что у его старика тестя имеется полоска земли на берегу реки, в миле от города, и на ней что-то вроде дома, и что он решил купить эту землю, разводить там кур и снабжать Кеокук курами, яйцами и, кажется, маслом - впрочем, я не уверен, разводят ли масло на куриной ферме. Он писал, что землю отдают за три тысячи долларов наличными, и я выслал ему эти деньги. Орион стал разводить кур и каждый месяц представлял мне подробный отчет, из которого явствовало, что ему удается сбывать своих кур жителям Кеокука по доллару с четвертью за пару. Однако из того же отчета явствовало, что вырастить эту пару стоит один доллар и шестьдесят центов. Ориона это, видимо, не смущало, так что и я не возражал. А он тем временем регулярно, из месяца в месяц, брал у меня взаймы по сто долларов. И вот как строг и неподкупен он был в делах, - а Орион не на шутку гордился своими деловыми способностями: едва получив в начале месяца аванс под эти сто долларов, он тут же присылал мне расписку и вместе с ней взятые из этих же денег проценты за три месяца (из расчета 6% годовых) со ста долларов, поскольку срок в расписках всегда указывался трехмесячный. Я их, конечно, не сохранял. Они ни для кого не имели ни малейшей ценности. Так вот, он всегда присылал мне подробный отчет о прибылях и убытках от своих кур за истекший месяц - во всяком случае, об убытках - и еще включал в этот отчет все статьи расходов: корм для кур, шляпа для жены, башмаки для себя и так далее, вплоть до платы за проезд в поезде и еженедельных пожертвований, в сумме десяти центов, в пользу миссионеров, пытающихся обречь китайцев на вечный огонь по плану, которого они не одобряют. Но когда среди этих мелочей я обнаружил двадцать пять долларов за постоянную скамью в церкви, терпение мое лопнуло. Я велел ему переменить религию, а церковную скамью продать. Пятница, 6 апреля 1906 г. Этот наш дом - Э 21 по Пятой авеню - стоит на углу Девятой улицы, в двухстах шагах от Вашингтон-сквер. Ему уже лет пятьдесят-шестьдесят. Строил его Ренвик, - тот, что построил католический собор. Дом большой, комнаты во всех этажах хорошие, просторные, но в них мало солнца. Вчера я дошел до Вашингтон-сквер, свернул налево - посмотреть на дом, который стоит на углу Университетской площади. Я перешел на другую сторону, чтобы охватить взглядом весь фасад этого дома. Переходя улицу, я встретил какую-то женщину, и она, видимо, меня узнала, да и мне что-то в ее лице показалось знакомым. Я почувствовал, что она сейчас повернет обратно, подойдет и заговорит со мной, - и так оно и случилось. Эта женщина была небольшого роста, полная, с добрым и мягким лицом, но немолодая и некрасивая. Волосы у нее были совсем белые, одета она была опрятно, но бедно. Она сказала: - Простите, вы не мистер Клеменс? - Он самый, - отвечал я. Она сказала: - А где ваш брат Орион? - Умер. - А его жена? - Умерла, - ответил я и добавил: - Я вас, по-моему, знаю, но никак не припомню, кто вы. Она сказала: - А помните Этту Бут? Я знавал в своей жизни только одну Этту Бут, и она мгновенно возникла передо мной, как живая. Словно она подошла и стала рядом с этой толстенькой старушкой - во всей красе и наивной прелести своих тринадцати лет, с тугими косами, в огненно-красном платье до колен. Да, Этту я помнил отлично. И тут же передо мною возникло другое видение, и в центре его, на серо-черном фоне, как факел, горело платье этой девочки. Но видение не пребывало в неподвижности, в покое. Место действия - большая зала для танцев в каком-то на скорую руку сколоченном строении, не то в Голд-Хилле, не то в Вирджиния-Сити, Невада. Две-три сотни дюжих мужчин отплясывают с завидным усердием. И в этом вихре кружится и сверкает алое платьице Этты; она единственная танцорка в этой мужской толпе. Ее мать - дородная, улыбающаяся - сидит одна у стены, как на троне, и с безмятежно-довольным видом взирает на всеобщее веселье. Она и Этта - единственные здесь представительницы своего пола. Часть мужчин изображает дам; левая рука у них повязана носовым платком - это их отличительный признак. Я с Эттой не танцевал, я тоже изображал даму. За поясом у меня торчал револьвер, как и у остальных дам, а также у кавалеров. Зала наша была всего лишь унылый сарай, освещенный сальными свечами в люстрах из бочоночных обручей, подвешенных к потолку; и сало капало нам на головы. Было это в начале зимы 1862 года. И только через сорок четыре года наши с Эттой пути опять скрестились. Я спросил про ее отца. - Умер, - отвечала она. Я спросил про ее мать. - Умерла. Еще вопрос - и я узнал, что она давно замужем, но детей у нее нет. Мы пожали друг другу руки и расстались. Она отошла шага на четыре, потом вернулась, глаза ее были полны слез, и она