вперед и скрылись из виду. И сразу, же наступила тишина, тысячи людей замерли в ожидании. Тишина была такой глубокой, что казалось, будто все вокруг окаменело, застыло, погрузилось в летаргический сон. В этом безмолвии можно было услышать трепет крыл пролетающего насекомого. Но вот своды собора вздрогнули от мощного пения четырехсот серебряных труб, и под стрельчатой аркой большого западного портала, словно в раме, появились Жанна и король. Сопровождаемые бурей восторженных приветствий, они медленно, рука об руку, двигались вперед. Взрывы радостных возгласов смешались с глухим рокотом органа и набегающими волнами сладостной мелодии хора. За Жанной и королем шел Паладин с развернутым знаменем в руках. Какая могучая фигура! Какая гордая, величавая осанка! Он знал, что на него смотрят, что тысячи глаз любуются его роскошным нарядом, прикрывающим доспехи. Рядом с Паладином шел сьер д'Альбре, представлявший особу коннетабля Франции. Он нес государственный меч. За ними по рангам следовали пэры Франции: трое принцев королевской крови, ла Тремуйль и юные братья Лавали. Затем двигалось высшее духовенство: архиепископ Реймский, епископы Шалонский, Лаонский, Орлеанский и еще какой-то епископ. Далее шел верховный штаб, все наши великие, прославленные полководцы и генералы. Каждому не терпелось взглянуть на героев. И, по мере их продвижения, среди грома и гула слышались здравицы: "Слава бастарду Орлеанскому!", "Да здравствует гнев божий - Ла Гир!" Достигнув назначенного места, процессия остановилась, и торжественный акт коронации начался. Он был продолжителен и производил сильное впечатление. Здесь было все: и молитвы, и гимны, и проповеди, все, что предусмотрено для данного случая. В эти волнующие часы Жанна стояла со своим боевым знаменем возле короля. Наконец, свершилось самое главное: король принял присягу и был миропомазан. Затем пышно разодетый сановник в сопровождении шлейфоносцев и прочих служителей приблизился к королю и, преклонив колено, поднес ему на подушечке корону Франции, предлагая взять ее. Король был в нерешительности, - да, да, он колебался. Его рука, протянутая к короне, повисла в воздухе. Но это длилось лишь одно мгновение, лишь один краткий миг, но как заметен бывает миг, который захватывает дух и останавливает сердцебиение у двадцати тысяч человек. Уловив на себе счастливый и благодарный взгляд Жанны, король улыбнулся, легко приподнял корону Франции и красивым жестом, полным величия и достоинства, возложил ее себе на голову. Ликование было неописуемое. Собор содрогался от здравиц и радостных воплей, гудения органа и пронзительного пения хора. А снаружи трезвонили колокола и грохотали пушки. Итак, осуществилась фантастическая, неправдоподобная, невероятная мечта крестьянской девушки - английское господство сломлено, наследник французского престола коронован. Жанна словно преобразилась; ее лицо озарилось неземным сиянием, когда она опустилась на колени перед королем и сквозь слезы взглянула на него. Губы ее дрожали, и она заговорила тихим, нежным голосом, полным счастья и грусти: - Наконец-то, милостивый король, свершилась воля божья: ты пришел в Реймс и получил корону, которая принадлежит по праву тебе и никому другому. Возложенная на меня миссия закончена; благослови же меня и отпусти с миром домой к матери, которая бедна, стара и нуждается во мне. Король поднял Жанну и перед всем народом, пылко. и красноречиво принялся прославлять ее великие подвиги. Он перечислил все ее титулы, еще раз утвердил ее в дворянском звании; равным графскому, и, в соответствии с ее новым достоинством, выделил ей слуг и свиту. Потом сказал: - Ты спасла корону. Говори, проси, требуй. Ты получишь все, что попросишь, хотя бы для этого потребовалось разорить мое королевство. Как это было щедро, как по-королевски! Жанна тут же опять опустилась на колени и сказала: - Тогда, милостивый король, если ты столь великодушен, повели, молю тебя, снять налоги с моей бедной, разоренной войной деревни. - Будет исполнено. Продолжай. - Это все. - Все? И ничего более? - Да. Других желаний у меня нет. - Но ведь это ничто, меньше даже, чем ничто. Проси, не бойся. - Мне не о чем больше просить, милостивый король. Не настаивай. Тебе известно мое желание. Король, казалось, впал в замешательство. Некоторое время он стоял молча, стараясь понять сокровенный смысл этого странного бескорыстия. Потом, гордо выпрямившись, сказал следующее: - Она спасла отечество и увенчала нас короной. И за это просит оказать ей лишь ничтожную милость, да и то не для себя, а для других. В этом мы усматривали истинное благородство! Сей поступок соответствует достоинству человека, душа и сердце которого таят сокровища во много раз ценнее тех, какие может предложить король, даже если бы ему пришлось отдать все, чем он располагает. Ее желание будет исполнено. А посему отныне повелеваем: Домреми, родную деревню