одвиги своего друга на Западе, не скупясь на такие выдумки, которые поразили бы самого героя этих событий. Выдумывать небылицы было для Гарри единственным занятием, в котором он не знал неудач. С мистером Боултоном он оставался серьезным деловым человеком, пользовавшимся в Нью-Йорке доверием многих состоятельных людей, которых мистер Боултон лично знал, и связанным с ними железнодорожными спекуляциями и правительственными контрактами. Филип, знавший Гарри достаточно давно, не мог бы с уверенностью сказать, верит ли тот и сам в то, что он главный участник всех крупных операций, о которых так много говорил. Гарри постарался также завоевать расположение миссис Боултон; с этой целью он уделял много внимания детям и выказывал самый живейший интерес к вероучению Друзей: оно всегда казалось ему самой умиротворяющей религией; он полагает, что жить по законам совести куда легче, чем соблюдать разные чисто внешние обряды; в Провиденсе живет его любимая тетушка из квакеров, которую миссис Боултон ему очень напоминает. Он настоял на том, чтобы пойти вместе с миссис Боултон и ее детьми на Собрание Друзей в Первый день (Руфь, Алиса и Филип, непосвященные миряне, отправились в городскую церковь) и с примерным терпением просидел, не снимая шапки, весь час молчания. Короче говоря, этот удивительный актер настолько поразил миссис Боултон, что она однажды сказала Филипу: - Твой друг Генри Брайерли производит впечатление весьма светского молодого человека. Верит ли он хоть во что-нибудь? - О да, - ответил Филип, смеясь, - я не встречал человека, у которого было бы больше объектов веры, чем у него. Руфь нашла в Гарри человека, близкого ей по духу. По крайней мере он никогда не был угрюмым и с готовностью отзывался на все ее мимолетные настроения. Он мог казаться веселым или серьезным - как угодно. Кажется, никто лучше него не понимал ее стремления самостоятельно пробить себе дорогу в жизни. - Мой отец получил медицинское образование, - говорил Гарри, - и до того, как он стал биржевиком на Уолл-стрит, у него была небольшая практика. Меня самого всегда тянуло заняться медициной. Помню, в отцовском кабинете в шкафу висел скелет. Я тогда был еще совсем мальчишкой и, бывало, наряжал его в разное тряпье. О, я в свое время достаточно близко познакомился с человеческими костями. - Так вот где ты научился играть в кости? - заметил Филип. - Знаете, Руфь, он так мастерски овладел этой игрой, что мог бы зарабатывать ею себе на жизнь. - Зато Филип терпеть не может науки и не способен к систематическим занятиям, - возразил Гарри, которому шутка Филипа явно не понравилась. И когда Филип вышел из комнаты, Руфь спросила: - Почему бы вам не заняться медициной, мистер Брайерли? Гарри сказал: - Я и сам подумываю об этом. Если бы не дела в Вашингтоне, я бы начал ходить на лекции нынче же зимой. Но медицина все-таки занятие главным образом женское. - Почему же? - удивленно спросила Руфь. - Видите ли, лечение болезни заключается прежде всего в сострадании к больному. А женщина более чутка, чем мужчина. Вы сами знаете, что все равно никто ничего толком не понимает в болезнях, но женщина чаще бывает догадливее, чем мужчина. - Вы очень лестного мнения о женщинах. - Однако доктора себе я хотел бы выбрать сам, - откровенно сказал Гарри. - Уродливая женщина погубила бы меня; при одном ее виде я бы уже не смог бороться с болезнью. А хорошенькая женщина-врач своей ласковой мягкостью убедит кого угодно перенести любые страдания и не умереть. - Уж не смеетесь ли вы надо мной, мистер Брайерли? - Что вы, я говорю вполне серьезно. Помните, этот старикашка - как его там... говорил, что только прекрасное полезно. Филип не мог понять, просто ли Руфи нравилось бывать с Гарри, или она питала к нему более серьезное чувство. Во всяком случае, он не допускал и мысли о том, чтобы добиваться расположения Руфи, рассказывая что-либо нелестное о своем друге: во-первых Гарри ему нравился; во-вторых, он, возможно, понимал, что таким путем добился бы как раз обратного результата. Ему было совершенно ясно, что Руфи не грозит опасность серьезного увлечения, - в этом у него не оставалось ни малейшего сомнения, как только он начинал размышлять о ее самозабвенном отношении к своей профессии. "Черт возьми, - говорил он самому себе, - ведь это не человек, а воплощенный рассудок". Впрочем, когда она бывала в игривом настроении и лукавый огонек светился в ее глазах, он был почти готов переменить свое мнение. Но в такие минуты она предпочитала общество Гарри. У Филипа сразу портилось настроение, и он искал утешения в обществе Алисы, у которой никогда не бывало плохого настроения и которая умела развеселить его и заставить забыть всякую "сентиментальную чепуху". С Алисой он чувствовал себя легко и всегда находил темы