сказала: - Я здесь чужая, далеко от всех друзей, да и друзей-то у меня осталось - по пальцам перечесть. Почти все умерли. Уж я вам расскажу свое горе. Кому-то я должна рассказать. Нет сил одной его нести, пока не притерпелась! Доктор мне только что сказал, что муж мой не сегодня-завтра умрет, а я и понятия не имела, что он так плох. СНОВА ПРО ОРИОНА Эксперимент с курами занял, сколько помнится, всего год, самое большое - два. Он обошелся мне в шесть тысяч долларов. Я думаю, что Орион был просто не б силах расстаться со своей фермой и что его тесть взял ее обратно из чистого самопожертвования. Орион вернулся к адвокатской деятельности и, очевидно, тянул эту лямку с перерывами в течение следующей четверти века, но, насколько мне известно, адвокатом он только числился, клиентов же не имел. Моя мать скончалась на восемьдесят восьмом году, летом 1890 года. Она скопила немного денег и завещала их мне, потому что от меня же их и получила. Я отдал их Ориону, он поблагодарил и добавил, что я достаточно долго его поддерживал, а теперь он снимет с меня это бремя и, более того, надеется выплатить мне ссуду частично, а может быть, и полностью. И вот он употребил материнские деньги на большую пристройку к дому с расчетом пускать жильцов и разбогатеть. Не будем останавливаться на этой его затее - она тоже кончилась ничем. Жена Ориона очень старалась об успехе этого их предприятия, а уж если кто-нибудь мог тут добиться успеха, так это она. Она была хорошая женщина и вызывала всеобщую симпатию. Правда, непомерное тщеславие порядком ей вредило, но при своей практичности она непременно стала бы получать с пансиона солидный доход, не будь обстоятельства против нее. У Ориона возникали и другие планы, как расплатиться со мной, но, поскольку они всегда требовали капитала, я их не поддерживал, и они не осуществлялись. Как-то он задумал издавать газету. Это была бредовая затея, и я, рискуя показаться грубым, пресек ее в корне. Потом он изобрел механическую пилу, сам кое-как ее соорудил и даже пилил ею дрова. Это была остроумная, толковая машина, она принесла бы ему немалые деньги, но в самый неподходящий момент провидение опять вмешалось и все испортило. Решив взять патент на свое изобретение, Орион обнаружил, что точно такая же машина уже запатентована, изготовляется и процветает. Однажды штат Нью-Йорк назначил премию в 50000 долларов за проект парового катера для канала Эри. Орион работал над проектом два или три года, закончил его и снова был готов протянуть руку и схватить, казалось бы, верное богатство, но тут кто-то обнаружил в его проекте изъян: катер не годился для зимней навигации, а в летнее время его колеса поднимали бы такую волну, что смыли бы к черту штат Нью-Йорк по обоим берегам канала. Не счесть всех планов, какие вынашивал Орион, изыскивая средства для уплаты мне долга. Планы эти возникали на протяжении тридцати лет и один за другим отпадали. И все эти тридцать лет Орион, известный своей неподкупной честностью, занимал почетные должности, связанные с сохранением чужих денег, но неоплачиваемые. Он был казначеем всех благотворительных обществ; ведал деньгами и прочим имуществом вдов и сирот; сберег чужие деньги до последнего цента и ни цента не нажил для себя. Всякий раз как он менял веру, новая церковь с радостью его принимала; его тут же ставили казначеем, и он тут же пресекал взяточничество и утечки. Свою политическую окраску он менял с такой легкостью, что все только диву давались. Вот какой курьез произошел однажды - он сам мне об этом написал. В одно прекрасное утро он был республиканцем. В связи с предвыборной кампанией его попросили вечером произнести на митинге речь, и он согласился. Он приготовил свою речь. А после второго завтрака он стал демократом и согласился написать десяток зажигательных лозунгов для транспарантов, которые демократы должны были вечером нести во время факельного шествия. Над сочинением этих громких демократических лозунгов он просидел всю вторую половину дня, так что новая возможность переменить ориентацию представилась ему только вечером. И вот он произнес на митинге республиканцев пламенную речь, а в это самое время мимо несли его демократические транспаранты - к великой радости всех, кто при сем присутствовал. Да, Орион был большой чудак, и, однако, несмотря на все его странности, его искренне любили повсюду, где бы он ни жил. И не только любили, но и уважали, потому что в самом деле это был благороднейший человек. Лет двадцать пять тому назад, в одном из своих писем к Ориону, я подал ему мысль написать автобиографию. Я предлагал ему - пусть попробует рассказать в ней всю правду, не выставлять себя в одних только выигрышных положениях, а честно