таких успехов. - Я знаю их всех, сэр. Я знаю их жен и детей, вплоть до грудных младенцев; я позаботился даже о том, чтобы завязать хорошие отношения с их лакеями. Нет ни одного члена конгресса, которого я бы не знал очень хорошо, даже близко. - Прекрасно. А видели ли вы их подписи? Узнали бы вы их почерк? - Я знаю их почерк не хуже своего собственного, я вел с ними достаточно широкую переписку. Подписи их я тоже прекрасно знаю и даже инициалы. Президент открыл сейф и вынул оттуда какие-то письма и бумаги, затем сказал: - Ну вот, например, взгляните: как, по-вашему, это письмо подлинное? Узнаете вы эту подпись? А эту? Можете вы сказать, чье имя скрывается за этими инициалами и не подделаны ли они? Гарри был ошеломлен. От того, что он прочитал в письмах, у него голова пошла кругом. Но наконец подпись, которую он увидел под одним из писем привела его в себя: его лицо даже озарилось улыбкой. - Вас удивляет это имя? - спросил президент. - Вы никогда ни в чем не подозревали этого человека? - Теперь-то мне понятно, что я должен был сразу заподозрить его, но тогда мне это и в голову не приходило. Ну и дела! Как у вас только хватило духу обратиться к нему? - А как же иначе, мой друг? Без него мы ничего не предпринимаем. Он, так сказать, наша опора. Ну, какое впечатление производят на вас эти письма? - Потрясающее! Каким же я был идиотом! - Зато, надо полагать, вы приятно провели время в Вашингтоне, - сказал президент, собирая письма, - разумеется, так оно и было. Немногие сумели бы протащить билль о бюджетном ассигновании, не купив ни одного... - Послушайте, господин президент, довольно об этом. Я беру назад все свои слова. Поверьте, теперь я уже не такой дурак, каким был пять минут назад. - Надеюсь, что так. Я даже уверен, что это так. Но имейте в виду, письма я показал вам под строжайшим секретом. Можете сколько угодно говорить о самих обстоятельствах дела, но не называйте никому никаких имен. Надеюсь, на вас можно положиться? - Ну конечно. Я понимаю, как это важно. Ни одно имя не получит огласки. Но давайте вернемся к началу нашего разговора: похоже, что вы сами этого ассигнования и в глаза не видали? - Только десять тысяч долларов и ни цента больше. Мы по очереди пытались сдвинуть дело с мертвой точки в Вашингтоне, и если бы мы потребовали за это какого-нибудь вознаграждения, ни один доллар из этих десяти тысяч не дошел бы до Нью-Йорка. - Представляю, в какой переплет вы бы попали, если бы не провели сбор платежей. - Еще бы. Вы не подсчитали, на какую сумму нам пришлось раскошелиться в общем итоге? - Нет, я как-то не подумал об этом. - Ну, так давайте подсчитаем: Израсходовано в Вашингтоне, скажем . . . . . . 191008 Печатная реклама и прочее, примерно . . . . . 118000 Благотворительные взносы, скажем . . . . . . . 16000 -------------- Итого: 325000 На покрытие этих расходов мы имели: Ассигнование . . . . . . . . . . . . . . . . 200000 Десятипроцентный сбор с основного капитала в 1000000 долларов . . . 100000 -------------- Итого: 300000 В результате на сегодняшний день за нами еще двадцать пять тысяч долларов долга. А ведь жалованье служащим все еще идет, и задолженность по газетной и прочей рекламе продолжает накапливаться. Воображаю, как все будет выглядеть еще через месяц. - А что потом? Полный крах? - Ни в коем случае. Взыщем повторные платежи. - Понятно. Но это ужасно. - Ничуть. - Как ничуть? Где же выход? - Как вы не понимаете? Обратимся за новым ассигнованием. - К черту ассигнования! Они дают меньше того, во что обходятся. - Со следующим будет иначе. Мы попросим полмиллиона, получим его и уже через месяц обратимся за целым миллионом. - Да, но сколько это будет стоить? Президент улыбнулся и нежно погладил стопку секретных писем. - Все эти люди будут вновь избраны в конгресс следующего созыва. Нам не придется платить им ни цента. Мало того, для нас они готовы будут лезть из кожи вон - это и им самим может пойти на пользу. Гарри погрузился в раздумье и через некоторое время сказал: - Мы посылаем миссионеров в разные страны просвещать темных и невежественных туземцев. Насколько было бы дешевле и проще привозить их всех сюда и давать им возможность вкусить нашей цивилизации у самых ее истоков. - Совершенно согласен с вами, мистер Беверли. Вам уже пора? Ну что ж, всего хорошего. Будете проходить мимо - заглядывайте ко мне; всегда буду рад осведомить вас о ходе наших дел, насколько смогу. Письмо, которое Гарри отослал в Хоукай, было не слишком пространным, но в нем содержались все убийственные цифры, приведенные в вышеизложенном разговоре. Полковник очутился в весьма затруднительном положении: вместо того чтобы получить тысячу двести долларов жалованья, он оказался