для разговора; он никак не мог понять, почему при Руфи, перед которой ему хотелось блеснуть больше, чем перед кем бы то ни было на свете, он всегда терялся и молчал. Гарри же был вполне доволен своим положением. Перелетным птицам легко живется на свете: они не вьют себе гнезда и ни о чем не заботятся. Он без стеснения толковал с Филипом о Руфи. - Она на редкость славная девушка, - говорил он, - но на кой черт ей нужна медицина? Однажды в Филармонии давали концерт, и все четверо договорились пойти на него и потом вернуться обратно джермантаунским поездом. Это была затея Филипа, который купил билеты и предвкушал возможность провести вечер в обществе Руфи: он будет всю дорогу идти рядом с ней, будет сидеть рядом с ней в зале, наслаждаться чувством, которое всегда испытывает мужчина, сопровождающий женщину на концерт или еще куда-либо и оберегающий ее. Он любил музыку, хотя не очень понимал ее; по крайней мере он знал, что ему будет приятно видеть, какое удовольствие она доставляет Руфи. Возможно, он рассчитывал воспользоваться случаем и поговорить с ней серьезно. Его любовь к Руфи не была тайной для миссис Боултон, и он был почти уверен, что семья Руфи ничего не имеет против него. Миссис Боултон ничем не выдавала своих мыслей, но Филип все понял из того, как она однажды сказала в ответ на его вопросы: "А ты когда-нибудь говорил с ней откровенно?" Почему бы ему и в самом деле не поговорить с нею и не покончить с сомнениями? В тот день Руфь вела себя еще более загадочно, и ее настроение совсем не вязалось с представлением о молодой женщине, всерьез посвятившей себя науке. Неужели она по лицу Филипа догадалась о его намерении? Вполне возможно, - ибо, когда обе девушки оделись и сошли вниз и молодые люди встретили их в вестибюле, Руфь, смеясь, сказала: - Высокие идут вместе! И не успел Филип глазом моргнуть, как она уже взяла Гарри под руку, и вечер был испорчен. У него хватило вежливости, здравого смысла и дружеского такта, чтобы ничем не показать, как это его задело, поэтому он сказал Гарри: - Вот видишь, как плохо быть маленьким. И в течение всего вечера он ничем не показал Алисе, что, будь его воля, он выбрал бы себе в пару не ее. Тем не менее такой оборот дела очень огорчил и раздосадовал его. В зале собрался цвет городского общества. Начался один из тех томительно скучных, кое-как составленных концертов, которые публика терпит только потому, что считает их модными; исполняются всякие tours de force* на фортепьяно и отрывки из опер, теряющие всякий смысл без сценического оформления, причем каждый номер отделен от другого бесконечными паузами; потом выступает любимец публики - бас, который поет комические арии и которого считают необычайно забавным, он всегда исполняет что-нибудь из "Севильского цирюльника"; затем поет кокетливый тенор - неизменную "Тихую летнюю ночь"; сопрано поет обычную "Бейся, сердце" - разливается в трелях, выводит рулады и ловит ртом воздух, пока не кончит благородным визгом, вызывающим бурю аплодисментов, под гул которых сопрано, улыбаясь и кланяясь, пятится задом со сцены. Это был именно такой концерт, и самый глупый из всех, на которых доводилось бывать Филипу, думал он; и тут, как раз в тот момент, когда певица дошла до самого трогательного места баллады "Вечером во ржи" (сопрано всегда поет "Вечером во ржи" на бис; Филипу вспомнилось, как бесподобно, с каким лукавым видом Черная Леда выводила слова "Коль целуешь ты подружку"), кто-то крикнул: "Пожар!" ______________ * Здесь: трудные номера (франц.). В узком и длинном зале был один-единственный выход. В одно мгновение все оказались на ногах и бросились к двери. Раздались крики мужчин, визг женщин, паника охватила мечущуюся толпу. Каждый, подумай он хоть секунду, понял бы, что выбраться из зала невозможно и что свалка у двери приведет только к человеческим жертвам. Но думать никто не стал. Послышалось лишь несколько голосов: "Садитесь! Садитесь на свои места!" Однако толпа уже хлынула к двери. В проходах женщин сбивали с ног и бежали по ним дальше; грузные мужчины, совершенно потеряв самообладание, вскакивали на скамьи, стремясь перегнать остальных и первыми добраться до двери. Филип, заставивший девушек остаться на местах, мгновенно увидел новую опасность и вскочил на ноги, чтобы предотвратить ее: еще минута, и эти невменяемые бросятся вперед прямо по рядам кресел и затопчут Руфь и Алису. Он вскочил на скамью перед ними и что было сил нанес удар первому, кто мчался прямо на них, повалил его и сдержал на мгновение натиск толпы, или, вернее, расколол ее надвое и направил ее движение по обе стороны от себя. Но это продолжалось всего одно мгновение: задние ряды напирали с огромной силой, и его тут же смяли и опрокинули. И все же, вероятно, именно эта секунда спасла девушек, потому что в тот момент, когда Филип упал, оркестр весело грянул "Янки-Дудль". Услышав знакомую мелодию, толпа в удивлении замерла, и все услышали голос дирижера, который возвестил: - Ложная тревога! Волнение тут же улеглось, и сразу послышались смех и возгласы: "Я знал, что не случилось ничего страшного!" Или: "Как глупо люди ведут себя в такие минуты!" Однако концерт уже не возобновился. В публике оказалось немало пострадавших и даже тяжелораненых, и среди них - Филип Стерлинг, лежавший без чувств поперек скамьи; левая рука у него висела, как плеть, а на голове зияла кровоточащая рана. Когда его вынесли на воздух, он очнулся и сказал, что все это пустяки. Явился хирург, и было решено немедленно везти раненого к Боултонам; всю дорогу хирург поддерживал Филипа, а тот больше не произнес ни слова. Руку ему положили в лубки, голову перевязали, и доктор сказал, что больной придет в себя к утру, но что пока он очень слаб. Алиса, которая держалась молодцом во время паники в зале, очень встревожилась, увидев бледного и окровавленного Филипа. Руфь с невозмутимым спокойствием помогала хирургу и искусно забинтовала Филипу голову. И если бы Филип видел, с какой внутренней напряженностью и порывистой энергией Руфь взялась за дело, он бы многое понял. Но рассудок его был затуманен, иначе он не пробормотал бы: - Пусть это делает Алиса, не такая уж она высокая. Так Руфь впервые применила на практике свои медицинские познания. КНИГА ВТОРАЯ ГЛАВА I ЛОРА ПОЛЬЗУЕТСЯ УСПЕХОМ В ВАШИНГТОНЕ У женщин всякие есть плутни и уловки, Чтоб из мужчин, из простофилей, вить веревки: Как пчелы к сахару - так женщины к нам льнут, Заманят, обольстят, вкруг пальца обведут. Чосер. Вашингтон Хокинс был в безмерном восторге от своей красавицы сестры. Она всегда была королевой в родном краю, говорил он, но тогдашний блеск ее - ничто перед нынешним, когда она одета так богато, по последней моде. - Тебе верить нельзя, Вашингтон, ты мой брат и потому слишком пристрастен. Другие, наверно, будут не так снисходительны. - Ну уж нет! Вот увидишь! Ни одна женщина в Вашингтоне не сравнится с тобой, Лора. Через неделю-другую ты станешь знаменитостью. Все захотят с тобой познакомиться. Вот подожди, сама увидишь. В глубине души Лора очень хотела, чтобы его пророчество сбылось; втайне она надеялась, что так оно и будет, - ведь здесь, в столице, она осматривала критическим взором каждую встречную женщину - и убеждалась, что нимало им не уступает. Недели две Вашингтон изо дня в день повсюду разъезжал с сестрой и знакомил ее с достопримечательностями столицы. Вскоре Лора уже чувствовала себя здесь как дома; понемногу она избавлялась от той доли провинциальной застенчивости, что привезла из Хоукая, и начала чувствовать себя гораздо свободнее в обществе выдающихся личностей, которых встречала за столом у Дилуорти. С тайным удовольствием подмечала она изумление и восхищение, неизменно появлявшиеся на всех лицах, едва она входила в гостиную в своем вечернем туалете; ее радовало, что гости сенатора то и дело обращаются к ней; с удивлением она убедилась, что видные государственные деятели и прославленные воины, как правило, не изъясняются возвышенным языком земных богов - напротив, разговоры их почти всегда бесцветны и плоски; и как приятно было обнаружить, что сама она говорит остроумно, подчас блестяще, - иные ее удачные выражения даже подхватывают в этом избранном обществе и передают из уст в уста. Начались заседания конгресса, и чуть не каждый день Вашингтон провожал Лору на особую галерею, предназначенную для дам - жен или родственниц конгрессменов. Тут поле битвы было шире и соперниц много больше, и все же Лора видела, что множество взглядов обращается к ней и то один, то другой из присутствующих указывает на нее соседу; она была не так глупа, чтоб не заметить, что иные ораторы, помоложе, обращают свои речи столько же к ней, как к самому председателю, если не больше; и ей польстило, что некий молодой франт - сенатор из Айовы - тотчас вышел на открытое место перед столом председателя и выставил ноги для всеобщего обозрения, едва она появилась на галерее, - а Лора слышала уже не раз, что обычно сей франт предпочитает задирать ноги на стол и любоваться ими самолично, эгоистически забывая о том, что и другие хотят насладиться этим зрелищем. На Лору посыпались приглашения, и вскоре она прочно вошла в столичное общество. "Сезон" был в разгаре, первый торжественный прием не за горами, - речь идет о приеме, куда приглашают лишь избранных. К этому времени сенатор Дилуорти окончательно убедился, что он ничуть не ошибся в этой провинциалочке из штата Миссури: без сомнения, ей не будет равных на том поприще, которое он ей уготовал, - а потому вполне правильно и благоразумно позаботиться о том, чтобы она выступила во всеоружии. Итак, сенатор прибавил к гардеробу Лоры новые, еще более пышные наряды и подкрепил их очарование новыми драгоценностями, - это был заем под предстоящую продажу земли Хокинсов. Первый торжественный прием состоялся в особняке одного из членов кабинета министров. К десяти часам, когда явились сенатор и Лора, тут было уже полно народу, а негр в белых перчатках впускал все новых и новых гостей. В комнатах ослепительно сияли газовые рожки и жара была страшная. Хозяин и хозяйка встречали гостей на пороге. Лору представили им, и тотчас ее подхватил поток пышно одетых, декольтированных, сверкающих драгоценностями дам и затянутых во фраки мужчин в белых лайковых перчатках; куда бы она ни пошла, всюду ее провожал гул восхищения, глубоко отрадный ей - столь отрадный, что на мраморно-белом лице ее проступил румянец и оно стало еще прекраснее... - Кто это? - слышала она. - Как хороша! Это новая красавица с Запада! - и прочее в том же духе. Стоило ей остановиться, и ее тотчас окружали министры, генералы, конгрессмены и всякие видные особы. Их знакомили с Лорой, а затем неизменно следовал весьма оригинальный вопрос: - Как вам нравится Вашингтон, мисс Хокинс? И за ним другой вопрос, не менее оригинальный: - Вы здесь впервые? Когда обе эти волнующие темы оказывались исчерпаны, разговор обычно входил в более спокойное русло, но то и дело прерывался, ибо Лоре представляли новых знакомых, и те вновь задавали ей вопросы о том, как ей понравилась столица и бывала ли она здесь прежде. Так добрый час, а то и больше, "герцогиня" двигалась в этой давке, точно по седьмому небу, не помня себя от счастья. Теперь конец всем ее сомненьям, теперь она знает - она покорит всех и вся! Вдруг в толпе мелькнуло знакомое лицо - к Лоре пробирался Гарри Брайерли, взгляд его, если можно так выразиться, громко говорил о том, как он рад этой встрече. - Какое счастье! Скажите, дорогая мисс Хокинс... - Тс-с! Я знаю, о чем вы сейчас спросите. Да, мне нравится Вашингтон, очень, очень нравится! - Но я хотел спросить... - Да, да, я вам отвечу сию минуту. Я здесь впервые. По-моему, вы и сами это знаете. И сейчас же людской водоворот унес ее от Гарри Брайерли. "Что она этим хотела сказать? Ну, конечно, ей нравится Вашингтон, - я не такой осел, чтоб спрашивать ее об этом. А что она здесь впервые - фу ты пропасть, да ведь она же знает, что мне-то это известно! Уж не думает ли она, что я стал круглым дураком? Забавная девушка, право. А как все вокруг нее увиваются! С этого дня она станет признанной королевой Вашингтона. Прежде чем кончится этот дурацкий вечер, она перезнакомится со всеми важными шишками, сколько их есть в городе. И ведь это только начало. Что же, я всегда говорил, что она может быть козырем в этой игре... да, да! Она будет кружить головы мужчинам, а я - женщинам. Отличная выйдет пара на здешней политической арене. Я и четверти миллиона не взял бы за то, что я могу сделать вот в эту сессию, - право слово, не взял бы. Однако... это мне уже не нравится! Секретарь посольства - совершенное ничтожество... а она ему улыбается, как будто он... а теперь адмиралу! А теперь озаряет улыбкой надутого осла - депутата от Массачусетса... этакий выскочка, фабрикант лопат и заступов, засаленный пиковый валет!.. Не нравится мне это. Она, видно, даже не вспоминает обо мне... ни разу и не поглядела в мою сторону. Ладно, моя райская птичка, продолжай в том же духе, если тебе угодно. Но только знаю я вас, женщин. Вот я сейчас тоже начну улыбаться направо и налево - поглядим, как тебе это понравится!" Гарри Брайерли и впрямь начал "улыбаться направо и налево" и пробрался поближе к Лоре, чтобы посмотреть, как это на нее подействует, но хитрость не удалась: тщетно пытался он привлечь внимание Лоры. Она, видно, совсем его не замечала, а потому Гарри не мог флиртовать весело и непринужденно, разговор его был отрывочен, бессвязен; он почти не смотрел на своих кокетливых собеседниц и чувствовал себя ужасно несчастным, досада и ревность одолевали его. Наконец он отказался от своей затеи, прислонился плечом к колонне и, надувшись, следил за каждым шагом Лоры. За ним из толпы гостей, в свою очередь, следила не одна пара прекрасных глаз, но Гарри этого не замечал. Он был поглощен другим: в глубине души он клял себя - каким же он был самовлюбленным остолопом! Всего час назад он собирался взять эту провинциалочку под свое покровительство, показать ей настоящую жизнь, насладиться ее удивлением и восторгом - я вот она по уши погрузилась в столичные чудеса и освоилась с ними чуть ли не лучше его самого. И снова он злится и негодует: "Ну вот, теперь она строит глазки старому "брату Валааму", а он... уж наверно он приглашает ее на молитвенное собрание в конгрессе... пусть уж старик Дилуорти сам позаботится о том, чтобы она не упустила этого развлечения... А теперь она кокетничает со Спларджем от штата Нью-Йорк... а теперь - с Беттерсом из Нью-Хэмпшира, а теперь - с вице-президентом!.. Ну, я могу и удалиться. Хватит с меня!" Но он не ушел. Он добрался было до двери - и тотчас, проклиная свое малодушие, стал проталкиваться обратно, чтобы еще разок взглянуть на Лору. Около полуночи гостей пригласили ужинать, и толпа двинулась в столовую, где длиннейший стол был накрыт словно для роскошного пиршества, но оказалось, что все эти блюда куда приятнее на вид, чем на вкус. Дамы рядами расселись вдоль стен, собрались тут и там в кружки; чернокожие слуги наполняли бокалы и раскладывали закуски по тарелкам, а мужчины сновали взад и вперед, передавая их представительницам прекрасного пола. Гарри взял мороженого и, стоя вместе с другими мужчинами у стола, ел и прислушивался к гулу голосов. Из обрывков разговора он узнал о Лоре немало неожиданного. Оказалось, она из очень хорошей, известной на Западе семьи; прекрасно образованна; очень богата и получит в наследство обширные земли; не то чтобы чересчур набожна, но христианка в самом полном и истинном значении этого слова, ибо посвятила себя прекрасному, благородному делу, а именно - жертвует все свои поместья, чтобы возвысить дух угнетенных и заблудших негров и направить их на путь светлый и праведный. Гарри заметил, что тот, кто выслушал всю эту историю, немедля ее повторил ближайшему соседу, а этот сразу же передал ее дальше. И так она обошла всех мужчин и перекинулась к дамам. Гарри не мог проследить ее источников и так и не понял, кто первый пустил этот слух. Одна мысль бесила его: почему он давным-давно не приехал в Вашингтон и не постарался очаровать Лору, пока она не успела оглядеться и была здесь всем чужой! А он-то вместо этого понапрасну болтался в Филадельфии - и, пожалуй, упустил случай! Еще только один раз за весь вечер Гарри улучил минуту, чтобы опять поговорить с Лорой, - и тут, впервые за много лет, веселая самоуверенность изменила ему, язык утратил всегдашнюю бойкость, и Гарри, к немалому своему удивлению, совсем оробел. Он рад был унести ноги, забраться в укромный уголок, чтобы втайне, без свидетелей, презирать себя и понемногу вновь обрести свой всегдашний петушиный задор. Лора вернулась домой усталая, но взволнованная и счастливая, и сенатор Дилуорти был очень доволен. На другое утро он называл ее "дочь моя" и дал ей денег "на булавки", как он выразился; Лора послала сто пятьдесят долларов матери и дала немного взаймы полковнику Селлерсу. Затем сенатор долго беседовал с Лорой наедине, развернул перед нею некоторые свои планы, касающиеся блага отечества, и веры, и бедных, и трезвенности, и объяснил ей, как она может содействовать ему в осуществлении этих достойных и благородных замыслов. ГЛАВА II ЛОРУ ПОСЕЩАЮТ ЗНАТНЫЕ ДАМЫ - Itancan Ihduhomni eciyapi, Itancan Tohanokihi-eca eciyapi, Itancan Iapiwaxte eciyapi, ho hunkakewicaye cin etanhan otonwe kin caxlonpi; nakun Akicita Wicaxta-ceji-skuya, Akicita Anogite, Akicita Taku-kaxta...* ______________ * - Милорд Поворот, милорд Приспособленец, милорд Красноречие, в честь предков которого назван этот город; а также мистер Льстец, мистер Двуликий, мистер Все что угодно... (на языке индейцев сиу (дакота). Pe richeste wifmen alle: pat were in londe, and pere hehere monnen dohtere... pere wes moni pal hende: on faire pa uolke, par was mochel honde: of manicunnes londe, for ech wende to beon: betere pan oper. Layamon*. ______________ * Со всей страны туда съезжались жены И дочери вельмож наизнатнейших. Красой блистали лица и наряды, - Но зависть там царила, ибо каждой Хотелось быть нарядней всех и краше. - Лайамон (староангл.). Лора быстро поняла, что в Вашингтоне существует три разновидности аристократии. Первая (представителей ее прозвали ископаемыми) состоит из старинных культурных и благородных семейств; они гордятся тем, что из поколения в поколение, с самого рождения республики, были и остаются ее государственными мужами и полководцами. Нелегко получить доступ в этот избранный круг. Номер два - аристократия средних слоев, о ней речь впереди. Аристократия номер три занимает особое место, о ней мы сейчас скажем несколько слов. Назовем ее аристократией выскочек - ведь так и называет ее широкая публика. Государственная должность, какими бы путями и средствами она ни была получена, дает человеку право войти в круг этой аристократии, а с ним туда забирается и вся его семья, каково бы ни было ее происхождение. Большое богатство дает еще более высокое и почетное место в среде той аристократии, чем должность. А если это богатство добыто из ряда вон выходящей изобретательностью и самую малость, для пикантности, отдает беззаконием - что ж, тем лучше! Эта аристократия не отличается строгостью нравов и не чужда хвастовства. Ископаемые аристократы презирают аристократию выскочек; выскочки насмехаются над ископаемыми и втайне им завидуют. Существуют в "хорошем обществе" немаловажные обычаи, в которых необходимо разбираться женщине, оказавшейся на месте Лоры. Вот, например, дама, занимающая сколько-нибудь видное положение, приехала и поселилась в любом нашем городе; все дамы того же круга первыми наносят ей визит и, чтобы представиться, еще не входя в дом, вручают слуге свои карточки. Они являются иногда поодиночке, иногда вдвоем - и всегда одетые как на бал. Поговорив с хозяйкой ровно две минуты с четвертью, они удаляются. Если хозяйка дома желает продолжать это знакомство, она должна отдать визит не позже чем через две недели. Пропустить этот срок, значит прекратить знакомство. Если же она в течение двух недель отдаст визит, то уже другой стороне предоставляется право решать - поддерживать ли это знакомство, или нет. Если ей угодно его поддерживать, она должна отдать визит в течение года; и тогда, если обе дамы будут навещать друг друга раз в год - в наших больших городах этого достаточно, - отношения установлены прочно. Теперь все идет как по маслу. Ежегодные визиты наносятся и возвращаются размеренно, аккуратно, и все вполне удовлетворены, хотя при этом вовсе не обязательно обеим дамам и в самом деле видеться чаще чем раз в несколько лет. Визитные карточки сохраняют между ними близость и поддерживают знакомство. Вот, например, миссис А. наносит ежегодный визит: не выходя из кареты, она посылает наверх карточку, загнув на ней правый нижний уголок, - это означает, что она "явилась собственной персоной". Миссис Б. велит слуге передать, что она "занята", или "просит извинить", или, если она выскочка и плохо воспитана, то скажет, пожалуй, что ее "нет дома". Прекрасно; миссис А. катит дальше, очень довольная. Если дочь миссис А. выходит замуж или появилось прибавление семейства, миссис Б. приезжает, передает слуге свою карточку, загнув верхний левый уголок, и отправляется дальше по своим делам, - ибо этот загнутый уголок означает поздравление. Если супруг миссис Б. упадет с лестницы и сломает себе шею, миссис А. мимоездом передаст карточку с загнутым верхним правым уголком и удалится: этот уголок означает соболезнование. Очень важно не перепутать уголки, а то, пожалуй, ненароком выразишь соболезнование приятельнице, выходящей замуж, или поздравишь ее с похоронами. Если одна из дам намерена покинуть город, она едет к другой и передает свою карточку, на которой под именем и фамилией выведены буквы: Н.П.В., что означает: "наносит прощальный визит". Но довольно об этикете. Лора была заблаговременно посвящена своим наставником в таинства светской жизни и потому избежала досадных промахов и ошибок. Первый светский визит, нанесенный Лоре представительницей старой знати, иначе говоря - ископаемых, был образчиком всех последующих визитов от этой ветви столичной аристократии. Ее навестила почтеннейшая вдова генерал-майора Фалк-Фалкерсона с дочерью. Они приехали днем, в допотопной карете с вылинявшим гербом на дверцах; старый седой негр сидел на козлах, рядом с ним негр помоложе - лакей. Оба они были в выцветших коричневых ливреях, уже немало повидавших на своем веку. Посетительницы вошли в гостиную именно так, как оно и подобало: вдова - с величавостью, достойной елизаветинских времен, дочь - с непринужденной грацией и достоинством, в котором чувствовалось нечто неуловимое, говорившее о сознании собственного превосходства. На обеих были платья из великолепной дорогой ткани, но весьма скромных, неярких цветов и без бросающихся в глаза украшений. Все уселись, и вдова изрекла фразу не слишком необычную, но которая в ее устах обрела внушительность священного писания: - Погода в последние дни не радует нас, мисс Хокинс. - Да, вы правы, - сказала Лора. - Климат здесь, видимо, очень неустойчивый. - У нас всегда такой климат, - сказала дочь; по всему видно было, что она просто отмечает это явление, но снимает с себя всякую за него ответственность. - Правда, мама? - Совершенно верно, дитя мое. Вы любите зиму, мисс Хокинс? - Она произнесла слово "любите" таким тоном, будто считала, что истинное его значение - "одобряете". - Лето я больше люблю, - ответила Лора. - Но, я думаю, у каждого времени года есть своя прелесть. - Совершенно справедливо. Генерал придерживался того же мнения. Он полагал, что зимой должен идти снег, летом вполне законна жара, осенью - заморозки, а весной он не возражал против дождя. Он был нетребователен. И, надо сказать, он всегда восхищался грозой. Помнишь, милочка? Твой отец всегда восхищался грозой. - Он просто обожал грозу! - Наверно, гром напоминал ему о битвах, - сказала Лора. - Вполне возможно. Он очень уважал природу. Он часто говорил, что океан - это нечто поразительное. Помнишь, дочь моя? - Да, мама, он это часто говорил. Я прекрасно помню. - И ураганы. Его очень интересовали ураганы. И животные. Особенно собаки, охотничьи собаки. И еще кометы. Я думаю, у каждого из нас есть свои склонности. Я думаю, поэтому у всех нас разные вкусы. - Лора была того же мнения. - Должно быть, вам трудно и одиноко жить так далеко от дома и от ваших друзей, мисс Хокинс? - Да, иногда бывает очень грустно, но ведь вокруг столько нового и интересного! Так что, право же, в моей жизни здесь больше света, чем тени. - Вашингтон не скучен в это время года, - заметила младшая гостья. - Тут есть очень хорошее общество, можно приятно проводить время. Вы любите ездить на воды, мисс Хокинс? - Мне не случалось бывать в таких местах, но мне всегда очень хотелось пожить на модном курорте. - Для нас, вашингтонских жителей, в этом смысле все сложилось очень неудачно, - сказала вдова. - До Ньюпорта так далеко и утомительно ехать. Но тут уж ничего не поделаешь. "Лонг-Бранч и Кейп-Мей куда ближе Ньюпорта, - подумала Лора, - очевидно, эти места не в почете; попробуем нащупать почву". И она сказала: - А мне казалось, что Лонг-Бранч... Незачем было "нащупывать" дальше - на лицах обеих посетительниц она прочла ясный и недвусмысленный ответ. - В Лонг-Бранч никто не ездит, мисс Хокинс, - сказала вдова, - разве только люди без всякого положения в обществе. Да еще президент, - добавила она невозмутимо. - В Ньюпорте сыро и холодно, и всегда ветер, и ужасно неприятно, - сказала дочь, - но туда ездят только избранные. Когда не имеешь выбора, нельзя быть привередливым в мелочах. Визит длился уже почти три минуты. Обе гостьи поднялись, исполненные чувства собственного достоинства, осчастливили Лору приглашением навестить их как-нибудь - и удалились. Лора осталась в гостиной, предоставив им самим выбираться из дому; это казалось ей очень негостеприимным, но она следовала полученным наставлениям. Несколько минут она стояла в раздумье. - Поглядеть на айсберги, пожалуй, даже приятно, - сказала она себе, - но как собеседники они мне меньше нравятся. И, однако, она слышала кое-что об этих двух гостьях и знала, что они совсем не айсберги, когда плавают в своих родных, привычных водах, напротив, они достойны всяческого уважения, их репутация безупречна, они и добры, и благородны, и щедры. Как жаль, думала Лора, что в торжественных случаях они так неузнаваемо, беспросветно скучны. Первый визит, который нанесли Лоре представительницы противоположной разновидности вашингтонской аристократии, последовал сразу за только что описанным. На сей раз ее навестили достопочтенная миссис Оливер Хиггинс, достопочтенная миссис Патрик О'Райли (произносится на французский лад: Орейе), мисс Бриджет Орейе, миссис Питер Гэшли, мисс Гэшли и мисс Эмелин Гэшли. Три кареты съехались одновременно с разных сторон. Все три новенькие и удивительно блестящие; медные части упряжи, начищенные и отполированные, украшены замысловатыми монограммами. Бросались в глаза пышные гербы на дверцах и выведенные по-латыни девизы. Кучера и лакеи щеголяли в новеньких, с иголочки, ярких ливреях, цилиндры на них напоминали печные трубы с воткнутой сбоку бритвенной кисточкой в черной розетке. Посетительницы прошествовали в гостиную и заполнили ее удушающе сладкими ароматами парфюмерного происхождения. Платья их покроем превосходили самый последний крик моды и притом блистали всеми цветами радуги; все гостьи увешаны были драгоценностями - большей частью бриллиантами. Всякий должен был понять с первого взгляда, что нарядить этих дам стоило не дешево. Достопочтенная миссис Оливер Хиггинс была женой представителя от одной отдаленной Территории. Джентльмен этот содержал самый большой салун и продавал лучшее виски в самом большом поселке в своем захолустье, а потому, разумеется, был признан первым человеком в тех краях и достойнейшим их представителем. Он пользовался там большим влиянием, так как обладал общественной жилкой: был начальником пожарной команды, умел неподражаемо браниться и сквернословить и являлся без приглашения в любой дом. Манишки его всегда были безупречны, сапоги начищены до блеска, и, по всеобщему признанию, никто не умел с более утонченным изяществом поднять ногу и белоснежным носовым платком смахнуть с сапога случайную пылинку. Его часовая цепочка весила не меньше фунта; золотой перстень стоил сорок пять долларов, булавка в галстуке сверкала бриллиантом, и пробор был аккуратнейший до самого затылка. Хиггинса всегда считали самым элегантным мужчиной на всей Территории, и все признавали, что никто не сравнится с ним в умении рассказать неприличный анекдот, - разве лишь сам седовласый