изложить все случаи своей жизни, какие он считает значительными, включая те, которые потому запечатлелись в его памяти, что он их стыдится. Я писал, что никто еще этого не делал и такая автобиография явилась бы весьма ценным литературным произведением. Я добавил, что предлагаю ему дело, на какое сам не способен, но буду лелеять надежду, что он с этим делом справится. Теперь мне ясно, что я пытался навязать ему невыполнимую задачу. Эту свою автобиографию я диктую ежедневно вот уже три месяца; за это время я вспомнил полторы, если не две тысячи случаев из своей жизни, которых стыжусь, и ни один из них пока не согласился быть перенесенным на бумагу. Вероятно, и к тому времени, когда я закончу автобиографию, - если такое время наступит, - этот запас останется непочатым. А если бы я и рассказал эти случаи, я, наверно, все равно бы их вычеркнул, когда стал бы просматривать книгу. В 1898 году, когда мы жили в Вене, пришла телеграмма из Кеокука с извещением, что Орион умер. Ему было семьдесят два года. Холодным декабрьским утром он спустился в кухню, развел огонь и подсел к столу, чтобы записать что-то. Так он и умер - с карандашом в руке, застывшим на бумаге посредине недописанного слова, - значит, избавление от плена долгой, беспокойной, жалкой и никчемной жизни наступило быстро и безболезненно. Понедельник, 9 апреля 1906 г. [ПЕРЕПИСКА О ГЕКЕ ФИННЕ] Нынче утром я получил письмо из Франции, от одной моей французской приятельницы. В письмо вложена газетная вырезка - телеграмма из Нью-Йорка: Mark Twain Interdit New-York. 27 mars. (Par depeche de notre correspondant particulier). - Les directeurs de la bibliotheque de Brouklyn ont mis les deux derniers livres de Mark Twain a l'index pour les enfants au-dessous de quinze ans, les considerant comme malsains. Le celebre humoriste a ecrit a des fonctionnaires une lettre pleine d'esprit et de sarcasme. Ces messieurs se refusent a la publier, sous le pretexte qu'ils n'ont pas l'autorisation de l'auteur de le fair*. ______________ * Марк Твен под запретом. Нью-Йорк, 27 марта. (По телеграфу от нашего специального корреспондента.) Правление Бруклинской библиотеки запретило выдавать детям моложе 15 лет две последние книги Марка Твена, поскольку считает их безнравственными. Знаменитый юморист написал этим господам остроумное, полное сарказма письмо, которое они, однако, отказываются опубликовать, под тем предлогом, что не имеют на то разрешения автора (франц.). Письмо мне пишет одна молодая девушка, которая живет в Сент-Дье, на родине Жанны д'Арк. Я никогда не видел эту девушку, но лет пять тому назад она мне написала, и с тех пор мы раза три-четыре в год обмениваемся дружескими письмами. Это свое письмо она заканчивает так: "Меня очень удивила одна заметка в сегодняшней газете. Я ее вырезала, потому что сведения такого рода часто оказываются выдуманными; и если это один из таких случаев, пусть газетная вырезка послужит мне оправданием. Мой дорогой, никогда не виданный друг, позвольте мне улыбнуться! Я, конечно, не допускаю и мысли, чтобы эта заметка могла Вас огорчить. Во Франции в ответ на подобную меру все тотчас бросились бы покупать эти книги; я и сама решила купить их, в первый же раз как буду проездом в Париже, и не сомневаюсь, что они окажутся такими же нравственными, как и все, что Вы пишете. Я хорошо знаю Ваше перо. Я знаю, что Вы макаете его только в чистые, незамутненные чернила". Теперь я хочу вернуться к этой газетной заметке. Содержащиеся в ней сведения не совсем точны, но в общем близки к истине. "Гек Финн" и "Том Сойер" - не последние мои книги. "Тому" перевалило за тридцать, "Гек" существует уже двадцать один год. Двадцать один год тому назад, когда Гек вышел в свет, публичная библиотека в Конкорде, штат Массачусетс, в праведном гневе выкинула его со своих полок - во-первых, за то, что он враль, а во-вторых, за то, что, после долгих раздумий и тщательно взвесив все за и против, он принял решение по трудному вопросу и заявил, что, если нужно либо предать Джима, либо отправиться в ад, он лучше отправится в ад, - такого кощунства конкордские пуристы стерпеть не могли. После этой катастрофы Гека оставили в покое на шестнадцать или семнадцать лет. Потом его выкинула публичная библиотека в Денвере. После этого подобная беда стряслась с ним лишь четыре или пять месяцев назад, то есть в ноябре прошлого года. Вот какое я тогда получил письмо: Бруклинская публичная библиотека, отделение Шипсхед-Бей. Шор-Роуд, 1657. Бруклин, Нью-Йорк, 19 ноября 1905 г. Уважаемый сэр! На днях мне довелось присутствовать на собрании библиотекарей из детских залов Бруклинской публичной библиотеки. В ходе собрания выяснилось, что в некоторых из этих залов имеются