соответчиком за долг в девять тысяч шестьсот сорок долларов, не выплаченных рабочим, не говоря уж о долге компании на сумму чуть ли не в четыре тысячи долларов. Сердце Полли едва не разорвалось от огорчения, и "хандра" вновь овладела ею с прежней силой, - ей пришлось выйти из комнаты, чтобы скрыть хлынувшие потоком слезы. И еще в одном доме поселилась в тот день скорбь, ибо на имя Луизы тоже пришло письмо. В последнюю минуту Вашингтон отказался взять сорок тысяч долларов за теннессийскую землю и потребовал сто пятьдесят тысяч! Сделка не состоялась, и теперь он рвал на себе волосы, проклиная собственную глупость. Но он писал, что человек, предложивший ему эту сумму, возможно, скоро вернется в столицу, и тогда уж он обязательно продаст ему землю, даже если придется уступить ее за десять тысяч долларов. Луиза поплакала - и, по правде говоря, не один раз, - а домашние ее были достаточно чуткими, чтобы не расстраивать ее еще больше лишними разговорами. Отцвела весна, наступило лето, и, по мере того как проходила одна жаркая неделя за другой, настроение полковника постепенно улучшалось, так как строительство железной дороги быстро двигалось вперед. Но потом что-то случилось. До сих пор Хоукай ничего не вносил в фонд железнодорожной компании, считая, что крупные деловые операции, совершающиеся в городе, и без того послужат для железной дороги достаточной притягательной силой; но вдруг город переполошился, и не успел полковник Селлерс понять, что произошло, как хоукайцы в панике вырвались вперед и купили такое количество железнодорожных акций, что Наполеон со всеми своими приманками потерял всякий интерес для железной дороги, и вместо того чтобы свернуть на многие мили в сторону и превратить грязные хляби Пристани Стоуна в блестящую столицу, она предпочла двинуться по сравнительно прямому пути в Хоукай. Над головой полковника грянул гром. После всех его тщательно разработанных планов, после того как он столько времени усердно работал головой и языком, привлекая всеобщее внимание к своему детищу и вербуя повсюду его сторонников, после того как он непрестанно трудился не покладая рук и неустанно бегал, не жалея ног, - после всех его блестящих надежд и громких пророчеств фортуна повернулась к нему спиной, и все его воздушные замки мгновенно рухнули. Торжествующий Хоукай оправился от испуга и возликовал, а Пристань Стоуна впала в ничтожество. Приближалась осень, и немногочисленные жители Пристани Стоуна один за другим стали собирать свои пожитки и разъезжаться кто куда. Никто больше не покупал земельных участков, уличное движение замерло, и местечко снова погрузилось в мертвую спячку; газета "Уикли телеграф" безвременно сошла в могилу, осторожные головастики вернулись из ссылки, лягушки снова затянули свою извечную песню, невозмутимые черепахи, как в доброе старое время, грели спины на берегу или на корягах, благословляя свои мирные дни. ГЛАВА XXIX ФИЛИП РАЗВЕДЫВАЕТ УГОЛЬНЫЕ МЕСТОРОЖДЕНИЯ В ИЛИОНЕ Mihma hatak ash osh ilhkolit yakni ya hlopullit tvmaha holihta vlhpisa, ho kvshkoa untuklo ho hollissochit holisso afohkit tahli cha. Chosh., 18, 9*. ______________ * И люди пошли, прошли по земле, и описали ее, по городам ея, на семь уделов, в книге... - Библия, Книга Иисуса Навина, 18, 9 (на языке индейцев чоктау). Филип Стерлинг ехал в Илион в штате Пенсильвания. Это была небольшая станция, ближайшая к участку необработанной земли, который мистер Боултон поручил ему обследовать. В последний день путешествия, когда поезд после очередной остановки в большом городе только что отошел от перрона, в вагон первого класса робко вошла новая пассажирка и, осмотревшись, нерешительно села на свободное место. Филип видел в окно, что какой-то джентльмен помогал ей войти в вагон, когда поезд уже трогался. Вскоре появился проводник и, не дожидаясь объяснений, грубо обратился к пассажирке: - Вам здесь оставаться нельзя. Это место занято. Перейдите в другой вагон. - Я и не собиралась занимать это место, - ответила она, вставая. - Я присела только на минутку, пока мне не укажут другое. - В этом вагоне свободных мест нет. Вагон переполнен. Вам придется уйти. - Простите, сэр, - умоляюще проговорила женщина, - но я думала... - Меня не интересует, что вы там думали. Немедленно перейдите в другой вагон. - Поезд идет так быстро, разрешите мне остаться здесь до следующей остановки. - Дама может занять мое место! - воскликнул Филип, вскакивая на ноги. Проводник обернулся к Филипу, спокойно и не спеша оглядел его с ног до головы, всем своим видом выражая бесконечное презрение; потом, не говоря ни слова, повернулся к нему спиной и снова обратился к пассажирке: - Некогда мне с вами разговаривать. Переходите сейчас