Оцените этот текст:


     ---------------------------------------------------------------------
     Марк Твен. Собр. соч. в 8 томах. Том 1. - М.: Правда, 1980
     Перевод Н.Чуковского
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 9 апреля 2003 года
     ---------------------------------------------------------------------


     Был летний вечер.  Сумерки.  Мы  сидели на  веранде дома,  стоявшего на
вершине холма,  а тетка Рэчел почтительно присела пониже, на ступеньках, как
подобает служанке, да притом еще цветной. Она была высокого роста и крепкого
сложения; и хотя ей перевалило уже за шестьдесят, глаза ее еще не померкли и
силы ей не изменили.  Нрав у  нее был веселый и  добродушный,  и смеяться ей
было так  же  легко,  как  птице петь.  Теперь она,  как обычно по  вечерам,
оказалась под огнем -  иными словами, под градом наших шуток, что доставляло
ей огромное удовольствие. Она покатывалась со смеху, закрывала лицо руками и
тряслась и задыхалась в припадке веселья.  В одну из таких минут я посмотрел
на нее и сказал:
     - Тетка Рэчел,  как это ты ухитрилась прожить на свете шестьдесят лет и
ни разу не испытать горя?
     Она замерла.  Наступила тишина.  Потом она повернула голову и, глядя на
меня через плечо, сказала без тени улыбки:
     - Мисту Клеменс, вы не шутите?
     Я удивился и тоже перестал смеяться. Я сказал:
     - Ну да,  я думал...  я полагал... что у тебя никогда не бывало горя. Я
ни разу не слышал, чтобы ты вздыхала. Твои глаза всегда смеются.
     Она повернулась ко мне, полная волнения:
     - Знала ли я горе?  Мисту Клеменс,  я вам расскажу, а вы судите сами. Я
родилась среди рабов;  я  знаю,  что  такое рабство,  потому что  сама  была
рабыней.  Ну вот,  мой старик -  муж мой -  любил меня и был ласков со мной,
точь-в-точь как вы ласковы с вашей женой.  И были у нас дети - семеро деток,
- и мы любили их, точь-в-точь как вы любите ваших деток. Они были черные, но
бог  не  может  сделать детей  такими черными,  чтобы мать  не  любила их  и
согласилась расстаться с ними, - нет, ни за что, даже за все богатства мира.
     Ну вот,  я росла в Виргинии, а моя мать росла в Мэриленде; и как же она
гордилась тем, что родилась в таком аристократическом месте! Было у ней одно
любимое присловье.  Выпрямится,  бывало,  подбоченится и скажет:  "Что я,  в
хлеву родилась,  чтоб всякая дрянь надо мной смеялась?  Я из тех цыплят, что
от Старой Синей Наседки -  вот кто я такая!" Это они себя так величают - те,
которые родились в Мэриленде,  -  и гордятся этим.  Да,  это было ее любимое
присловье.  Я  никогда его не  забуду,  потому что она часто повторяла его и
сказала в  тот день,  когда мой Генри ободрал руку и  чуть не  проломил себе
голову, а негры не поспешили помочь ему. Да еще сказали ей что-то поперек. А
она подбоченилась и  говорит:  "Слушайте,  негры,  разве я в хлеву родилась,
чтоб всякая дрянь надо мной издевалась? Я из тех цыплят, что от Старой Синей
Наседки,  -  вот кто я  такая!"  -  и унесла ребенка на кухню и сама сделала
перевязку. Я тоже повторяю это присловье, когда сержусь.
     Ну  вот,  как-то  раз говорит моя старая мисси:  я,  мол,  разорилась и
продаю всех своих негров. Как услыхала я, что она повезет всех нас в Ричмонд
на аукцион, я - господи боже ты мой! - я сразу поняла, чем это пахнет.
     Одушевляясь рассказом, тетка Рэчел поднималась все выше и теперь стояла
перед нами во весь рост - черный силуэт на звездном небе.