Жанны д'Арк, Спасительницы Франции, прозванной Орлеанской Девой, освободить от всех податей отныне и навеки. Король умолк. И в тот же миг заиграли трубы, прославляя его добрые дела. Именно эта сцена, как вы помните, предстала Жанне в ее видениях еще там на пастбищах Домреми, и мы тогда же спросили у нее: чего бы она пожелала от короля, если бы ей когда-нибудь представился удобный случай? Были ей видения или нет - неважно: ее поступок свидетельствует о том, что несмотря на обилие благ, свалившихся на нее, она осталась таким же простым и бескорыстным человеком, каким была и прежде. Итак, Карл VII отменил навечно взимание налогов с деревни. Часто благодеяния королей и правительств теряют свою силу, их обещания забываются или умышленно нарушаются. Но вы, дети Франции, должны знать и гордиться, что на сей раз Франция честно сдержала свое слово. С того дня прошло шестьдесят три года. Шестьдесят три раза взимались налоги в той провинции, где находится Домреми, шестьдесят три раза все деревни этой провинции платили подати, за исключением Домреми. Сборщик податей и до сего времени никогда не появляется в Домреми. Село давно забыло, как выглядит этот безжалостный исполнитель, сеющий горе и слезы. Шестьдесят три податных книги были заполнены за это время, все они хранятся вместе с другими государственными документами, и желающие могут их увидеть. В начале каждой страницы этих шестидесяти трех книг стоит название деревни, а под названием - столбцы цифр, подробный перечень взысканных налогов. Лишь одна страница остается незаполненной. И это правда, это именно так. В каждой из шестидесяти трех книг есть страница, озаглавленная "Домреми", но под этим заголовком нет ни одной цифры. Вместо цифр значатся три слова, которые переписываются без изменений из года в год. Да, эта страница чиста, и кроме слов, начертанных в знак благодарной памяти, здесь ничего нет. Три трогательных слова: DOMREMI RIEN - LA PUCELLE "Домреми. Ничего - Орлеанская Дева". Как кратко, но как многозначительно! Это голос нации. В этих черствых документах вы слышите голос народа. Власти склоняются перед именем Девы и говорят своему исполнителю: "Сними шапку и проходи мимо - таково веление Франции". Да, обещание выполняется и, как сказал король, будет выполняться вечно [Все это точно выполнялось на протяжении более трехсот шестидесяти лет, однако самоуверенные предсказания восьмидесятилетнего старца не сбылись. Когда разразилась французская революция, об указе забыли и привилегия была отнята. Отнята и не восстановлена. Жанна ничего не просила для себя, но Франция свято чтит ее память; Жанна никогда не просила воздвигнуть ей монумент, но Франция расщедрилась и на это; Жанна никогда не просила построить ей церковь в Домреми, но Фракция строит ее; Жанна никогда не просила причислять ее к лику святых, но и это скоро свершится. Все, о чем не просила Жанна д'Арк, дается ей с избытком, лишь одна единственная милость, о которой она просила и которую ей оказали, была отнята у нее. В этом есть нечто глубоко волнующее. Франция задолжала Домреми сумму податей за столетие, и вряд ли найдется хоть один гражданин в этой стране, который был бы против возвращения этого долга. (Примечание М.Твена.)]. В два часа дня торжественный обряд коронации был завершен. Процессия, возглавляемая Жанной и королем, направилась к выходу. Они шествовали посредине собора под звуки фанфар и такие восторженные крики всех присутствующих, каких еще не слышало человеческое ухо. Так окончился третий по счету, великий день жизни Жанны. Эти дни стоят почти рядом - 8 мая, 18 июня, 17 июля. Глава XXXVI Никогда не забуду тех счастливых минут, когда мы, вскочив на коней, тронулись в обратный путь. В богатейших нарядах, с колыхающимися перьями на шлемах, мы продвигались между двумя рядами ликующего народа. Люди склонялись перед нами, точно нива под серпом жнеца, и на коленях приветствовали помазанника божьего и его спутницу, Освободительницу Франции. Проехав во всем блеске по главным улицам города, мы уже приближались к дворцу архиепископа, как вдруг у гостиницы "Зебра" натолкнулись на странное явление: на обочине дороги стояли, выделяясь из общей массы коленопреклоненных зрителей, два человека. Они стояли в первом ряду, остолбенев от удивления, и пристально смотрели на нас. Оба были в грубой крестьянской одежде. Двое стражей с алебардами, пылая гневом, бросились к ним, чтобы проучить их за непочтение. Они уже готовы были схватить их, как вдруг Жанна вскрикнула: "Стойте!" и, мгновенно соскользнув с седла, бросилась к одному из них с распростертыми объятиями, называя нежными именами и громко рыдая. То был ее отец, а стоявший с ним рядом - ее дядя Лаксар. Новость тотчас же облетела всех, вызвав бурю восторга, и в один миг два презренных, жалких плебея стали знаменитыми и известными. Все им завидовали, каждый стремился поскорее взглянуть на них, чтобы