же. Обескураженная и испуганная его грубостью, женщина направилась к двери, открыла ее и вышла на площадку. Поезд мчался, раскачиваясь из стороны в сторону, расстояние между вагонами было довольно большим, а переход даже не защищен решеткой. Пассажирка ступила на площадку, но в этот момент налетел порыв ветра, да еще и вагон качнуло на стыке - она потеряла равновесие и упала! Женщина неминуемо очутилась бы под колесами, если бы Филип, шедший за ней по пятам, не схватил ее за руку и не поднял. Затем он помог ей перейти в другой вагон, нашел свободное место и, выслушав смущенные слова благодарности, вернулся к себе. Проводник еще не кончил собирать билеты и, увидев Филипа, пробормотал что-то о носах, которые суются не в свои дела. Филип подошел к нему и резко сказал: - Только скотина, подлая скотина может так обращаться с женщиной! - Уж не собираетесь ли вы устроить по этому поводу скандал? - осклабился проводник. Вместо ответа Филип размахнулся и ударил его по лицу с такой силой, что он перелетел через толстого пассажира, удивленно взиравшего на смельчака, решившего спорить с проводником, и ударился о противоположную стенку вагона. Встав на ноги, он тотчас дернул сигнальную веревку, крикнул: "Ну, я вам покажу, черт вас побери!" - распахнул дверь и позвал двух тормозных, а когда скорость поезда уменьшилась, заорал: - Убирайтесь из поезда! - И не подумаю. У меня такое же право ехать в нем, как и у вас. - Сейчас увидим, - ответил проводник, подходя к Филипу вместе с тормозными. Пассажиры пытались протестовать, некоторые даже возмущались: "Это безобразие", - как всегда бывает в таких случаях, но ни один и не подумал защитить Филипа. Железнодорожники схватили его, стащили с сиденья, поволокли по проходу, раздирая на нем одежду, и вытолкнули из вагона, выкинув вслед пальто, зонтик и саквояж. Поезд пошел дальше. Пыхтя и отдуваясь, побагровевший проводник с победоносным видом прошел по вагону, бормоча: "Щенок! Я ему покажу!" Когда он исчез, пассажиры начали громко выражать свое возмущение и даже поговаривали о том, что хорошо бы составить протест, но дальше разговоров дело не пошло. На следующее утро в гувервильской газете "Пэтриот энд Клэрион" появилась следующая "корреспонденция": ЗА ШИВОРОТ И В БОЛОТО Наш корреспондент сообщает, что вчера, когда дневной экспресс отходил от Г..., некая дама! (да простит нам бог восклицательный знак) беззастенчиво пыталась пробраться в переполненный вагон люкс. Проводник Слам - старый воробей, которого на мякине не проведешь, - вежливо сообщил даме, что свободных мест в вагоне нет, а когда она продолжала настаивать на своем, убедил ее перейти в другой, более подходящий для нее вагон. Но тут какой-то юнец из восточных штатов раскипятился, словно шанхайский петушок, и осыпал проводника отборной бранью. Мистер Слам с обычной для него обходительностью ответил юному наглецу изящным хуком слева; наш петушок был так поражен, что тотчас начал шарить по карманам в поисках оружия. Тогда мистер Слам деликатно приподнял юнца за шиворот, донес его до двери и опустил у самой подножки на мягкую кочку, чтобы тот поостыл на досуге. Мы еще не получили известий о том, выбрался наш молодчик из Баскомского болота или нет. Проводник Слам - один из самых вежливых и энергичных служащих на всей дороге, но не вздумайте сыграть с ним какую-нибудь шутку: он этого не допустит, будьте уверены. Как нам стало известно, железнодорожная компания поставила новый паровоз на семичасовой поезд и заново отделала в нем вагон первого класса. Для удобства публики дирекция не жалеет затрат. Филип никогда раньше не бывал в Баскомском болоте и, не найдя в нем ничего привлекательного, покинул его без малейшего промедления. Когда последний вагон прошел мимо него, Филип выкарабкался из грязи и колючего кустарника на полотно. Он был так взбешен, что даже не чувствовал боли от ушибов. Разгоряченный - в буквальном и в переносном смысле этого слова, - он шагал по шпалам и мрачно размышлял о том, что железнодорожная компания наверняка не позволила бы ему шагать по путям, если бы знала, что во время потасовки он потерял проездной билет. Филипу пришлось пройти около пяти миль, пока он наконец добрался до маленькой станции, где в ожидании поезда у него было достаточно времени для размышлений. Сначала он пылал местью: он подаст на компанию в суд, он заставит ее заплатить кругленькую сумму... Но тут он вспомнил, что не знает имен свидетелей происшествия, и понял, что поединок с железнодорожной компанией заранее обречен на полную неудачу. Тогда он решил подстеречь проводника на какой-нибудь станции и задать ему хорошую трепку или же получить трепку самому. Но когда Филип поостыл, этот план показался ему недостойным джентльмена. Разве подобает джентльмену расправляться с такими типами, как этот проводник, их собственными средствами? Рассудив так, Филип задал себе вопрос: а не глупо ли он себя вел с самого начала? Он не жалел о том, что ударил проводника, - пусть помнит. Но в конце концов разве нельзя было действовать иначе? Вот, пожалуйста: он - Филип Стерлинг, называющий себя джентльменом, - затевает потасовку с простым проводником из-за женщины, которой раньше и в глаза не видал. Чего ради он поставил себя в такое глупое положение? Разве он не выполнил долг джентльмена, предложив ей свое место? Разве он не спас ее от несчастного случая, может быть, даже от смерти? А проводнику достаточно было сказать: "Вы по-скотски обошлись с дамой, сэр, и я сообщу о вашем поступке куда следует". Другие пассажиры, которые видели все, что произошло, охотно подписали бы вместе с ним жалобу, и он бы наверняка чего-нибудь добился. А теперь что? Филип оглядел свою порванную одежду и с досадой подумал, что зря так опрометчиво вступил в драку с железнодорожным самодержцем. На той же маленькой станции Филип разговорился с человеком, который оказался местным мировым судьей, и рассказал ему о своем приключении. Судья, человек мягкий и отзывчивый, с интересом выслушал Филипа. - Чтоб им пусто было! - воскликнул он, когда Филип закончил свой рассказ. - Как вы думаете, сэр, можно тут что-нибудь сделать? - Боюсь, толку не будет. Не сомневаюсь, что каждое ваше слово - сущая правда, но суд ничего вам не даст. Железнодорожная компания всех тут скупила, а заодно и федеральных судей. Подумаешь - одежонку попортили! Как говорится: "Чем меньше сказано - тем легче все исправить". С компанией вам ни за что не сладить. Прочитав на следующее утро в газете "Пэтриот энд Клэрион" юмористический отчет о происшествии, Филип еще яснее увидел, как безнадежна всякая попытка добиться справедливости в борьбе с железной дорогой. Несмотря на все это, совесть продолжала мучить Филипа и твердить ему, что он обязан передать дело в суд, даже если наверняка его проиграет. Он считал, что ни он сам, ни кто-либо другой не имеет права прислушиваться к голосу своих чувств, или стесняться, когда у него на глазах попирают законы родины. Он полагал, что в подобных случаях долг каждого гражданина - отложить личные дела и посвятить все свое время и силы тому, чтобы добиться примерного наказания нарушителей закона; он знал, что ни в какой стране невозможно установить порядок, если все ее граждане до единого не будут свято помнить, что они должны сами стоять на страже закона и что судейские чиновники - лишь орудие его выполнения. В конечном счете Филип вынужден был признать, что он - плохой гражданин, ничуть не лучше остальных, что в нем гнездится свойственное его времени отсутствие чувства долга и безразличие ко всему, что не касается лично его. Из-за этого приключения Филип добрался до Илиона только на следующее утро на рассвете; заспанный и угрюмый, он сошел с попутного поезда и огляделся. Илион приютился в тесной горной долине, по которой протекала быстрая река. Весь поселок состоял из дощатой железнодорожной платформы, на которой Филип стоял в эту минуту, деревянного, наполовину выкрашенного дома с грязной верандой по фасаду (крыши над верандой почему-то не было) и с вывеской на покосившемся шесте; надпись на вывеске гласила: "Гостиница. П.Дузенгеймер"; ниже по течению реки расположились лесопилка, кузница, лавка и несколько некрашеных домов из тесаных бревен. Когда Филип подошел к гостинице, ему показалось, что на веранде притаился какой-то дикий зверь. Зверь, однако, не шевелился и при ближайшем рассмотрении оказался всего-навсего набитым соломой чучелом - вместо приветливого швейцара у порога трактира гостей встречали останки огромного барса, убитого неподалеку от Илиона несколько недель тому назад. Постучав кулаком в дверь и ожидая, когда ему откроют, Филип с любопытством разглядывал свирепую пасть и мощные изогнутые лапы зверя. - Потоштить минутка! Я только натену мой штаны! - раздался голос из окна, и скоро хозяин "гостиницы", громко зевая, открыл Филипу дверь. - Морген! Я не слышайть сефотня пойст: репята фчера толко не таваль мне спать. Захотить, пошалуйста! Хозяин провел Филипа в грязный бар - небольшую комнату, посреди которой в длинном низком ящике с песком, предназначенном для "любителей плеваться", была установлена печурка, а в дальнем конце комнаты помещался бар - простой деревянный прилавок; за ним возвышался застекленный шкафчик, и за стеклом - несколько бутылок со звучными надписями на ярлыках; в углу стоял умывальник. На стенах висели яркие, желтые с черным, афиши бродячего цирка, изображающие акробатов в