулерские способности... Он не стал отказываться. Автомобиль остановился в уединенном месте, чтобы Терра мог незаметно выйти. - Ни слова Мангольфу! - успела она шепнуть. - Все, что он сулит тебе, исходит от твоих злейших врагов. Лишь в этих, сказанных вдогонку словах открылась цель всего разговора. Он был ответом семейства Толлебенов на тот, другой разговор, три дня назад, с женой Мангольфа. Наутро, правда, пришло письмецо от Алисы. Ничего не предпринимать! Ее несчастный отец в своем горе доверился ей. Свет был слишком несправедлив к князю Ланна. Это уже сказалось на его желудке. Ничего не предпринимать против него! Дочь во всяком случае встанет на его защиту, забыв о своем честолюбии! Князь подает в отставку. Она поедет с ним в Италию: счастливо им жилось только там. Эти потрясающие решения были приняты за ночь. В политике теперь, несомненно, произойдут неожиданные перемены. "И все оттого, что я вчера вечером зашла в красную гостиную, где был он. От таких случайностей зависят судьбы мира". "Только бы они уехали", - думал Терра. Чего стоили движения дочернего сердца? Скоро Алиса начала жаловаться, что отец снова добился успеха. Ему как будто бы удастся увильнуть от союза с Россией. Этого требует Австрия. Пока шла такая игра, никто не решился бы покушаться на дипломата, который вел ее, и меньше всего император, ибо всякая реальная опасность войны мигом превращала его в осторожнейшего человека. Мангольф сам навестил Терра, чтобы сообщить ему о ходе боснийского дела{482}. Уверенный в успехе Ланна, Мангольф все же ожидал его скорого падения. Поэтому ему нужно было заручиться поддержкой Терра. Но впечатление создавалось такое, будто Мангольф всецело покорен ланновским мастерством. Вместо того чтобы мчаться вслед за австрийским сорвиголовой навстречу катастрофе, Ланна схватил поводья и правил теперь сам. На волосок от пропасти он благополучно миновал ее. Но что с ним творится в часы одиночества... - Ровно ничего, - сказал Терра. - Он умеет придать себе вид активного борца, будучи на самом деле скептиком. - А что, если это вовсе не так и он всю жизнь обманывал нас всех? - спросил Мангольф с глубоким интересом. - Его проницательность - не в ней сила. Главное - выдержка, эта загадочная твердость, которая доводит противника до сокрушительного сознания собственной слабости. И все так просто! Все с таким мужественным изяществом. Вот это человек! Мангольф забылся, и на лице у него появилась та печать страдания, какую налагало на его черты честолюбие. Так мог бы вести себя он сам и делал бы это лучше и ради более высоких целей. Когда же наступит его день?.. И он поспешил умалить достоинства Ланна. - К чему приводит его успех? Тогда он одержал победу над Парижем, теперь над Петербургом, а дальше? Число непримиримых возрастает с каждой новой победой. Придет день, когда даже такое мастерство окажется бессильным: тогда наступит то, чего он не желал, но что сам же обеспечил своими победами. - А что бы делал ты? - Не стал бы отклонять союз с Англией во имя наших добрых отношений с Россией, с которой мы тут же ссоримся. Но ничего не может быть прочно, пока нет солидного фундамента. Основание построено на песке. Франкфуртский мир - это старый национальный фетиш. Терра вытаращил глаза. - Как! Ты и на него дерзнул бы посягнуть? Клянусь, дорогой Вольф, что никогда не напомню тебе этих слов, даже если дела у тебя снова пойдут на лад и ты снова будешь на должной патриотической высоте. "Чего мне еще ждать!" - жестом сказал Мангольф... Победы Ланна становились невыносимы. Полный триумф - и у Ланна достало силы взять себя в руки: он запретил чересчур много писать об этом... Мало того: он воспользовался своей победой, чтобы организовать в прессе выступление против преувеличенного национализма. Однако ему было ясно, что высшему обществу этот успех надо преподнести в блистательной форме. Торжественный прием у рейхсканцлера, оживленная картина ночной улицы перед сияющим огнями дворцом. Между колоннами высокие окна, сияющие огнями до самого конька старинной кровли. Прибытие экипажей; швейцар выходил навстречу каждому. С булавой, в треуголке и богатой ливрее, он открывал дверцы; появлялись фигуры в горностае; обнаженные дамские шеи, и мундиры мужчин сверкали звездами. Экипажи сменяли друг друга. У толпы, по-осеннему дрогнущей за решеткой, глаза разбегались при виде такого великолепия; ей видно было, как господа ступали по красному ковру, ей видны были лакеи. Белые парики! Ливреи светлые и расшитые сверху донизу! Вот каковы княжеские слуги. Наглядные образы высших миров, тех сияющих сфер, в которые не всякий, пожалуй, и верил и отблеск которых достигал сюда. "Значит, такое еще бывает", - говорили многие. - Где тут платят за вход в маскарад? - спросил кто-то у Терра, который стоял в качестве зрителя, прежде чем войти самому. Необычное скопление народа заинтересовало его. Сам ли Ланна организовал это? Или он явился жертвой более или менее преданных приверженцев, которые внушили ему, будто его удавшийся дипломатический блеф воодушевил нацию? Не собирается ли он говорить из окна? Это приятное занятие могло войти в привычку. - Прошу не забывать о почтении к господину рейхсканцлеру! - резко сказал Терра, обернувшись. Из толпы выступил молодой человек. - Гедульдих, - представился он. Терра взглянул на него; молодой человек был миловиден, нежные краски, блестящие глаза, черные кудри под шляпой, которую он приподнял не без изящества. Выразительный рот произнес: - Господин Терра! Вы, наверное, тоже много раз решали про себя, что дальше так продолжаться не может. - Ошибаетесь, мой юный друг. Наша правительственная система, - а вы, очевидно, говорите о ней, - самая благополучная во всем мире. Вам бы следовало усвоить это убеждение хотя бы потому, что изменить ее вам не удастся. - Таким точно я вас и представлял себе, - сказал молодой человек. - Билет за вход в маскарад вы оплатите долгими трудами и в один прекрасный день тоже примете в нем участие. Наша система каждому позволяет обогащаться... - Он взглянул на вдумчивый лоб юноши. - Уму она оказывает должный почет. - Господин тайный советник, - вы ведь тайный советник, господин Терра? - сейчас вы отнесетесь ко мне благосклоннее. - Все та же насмешка, в каждом звуке задор, но сколько юношеского обаяния! Терра словно увидел лоб Мангольфа и свой собс