потом всю жизнь хвастаться, что ему выпало счастье видеть отца Жанны д'Арк и брата ее матери. Как легко она творила подобные чудеса! Она была, как солнце, лучи которого, разгоняя мрак, озаряли мир сиянием славы. - Подведите их ко мне, - сказал любезно король. И она подвела их. И все трое предстали перед королем. Она - улыбающаяся, счастливая, а они - растерянные, испуганные, комкали свои шапки в трясущихся руках. И тогда, на глазах у изумленной свиты и всего народа, король протянул им руку для поцелуя и сказал старому д'Арку: - Благодари бога, что ты отец этого дитяти, этого источника бессмертия. Ты носишь имя, которое останется в памяти благодарного человечества даже тогда, когда все короли будут забыты. Не подобает тебе обнажать голову перед бренным величием одного дня. Покрой ее! Поистине, он был великолепен, произнося эти трогательные слова. Затем он приказал позвать реймского бальи и, когда тот предстал перед ним, низко склонив обнаженную голову, король промолвил: -Эти двое - гости Франции! - и велел ему принять их со всем радушием. Но я должен заметить, что старый д'Арк и Лаксар так и остались в маленькой гостинице "Зебра". Бальи хотел переселить их в лучшую гостиницу, предоставить им разные удобства и окружить приятными развлечениями, но скромные жители села уклонились от предложенных благ и упросили бальи оставить их в покое. Всеобщее внимание и почет не доставили бы им удовольствия. Бедняги не знали даже, как себя держать, куда спрятать свои непослушные руки. Бальи старался изо всех сил. Он велел хозяину гостиницы отвести им целый этаж и приказал доставлять им без ограничений все, что они пожелают, возложив расходы на городскую казну. Кроме того, каждому из них он подарил лошадь и сбрую. От удивления, восхищения и гордости они не могли вымолвить ни слова; они даже не смели мечтать о подобном богатстве и никак не могли поверить сначала, что лошади живые и настоящие, что они не исчезнут, не развеются как дым. Впечатление от подарка было настолько сильным, что они без конца повторяли "мой конь", "мой конь" и ни о чем другом не желали говорить. Они наслаждались звучанием этих слов и смаковали их, причмокивая губами, при этом вытягивали ноги и, заложив большие пальцы в проймы жилетов, блаженствовали, как господь бог, когда он созерцает созвездия, плывущие по мрачным глубинам вселенной, сознавая, что все они принадлежат ему, и только ему. Это были самые счастливые, самые простодушные старики-младенцы, которых когда-либо видел свет. Во второй половине дня город давал грандиозный банкет в честь Жанны, короля, двора и главного штаба. В разгаре пиршества вспомнили об отце Жанны д'Арк и Лаксаре. В гостиницу были немедленно посланы гонцы с приглашением, но старики никак не решались пойти туда до тех пор, пока им не пообещали, что они будут сидеть отдельно, высоко на галерее, и лишь следить за происходящим. Они уселись рядышком и наблюдали за великолепным зрелищем. Чудесно, прекрасно, умилительно! Они до слез были растроганы теми невероятными почестями, какие воздавались их маленькой любимице, и тем, как свободно, спокойно и уверенно она сидела среди знати, выслушивая похвалы, сыпавшиеся на нее как из рога изобилия. Но это спокойствие было неожиданно нарушено. Ее сердца не тронули ни изящная речь короля, ни комплименты герцога Алансонского, ни восторженные признания Дюнуа; даже громовой голос Ла Гира, штурмом взявшего слово, нисколько не подействовал на нее. Но, как я уже сказал, нашлись силы, которым она не могла сопротивляться. В конце пиршества король поднял руку, требуя внимания, и ждал с поднятой рукой, пока не замер последний звук. Наступила глубокая, почти ощутимая тишина. И тогда в дальнем углу громадного высокого зала послышался грустный напев, и в торжественном безмолвии зазвучала нежная, чарующая мелодия нашей простой детской песенки о Волшебном Бурлемонском буке. Тут Жанна не выдержала и, закрыв лицо руками, зарыдала. Как видите, в одно мгновение ничего не осталось от ее серьезности и величия; она снова была маленькой пастушкой, перед которой раскинулись зеленые луга с пасущимися на них овцами. Картины же войны - кровь, страдания, смерть, безумие и ярость битв - все это лишь тяжелый сон. Какая могучая сила таится в музыке, этой волшебнице из волшебниц! Стоит ей взмахнуть своей палочкой и произнести магическое слово, как все реальное исчезает, а призраки фантазии, облекаемые в плоть, предстают перед вами. Этот приятный сюрприз придумал король. Должен признаться, он обладал многими хорошими качествами, которые, правда, редко проявлялись из-за интригана де ла Тремуйля и прочих льстецов, вращающихся около него. Король, желая избавить себя от забот и волнений, Во всем соглашался с этими интриганами, предоставляя им полную свободу действий. Вечером мы, представители личного штаба и земляки Жанны, встретились с ее отцом и дядей в гостинице. Сидя