пирамиде, распростершихся в прыжке лошадей, нимфоподобных женщин в райских одеждах, которые точно балерины балансировали на неоседланных, бешено скачущих конях и одновременно посылали зрителям воздушные поцелуи. Поскольку Филипу в такую рань не нужна была комната, ему предложили умыться у грязного умывальника, что потребовало гораздо меньшей ловкости, чем последующее вытирание, ибо болтавшееся над раковиной полотенце выглядело примерно так же, как сам умывальник, и вместе с висевшими рядом расческой и щеткой предназначалось для всех постояльцев. Филип кое-как завершил свой туалет с помощью носового платка и, отказавшись от гостеприимного приглашения хозяина "пропустить што-нипуть", вышел в ожидании завтрака на свежий воздух. Взору его открылся пейзаж суровый и отнюдь не живописный. Прямо перед ним, на высоту примерно восьмисот футов, поднимался горный склон - часть поросшей густым лесом гряды, тянувшейся непрерывной цепью вдоль реки. Позади гостиницы, по другую сторону шумливого потока, протянулась еще одна такая же словно бы приплюснутая, поросшая лесом горная гряда. Поселок стоял здесь, по-видимому, довольно давно: домики его успели прийти в ветхость, да и водокачка, появившаяся сравнительно недавно, вместе с железной дорогой, ничуть не украсила Илион, а только прибавила грязи и запущенности. Каждый раз, когда поезда останавливались, чтобы набрать воды, П.Дузенгеймер становился в дверях своего малопривлекательного заведения, поджидая гостей, но пассажиры никогда не пользовались его услугами, зато охотно отпускали по его адресу шутки. Ему, наверное, не меньше тысячи раз пришлось выслушать реплику: "Ilium fuit..."*, за которой обычно следовало: "Эй, Эней, а где старик Анхиз?" Сначала он отвечал: "Стесь такой старик не шифет", но, выведенный из терпения бесконечным повторением непонятной ему шутки, перешел на лаконичное: "Итить к шорту!" ______________ * "Был Илион..." (лат.). Громыхающий, раскатистый звук гонга отвлек Филипа от созерцания илионских красот; звон и грохот нарастали до тех пор, пока не переполнили гостиницу и не вырвались наружу через парадную дверь, дабы оповестить весь мир о том, что завтрак подан. Во всю длину узкой и низкой столовой протянулся столь же узкий стол, покрытый скатертью. Судя по виду скатерти, она уже отслужила гостям не меньший срок, чем полотенце в баре. На столе была расставлена обычная посуда: тяжеловесные фаянсовые тарелки с выщербленными краями, облупившиеся и заржавевшие никелированные судки, сахарницы с торчащими из них цинковыми ложками, неаппетитные тарелки с маслом, высились горки желтых сухарей. Трактирщик сам подавал кушанья, и Филипу понравилось, что в столовой он держался иначе, чем в баре. В баре он был просто услужливым хозяином, а в столовой, стоя за спиной у гостей, разговаривал с ними покровительственно, даже повелительно. Он таким резким тоном спросил у Филипа: "Пифштекс или печенка?", что тот растерялся и не смог ничего выбрать. Попробовав зеленую бурду, которую здесь выдавали за кофе, он попросил стакан молока, который и составил его завтрак, если не считать нескольких галет, завезенных в Илион, по-видимому, задолго до изобретения железного коня и успевших выдержать десятилетнюю осаду регулярных войск гостей как греческого, так и всякого другого происхождения. Участок, который Филип приехал обследовать, начинался по меньшей мере в пяти милях от Илиона; одним углом он выходил к железной дороге. В основном то были восемь или десять тысяч акров нетронутой гористой пустоши, очень похожей на ту, которую Филип видел у станции. Прежде всего Филип подрядил трех лесорубов. С их помощью была срублена хижина и расчищена площадка вокруг нее; после этого Филип принялся за съемку, нанося свои наблюдения на карту местности, отмечая лесные массивы строевого леса, детали рельефа и некоторые внешние признаки, указывающие на наличие угля. Илионский трактирщик пытался уговорить его воспользоваться услугами местного рудознатца, который мог пройти по всему участку с палочкой в руках и безошибочно определить, есть ли в нем уголь, и даже точно указать направление пластов. Но Филип предпочел довериться тем данным, которые мог извлечь из съемки местности и собственных геологических познаний. Целый месяц он усердно изучал участок и делал расчеты; наконец он пришел к выводу, что сквозь гору в миле от железной дороги проходит мощный угольный пласт и что лучше всего заложить горизонтальную штольню как раз на середине склона. Получив согласие мистера Боултона, Филип как всегда без промедления перенес свой лагерь на гору, успел до первого снега возвести несколько временных построек и, таким образом, подготовился к горным работам, которые должны были