экземпляры "Тома Сойера" и "Гекльберри Финна". Услышав это, заведующая детским отделом - очень добросовестная и преданная своему делу молодая женщина - была крайне шокирована и тотчас распорядилась, чтобы эти книги были переданы в отдел для взрослых. Тут я смиренно покаялся, что читал "Гекльберри Финна" вслух моим беззащитным слепым, безотносительно к их возрасту, цвету кожи и прежнему рабскому состоянию. Я также напомнил собранию, какой отзыв дал об этой книге Брандер Мэтьюз, и добавил, что самому мне ни одна из когда-либо прочитанных мною книг не доставляла столько радости, а чтение - величайшая радость моей жизни. Такая горячая защита с моей стороны вызвала много споров и критики, из которой явствовало, что, по мнению большинства присутствующих, Гек - не правдивый мальчик и говорит "взопрел", когда следовало бы сказать "покрылся испариной". В конце концов было решено снова обсудить эти книги в начале января, и я был особо приглашен присутствовать на этом собрании. Когда я на днях увидел Вас на спектакле "Питер Пэн"{239}, мне подумалось, что, может быть, Вы, поскольку Вы знакомы с Геком не хуже моего (лучше знать его и больше любить, чем я, невозможно), согласитесь подсказать мне несколько слов в оправдание его нравственного облика, хоть он и "не породистей дворняжки". Я очень прошу Вас считать это мое письмо конфиденциальным, независимо от того, найдется ли у Вас время на него ответить: по вполне понятным причинам мне не хотелось бы навлечь насмешки, презрение и упреки на учреждение, которое платит мне жалованье. С совершенным почтением Аза Дон Дикинсон (Зав. отделом для слепых и отделением Шипсхед-Бей Бруклинской публичной библиотеки). Это было сугубо секретное письмо. Автора его я не знал, но, судя по письму, решил, что это человек верный и что я могу ответить ему столь же секретным письмом, не опасаясь, что преступное содержание его станет известно и попадет в газеты. 21 ноября я ему написал: Пятая авеню, 21 21 ноября 1905 г. Дорогой сэр! Ваши слова повергли меня в великое смущение. Я писал "Тома Сойера" и "Гека Финна" исключительно для взрослых, и меня всегда до крайности огорчает, когда я узнаю, что они попали в руки мальчикам и девочкам. Душу, загрязненную в юности, уже никогда не отмыть добела; я знаю это по собственному опыту, и до сего дня у меня осталось чувство горечи по отношению к тем, кто призван был охранять мои юные годы, а вместо этого не только разрешил мне, но заставил меня прочесть от первой до последней страницы полный текст библии еще до того, как мне исполнилось пятнадцать лет. После такого ни один человек до конца своих дней не может очиститься от греховных мыслей. Спросите свою заведующую - она Вам скажет то же самое. Мне от души хотелось бы выступить в защиту нравственного облика Гека, поскольку Вы об этом просите, но, уверяю Вас, на мой взгляд, он ничем не лучше Соломона, Давида, Сатаны и прочей священной братии. Если у Вас в детском отделе имеется полный текст библии, пожалуйста, помогите этой молодой особе убрать Тома и Гека из столь сомнительной компании. Искренне Ваш С.Л.Клеменс Ваше письмо я никому не покажу - можете на меня положиться. Несколько дней спустя я получил следующее послание, очень меня порадовавшее: Бруклинская публичная библиотека, отделение Шипсхед-Бей. Шор-Роуд, 1657. Бруклин, Нью-Йорк, 23 ноября 1905 г. Уважаемый сэр! Ваше письмо получил. Меня удивило, что, по Вашему мнению, Том и Гек могут оказать вредное влияние на мальчиков и девочек. Но меня порадовало, что Вы все же не ставите их на одну доску с библейскими распутниками. Я знаю одного мальчика, который познакомился с Геком в 1884 году, в возрасте восьми лет, и с тех пор поддерживает с ним самые близкие отношения, и уверяю Вас, эта двадцатилетняя дружба ни капли ему не повредила. Напротив, он всегда будет благодарен отцу Гека - я не имею в виду "папашу" - за долгие часы, проведенные с ним и с Джимом, - часы, когда забывались и болезнь и горе. "Гекльберри Финн" - первая книга, которую я выбрал, чтобы прочесть моим слепым (боюсь, не из эгоистических ли побуждений), и ни одна другая книга из тех, что я читал им впоследствии, не доставила им столько невинной радости. Благодарю Вас за ответ - я почти не надеялся на такую любезность с Вашей стороны - и остаюсь С искренним уважением Аза Дон Дикинсон. Четыре месяца прошли спокойно. А потом - взрыв! В один прекрасный день ко мне потоком хлынули репортеры. Они с утра до ночи осаждали мою секретаршу. Разумеется, им было сказано, что я лежу в постели. Я всегда лежу в постели. Секретарша забаррикадировала лестницу. Они рвались увидеть меня хотя бы на минутку, но она не пропустила ни одного. По их словам, стало известно, что я