все вместе, мы пили крепкие напитки и вели непринужденную беседу о Домреми и наших земляках. Вдруг дверь распахнулась: принесли большой сверток от Жанны и велели не разворачивать его до ее прихода. Вскоре явилась и она сама. Отослав своих телохранителей, Жанна сказала, что займет одну из комнат отца и проведет ночь под одной с ним кровлей, как некогда в родном доме. При ее появлении мы, штабные, поднялись, вытянулись в струнку и стояли так, пока она не приказала нам сесть. Жанна обернулась и увидела своих стариков, которые также вскочили, но стояли в замешательстве и отнюдь не по-военному. Это было забавно, и она чуть не рассмеялась. Однако сдержала себя, не желая обидеть их. Жанна усадила их, села сама, устроившись поудобнее между ними, взяла каждого за руку и, положив их руки к себе на колени, сказала: - Оставим всякие церемонии, мы, как и прежде, - одна семья. Я покончила с великими войнами, вернусь вместе с вами домой и увижу... - Она умолкла, и на мгновение счастливое лицо ее стало печальным, - казалось, ее мучит какое-то сомнение или предчувствие. Вдруг ее лицо снова озарилось, и Жанна воскликнула в страстном порыве: - Ах! Скорее бы наступил этот радостный день! Домой, домой, вместе с вами! Отец изумленно спросил: - Как, дитя мое, неужели ты серьезно? Перестать творить настоящие чудеса, за которые все тебя славят? И ты готова оставить блестящее общество принцев и генералов, чтобы вновь превратиться в простую крестьянку, в ничто? Это же неразумно! - Удивляюсь и не понимаю. Что за странные речи? - сказал дядюшка Лаксар. - Раньше она меня удивляла, когда безудержно рвалась на войну, а теперь удивляет еще больше. Не хочет воевать и бросает службу! Говоря откровенно, я впервые в жизни слышу такое. Мне хотелось бы понять, что это значит. - Понять нетрудно, - ответила Жанна. - Я всегда была противницей страданий, и не в моей натуре причинять их. Распри и ненависть между людьми глубоко огорчали меня, а звон мечей и грохот орудий никогда не ласкали мой слух. Я хочу мира, покоя и благополучия для всех живущих на земле. Такая уж я есть! Разве могу я при этом помышлять о войнах и умиляться при виде пролитой крови, горя и скорби, которые приносит война? Но бог послал своих ангелов и возложил на меня эту миссию. Могла ли я ослушаться? Я выполнила свой долг. И не так уж много дел поручил мне господь. Всего лишь два: снять осаду Орлеана и короновать законного наследника в Реймсе. Дело сделано - и теперь я свободна. Разве при виде бедного сраженного солдата, будь то друг или враг, я не ощущала такой же боли, как и он, разве слезы его родных не жгли моего сердца? Это повторялось изо дня в день. Какое блаженство сознавать, что наступил час избавления и я не увижу больше этих кошмаров и мне не придется выносить эти пытки! Так почему же я не должна вернуться в родную деревню, стать такой же, как и была? Это же рай! А вы удивляетесь моему желанию! Ах, мужчины, мужчины! Вот моя мать поняла бы меня! Они ничего не могли возразить и некоторое время сидели молча, уставившись в пространство. Потом старик д'Арк сказал: - Твоя мать поняла бы - это правда. Я никогда не видел таких женщин! Она не находит себе места, волнуется и волнуется. Просыпается по ночам и думает о тебе, думает и волнуется. А когда шумит ветер и льет дождь, она стонет и приговаривает: "О боже, сжалься над ней, она ведь там одна со своими промокшими солдатами!" Когда же небо рассекают молнии и раздаются страшные раскаты грома, она вся дрожит и, заламывая руки, шепчет молитву: "Боже, спаси ее! Ведь это же, как те ужасные пушки и смертоносные стрелы! И она там мчится на коне, беззащитная, и нет меня там, чтобы заслонить ее!" - Бедная, бедная мама! Как мне жаль ее! - Да, очень странная женщина, я это не раз замечал. Когда в деревню приходит весть о победе и все радуются и гордятся, она мечется, как безумная, и расспрашивает только о тебе. Когда же узнает, что ты жива и здорова, падает на колени, иногда прямо в грязь, и благодарит бога не за дарованную победу, а за милосердие, проявленное к тебе, повторяя одни и те же слова: "Теперь все. Теперь Франция спасена. Теперь она вернется". А тебя все нет и нет, и она опять горюет. - Довольно, отец, у меня сердце разрывается. Зато, вернувшись в родной дом, я утешу ее. Все буду за нее делать, стану ее опорой и поддержкой, и ей не придется страдать из-за меня. Некоторое время беседа велась в том же духе; наконец дядя Лаксар промолвил: - Ты выполнила волю божью, дорогая, и теперь, можно сказать, со всеми в расчете. Это правда, и никто не посмеет этого отрицать. Но как посмотрит король? Ведь ты у него лучший воин. А вдруг он велит тебе остаться? Это был удар - и притом неожиданный. Жанна смутилась, задумалась, потом ответила скромно и просто: - Король - мой повелитель. Я - его слуга. Она умолкла и снова задумалась, но вскоре ее лучистые глаза заблестели по-прежнему и она