начаться весной. Правда, выхода угля в том месте не было, и жители Илиона уверяли его, что "с таким же успехом он может пытаться извлечь оттуда пласты жевательного табака", но Филип твердо верил в то, что природа веками действовала по одним и тем же геологическим законам и что именно в этом месте он найдет такие же богатые залежи угля, какие послужили источником процветания компании "Голден Брайер". ГЛАВА XXX СЕНАТОР ДИЛУОРТИ ПРИГЛАШАЕТ ЛОРУ В ВАШИНГТОН "Gran pensier volgo; e, se tu lui secondi, Seguiranno gli effetti alle speranze: Tessi la tela, ch'io ti mostro ordita, Di cauto vecchio esecutrice ardita". Tasso*. ______________ * "Я мысль великую взлелеял, и с тобою Надеюсь я теперь ее осуществить. Я нить пряду, тебе ж ткать паутину надо: Что Старость начала - пусть завершает Младость". - Тассо (итал.). "Bella domna vostre socors M'agra mestier, s'a vos plagues". B. de Ventadour*. ______________ * "О красавица, прошу я Милости! Не откажите!" - Б. де Вентадур (провансальск.). Луиза снова получила добрые вести от своего Вашингтона. - Сенатор Дилуорти собирается продать теннессийскую землю правительству! - поведала она Лоре под секретом. Рассказала она об этом и родителям, и еще кое-кому из своих близких друзей, но всем им, кроме Лоры, эта новость только испортила настроение. Лора же просияла, правда, лишь на мгновение, но Луиза была благодарна ей даже за это мимолетное проявление дружеских чувств. Оставшись одна, Лора задумалась. "Если сенатор действительно взялся за это дело, - рассуждала она, - в любую минуту можно ждать от него приглашения. До смерти хочется съездить в Вашингтон. Надо же мне когда-нибудь выяснить, кто я: пигмей несколько большего размера, чем здешние пигмеи, которые валятся с ног, как только к ним притронутся пальцем, или действительно нечто..." На мгновение мысли ее отвлеклись, потом она продолжала размышлять: "Он сказал, что я могла бы внести свой вклад в великое дело помощи ближним и участвовать в святой борьбе против нищеты и невежества, если только он найдет возможным заняться нашей землей. Это мне, положим, ни к чему. Я хочу другого: поехать в Вашингтон и посмотреть, чего я стою. Кроме того, мне нужны деньги, а ведь если верить всему, что говорят, там немало удобных случаев для..." (вероятно, она подумала: "для красивой женщины", - но вслух она этого не сказала). И осенью приглашение действительно пришло. Его прислал в официальном пакете ее собственный брат Вашингтон, личный секретарь сенатора. В постскриптуме Вашингтон писал, что он в восторге от приезда "герцогини". Он добавлял, что будет счастлив увидеть ее, - но счастье это безмерно возрастет, если она привезет ему привет от Луизы. К письму Вашингтона были приложены важные бумаги. Например, чек от сенатора на две тысячи долларов - "на покупку в Нью-Йорке приличной одежды". Эти деньги даются в долг; после продажи земли она должна будет их вернуть. Две тысячи - немалая сумма. Отца Луизы считали богачом, но Лора сомневалась, чтобы Луизе когда-либо случалось покупать себе новых платьев хотя бы на четыреста долларов сразу. В конверте были два прямых железнодорожных билета - на проезд от Хоукая до Вашингтона через Нью-Йорк; билеты были литерные - сенатор Дилуорти получил их прямо от железнодорожных компаний. Сенаторам и членам палаты представителей правительство давало тысячи долларов на разъезды, но они всегда предпочитали пользоваться литерными билетами, а затем, как это подобает почтенным и принципиальным людям, отказывались получать от государства проездные. Сенатор располагал множеством льгот на железных дорогах и мог легко пожертвовать двумя бесплатными билетами - для Лоры и для того, кто взялся бы ее сопровождать. Вашингтон советовал, чтобы она пригласила поехать вместе с ней кого-нибудь из старых друзей их семьи. "Сенатор бесплатно отошлет твоего провожатого домой, - объяснял Вашингтон в письме, - как только столица ему надоест". Лора тщательно это обдумала. Сначала совет брата ей понравился, но потом взяли верх другие соображения. "Нет, - решила она наконец, - по некоторым вопросам я расхожусь во взглядах с нашими степенными и добропорядочными друзьями в Хоукае; пока они уважают меня, а я их - пусть все так и остается. Я поеду одна; ничего со мной не случится". Эти мысли не оставляли ее, когда она, по обыкновению, вышла днем на прогулку. Почти у самых дверей она столкнулась с полковником Селлерсом. Лора рассказала ему о приглашении. - Вы только подумайте! - воскликнул полковник. - А ведь я тоже почти решил ехать в Вашингтон. Нам, понимаешь ли, необходимо новое ассигнование, и компания настаивает, чтобы я поехал на Восток и провел его в конгрессе. Ведь там наш Гарри, и он, конечно, сделает