губернатор. Достопочтенный Хиггинс не напрасно явился в Вашингтон служить своему отечеству. Ассигнования, которые он выудил у конгресса на содержание индейцев, населяющих Территорию, могли бы сделать всех этих дикарей богачами, если бы только эти деньги когда-нибудь дошли по назначению. Его супруга, достопочтенная миссис Хиггинс, была особа из тех, что крикливо одеваются и чересчур много говорят, и занимала среди выскочек видное положение. Речь у нее, в общем, была довольно правильная, хотя выговор дурной, истинно нью-йоркский. Нефть - вот сила, внезапно преобразившая скромных тружеников провинциалов Гэшли в важных аристократов, в украшение города Вашингтона. Достопочтенный Патрик Орейе был богатый ирландец французского происхождения, родом из Корка. Не то чтобы он приехал из Корка богатым человеком - совсем напротив. Впервые прибыв с женой в Нью-Йорк, он задержался в Касл-Гардене лишь на несколько минут, чтобы получить и предъявить бумаги, удостоверяющие, что он прожил в Америке два года, - а затем проголосовал за демократический список и отправился по городу в поисках жилья. Он нашел себе дом, потом нанялся в подручные к архитектору и подрядчику; весь день он таскал кирпичи, а по вечерам изучал политику. Бережливый и неутомимый, он в скором времени открыл дрянной кабачок в сомнительном квартале и благодаря этому приобрел политический вес. Мы, американцы, превыше всего заботимся о том, чтобы народ сам выбирал своих представителей и правителей, - мы не позволяем нашим крупным должностным лицам назначать чиновников на должности помельче. Мы предпочитаем сохранить за собой столь великое право. Мы полагаем, что надежней самим избирать себе судей и всех прочих. У нас в городах на окружных конференциях избирают делегатов на съезды по выборам и предписывают им, кого выбрать. Окружными конференциями заправляют трактирщики и их слуги (ибо все прочие терпеть не могут политических хлопот и сидят по домам); делегаты окружных конференций составляют на предвыборном съезде списки неподкупных кандидатов - один съезд выдвигает демократический список, другой - республиканский; а затем в должный час выступает на сцену великая сила в образе покорной толпы и беспрепятственно совершает свой выбор и благословляет небеса за то, что мы живем в свободной стране, где невозможен деспотизм ни в какой форме. Патрик О'Райли (так тогда писалось его имя) быстро обзавелся друзьями и стал влиятельным человеком, потому что он вечно толкался в полицейском суде, готовый поручиться за своих постоянных клиентов или подтвердить их алиби, если кто-нибудь из них в драке убил кого-нибудь в его, О'Райли, кабаке. А потому он вскоре сделался политическим лидером и был избран на какую-то небольшую должность в муниципалитете. Из своего ничтожного жалованья он быстро отложил сумму, достаточную, чтобы открыть первоклассный салун почти в самом центре города; в салуне играли в фараон, и у хозяина хватало денег, чтобы держать банк. Так он завоевал известность и всеобщее уважение. Ему буквально навязали пост олдермена, и это было все равно, что подарить ему золотые россыпи. Он завел собственных лошадей и прикрыл питейное заведение. Понемногу он сделался крупным подрядчиком на работах по благоустройству города, закадычным другом самого Уильяма М.Уида, прикарманившего двадцать миллионов долларов из городских средств, - человека, окруженного столь единодушной завистью, почетом и восхищением, что шериф, явившийся к нему в контору, чтобы арестовать его как уголовного преступника, краснел и извинялся, а один из иллюстрированных журналов изобразил эту сцену и сообщил о происшедшем в таких выражениях, что ясно было: издатель весьма сожалеет об оскорблении, нанесенном столь выдающейся личности, как мистер Уид. Мистер О'Райли взял на себя поставку кровельных гвоздей для нового здания суда, по три тысячи долларов за бочонок, и двухсот шестнадцати дюжин шестидесятицентовых градусников, по полторы тысячи долларов дюжина; контролер и бухгалтер правления провели счета; мэр, который был не преступником, а попросту невеждой в этих делах, счета подписал. Когда они были оплачены, поклонники мистера О'Райли, не уступая в щедрости друзьям мистера Уида, преподнесли ему булавку с бриллиантом величиной в орех, а засим мистер О'Райли удалился от дел и развлекался тем, что за баснословные суммы скупал дома и земли и записывал их на чужое имя. Через некоторое время в газетах появились разоблачения. Уида и О'Райли называли ворами. Но тут народ поднялся как один человек и повторным голосованием избрал обоих этих джентльменов в законодательное собрание штата Нью-Йорк, полагая, очевидно, что это самое подходящее для них поле деятельности. Газеты подняли вой, судебные инстанции пытались привлечь новоявленных законодателей к о