воскликнула: - Прочь мрачные мысли! К чему предаваться унынию! Расскажите лучше, что делается дома. И старые болтуны развязали языки. Они говорили и о том и об этом, припоминая самые незначительные происшествия. Приятно было слушать их. Жанна по своей доброте пыталась и нас втянуть в разговор, но из этого, конечно, ничего не получилось. Ведь она была главнокомандующим, а мы - никто. Ее имя было на устах всей Франции, мы же были лишь невидимые пылинки; она была соратником принцев и героев, мы - никому не известные солдаты; она была выше всех знатных и великих мира сего, ибо сам господь указал ей путь. Словом, она была Жанной д'Арк, и этим сказано все. Для нас: она являлась божеством, а это значит, что нас разделяла бездонная пропасть, мы ей были не чета. Вы сами понимаете, что это было бы невозможна. И все же она была такой человечной, такой обходительной и любезной, такой веселой и очаровательной, такой искренней и непосредственной!.. Нет! Я слишком слаб! Бледны и бесцветны слова, чтобы воссоздать образ Жанны хотя бы частично. Эти старые простаки не понимали ее и не могли понять. Общаясь с простыми смертными, они подходили к явлениям с весьма ограниченной меркой. Оробев сначала, они быстро оправились, осмотрелись и увидели в ней обычную девчонку и ничего более. Поразительно! Меня бросает в дрожь при мысли, как спокойно, легко и свободно они чувствовали себя в ее присутствии, беседуя с ней, как с любой другой французской девушкой. Простодушный старик Лаксар как ни в чем не бывало сидел, развалясь в кресле, и болтал о таких пустяках, что нам было стыдно слушать. Ни он, ни отец д'Арк даже не подумали о том, что в обществе существует Этикет, который должен строго соблюдаться. Свой нелепый рассказ они считали важным и интересным, для нас же его познавательная ценность равнялась нулю. Все, что им казалось волнующим и трогательным, вовсе не было трогательным, а лишь вызывало смех. По крайней мере так мне казалось тогда и так мне кажется теперь. Да, я убежден, что это было именно так, поскольку их дурацкая болтовня рассмешила Жанну. И чем больше было в их рассказе печали, тем громче она смеялась. Паладин говорил, что и он расхохотался бы, если бы не присутствие Жанны. Ноэль Ренгессон утверждал то же самое. Старик Лаксар поведал нам о том, как недели две-три тому назад ему пришлось побывать на одних похоронах в Домреми. Все его лицо и руки были в красных пятнах, и старик обратился с просьбой к Жанне смазать их какой-нибудь целебной мазью. Пока Жанна занималась врачеванием, утешая, лаская и успокаивая дядюшку, он рассказал ей, как все произошло. Прежде всего он спросил, помнит ли она того черного теленка, который был у них еще тогда, когда она жила дома. Жанна сказала, что помнит хорошо и что он был очень мил и она его очень любила, и сразу же посыпались вопросы: а каков он теперь - здоровый, большой, красивый? Старик ответил: "Еще бы! Теперь это уже не теленок, а бычок, и такой резвый, что принимал участие в похоронах". Жанна удивилась: "Кто - бычок?" Старик пояснил: "Да нет, бычка не пригласили, пригласили меня, но и он принимал участие". А дело было так: дядя Лаксар ушел из дому и направился к Волшебному дереву. У дерева он прилег на травку в своей праздничной траурной одежде с длинной черной лентой на шляпе и вздремнул. Проснувшись, увидел по солнцу, что время уже позднее и нельзя терять ни минуты. В испуге он мгновенно вскочил и увидел бычка, щипавшего траву. И пришло ему в голову, что на этом животном он сможет добраться скорее и как раз успеет к выносу покойника. И вот он набрасывает на бычка уздечку, берет поводья, садится верхом и - в путь. Бычок, не привыкший к подобному обращению, забеспокоился. Он метался во все стороны, летел, как шальной, брыкался и мычал. Дядюшка Лаксар был в полной мере удовлетворен путешествием и хотел было уже отказаться от своей затеи, намереваясь пересесть на другого быка или в крайнем случае добираться какими-нибудь другими, более надежными средствами, да не осмелился. Ему стало жарко, и, хотя день был воскресный, он устал так, что едва дышал, а слезать не решался. А бычок, потеряв терпение, задрал повыше хвост и с диким ревом бросился вниз с холма. У самой деревни он опрокинул несколько пчелиных ульев. Пчелы черной тучей вылетели и устремились за ними. Они облепили бычка и злополучного всадника, кружились, жужжали и беспощадно жалили их. Бычок мычал, седок кричал... Обезумев от боли, они вихрем промчались по деревне и врезались в самую гущу похоронной процессии. Люди с воем бросились врассыпную, а пчелы вдогонку. Во мгновение ока от многолюдной процессии остался лишь один покойник. Наконец, бычок метнулся к реке и бултыхнулся в воду. Дядюшка Лаксар чуть не утонул, его выудили из реки, как рыбу. Он был искусан пчелами, и лицо его напоминало рисовый пудинг с изюмом. Рассказав о своем приключении, старый чудак обернулся и долго с недоумением смотрел на Жанну. Она, уткнувшись лицом в подушку, прямо умирала со смеху. - В чем дело, чего это она смеется? - спросил он. Старик д'Арк растерянно глядел на Жанну и, почесывая затылок, также признался, что ничего не понимает, - возможно, случилось что-нибудь такое, чего они не заметили. Оба старика думали, что эта история интересна и трогательна. А по-моему, она была только смешной и ни для кого не представляла интереса. Таково мое мнение и тогда и теперь. Что касается истории, то здесь нет ничего общего с историей, ибо задача истории - собирать важные и поучительные факты. Сие же странное и случайное событие ничему не учит, разве только тому, что не следует верхом на бычке отправляться на похороны. Но рассудительному человеку, конечно, не нужны подобные поучения. Глава XXXVII Теперь, как вы знаете, по указу короля эти милые, простодушные старики стали дворянами. Но они этого не понимали, не сознавали своего привилегированного положения. Такая честь была бесплотным призраком, не имела практического значения и никак не укладывалась в их головах. Нет, высокое звание их не волновало. Они думали только о своих лошадях, они ими жили. Лошади представляли собой нечто ощутимое, реальное, являлись бесспорным фактом и, конечно, произведут сильное впечатление в Домреми. Но вот кто-то вспомнил о коронации, и старый д'Арк заметил, что по возвращении домой они с удовольствием расскажут, что были в том городе, где свершилось это великое событие. - Как все же обидно! - сказала Жанна с огорчением. - Вы оба были здесь и не сообщили мне ни слова. Вы были в самом Реймсе! Ведь вы могли бы сидеть рядом с дворянами, вам все были бы рады, могли бы вблизи видеть весь обряд коронации, запомнить все подробности, - вот тогда было бы что рассказать дома. Ах, отец, почему ты обидел меня, почему не дал мне знать? Старик-отец был смущен, явно смущен и не знал, что и говорить. А Жанна, положив руки ему на плечи, смотрела ему в лицо и ждала ответа. Он должен был что-то сказать. И вдруг, тяжело дыша от волнения, старик прижал ее к своей груди и, с трудом выдавливая слова, промолвил: - Не смотри на меня так, дитя мое, и позволь своему старому отцу смиренно признаться тебе. Видишь ли, я... ты понимаешь, я не посмел. Откуда я мог знать, что все эти почести не вскружат твою молодую головку? Это же так естественно. Я мог бы опозорить тебя перед этими важными... - Отец! - А потом, я еще трусил, помня те жестокие слова, которые когда-то сказал тебе в своем греховном гневе. О избранница небес, отмеченная перстом всевышнего для свершения величайших воинских подвигов! В слепом гневе и невежестве я ведь грозил утопить тебя своими собственными руками, если ты возьмешься за неженское дело и опозоришь наше доброе имя. Ах, как я мог сказать тебе это, такой доброй, такой милой и славной девушке!.. Я боялся, потому что чувствовал за собой вину. Теперь тебе понятно, дитя мое? Прости меня... Видали вы такое? Даже у этого жалкого старика, у этого ограниченного деревенского краба, была своя гордость! Разве это не удивительно? Более того: у. него была и совесть, он имел понятие о справедливости и несправедливости, он был способен раскаиваться. Это кажется невозможным, невероятным, но это так. Я уверен, что наступит день, когда все поймут, что крестьяне - тоже люди. Да, да, - во многих отношениях они такие же существа, как и мы! И я верю, что когда-нибудь и сами они поймут это - и тогда!.. Тогда, мне кажется, они восстанут и, конечно, потребуют, чтобы их рассматривали как часть народа, в результате чего начнется великая смута. Всякий раз, когда в книгах или в королевских манифестах встречаешь слова "нация", "народ", то представляешь себе только высшие классы, только их, никакой другой "нации" мы не знаем, для нас и для королей другой нации не существует. Но с того дня, когда я увидел, что старик д'Арк, этот крестьянин, чувствовал и поступал точно так же, как и я, если бы был на его месте, у меня сложилось убеждение, что наши крестьяне совсем не вьючные животные, не рабочий скот, созданный милостивым богом, чтобы добывать хлеб насущный и прочие блага для "нации", а нечто большее и лучшее. Вы не верите? Ну, что же, - дело ваше. Так уж мы воспитаны, а каково воспитание, таков и образ мыслей. Что касается меня, то я благодарен этому случаю за то, что он просветил меня, и никогда об этом не забываю. Постойте, на чем же я остановился? Старость всегда не в ладу с памятью: потеряешь мысль, а потом лови, ищи ее. Кажется, я уже говорил, что Жанна успокоила старика. Конечно, а что же ей еще оставалось делать? И напрасно я это повторяю. Она приласкала, приголубила, утешила его, и воспоминание о причиненной ей когда-то жестокой обиде улетучилось, исчезло. По крайней мере на то время, пока она жива. Позже он вспомнит об этом - да, да, и как еще вспомнит! Боже мой, как жалят и жгут несправедливые слова, сказанные в прошлом невинному человеку, которого уже нет в живых. Терзаясь угрызениями совести, мы повторяем с тоской: "Ах, чего бы только не дал, чтобы вернуть их!" Но, жалей не жалей, а, знаю из опыта, это не поможет. По-моему, лучше всего не говорить обидных слов вообще. И не я один придерживаюсь такого мнения. Оба наших рыцаря утверждали то же самое. А еще один человек в Орлеане, - нет, кажется, это было не в Орлеане, а где-то в Божанси, словом, в одном из этих мест, но скорее всего в Божанси, - так вот, этот человек высказался в том же духе, словно прочитал мою мысль, - смуглолицый человек, косоглазый, и, помнится, одна нога у него была короче другой. Звали его, - что же это такое? - не могу вспомнить, как его звали, а ведь минуту тому назад помнил его имя. Оно начинается с буквы... нет, не помню, с какой буквы оно начинается. Ну, не важно; как-нибудь вспомню и скажу вам. Вскоре старик-отец стал расспрашивать Жанну, как она себя чувствовала, находясь в гуще боя, когда кругом сверкали и звенели скрещенные мечи, мелькали копья, когда все кололи и рубили и на ее щит градом сыпались удары, когда из мертвенно бледного, рассеченного поперек лица ближайшего солдата прямо ей на грудь брызгала горячая кровь, когда внезапно первые ряды конницы, не выдержав яростного лобового натиска неприятеля, попятились назад и вокруг валились наземь выбитые из седел воины, когда боевые знамена, падая из мертвых рук, то тут, то там прикрывали поверженных, заслоняя на мгновение картину ожесточенной схватки, и когда в этом движущемся, грохочущем, обезумевшем скоплении людей и животных, в общей сумятице подковы лошадей погружались в еще теплые, живые тела и в ответ раздавались ужасные вопли и стоны; и, наконец, - как она держалась, когда поднялась паника, отступление, бегство, а вдогонку - смерть и ад?.. Старик при этом сам все больше и больше входил в азарт, его язык вращался, как мельница; расхаживая взад и вперед, он сыпал вопрос за вопросом, ни на один не Ожидая ответа; в конце концов он умолк, отвел Жанну на середину комнаты, отступил назад и, критически осмотрев ее, сказал: - Нет, не понимаю. Никак не возьму в толк, - ведь ты такая маленькая, маленькая и хрупкая. Сегодня, когда ты была в доспехах, они еще придавали тебе некоторую воинственность, но в этих красивых шелках, в этом бархате ты выглядишь как нарядный паж, а не как грозный рубака, воин-гигант, который предводительствует полчищами и мчится на коне в облаках дыма, среди грома и пламени. Хотел бы я хоть раз увидеть тебя в бою, чтобы рассказать обо всем твоей матери! Быть может, тогда бы она успокоилась, бедняжка. Научи-ка меня владеть оружием, ремеслу солдата, чтобы я мог все объяснить ей. И она исполнила его желание. Она дала ему копье и, показав все основные приемы обращения с ним, заставила своего ученика маршировать и даже делать выпады. Он, неповоротливый и мешковатый, шагал с непривычки весьма неуклюже и столь же неуклюже проделывал упражнения с копьем. Но он не сознавал этого и был вполне доволен собой; его очаровывали и возбуждали краткие, выразительные слова команды. Если бы искусство воина состояло лишь в том, чтобы иметь гордый и счастливый вид, ручаюсь, он мог бы послужить для всех образцом. Потом ему захотелось научиться фехтованию на рапирах. Но, конечно, для этого он был слишком стар. Приятно было смотреть, как Жанна владела рапирой, и старику было далеко до нее. Он пугался самого вида рапиры и только увертывался от ударов, метался из стороны в сторону, как женщина, которая теряет голову, обнаружив в комнате летучую мышь. Для смотра он был никудышен. Вот если бы на его месте был Ла Гир! Я видел не раз, как он фехтовал с Жанной. Правда, Жанна легко побеждала его, но зрелище всегда было захватывающим. Ла Гир был превосходным фехтовальщиком, но какой быстротой и ловкостью обладала Жанна! Вот она стоит вытянувшись, пятки вместе, над головой изогнутая дугою рапира: в правой руке - эфес, в левой - пуговка. А напротив - старый вояка: корпус вперед, левая рука за спиной, в вытянутой правой руке вздрагивающая на весу рапира; пристальный взгляд устремлен на противника. И вдруг, в одно мгновение, она делает молниеносный прыжок вперед - назад, и опять стоит на прежнем месте, высоко подняв изогнутую дугой рапиру. Ла Гир получил точный удар, но зритель успел лишь заметить, что в воздухе что-то слабо блеснуло, и больше ничего. Чествуя гостей, мы пускали кубок по кругу, к удовольствию бальи и хозяина гостиницы. Оба старика, Лаксар и д'Арк, чувствовали себя за столом отлично, пили охотно, но в меру. Они показали нам гостинцы, закупленные для родных в деревню - незатейливые, дешевые вещицы, которым весьма обрадуются дома. При этом они вручили подарки и Жанне: оловянный образок пресвятой богородицы от священника Фронта и небольшую голубую шелковую ленту от матери. Жанна обрадовалась, как ребенок, и - все это заметили - была тронута до глубины души. Она расцеловала эти скромные вещицы, словно ей вручили редчайшие драгоценности. Образок она прикрепила к камзолу, и, послав слугу за своим шлемом, стала повязывать ленту на шлем то так, то этак, то еще иначе; и всякий раз, укрепив ленту по-новому, она надевала шлем на руку и проверяла эффект, наклоняя головку то в одну сторону, то в другую, как птичка, поймавшая нового жучка. Она призналась, что не прочь снова идти в бой; теперь она сражалась бы с удвоенным мужеством, имея при себе предмет, освященный прикосновением матери. Старик Лаксар выразил надежду, что она опять пойдет на войну, но сперва пусть побывает дома, где все ее с нетерпением ждут. - Они гордятся тобой, дорогая! - сказал Лаксар. - Гордятся так, как никогда ни одна деревня на свете не гордилась кем-либо из своих односельчан. И это законно и разумно, ибо никогда еще деревня не выдвигала такого человека, как ты, - человека, которым можно гордиться и притом называть своим. Странно и вместе с тем замечательно: теперь у нас твое имя дают всякому живому существу, появившемуся на свет, конечно, если это не нарушает приличий. Прошло лишь полгода, как ты ушла от нас и как о тебе разнеслась добрая молва, - и прямо поражаешься, скольких новорожденных в нашем округе назвали при крещении твоим именем. Сначала просто давали имя Жанна, потом Жанна Орлеанская, потом Жанна-Орлеан-Божанси-Патэ, а в дальнейшем, конечно, младенцы будут именоваться полным перечнем твоих подвигов, включая и коронацию в Реймсе. То же самое и с животными. Все знают, как ты любишь животных, и желая оказать тебе честь, каждому божьему созданию стараются дать твое имя. И это настолько вошло в привычку, что стоит вам выйти во двор и позвать: "Жанна, поди сюда!" - как тут же возле вас соберется дюжина кошек и всякой иной твари; и каждая из них думает, что зовут только ее, а все вместе надеются, что, если даже произошла ошибка, им все же перепадет лакомый кусочек. А тот котенок, помнишь, - последний, которого ты где-то подобрала и приютила у себя, - он тоже носит твое имя и взят на воспитание отцом Фронтом; теперь он вырос и такой баловень! Им гордится все село; люди идут за десятки миль, чтобы взглянуть на знаменитую кошку, некогда принадлежавшую Жанне д'Арк. Это тебе всякий скажет, а однажды, когда какой-то прохожий запустил в нее камнем - разумеется, он не знал, что кошка твоя, - вся деревня, от мала до велика, возмутилась. Мерзавца схватили и не долго думая повесили. Тогда отец Фронт... Но тут его прервали. Вошел гонец от короля с посланием к Жанне, которое я немедленно прочел. В послании король сообщал, что, поразмыслив и посоветовавшись с военачальниками, он считает своим долгом просить Жанну остаться по-прежнему во главе армии и взять обратно ходатайство об отставке. При этом он хотел бы знать, не прибудет ли она безотлагательно в штаб и не сможет ли присутствовать на военном совете. И, как только я закончил чтение, где-то рядом за окном благодатную тишину ночи нарушила дробь барабанов, послышалась команда, и мы догадались: приближалась охрана, чтобы ее сопровождать. Глубокое огорчение омрачило ее лицо, но лишь на мгновение; потом это выражение сразу же исчезло. И вместе с ним исчезло милое видение скромной девушки, тоскующей по дому и родным. Перед нами снова была Жанна д'Арк, главнокомандующий армией, готовая приступить к исполнению своих обязанностей. Глава XXXVIII Совмещая двойную должность пажа и секретаря, я отправился вместе с Жанной. Она вошла в зал заседаний совета с видом опечаленной богини. Как изменилось это резвое дитя! Совсем недавно оно забавлялось лентой и весело хохотало, слушая рассказ о злоключениях глуповатого крестьянина, которому вздумалось примчаться на похороны верхом на искусанном пчелами быке. От прежней непосредственности не осталось и следа. Жанна подошла прямо к столу и остановилась. Ее взгляд скользил по лицам присутствующих и там, где он задерживался, одних озарял, как факелом, других обжигал. Она знала, кому нанести удар, и, кивнув генералам, проговорила: - Разговор будет не с вами, не вы добивались созыва военного совета, а с ними, - и Жанна обратилась к ближайшим советникам короля. - Да, именно с вами, - продолжала она. - Военный совет! Удивительно, право. У нас один-единственный, да, да, один лишь путь, а вы созываете военный совет! Военные советы имеют смысл, если необходимо принять решение при наличии двух или нескольких сомнительных направлений, иначе они бесцельны. К чему же созывать военный совет, когда у нас только один путь? Представьте себе: человек в лодке, а его семья - за бортом, и вместо того чтобы ее спасать, он плывет к своим приятелям и спрашивает, как ему лучше поступить. Военный совет! Боже правый, что же на нем решать, что? Она умолкла и бросила на ла Тремуйля суровый, испепеляющий взгляд. Сердца присутствующих забились сильнее,