все, что от него зависит, а Гарри - молодчина, всегда очень старается; одна беда - слишком молод, ему, пожалуй, не под силу справиться одному с такой сложной задачей; и потом, очень уж он много болтает - не знает никакой меры, да и любит пофантазировать к тому же; для делового человека, по-моему, ничего не может быть хуже: рано или поздно, он всегда раскрывает свои карты. Нет, для такого дела необходим спокойный, уравновешенный человек, с большим жизненным опытом, - понимаешь, человек, который никогда не горячится, видит людей насквозь и умеет вести крупные операции. Я рассчитываю на днях получить жалованье и еще кое-какие деньги от компании, и если они придут вовремя, я поеду с тобой, Лора, возьму тебя под свое крылышко: тебе не следует ехать одной. Господи! Если бы эти деньги были у меня в кармане! Но ничего, скоро они у меня будут - и много! Лора рассудила про себя, что, поскольку простодушный добряк полковник все равно поедет, какой смысл ей отказываться от его общества? Поэтому она сказала ему, что с большой благодарностью принимает его предложение. Он окажет ей огромную услугу, если согласится сопровождать ее и взять ее под свое покровительство; конечно, тратиться на дорогу ему не придется, не может же она причинить ему столько хлопот и в придачу заставить его покупать себе билет. Но он и слышать не хотел, чтобы она платила за него: ведь оказать ей услугу будет ему очень приятно. Лора непременно хотела сама позаботиться о билетах и в конце концов, когда все остальные доводы не привели ни к чему, заявила, что билеты не стоят ей ни цента; у нее их два, а ей нужен только один, - и если он не возьмет второй билет, она вообще с ним не поедет. Это решило дело, и он взял билет. Лора была рада, что у нее есть чек на покупку одежды, потому что теперь она была совершенно уверена, что сможет уговорить полковника занять у нее немного денег на гостиницу и прочее. Она написала Вашингтону, чтобы тот ждал их с полковником Селлерсом к концу ноября. И в самом деле, приблизительно в назначенное время наши путешественники благополучно прибыли в столицу. ГЛАВА XXXI ФИЛИП ЛОМАЕТ РУКУ. РУФЬ ПОМОГАЕТ ХИРУРГУ Deh! ben fora all' incontro ufficio umano, E benavresti tu gioja e diletto, Se la pietosa tua medica mano Avvicinassi al valoroso petto. Tasso*. ______________ * Долг человеческий не даст тебе покоя, Веля тебе лечить его. Иди И радостно, целящею рукою Коснись его страдающей груди. - Тассо (итал.). Чтоб поддержать его и сердце исцелить, Она, добрейшая, не покладала рук: Лекарства редкие умела находить, Питье снотворное для облегченья мук - Все, что могло утишить злой недуг. Э.Спенсер, Королева фей. Мистер Генри Брайерли писал полковнику Селлерсу, что страшно занят в Нью-Йорке, но согласен все бросить и поехать в Вашингтон. Полковник считал Гарри королем кулуарных деятелей, человеком, пожалуй, увлекающимся и любящим пофилософствовать, но зато знающим всех и вся, - проект улучшения судоходства на реке Колумба удалось провести почти исключительно благодаря его помощи. Сейчас приезд Гарри был необходим в связи с другим проектом, в основе которого лежали глубоко гуманные идеи, - проектом, в котором полковник Селлерс был глубоко заинтересован ради семейства Хокинсов. "Видите ли, меня-то не очень беспокоит судьба негров, - писал он Гарри, - но если правительство купит землю, это возродит семью Хокинсов: Лора станет богатой наследницей, и я не удивлюсь, если и сам Бирайя Селлерс поправит свои дела. Дилуорти, конечно, смотрит на все со своей колокольни. Он все носится со всякими филантропическими планами, хочет облагодетельствовать чернокожих. Помните Валаама из Департамента вновь присоединенных территорий, некогда просто достопочтенного Орсона Валаама из Айовы? Ведь какую славу заработал он себе на индейцах! Валаам - великий умиротворитель индейцев и торговец землями. Поскольку Валаам захватил себе индейцев, сенатору Дилуорти ничего не остается, как заняться чернокожими. На мой взгляд, у чернокожих нет в Вашингтоне большего радетеля, чем он". Как ни торопился Гарри в Вашингтон, он все же заехал в Филадельфию и откладывал отъезд со дня на день, нанося тем немалый ущерб делам в Нью-Йорке и в Вашингтоне. У Боултонов собралось такое общество, что уже от одного этого можно было забыть дела куда важнее тех, что ожидали Гарри. Здесь же он встретил Филипа - тот был теперь компаньоном мистера Боултона по разработке угольных залежей; к весенним работам надо было тщательно подготовиться, но Филип с недели на неделю оттягивал свой отъезд из гостеприимного дома Боултонов. На зимние каникулы приехала Алиса. Руфь посещала лекции в городе всего два раза в неделю, и в доме, особенно по вечерам, было