написал письмо Бруклинской публичной библиотеке; что письмо это злое и очень для них ценное, что им необходима копия. А в правлении Бруклинской библиотеки им, видите ли, сказали, что там в глаза не видели такого письма и услышали-то о нем только теперь, когда репортеры стали его требовать. Из этого я заключил, что мой корреспондент - он работал не в основной библиотеке, а в одном из отделений - честно хранит тайну, и предположил, что он будет хранить ее и впредь, как ради меня, так и ради себя. Ведь это письмо, если бы предать его огласке, грозило мне страшным скандалом, но и ему бы досталось по первое число. Потому я и был почти уверен, что он меня не выдаст, - себе дороже! Для моей секретарши это был нелегкий день, я же от души наслаждался. Она ни словом, ни намеком не проговорилась о том, что это было за письмо; она утихомирила этих молодчиков, и они ушли не солоно хлебавши. На следующий день штурм возобновился, но я сказал ей - пусть не унывает: человеческая природа возьмет свое, и мы победим. Где-нибудь произойдет землетрясение, или у нас здесь затеют муниципальную свару, или в Европе возникнет угроза войны - какая-нибудь сенсация наверняка отвлечет репортеров от дома 21 по Пятой авеню хотя бы на сутки, а больше нам ничего и не требуется: они успеют забыть об этом письме, и мы вздохнем спокойно. Я не сомневался, что очень скоро газетчики нападут на верный след, и написал мистеру Дикинсону, чтобы он в случае чего молчал как устрица. Я велел ему держаться осмотрительно и разумно. Вот его ответ от 28 марта: Бруклинская публичная библиотека, отделение Бей-Ридж, уг. Семьдесят третьей улицы и Второй авеню. Бруклин, Нью-Йорк, 28 марта 1906 г. Дорогой мистер Клеменс! Только что получил Ваше письмо от 26-го сего месяца. Как видите, меня перевели в другое отделение, поэтому письмо попало ко мне с запозданием. Я пытаюсь держаться осмотрительно и разумно и очень благодарен Вам за то, что Вы молчите. Наша бедная старая Б.П.Б. так прославилась, что сама не рада. Третьего дня вечером, услышав по телефону голос моего шефа, я уж подумал, что мне не сносить головы. Но вчера, мне кажется, эта буря в стакане воды уже стала его забавлять. Я вчера возвратился домой в 11.30 вечера. На крыльце, прислонившись головой к косяку, сидел корреспондент "Геральда". Он ждал меня с половины восьмого и сказал, что охотно просидит здесь до утра, если утром я хоть приблизительно изложу ему Ваше письмо. Но я держался разумно и осмотрительно. На январском собрании было постановлено - не держать Тома и Гека в детских отделах, рядом с "Серебряным прииском маленькой Нелли" и "Домиком Дотти Димпла". Но книги эти никоим образом не "изъяты". Они будут стоять на открытых полках, среди беллетристики для взрослых, а читать таковую детям разрешается. С нетерпением жду завтрашнего вечера, когда увижу и услышу Вас в "Уолдорфе". Поскольку я ношусь с сумасшедшим планом - создать общенациональную библиотеку для слепых, - они там снизошли до того, что предоставили в мое распоряжение несколько лож. Я надеюсь, что придет и упомянутая Вами "молодая особа" - заведующая детским отделом, и еще кое-кто из сотрудников Б.П.Б. Мне очень жаль, что из-за меня Вам причинили столько беспокойства репортеры, но не тревожьтесь - я не сказал и не скажу им ни слова о содержании Вашего письма. А Вы уж не ябедничайте на меня, хорошо? С совершенным почтением Аза Дон Дикинсон. На следующий день я познакомился с ним в "Уолдорфе", где мы с Чоутом огласили наше воззвание о помощи слепым, и он оказался очень надежным и во всех отношениях приятным человеком. Теперь, с получением весточки из Франции, инцидент, надо полагать, исчерпан; в Англии на эту тему пошумели две-три недели тому назад, и в Германии тоже. Когда Гека Финна не трогают, он мирно бредет своей дорогой, время от времени то тут, то там калеча душу какому-нибудь ребенку; но это не страшно - в раю детей и без того будет предостаточно. Настоящий вред он приносит только тогда, когда благонамеренные люди принимаются его разоблачать. В такие периоды он сеет в детских душах ужас и смятение и уж тут не упускает случая - вредит сколько может. Будем надеяться, что со временем люди, действительно пекущиеся о подрастающем поколении, наберутся ума и оставят Гека в покое. 21 мая 1906 г. [СКАЧУЩАЯ ЛЯГУШКА] Моя литературная карьера началась в январе 1867 года. Я приехал из Сан-Франциско в Нью-Йорк в январе, и вскоре Чарльз Уэбб{244}, которого я знал в Сан-Франциско репортером "Бюллетеня", а потом издателем "Калифорниен", предложил мне издать сборник рассказов. Я еще не пользовался такой известностью, чтобы стоило издавать сборник, однако пришел в восторг и настолько пленился этим предложением, что дал свое согласие, если какой-нибудь энергичный человек избавит меня от труда собирать рассказы. У меня не было никакого желания делать это самому: с первых дней моего существования я ощущал пустоту на том месте, где полагается быть трудолюбию. Уэбб сказал, что я пользуюсь некоторой известностью на Атлантическом побережье, но я очень хорошо знал, что эта известность не так уж велика. Да и вся-то она основывалась на рассказе "Скачущая лягушка". Когда Артимес Уорд{244} проезжал по Калифорнии в 1865 или 1866 году и остановился в Сан-Франциско, где он должен был прочитать несколько лекций, я рассказал ему анекдот о скачущей лягушке, и он попросил меня записать его и послать в Нью-Йорк издателю Карлтону для пополнения маленькой книжки, которую Уорд подготовил к печати и которая была несколько маловата для назначенной за нее цены. Издатель получил рассказ вовремя, но не одобрил его и не пожелал тратиться на набор. Однако он не бросил рассказ в корзинку, а подарил его Генру Клаппу, а Клапп решил подать его на похоронах своей газеты "Сэтердей пресс", находившейся при последнем издыхании. "Скачущая лягушка" появилась в последнем номере этой газеты и была перепечатана газетами Америки и Англии. Она, конечно, стала широко известна и пользовалась еще известностью в то время, о котором я пишу, но я отлично сознавал, что знаменита только лягушка, но не я. Я был все еще неизвестен. Уэбб взялся составить сборник моих рассказов. Проделав эту работу, он передал сборник мне, и я понес его Карлтону. Я подошел к одному из продавцов, и тот с живостью перегнулся через прилавок, осведомляясь, что мне угодно, но, узнав, что я желаю продать, а не купить книгу, он сразу охладел на шестьдесят градусов, и я чуть не замерз около него. Я робко спросил, нельзя ли мне переговорить с мистером Карлтоном, и мне холодно ответили, что он у себя в кабинете. Тут оказалось много всяких затруднений и препятствий, но я все же перешагнул через этот барьер и попал во святая святых. Ах да, теперь припоминаю, как мне это удалось! Свидание с Карлтоном устроил мне Уэбб, иначе я никогда не перебрался бы через барьер. Карлтон встал и сказал резко и недружелюбно: "Ну-с, чем могу быть полезен?" Я напомнил ему, что меня пригласили для переговоров об издании моей книги. Он начал надуваться на моих глазах, все надувался и надувался - до тех пор, пока не приобрел размеров божества второй или третьей величины. Потом забили фонтаны красноречия, и две-три минуты я не видел его за водяной завесой. Это были слова, только слова, но они лились таким потоком, что затмили дневной свет. Наконец он сделал внушительный жест правой рукой, обведя ею всю комнату, и сказал: "Взгляните на эти полки. Все они полны книг, которые ждут издания. Вы думаете, мне нужны еще книги? Простите, мне они не нужны. Будьте здоровы". Прошел двадцать один год, прежде чем я снова увидел Карлтона. Тогда я жил с семьей в отеле Швейцергоф, в Люцерне. Он явился ко мне, дружески пожал мне руку и сказал без всяких предисловий: "Я, конечно, человек ничем не замечательный, но за мной числится такой поразительный поступок, что я, несомненно, заслуживаю бессмертия: я отказался напечатать вашу книгу и этим поставил себя вне конкуренции, как один из первых ослов девятнадцатого столетия". Лучше нельзя было извиниться, и я ему это сказал; а еще сказал, что я долго ждал случая отомстить ему, но что такая месть для меня слаще всякой другой и что в течение двадцати одного года я убивал его по нескольку раз в год, и каждый раз по-новому, и с каждым разом все мучительнее, но что теперь я умиротворен, счастлив и доволен, даже ликую, и что с этих пор я буду считать его истинным и верным другом и больше не стану его убивать. Я рассказал о своей неудаче Уэббу, и он мужественно ответил, что все Карлтоны в мире не помешают напечатать книгу, что он издаст ее сам и возьмет с меня только десять процентов прибыли. Так он и сделал. Он выпустил очень хорошенькую книжечку, синюю с золотом. Кажется, она у него называлась "Знаменитая скачущая лягушка округа Калаверас" и другие рассказы", цена 1 доллар 25 центов. Он заказал клише, набор и переплеты в типографии и продал ее "Америкен ньюс компани". В июне я отплыл в путешествие на пароходе "Квакер-Сити"{246}. Вернулся я в ноябре и нашел в Вашингтоне письмо от Блисса{246} из "Америкен паблишинг компани" в Хартфорде, в котором он мне предлагал пять процентов с книги, описывающей наши приключения, или десять тысяч долларов наличными по представлении рукописи. Я посоветовался с А.Д.Ричардсоном{246}, и он сказал: "Берите проценты". Я послушался и заключил договор с Блиссом. По договору я обязан был представить рукопись в июле 1868 года. Я написал книгу в Сан-Франциско и представил рукопись в срок. Блисс приготовил множество иллюстраций к книге и на этом успокоился. Срок издания книги по договору давно истек, но я не получал по этому поводу никаких объяснений. Время шло, а объяснений все не было. Я уехал в лекционное турне по Америке и в среднем по тридцати раз в день должен был отвечать на вопрос: "Когда же выйдет ваша книга?" Мне надоело изобретать все новые ответы на этот вопрос, а в конце концов ужасно надоел и самый вопрос. Тот, кто его задавал, сразу становился моим смертельным врагом, и я обычно нисколько этого не скрывал. Освободившись от лекций, я сейчас же поспешил в Хартфорд, узнать, в чем дело. Блисс сказал, что он тут ни при чем. Он хотел бы напечатать книгу, но директоры компании - упрямые старые чудаки; они опасаются. Они просматривали книгу, и большинство из них того мнения, что в книге имеются пассажи юмористического характера. Блисс сообщил мне, что их фирма никогда не издавала книг, внушающих подобного рода опасения, что директоры опасаются, как бы такая попытка не повредила репутации издательства, и что он связан по рукам и по ногам и не сможет выполнить нашего договора. Один из директоров, мистер Дрейк, или остатки того, что было когда-то мистером Дрейком, пригласил меня покататься с ним в кабриолете, и я поехал. Это была трогательная старая развалина, и то, что он говорил, было тоже трогательно. Дело было весьма щекотливое, и он довольно долго собирался с духом, прежде чем приступить к разговору, но наконец все-таки собрался. Он объяснил, в каком затруднении и отчаянии находится фирма, о чем я уже слышал от Блисса. Потом он уже без всяких околичностей попросил меня пожалеть его и фирму: взять обратно "Простаков за границей" и освободить издательство от договора. Я сказал, что на это не согласен, - тем и кончились разговор и катанье в кабриолете. Затем я предупредил Блисса, чтобы он брался за дело, иначе я подниму шум. Он внял предупреждению и пустил книгу в набор, а я прочел гранки. Потом опять долгое ожидание - и никаких объяснений. К концу июня (кажется, 1869 года) я потерял всякое терпение и телеграфировал Блиссу, что если книга не появится в продаже через двадцать четыре часа, то я взыщу с него судом за убытки. Куда девались все помехи! Около десятка экземпляров были переплетены и появились в продаже в указанный мною срок. Потом книгу начали расхватывать, спрос на нее все повышался и повышался. Через десять месяцев книга оплатила все долги фирмы, тираж ее был увеличен с двадцати пяти до двухсот тысяч, и она дала семьдесят тысяч долларов чистой прибыли. Так сказал мне Блисс, и если это была правда, то за свои шестьдесят пять лет он в первый раз сказал правду. Он родился в 1804 году. 23 мая 1906 г. [АМЕРИКЕН ПАБЛИШИНГ КОМПАНИ] Но вернемся к Уэббу. Когда я в ноябре 1867 года вернулся из путешествия на "Квакер-Сити", Уэбб сообщил мне, что "Скачущая лягушка" принята прессой очень благосклонно и, по его мнению, раскупается довольно бойко, но что он никак не может получить отчетную ведомость от "Америкен ньюс компани". Он сказал, что эта книга для него прямо горе, так как он печатал ее на свои личные средства, а теперь не может вернуть своих денег из-за того, что "Ньюс компани" увиливает и вообще ведет себя нечестно. Я искренне огорчился за Уэбба, огорчился тем, что он потерял свои деньги, оказав мне дружескую услугу, а до некоторой степени и тем, что он не может выплатить мне мою долю. Я заключил договор на "Простаков за границей" с "Америкен паблишинг компани". Потом, два-три месяца спустя, мне пришло в голову, что я нарушаю контракт: в нем был один пункт, по которому мне не разрешалось в течение года печатать мои книги в других издательствах. Разумеется, это не касалось тех книг, которые вышли из печати до заключения договора. Это известно всякому. А вот Мее не было известно, ибо я не имел обыкновения знать то, что следует знать, а также не имел обыкновения спрашивать других о том, чего не знаю. По своему невежеству, я решил, что нарушаю договор с Блиссом и что, как порядочный человек, я обязан навсегда изъять "Скачущую лягушку" из печати. С этой просьбой я и обратился к Уэббу. Он был согласен сделать по-моему на следующих условиях: 1) если я уступлю ему ту долю прибыли, которая причиталась мне; 2) если я уступлю ему безвозмездно все экземпляры "Скачущей лягушки", какие остаются на руках у "Ньюс компани", переплетенные и непереплетенные; 3) если я вручу ему восемьсот долларов наличными; а кроме того, он сам присмотрит за тем, чтобы матрицы были разбиты, и за эту услугу получит их стоимость, как за типографский лом. Металлический лом стоил десять центов фунт, а всего там набралось около сорока фунтов. Судя