     - Нас  заковали в  цепи и  поставили на  высокий помост -  вот  как эта
веранда,  -  двадцать футов высотой;  и народ толпился кругом.  Много народу
толпилось.  Они подходили к  нам,  и осматривали нас,  и щупали нам руки,  и
заставляли нас вставать и ходить,  и говорили:  "Этот слишком старый",  или:
"Этот слабоват",  или:  "Этому грош цена".  И  продали моего старика и увели
его,  а потом стали продавать моих детей и уводить их,  а я давай плакать; а
мужчина и говорит мне:  "Замолчишь ты,  проклятая плакса?!" -  и ткнул мне в
зубы кулаком.  А когда увели всех,  кроме маленького Генри,  я схватила его,
прижала к груди и говорю:  "Вы,  говорю,  не уведете его,  я,  говорю,  убью
всякого,  кто притронется к  нему".  Но Генри прижался ко мне и  шепчет:  "Я
убегу и буду работать -  и выкуплю тебя на волю".  О,  милый мой мальчик, он
всегда был такой добрый!  Но они увели его...  они увели его,  эти люди, а я
билась,  и  рвала на них одежду,  и  колотила их своими цепями;  и  они меня
колотили, но я уже и не чувствовала побоев.
     Да так и  увели моего старика и  всех моих деток -  всех семерых,  -  и
шестерых я с тех пор не видала больше; и исполнилось этому двадцать два года
на пасху. Тот человек, который купил меня, был из Ньюберна и увез меня туда.
Ну вот,  время шло да шло,  и началась война. Мой хозяин был полковник Южной
армии,  а  я у него в доме была кухаркой.  Когда войска северян взяли город,
южане  убежали и  оставили меня  с  другими неграми в  огромном доме  совсем
одних. Заняли его северные офицеры и спрашивают меня - согласна ли я для них
стряпать. "Господь с вами, говорю, а для чего же я здесь?"
     Они были не какие-нибудь -  важные были офицеры!  А уж как гоняли своих
солдат!  Генерал велел  мне  распоряжаться на  кухне  и  сказал:  "Если  кто
вздумает к вам приставать,  гоните его без разговоров;  не бойтесь, говорит,
вы теперь среди друзей".
     Ну вот,  я  и  думаю:  если,  думаю,  моему Генри удалось бежать,  так,
наверно,  он ушел на Север. И вот как-то раз, когда собрались офицеры, вошла
я к ним в гостиную,  и вежливо присела,  и рассказала им о моем Генри, а они
слушали меня все равно как белую. Я и говорю: "А пришла я вот зачем: если он
убежал на Север, откуда вы пришли, то, может, вам случилось встретить его, и
вы скажете мне,  где он теперь и  как его найти.  Он был очень маленький,  у
него шрам на левой руке и  на лбу".  Лица у  них стали грустные,  а  генерал
говорит мне:  "Давно ли вы с ним расстались?" А я говорю:  "Тринадцать лет".
Тогда генерал говорит:  "Значит,  он  теперь уже  не  ребенок,  он  взрослый
человек".
     А  мне это и  в  голову не  приходило раньше.  Для меня-то  он  все был
маленький мальчуган;  я и не думала,  что он вырос и стал большой.  Но тут я
все поняла.  Ни  один из этих господ не встречался с  ним,  и  они ничего не
могли мне сказать о нем.  Но все это время мой Генри был в бегах, на Севере,
и  сделался цирюльником,  и  зарабатывал деньги,  только я  ничего этого  не
знала.   А  когда  пришла  война,   он  и  говорит:   "Полно  мне,  говорит,
цирюльничать, попробую отыскать мою старуху мать, если она еще жива". Продал
он свою цирюльню,  нанялся в услужение к полковнику и пошел на войну;  всюду
побывал -  все искал свою старуху мать,  нанимался то к одному офицеру, то к
другому:  весь Юг,  мол,  обойду.  А я-то ничего не знала. Да и как мне было
знать?