весело, шумно и многолюдно, что очень нравилось мистеру Боултону. Боултоны с искренним радушием предложили Гарри перевезти к ним чемоданы, и он не заставил просить себя об этом дважды. Даже мысль о предстоящем свидании в столице с Лорой не мешала ему наслаждаться обществом обеих девушек: как говорится, лучше синица в руки, чем журавль в небе, а две синицы и подавно. Филип чувствовал себя у Боултонов как дома, - порой ему казалось, что, если бы он чувствовал себя здесь немного хуже, или, наоборот, немного лучше, это приняли бы здесь как должное. Он даже досадовал на это. С первого дня его приезда Руфь встретила его с открытой душой и все время держалась совершенно непринужденно. Она не избегала, но и не искала его общества, и это неизменно ровное отношение раздражало его больше всего. Невозможно ухаживать за женщиной, которая ничего не скрывает и никогда не смущается в твоем присутствии и которую даже малейшее проявление чувствительности скорее всего только заставило бы расхохотаться. - Что случилось, Фил? - сказала она как-то. - Что это вы дуетесь сегодня? У вас такой торжественный вид, словно вы сидите на квакерском совете старейшин. Придется позвать Алису, уж она-то растормошит вас; мое присутствие только портит вам настроение. - Совсем не ваше присутствие, а наоборот - ваше отсутствие, хоть вы и присутствуете, - начал Филип скорбным голосом, полагая, что говорит нечто весьма значительное. - Но вам все равно меня не понять. - Да, признаюсь, я вас не понимаю. Если вам в самом деле настолько не по себе, что вы не замечаете моего присутствия, когда я с вами, это опасное психическое расстройство; я попрошу папу пригласить доктора Джексона. А вам не кажется иногда, что Алиса с вами, когда ее нет? - Алиса по крайней мере способна на проявление каких-то человеческих чувств. Она интересуется не только заплесневелыми книгами и скелетами. Руфь, - продолжал Филип, стараясь придать мрачный и саркастический тон своему голосу, - когда я умру, я завещаю вам свой скелет. Он вам, наверное, пригодится. - Во всяком случае, он может оказаться более веселым собеседником, чем иногда бываете вы, - со смехом ответила Руфь. - Но ни в коем случае не делайте этого, не посоветовавшись с Алисой. А вдруг ей не понравится? - Не понимаю, почему это имя не сходит у вас с языка. Неужели вы думаете, что я в нее влюблен? - Господи, конечно, нет! Такое мне и в голову не приходило. А разве это действительно так? Смешно даже подумать о том, чтобы Филип Стерлинг мог влюбиться! Я была уверена, что вы влюблены лишь в илионскую шахту, о которой вы с папой все время говорите. На этом обычно и заканчивались ухаживания Филипа. "Что за проклятье, - говорил он самому себе, - почему она никогда не дразнит Гарри или этого молодого Шэпли, который сюда частенько наведывается?" Алиса обращалась с ним совершенно иначе. Уж она-то никогда не насмехалась над ним, и для него было облегчением поговорить с девушкой, которая ему сочувствовала. Филип говорил с ней часами, и темой всех разговоров была Руфь. Бедняга изливал Алисе свои сомнения и тревоги, как будто она была бесстрастным исповедником, восседающим в одной из маленьких деревянных исповедален в соборе на Логан-сквер. Но разве у исповедника, если он молод и красив, не бывает чувств? Разве что-нибудь меняется от того, что его называют сестрой? Филип называл Алису сестричкой и говорил с ней о любви и женитьбе, мысленно связывая это только с Руфью, как будто исключал всякую возможность того, что "сестричку" такие разговоры могут задевать. Говорит ли Руфь о нем когда-нибудь? Нравится ли он Руфи? Нравится ли Руфи кто-нибудь в Фолкиле? Нравится ли ей вообще что-нибудь, кроме ее профессии? И тому подобное, в том же духе. Алиса была преданной подругой; если она и знала что-нибудь, то ни разу не выдала Руфи. Во всяком случае, она не очень обнадеживала Филипа. Да и какая женщина на ее месте поступила бы иначе? - Вот что я скажу вам, Филип, - заявила она, - если Руфь Боултон когда-нибудь полюбит, она полюбит всей душой, с такой страстью, которая сметет все на своем пути и удивит ее самое. Это замечание не очень-то утешило Филипа, который думал, что только какой-нибудь поистине героический поступок может вызвать нежное чувство в сердце Руфи, а Филип боялся, что сам он отнюдь не герой. Он не знал, что в минуту творческого вдохновения женщина может создать себе героя из какого угодно материала. Гарри вошел в это общество с присущей ему легкостью и весельем. Его добродушие было неиссякаемо, и, хотя он любил рассказывать о собственных похождениях, у него хватало такта приспосабливаться к вкусам слушателей. Он быстро понял, что Алисе нравится слушать о Филипе, и принялся расписывать п