по этим деталям, Уэбб был не лишен коммерческих способностей. После этого Уэбб надолго ускользнул из поля моего зрения. Тем временем случай столкнул меня с директором "Америкен ньюс компани", и я спросил его, чем кончились нелады Уэбба с издательством. Он ответил, что в первый раз слышит о каких-то неладах. Тогда я объяснил ему, что Уэбб ни разу не мог ничего получить с издательства. Он сказал, что компания в положенное время аккуратно посылала Уэббу отчеты с приложением соответствующего чека. Он пригласил меня в контору, и из книги ведомостей я убедился, что он говорил правду. Уэбб с самого начала регулярно получал свою и мою долю и клал деньги в карман. К тому времени, когда мы с Уэббом произвели расчет, он был мне должен шестьсот долларов. Переплетенные и непереплетенные экземпляры "Скачущей лягушки", которые тогда перешли к нему от меня в наследство, были впоследствии проданы, и деньги эти он тоже положил себе в карман. В эту сумму входили и остальные шестьсот долларов, которые причитались мне по условию. Короче говоря, теперь я был писатель, и писатель не совсем безвестный, писатель, который выпустил в свет книгу, и - не разбогател от этого. Я был писатель, которому первая книга стоила тысячу двести долларов неполученных процентов, восемьсот долларов кровных денег и три доллара шестьдесят центов за разбитые матрицы, проданные на вес. С этой минуты я решил, что Уэбб больше издавать моих книг не будет, разве только если мне удастся выпросить денег взаймы на такую дорогую прихоть. После напечатания "Простаков за границей" я приобрел, хотя и не сразу, некоторую известность, и Уэбб имел возможность уведомить публику сначала, что это он меня открыл, а потом - что это он меня создал. Было единогласно решено, что я представляю собой весьма ценное приобретение для американского народа и литературы и что за это приобретение народ и литература должны питать к Уэббу глубочайшую признательность. Мало-помалу Уэбб и его высокие заслуги были забыты. Тогда на сцену выступил Блисс и "Америкен паблишинг компани" и установили непреложный факт, что это они меня открыли, потом - что это они меня создали, - и, следовательно, опять нужно было выражать благодарность. С течением времени нашлись и еще претенденты на эту важную заслугу. Они появлялись то в Калифорнии, то в Неваде, то в других местах, так что я наконец должен был убедиться, что меня открывали и создавали такое множество раз, как ни одно другое творение рук божиих. Уэбб верил в то, что он литератор. Быть может, ему удалось бы заразить этим суеверием весь мир, если бы он сам не испортил дела тем, что напечатал свои произведения. Они его выдали с головой. Проза была у него умилительно младенческая, стихи - немногим лучше; однако он продолжал жевать эту жвачку, пока не умер от умственного переутомления два года тому назад. Человек он был пустой, а по натуре и воспитанию - мошенник. Как лжец он был еще туда-сюда и врал не без успеха, но и тут не выдвинулся, потому что был современником Элиша Блисса, а когда дело доходило до вранья, Блисс мог затмить и стереть с лица земли целый континент Уэббов. Около 1872 года я написал еще одну книгу - "Налегке". С "Простаков" я получал пять процентов прибыли, что равнялось двадцати двум центам за каждый экземпляр. Теперь я получил несколько предложений от солидных фирм. Одна предлагала пятнадцать процентов, другая отдавала мне всю прибыль и довольствовалась популярностью, которую ей должна была принести моя книжка. Я послал за Блиссом, и он приехал в Элмайру. Если б тогда я смыслил в издательском деле столько, сколько смыслю теперь, я потребовал бы с него семьдесят пять или даже восемьдесят процентов чистой прибыли, и это было бы только справедливо. Но я решительно ничего не понимал в этом деле, а спросить у кого-нибудь поленился. Я сказал Блиссу, что не желаю расставаться с его фирмой и что каких-нибудь особенных условий мне не нужно. Я сказал, что, по-моему, мне следовало бы получать половину чистой прибыли, и Блисс с энтузиазмом ответил, что я совершенно прав, совершенно прав. Он вернулся к себе в гостиницу, составил там договор и на другой день привез его ко мне на дом. В нем я наткнулся на сюрприз. Там было сказано не "половина прибыли", а "семь с половиной процентов с цены каждого проданного экземпляра". Я попросил его объяснить, в чем дело. Я сказал, что мы договаривались не так. Он ответил: "Да, не так", но он изменил редакцию и поставил семь с половиной процентов, чтобы упростить дело: семь с половиной процентов с экземпляра и составят ровно половину прибыли; впрочем, если будет продано больше ста тысяч экземпляров, то доля издательства будет чуть-чуть больше моей. У меня оставались некот