     Ну  вот,  как-то  вечером у  нас был большой солдатский бал;  солдаты в
Ньюберне всегда задавали балы,  и сколько раз устраивали их в моей кухне,  -
просторная была кухня.  Мне это, понимаете, не очень-то нравилось: я служила
у  офицеров,  и мне было досадно,  что простые солдаты выплясывают у меня на
кухне.  Ну да я с ними не церемонилась, и если, бывало, рассердят меня, живо
выпроваживала вон из кухни.
     Как-то вечером,  было это в пятницу,  явился целый взвод солдат черного
полка,  карауливших дом, - в доме-то был главный штаб, понимаете? - и тут-то
у меня желчь расходилась! Страсть! Такое зло разобрало! Чувствую, так меня и
подмывает,  так и  подмывает -  и  только и  жду,  чтоб они меня раззадорили
чем-нибудь.  А они-то танцуют,  они-то выплясывают! Просто дым коромыслом! А
меня так  и  подмывает,  так и  подмывает!  Немного погодя приходит нарядный
молодой негр  с  какой-то  желтой барышней и  давай  вертеться,  вертеться -
голова кружится, глядя на них; поравнялись они со мной и давай переступать с
ноги на ногу,  и покачиваться,  и подсмеиваться над моим красным тюрбаном. Я
на них и  окрысилась:  "Пошли прочь,  говорю,  шваль!"  И  вдруг у  молодого
человека лицо разом изменилось, но только на секунду, а потом он опять начал
подсмеиваться, как раньше. Тут вошли несколько негров, которые играли музыку
в том же полку и всегда важничали.  А в ту ночь уж и вовсе разважничались. Я
на  них  цыкнула.  Они засмеялись,  это меня раззадорило;  другие тоже стали
хохотать - и я взбеленилась! Глаза мои так и загорелись! Я выпрямилась - вот
этак,  чуть не до потолка,  -  подбоченилась да и говорю:  "Вот что, говорю,
негры,  разве я в хлеву родилась, чтобы всякая дрянь надо мной издевалась? Я
из тех цыплят,  что от Старой Синей Наседки,  -  вот кто я  такая!"  И вижу,
молодой человек уставился на меня, а потом на потолок - будто забыл что-то и
не может вспомнить.  Я,  значит,  наступаю на негров -  вот так, как генерал
какой;  а они пятятся передо мной -  и в дверь.  И слышу я,  молодой человек
говорит,  уходя,  другому негру:  "Джим,  говорит,  сходи-ка ты к капитану и
скажи, что я буду в восемь часов утра; у меня, говорит, есть кой-что на уме,
и я не буду спать эту ночь.  Ты уходи к себе,  -  говорит, - и не беспокойся
обо мне".
     А  был час ночи.  В семь я уже вставала и готовила офицерам завтрак.  Я
нагнулась над печкой - вот так, пускай ваша нога будет печка, - отворила ее,
толкнула дверцу -  вот  как сейчас толкаю вашу ногу,  и  только было достала
противень с  горячими булочками и подняла ее,  глядь -  какое-то черное лицо
просунулось из-под моей руки и  заглядывает мне в глаза -  вот как теперь на
вас гляжу; и тут я остановилась да так и замерла, гляжу, и гляжу, и гляжу, а
противень начал дрожать,  -  и вдруг...  я узнала! Противень полетел на пол,
схватила я его левую руку и завернула рукав -  вот как вам заворачиваю,  - а
потом откинула назад его волосы -  вот так, и говорю: "Если ты не мой Генри,
откуда же у тебя этот шрам на руке и этот рубец на лбу? Благодарение господу
богу на небесах, я нашла моего ребенка!"
     О нет, мисту Клеменс, я не испытала в жизни горя. Но и радости тоже.




     Правдивая история,  записанная слово в  слово,  как я ее слышал (A True
Story Repeated Word for Word As I Heard It), 1874.

                                                                 А.Николюкин

Last-modified: Tue, 15 Apr 2003 06:44:59 GMT
Оцените этот текст: