нера, повторяющего правила торга: - Все мужчины и женщины, за исключением старших служащих, прекращают работу сегодня вечером. Проверьте свои станки, они должны быть в исправности. Вы отвечаете за каждую пару обуви. Сейчас продолжайте работу, как обычно. Составьте список оборудования, за которое отвечаете. Никто его не слушал, - впрочем, он принимал это как должное. - Это что - постоянная ваша работа? - спросил я. - Да. Больше я ничего не делаю - хожу с фабрики на фабрику и ликвидирую. Никогда мои дела не шли так хорошо, как сейчас. - Вам, наверно, приходится видеть много человеческого горя, - сказал я, заметив его снисходительное отношение к рабочим. - Нет, - ответил ликвидатор. - Ничего я не вижу. Понимаете ли - наступает время, когда тебе уже на все наплевать. И он стал рассказывать о своей работе, назвал еще с полдюжины фабрик, ожидающих его услуг, упомянул, что владельцы предприятий редко терпят убытки: - Владельцы обычно неплохо обеспечивают себя, припрятывают кое-что из имущества, - говорил он, - жены их за один день становятся богачками, а когда времена исправляются, глядишь, они снова на коне. Вот ваш хозяин, как я слышал, настоящий ротозей - разорился всерьез. Я предполагал, что он устроил свои дела, прежде чем пригласить меня, но, оказывается, ничего подобного. Трудно понять некоторых людей. Во время нашей беседы появился Фулшэм с тяжелым чемоданом. Он поставил его на пол и только тогда огляделся по сторонам. У него были очень усталые глаза. Он похудел, щеки его - прежде упругие и гладкие, свидетельствовавшие о регулярном питании и правильном сне, - теперь обвисли, как резиновые шары, из которых выпустили воздух. Он подошел к нам, поздоровался с ликвидатором и, глядя прямо на него, спросил: - Сведения, которые я вам сообщил, правильны? - Да. Я составил список служащих, которые останутся работать еще неделю-две. У вас на складе гораздо больше товара, чем я ожидал. Остался большой запас. Надо думать, вы сможете заплатить по восемь шиллингов за каждый фунт. Фулшэм не ответил. Он еще не знал тогда, что через несколько недель поступит на должность ночного сторожа в фирму, которой, помог когда-то своими заказами встать на ноги. Должно быть, неясное предчувствие этого будущего отделило Фулшэма от мира владельцев и ликвидаторов; он отошел к скамьям, где собрались рабочие. Они окружили его, словно догадались, что он пострадал от краха не меньше, чем они, и хотели предложить ему поддержку и товарищеское участие. - Я вот что думаю, Билл, - надо нам выпить всем вместе на прощанье, - сказал Фулшэм одному из рабочих. - Созови-ка всех вниз, хорошо, Билл? Билл побежал наверх, а Фулшэм раскрыл чемодан, вынул из него бутылки и выстроил в ряд на скамье. - Достань какие-нибудь кружки, Гарри, или чашки - что найдется. - Он обернулся ко мне. - Нет ли у вас в конторе чашек? - Сейчас принесу, - ответил я. Девушки бежали вниз из машинного зала, шли заготовщики, оставив свои скамьи, закройщики. Люди несли жестяные кружки, надтреснутые чашки, консервные банки, которыми пользовались для питья. Все окружили Фулшэма, который с видимым волнением следил за всем происходящим. Затем все - и рабочие и работницы - наполнили свои сосуды пивом. Молоденькие девушки, трогательно юные, только-только начавшие трудовую жизнь, с сомнением смотрели на пиво. - Я его еще никогда не пила. - Сделай один глоток, Энни, если тебе не понравится. Никто и не заметит. Все равно, ты с нами заодно, никуда не денешься. Но тут Фулшэм решил высказать рабочим свои чувства, произнести речь. Я понимал, что он старается найти верные слова, чтобы выразить этим людям свою благодарность и дружбу; в день, когда он переставал быть хозяином, ему хотелось, как равному, войти в ряды рабочих, почувствовать их уважение. Наконец он заговорил. - Я только хотел сказать, - начал он, потом остановился и опустил голову. - Я только хотел сказать... - снова начал он, глядя поверх голов, все так же скованно. - Сказать, что... Слова не находились. Он беспомощно обвел взглядом внимательные лица, спокойно устремленные на него, и вдруг у него вырвалось: - Я ведь не причинил вам вреда... С минуту он стоял в полной тишине, ожидая их ответа, потом протянул руку, как бы обращаясь с последней просьбой: - Ведь правда, не причинил? Рабочие двинулись к нему, кто-то похлопал его по плечу, кто-то пожал руку. Они подняли свои кружки и чашки и выпили за него. "Право, парень он хороший, мировой", - пели они и громко хлопали. Фулшэм был растроган. Он с трудом справился с волнением. Постояв в задумчивости перед рабочими, пока не стихли аплодисменты, он сказал: - Спасибо вам, - затем повернулся и решительно пошел к выходу на улицу. ГЛАВА 20  Трое сидели у обочины дороги, они поднялись, завидев мою машину, окруженную облаком ею же самой поднятой пыли. Они наблюдали за моим приближением, и вид при этом у всех троих был крайне сосредоточенный. Они искали признаков, по которым можно было бы решить - остановлюсь я, чтобы подобрать их, или нет. Автомобиль был старенький, обшарпанный, это внушало им надежду. Новая современная машина могла принадлежать только человеку богатому, на симпатию которого трудно было рассчитывать безработным; если уж кто-то тебя подвезет, то, скорее всего, владелец ветхого дребезжащего рыдвана. Но мой рыдван был двухместным, и это было плохим признаком. Один я мог разрешить сомнения людей, ждавших у дороги. Я мог проехать мимо, не заметив их, мог прибавить скорость или заняться изучением спидометра, будто бы озабоченный неполадками в машине, мог даже заинтересоваться лугами по другую сторону дороги, где мирно пощипывали траву овцы. Один из трех ожидавших сразу принял решение: он поднял скатку и вышел, улыбаясь, на самую дорогу. Я остановил машину, и в это время двое других подхватили свои скатки и котелки и тоже шагнули ко мне. - Куда путь держите? - спросил я того, кто подошел первым. - Куда ты, туда и мы, приятель, - ответил он, швыряя скатку в открытый багажник, где на добавочном сиденье лежали мои вещи. Это было в двухстах километрах от Мельбурна. Я ехал в Квинсленд не только потому, что надвигалась зима, а там теплее, - дело в том, что мне становилось все более мучительно искать работу в Мельбурне. Я просто не в силах был больше сидеть в нетопленной комнате, лихорадочно просматривать в газетах объявления о работе или толкаться на углах улиц среди людей, находившихся в еще более бедственном положении, чем я. Еще до банкротства "Модной обуви" я начал писать фельетоны. Я сочинял по одному в неделю, печатал их под копирку и рассылал в наиболее популярные газеты крупных городов разных штатов, в надежде, что какой-нибудь редактор рано или поздно что-нибудь да напечатает. Нужно было быть терпеливым рыбаком, чтобы снова и снова забрасывать удочку с наживкой в пруд, полный сытой рыбы. Несколько месяцев никто не откликался, потом мои фельетоны стали появляться то в одной газете, то в другой, и в конце концов у меня появилась уверенность, что хоть раз в неделю какой-нибудь из моих фельетонов увидит свет. Платили мне по фунту за фельетон. Таким образом, после закрытия "Модной обуви" у меня образовался небольшой постоянный заработок. Вот при каких обстоятельствах я покинул Мельбурн и покатил в своей машине по дорогам, по которым сотни безработных двигались пешком на север. Когда кончались деньги, я делал привал и писал очередной фельетон. Я всегда находил общий язык с деревенскими жителями, и это давало мне уверенность, что голодным я не останусь. Я уже целую неделю был в пути к тому времени, когда подобрал эту троицу у обочины дороги. После того как я покинул Мельбурн, мне не раз приходилось подвозить людей. Но я впервые вез в своей машине трех пассажиров сразу. У парня, встретившего меня улыбкой, было лицо насмешливого гнома и тонкая шея с большим кадыком. Это был гибкий, худой, крепкий малый, с походкой кавалериста. На нем были сапоги для верховой езды, головки которых заметно отошли от подошв, и бриджи со шнуровкой на икрах, только шнурков сейчас не было, и пустые отверстия для них расползлись и превратились в зияющие дыры. Бриджи были подпоясаны плетеным поясом из кожи кенгуру; вылинявшая синяя рубашка дополняла его наряд. Шляпы на его голове не было, как не было и носков на ногах. Спутники его были - каждый по-своему - на него не похожи. - Добрый день, - коротко сказал один из них, бросив на меня быстрый проницательный взгляд, - этого взгляда ему, видимо, было достаточно, чтобы определить, что я собой представляю. Он был мрачноватый, коренастый человек с толстыми небритыми щеками и маленькими, глубоко запавшими глазами. На нем был коричневый костюм в белую полоску и совершенно пропыленные брюки. Встав с земли, он не сделал ни малейшей попытки отряхнуть пыль. Рубашка без воротничка была пропитана рыжеватой пылью, которая клубами носится по дорогам центральных районов, ботинки совершенно сливались с землей, на которой он стоял. Последний из этой троицы, по-видимому, немало поскитался по свету, у него были уверенные развязные манеры и голос конферансье из бродячего цирка. - Как поживаешь, приятель? - спросил он тоном хозяина балагана, вышедшего продавать билеты. - Если не ошибаюсь, этот автобус идет в солнечный Квинсленд, штат обетованный? - Так точно, - ответил я тем же тоном. - Пожалуйста, проходите, билеты продаются у входа. - Ты, я вижу, из нашей братии? - спросил он, забравшись на сиденье рядом со мной. - Нет. Я один из тех простачков, без которых такие, как вы, совсем пропали бы. Коренастый сел рядом с конферансье. Улыбавшийся парень устроился на скатках и ящиках, нагроможденных в багажнике. Когда мы проехали несколько миль, я счел нужным предупредить своих пассажиров, что проезжаю каждый день лишь небольшое расстояние, приходится беречь бензин. - В четыре часа я сделаю привал на ночь. Если захотите ехать дальше, придется вам, ребята, поискать другую попутную машину. - На сегодня у меня никаких свиданий не назначено, - сказал малый с голосом конферансье. - Мы тебя не покинем. Впоследствии я узнал, что на дорогах Австралии он был известен под кличкой "Гарри-балаганщик". Парень в бриджах, сидевший сзади, работал у него в труппе, пока она не лопнула, и считался одним из лучших цирковых наездников. Наездника называли "Тощий из Даббо", в отличие от многих других "Тощих", заполонивших дороги. В те времена бродяги часто прибавляли к своему прозвищу название города, в котором родились. В беседе с ними эта часть титула опускалась, но, говоря о них за глаза, их город обыкновенно упоминали - чтобы точнее установить личность. Люди, шатавшиеся по дорогам, называли себя "хобо". Фермеры и городской люд называли их просто бродягами. Постепенно кличку "хобо" стали относить к бродягам определенного типа, в отличие от бродяг, именующихся "китоловами". "Хобо" смотрели на "китоловов" сверху вниз потому, что имели обыкновение проезжать часть пути в товарных вагонах и уделяли внимание своей внешности. В прошлом "китоловами" называли бродяг, которые курсировали взад-вперед по берегу реки Марамбиджи, питаясь подачками на прибрежных фермах. Теперь звание "китолов" получали бродяги, которые передвигались из города в город пешком и избегали ездить на поезде "зайцем". Обычно это были люди пожилые, которым такие подвиги были уже не под силу, либо те, кому не улыбалась встреча с поездными сыщиками или железнодорожными полицейскими, устраивавшими засады на товарных станциях. Коренастый малый по кличке "Чернявый", сидевший впереди, вместе со мной и Гарри, был как раз таким "китоловом". По его словам, он уже три года бродил по Австралии из города в город. Он знал наизусть все места, где безработные могли найти ночлег, и все заслуживающие внимания уголки для привала. Под вечер он показал мне дорогу, ведущую к мосту, вдоль поросшего травой берега реки. Здесь под мостом было местечко, защищенное с одной стороны кирпичной стеной - опорой моста. Стена эта была сплошь испещрена характерными надписями и именами бродяг, которые когда-то здесь проходили: "Снежок, я шагаю в Таунсвиль. Встреть меня там. Рыжая Грета". "Пекарь в Бандавилоке - сукин сын. У мясника можно разжиться горстью требухи. Полиция дает сроку три дня, чтобы убраться". "Работа в Иннисфейле - ремонт дороги под дождем. Льет не переставая". На земле виднелись следы многочисленных костров. Это было довольно уютное место, тишина нарушалась только шумом машин, проносившихся над головой. Кое-где по мосту проезжал тяжелый грузовик, пыль и гравий обильно сыпались на головы сидевших внизу людей, - впрочем, бродяги, привыкшие мириться с худшим, не обращали никакого внимания на это мелкое неудобство. Чернявый разжег костер из сучьев и веток, которые набрали на берегу среди эвкалиптов Гарри и Тощий. - Есть у тебя жратва, или придется занимать в городе? - спросил меня Чернявый тоном следователя, который уверен, что допрашиваемый будет всячески изворачиваться. - В машине ящик с едой, - сказал я. - Принеси его и поставь поближе к костру. Сосисок хватит на всех, есть и хлеб. Захвати заодно и сковородку, завернутую в газету. Чернявый пошел к машине, вернулся с ящиком и сковородкой и поставил все это передо мной. В ящике из оцинкованного железа, с отверстиями для циркуляция воздуха, лежали хлеб, масло, чай, сахар, перец и соль, две банки мясных консервов и четыре фунта сосисок в промасленной бумаге. На дно ящика были три эмалированные тарелки, несколько ножей, вилок и ложек. Я поставил на огонь сковородку и заполнил ее сосисками. Тощий и Гарри наполнили водой из речки два закопченных котелка и пристроили их рядом со сковородкой. Когда вода закипела, грязная пена, в которой плавали обрывки эвкалиптовых листьев, какие-то веточки и всякие водяные насекомые, стала с шипеньем переливаться на угли. Чернявый палочкой убрал все это с поверхности воды и бросил в каждый котелок заварку, заимствованную из моего ящика. - Чай будет отменный, - сказал Тощий. - Что может быть лучше крепкого чая. Гарри нарезал хлеб, намазал его маслом, мы уселись вокруг костра и принялись за еду. Горячий жир сосисок обжигал пальцы, приходилось класть их между двумя ломтями хлеба. - В первый раз за три дня ем мясо, - сказал Тощий, потянувшись за второй сосиской. - На дороге легко можно добыть черствый хлеб, но я еще ни разу не видел, чтобы фермерша протянула тебе мясо. - Всегда можно убить овцу, - веско заметил Чернявый. - Да, как же, пойди, поймай эту тварь, - возразил Тощий. - Надо загнать ее в угол и... - пояснил Чернявый. - Так! А что делает владелец овец, пока ты гоняешься за овцой по его загону? - осведомился Тощий. - Спит. - Лично я убежден, - вмешался Гарри, - что хозяева никогда не спят. Это закон природы. Однажды - это было много лет назад - я лез в окно к девушке в три часа ночи. Мы заранее обо всем договорились; она оставила окошко открытым. Не успел я слезть с подоконника на пол, как ее старик уже был тут как тут. До сих пор слышу его шаги по коридору. - И как же ты смылся? - заинтересовался Тощий. - Через то же окно. Птичкой выпорхнул. Старики вообще чутко спят, - продолжал он. - Чуть постареешь - сон уже не такой крепкий, как у мальчишки; заботы уснуть не дают. В дороге, например, на пустой желудок не очень-то спится. Но сегодня... сегодня, черт возьми, я храпану! Слушай, - обратился он уже деловым тоном к Тощему, - завтра двинемся пораньше - Бандавилок всего в миле отсюда. Я беру на себя мясников и пекарей; ты пойдешь по домам. Гарри повернулся ко мне: - А ты что завтра будешь делать? Куда держишь путь? - Пару дней побуду здесь. Сестра обещала переслать письма, которые придут на мое имя в этот город. Придется подождать. - Как у тебя вообще с деньгами? - заинтересовался Чернявый, враждебно и подозрительно оглядывая меня. - У меня всего-навсего тридцать шиллингов, - ответил я, - продержусь как-нибудь, пока не получу по почте еще пару фунтов. - Эх ты, на иждивении сестры живешь, - бросил Чернявый; я уловил в его голосе презрение. - Ничего подобного! - возмутился я. - Сосиски, которые вы только что съели, куплены на деньги, которые я сам заработал. Сосисок, между прочим, еще осталось, - хватит вам на сытный завтрак. Чернявый не ответил и хмуро уставился в огонь. Он так и не двинулся с места, когда Тощий и Гарри стали укладываться спать. Они завернулись в серые одеяла, подложили под головы сумки, набив их предварительно сухой травой, и растянулись близ костра. Я достал из машины свой спальный мешок, снял ботинки и, не раздеваясь, полез в него. Некоторое время я сидел в натянутом до пояса мешке и курил, раздумывая о молчаливом человеке, бодрствующем по другую сторону костра. Какие мрачные мысли бродят в голове этого Чернявого? Я побаивался его. Он ненавидел людей, которым, по его мнению, жилось лучше, чем ему. Конечно, он считал их врагами. На протяжении многих лет он, верно, постоянно сталкивался с самодовольными обеспеченными людьми, которые обращались с ним презрительно, грубо и несправедливо. У меня была машина, у меня была сестра, посылавшая мне деньги, которые я, очевидно, не заработал; на лице моем он не видел следов отчаяния и голода. Я бросил окурок в огонь и вынул бумажник. - Послушай, - сказал я, - вот мой бумажник, хочешь взглянуть, что в нем? Чернявый посмотрел на бумажник, потом на меня, посмотрел не испытующе, но достаточно враждебно. Он не ответил, но я понял, какой ответ вертелся у него на языке. Игра пошла в открытую. Мой страх перед ним исчез. - Хорошо, - я сам покажу тебе, что в нем лежит, - сказал я. Я вынул из бумажника документы и две ассигнации. - Вот тридцать шиллингов, о которых я тебе говорил. - Я показал ему деньги. - Теперь погляди, что в карманах... Я вывернул карманы и подсчитал монеты. - Восемь шиллингов и одиннадцать пенсов. Это все. Вот ключ от машины. - Я показал ключ, - Бумажник, ключ и мелочь я положу вот здесь, около палки. Он посмотрел на все это, и циничная улыбка мелькнула на его лице. - Если ты решишь смыться ночью, - продолжал я, - знай, что тут все. Не трогай только меня. Не люблю, когда мне делают больно. И запомни еще одно: в полицию я не побегу, не имею такой привычки. А сейчас я ложусь спать. Я залез с головой в спальный мешок и улегся. Уже засыпая, я видел, что Чернявый все сидит у костра. ГЛАВА 21  Утром, когда я проснулся, бумажник, мелочь и ключ лежали на прежнем месте, рядом со мной. Чернявый спал, завернувшись с головой в одеяло, возле кучки золы. Вокруг нее кружком раскинулись не догоревшие за ночь сучья и ветки, образуя нечто вроде циферблата. В нескольких футах от моей головы стояли два припорошенных золой котелка со спитым чаем. Я приподнялся на локте и осмотрелся. Тощий и Гарри стояли на берегу, слева от моста; там, примяв тростник, лежало поваленное дерево, верхушкой своей ушедшее под воду. Приятели умывались, стоя на этом бревне. Над рекой клубился пар, радужный там, где его подсвечивали солнечные лучи, преломлявшиеся в мыльных пузырях на руках умывающихся. За рекой сороки славили утро. На лугу, в лучах восходящего солнца, мирно пощипывали траву овцы. Я поспешно обулся и, захватив полотенце, присоединился к Тощему и Гарри. - Вот это жизнь! - радостно воскликнул я. - А то нет, - сразу нашелся Гарри. - Могу продать ее тебе за фунт. Она твоя. Получай все - и мост в придачу. Я смутился, почувствовав скрытый упрек в его словах, и сознание какой-то неясной вины помешало мне ответить. - Нет, - продолжал Гарри. - Ты не купишь. А жить, между прочим, стало приятней не из-за красивого утра, а благодаря сосискам, которых мы вчера наелись досыта. Мыло у тебя есть? На, держи. - Он протянул мне кусок мыла. - Я стащил его в трактире, когда простачков там высматривал. Опустись на бревно и сунь голову в воду, освежишься маленько. Тощий растирал полотенцем затылок и размышлял, видимо, о другом. - Есть у тебя бекон и яйца? - спросил он меня. - Нет, придется на завтрак приканчивать сосиски. - А хлеба хватит? - осведомился Гарри. - Хватит, - сказал я, - в ящике есть еще пара буханок, и масло найдется. Пока я умывался, они развели костер и поставили котелки. Я заканчивал свой туалет, когда ко мне подошел Чернявый. - Спал хорошо? - спросил он с иронией в голосе. - Хорошо, - коротко ответил я. - Довезешь нас утром до Бандавилока, ладно? - Ладно. - И табаку немного купишь? - Пожалуй. - Помочь тебе слезть с бревна? - Нет, я сам. - Отчего ты калекой стал? - Детский паралич. - У каждого свое. - Он, видимо, хотел еще что-то прибавить, но замолчал и только протянул руку: - Дай мне свое полотенце. После завтрака я доставил их в Бандавилок, купил им табаку и постоял с ними на главной улице, пока они распределяли роли, готовясь приступить к "прочесыванию" города. Тощему и Гарри предстояло заняться мясниками и пекарями, если же там ничего не выгорит, они пойдут с обходом жилых кварталов и будут попрошайничать по домам. Тем временем Чернявый будет "удить, монету" у прохожих на главной улице. Я решил подождать и посмотреть, как он поймает первую рыбку. Чернявый без видимого интереса приглядывался к прохожим, словно изучая обстановку. Тем временем Тощий посвящал меня в тайну "выуживанпя монет". - Стоишь и ждешь, пока на горизонте не появится парочка, конечно, не муж и жена, а парень со своей девчонкой. Жди, пока не увидишь ошалевшего от любви молодца со своей кралей под ручку. Он на нее молиться готов, и она тоже глаз с него не сводит; такая парочка - это именно то, что тебе нужно, и попадаются они всюду. Увидал таких - сразу атакуешь парня. Действовать надо быстро и решительно. Он идет, будто по облакам шагает, а ты тут как тут, словно из-под земли перед ним вырос. Загораживаешь им с девушкой путь. Понимаешь? "Я без работы, приятель, - говоришь ты ему. - Трудно! Два дня ничего не ел. Может, поможешь немного?" Парнишка начинает быстро соображать, ему хочется, чтобы краля видела, какой он хороший. Она ждет. Ты, конечно, ей улыбаешься, чтобы она твою сторону взяла. Тут уж парень лезет в карман - отказать ему никак нельзя, девчонка может подумать, что связалась с жадюгой, - и достает пару монет. Ты его вроде загнал в угол. У Чернявого это здорово получается. Вскоре Чернявый на наших глазах выудил два шиллинга у юноши с девушкой, шествовавших под ручку. Подойдя к нам, он молча возобновил наблюдение за прохожими, следя уголком глаза, не появится ли полицейский. Я попрощался со своими случайными спутниками и в глубине души пожалел, что снова остаюсь в одиночестве. - Подвези, когда опять наткнешься на нас, - сказал Чернявый. - Ладно, - пообещал я. Я съездил на почту за письмами, пополнил запас еды и вернулся на прежнее место к мосту. Под вечер я сидел в машине и перепечатывал свой фельетон. И вдруг увидел, что со стороны железной дороги, которая шла параллельно шоссе, только чуть подальше, ко мне направляется молодой парень. За полчаса до этого в Бандавилок прошел товарный поезд, он так тяжело пыхтел, беря крутой подъем за лугом, что я невольно поднял голову от машинки и засмотрелся на выбивающийся из сил, пускающий в небо клубы дыма паровоз. По-видимому, парень, который приближался ко мне, соскочил с этого поезда на подъеме, не доезжая реки. Он шел к мосту по берегу. С плеча парня свисала сумка для еды, веревка от сумки была перекинута через плечо к скатке. Поверх сумки - чтобы не пачкать одежду - был прицеплен котелок. На парне был коричневый свитер с матросским вырезом и темные брюки клеш. На ногах красовались нарядные лакированные туфли. Позднее я заметил, что в туфлях у него лежат толстые брезентовые стельки, чтобы не ходить на собственных подошвах. Молодые люди, странствовавшие пешком по дорогам, предпочитали легкую лакированную обувь не только из-за ее дешевизны - семь шиллингов шесть пенсов, - но и потому, что ее легко в одну секунду вычистить, протерев сырой тряпкой. Щегольские ботинки давали право входа на танцы, открывали путь к знакомству с приглянувшейся местной девушкой. Эти юные рыцари дорог, подобно молодым повесам прошлого, любили щегольнуть: они носили брюки клеш, смазывали волосы бриллиантином и ввязывались в драки с местными юнцами - сынками зажиточных фермеров и садоводов, - раздражавшими их своим самодовольством и незнанием жизни. В свою очередь, местные парни отвечали им неприязнью. По их милости легко было остаться без партнерши на танцах. Девушки, которым наскучила жизнь в обедневших из-за экономического кризиса городках, легко поддавались чарам бойкого "хобо", державшегося весьма уверенно, поскольку никто здесь не знал об унижениях и нищете, перенесенных им в родном городе. Здесь, в незнакомом месте, он мог выдавать себя за кого угодно - ведь завтра он все равно будет уже далеко. Девушки охотно плясали с ним под враждебными взглядами с детства знакомых парней. Незнакомец всегда кажется интереснее. Вокруг танцулек постоянно вспыхивали драки, являлась полиция, и порядком избитый "хобо" попадал за решетку, где он мрачно мечтал о мести. Эта бродившая по дорогам молодежь покидала родные города, так и не узнав, что такое труд, не изведав удовлетворения от того, что сам заработал себе на жизнь. Потеряв работу, родители не могли дольше содержать их, и они отправлялись в путь, в надежде прокормиться случайными заработками; дорога, однако, становилась для них не дорогой в жизнь, а постоянным полем битвы, где они на свой лад сражались против предавшего их общества. Полиция безжалостно гоняла их из города в город, и они шли и шли - зимой на север, летом - на юг. И если, случалось, им и предлагали работу, то на уважение они рассчитывать не могли. Жители захолустных городков видели в них не безработных, стремящихся как-то прожить, а шайку мародерствующих бездельников, которые нарушают мирную жизнь Австралии. Фермеры и торговцы, уверенные в завтрашнем дне, считали этих юношей подонками общества, чуть ли не отбросами человечества, неполноценными австралийцами, людьми, которых надо остерегаться. - Парни не хотят работать, предпочитают бездельничать. Того и гляди, стащат у тебя овцу, яблоки, курицу или хлеб... - Плачу тебе фунт в неделю, спать будешь в сарае. От фермы до города десять миль. Начинаем дойку в пять утра, работаем дотемна все семь дней в неделю. Хочешь - бери, не хочешь - до свидания! Кое-кто из "хобо" соглашался на такие условия, но потрескавшиеся руки, измазанные навозом штаны, и за все это какая-нибудь пара гиней в кармане озлобляли их, - они бросали работу и уходили обратно в город, и даже по их походке было видно, что они потерпели поражение. Молодой человек, который приближался ко мне по берегу реки, вероятно, все это пережил, - так, во всяком случае, мне показалось. Подойдя к машине, он приветствовал меня такими словами: - Все печатаешь? Выстукиваешь письмецо банку, чтоб тебя там не ждали? - Бежать-то мы оба с тобой бежим, - сказал я. - Да только не от банков. Тебя кто гонит? - Меня-то? Главным образом фараоны, - рассмеялся он. Внезапно он переменил тон, на его лице появилось жалобное выражение; он пододвинулся к окну машины и протянул руку: - Послушай, - сказал он. - Я без работы, и у меня во рту... - Ладно, ладно, знаю, - перебил я. - Думаешь разжиться монетой? Но ведь здесь нет девушки, разжалобить некого, так что ничего не выйдет. Достань-ка лучше из багажника мой ящик с провизией, и закусим. - Мне так и показалось, что ты сразу клюнешь, - улыбнулся он, когда я выбрался из машины. - А мне ты показался не слишком удачливым ловцом, - усмехнулся я, хлопая его по плечу. - Когда ты ел в последний раз? - Вчера вечером хорошо заправился, а вот сегодня - только черствого хлеба пожевал. - Сейчас мы поужинаем, - сказал я. - Под мостом у меня костер горит. Отнеси туда ящик, мне самому трудно. Я целый день поддерживал огонь в костре. В котелке на углях потихоньку тушилось мясо. Шел уже шестой час, самое время поесть, убрать посуду и до темноты расстелить одеяла. Мы сидели у костра на бревне, которое парень притащил с берега. Он собрал и сложил в кучу у костра запас веток, на случай, если ночь будет холодной. Все движения его были быстры и ловки. Это был красивый молодой человек с волнистыми черными волосами и карими глазами. Он выглядел чистым, опрятным и благоухал бриллиантином. Он выглядел старше своих лет - оказалось, что ему всего двадцать два года. Резкие морщины - быть может, следы горьких мыслей и разочарований - изрезали его лицо, но, очевидно, природный юмор не дал им углубиться. Застыв, они могли превратить его лицо в маску неудачника, однако врожденная жизнерадостность взяла верх, и морщины на его лице говорили, скорее, об иронии, дружелюбии и веселости. Прозвище его было "Кудрявый", хотя в полиции он был известен как "Оуэн Фэйрс" (что на языке "хобо" означало: "Я должен за проезд всем железным дорогам Австралии"). Это был интересный собеседник, умевший посмеяться и над самим собой. Поужинав, мы долго сидели у костра. Стемнело, только поверхность реки еще сохраняла отсвет неба. Из зарослей тростника доносился хор лягушек; пронзительно перекликались водяные курочки, и нам было видно, как они прохаживаются по низкой траве у самого берега, вскидывая время от времени хвостики. Воздух, холодивший наши спины, был пропитан запахами зелени, опавших листьев, болотных растений и мхов, щедро отдававших ночи аромат, накопленный за день. Мы сидели под мостом в кругу света, выхваченного из тьмы огнем нашего костра. Тени шарили по тяжелым балконам над нашими головами и легкими пальцами касались кирпичной стены. Мы сидели рядышком в этом освещенном кругу, а за ним простирался мир, которому мы бросили вызов. Где-то там, в этом мире затерялся закадычный друг Кудрявого. До сих пор Кудрявый путешествовал с другом. А сейчас этот друг, возможно, лежал у железнодорожного пути где-нибудь милях в тридцати отсюда, с кровавым обрубком вместо ноги. - Не думаю, чтобы Рыжий мог оступиться, - рассказывал Кудрявый, - но почему же его не оказалось в поезде? Я спрыгнул на подъеме, вон у того луга. Он же знал, что днем на станции в Бандавилоке сойти невозможно - нас тут же забрали бы фараоны. Нет, его в поезде не было. Он встал, нервно прошелся взад-вперед в темноте, потом вернулся и сел. - После того, как фараон в Тарабине велел нам убираться, мы шли по шпалам, пока не добрались до крутого подъема. Тогда мы решили вскочить на ходу в первый попутный товарный поезд. Вдоль полотна ярдов на сто тянулась ровная дорожка, - ни выбоины, ни камней. Правда, впереди была большая яма, но мы должны были вскочить на поезд до того, как он подойдет к ней. Мы прятались за эвкалиптами неподалеку, пока не услышали стук поезда. Пропустили паровозы - а их было два, сцепленных вместе, такие горбатые здоровенные черти, мы называем их "боровы". Они подъем берут в два счета - мешкать тут нельзя. В Южной Австралии тоже такие ходят - модель "Пасифик". Когда у поезда такой паровоз - спрыгнуть с него на ходу очень трудно, да и заскочить не легче. - Если бы у нас с Рыжим был жир, мы растопили бы его в жестянке и смазали рельсы. Тогда эти сволочи волей-неволей замедлили бы ход. На жире колеса сразу начинают буксовать, и паровозы пыхтят, как быки. Машинист в таких случаях открывает ящик с песком, но против жира это не очень-то помогает. Песок сам становится жирным, а потом и вовсе кончается. Один раз мы таким способом остановили поезд. Машинисту пришлось дать для разгона задний ход, поезд пятился, мили две, по меньшей мере. Когда я увидел, что состав тащит пара "боровов", мне сразу стало ясно: заскочить на поезд будет нелегко. Он состоял из одних платформ, не покрытых брезентом. Все дело в том, чтобы ухватиться покрепче, а там залезть уже просто. Я побежал первый, хотел дать Рыжему больше простора для разбега. Очень важно, чтобы между вами было достаточное расстояние. Мне нужно было закинуть на платформу скатку и сумку. В сумке у меня всегда есть всякие гайки, болты - они очень годятся, когда удираешь от железнодорожной охраны, можно швырять в них на бегу, - и я боялся, как бы она не угодила в голову какому-нибудь "хобо" на платформе; таких шишек понаставить можно, что бедняга не скоро очухается. Выбрал, значит, я платформу, крикнул: "Берегись, сумка!" - и бросил ее так, чтобы она только-только через борт перелетела, потому что если бросить повыше, то на большом ходу она может как раз между платформами угодить, и тогда - пиши - пропало. Поезд быстро набирал скорость, но сумка попала на место. На следующую платформу я успел забросить скатку. Тут, по правде говоря, я уже здорово запарился - мчался что есть духу. Приготовился, рванул, вцепился в борт, перевалился через него и оказался на платформе. Оглянулся назад, чтобы посмотреть, где там Рыжий, но поезд как раз поворачивал, и увидеть, что делается позади, было нельзя. К тому же Рыжий, когда садится на ходу, всегда отбегает немного назад, это у него здорово получается. Одно только - поезд очень уже резво набирал скорость. Я прошел по платформам, взял свою сумку и скатку и отправился назад - думал, что Рыжий где-нибудь в хвосте поезда, - вперед-то мне идти было незачем, ведь я знал, что он должен заскочить после меня. Шестеро "хобо" преспокойно играли в карты на платформе неподалеку от вагона охраны. Рыжего они не видели. Я предупредил их, что Бандавилок город паршивый и что им лучше соскочить вместе со мной, чтобы фараоны не сцапали их там на станции. Но ребята очень торопились на север и решили рискнуть и остаться. Их платформа была покрыта брезентом. - Доехал я с ними вон до того подъема, потом сбросил сумку, скатку и спрыгнул сам. Упал, правда, но довольно удачно, - остался цел, - закончил свой рассказ Кудрявый. - Теперь мне надо искать Рыжего. - А как ты будешь его искать? - спросил я. - Ну, до пяти часов завтрашнего дня уехать он не может - ни одного товарного поезда. Утром поеду назад, в Тарабин, посмотрю, не сцапали ли его там фараоны. Он посмотрел в темноту - туда, где пролегало железнодорожное полотно. - Ночь сегодня холодная, - задумчиво сказал он и, помолчав, добавил: - В Тарабине у барака дров, по крайней мере, вволю... - Вчера поздно ночью на Бандавилок прошел какой-то поезд, - вспомнил я. - Значит, и сегодня пройдет. Может быть, Рыжий сядет на него. - Это пассажирский поезд. - Кудрявый подбросил полено в костер. - Хотя хорошие парни попадаются и в охране пассажирских поездов, может случиться, что они разрешат Рыжему проехать с ними. - Если хочешь, я утром свезу тебя в Бандавилок, - предложил я. - Вдруг он окажется там в бараке? Во всяком случае, посмотреть стоит. - Бандавилокские фараоны меня не любят, вот в чем беда, - сказал Кудрявый, разводя руками, с насмешливо-покорным видом. - Я там уже раз засыпался. Но все равно, давай попробуем, что они могут мне сделать, если я не стану шататься по улицам. - Не могут же тебя забрать только за то, что ты будешь стоять где-нибудь на улице? - заметил я. - Ну, это ты так думаешь. Полицейские могут схватить человека, даже если он просто пробежит через город. Ведь это для них монета. - Как так? - Чем больше людей они задержат, тем им выгодней. Это очень просто, я сейчас тебе объясню. Фараон в Бандавилоке наспециализировался на охоте за нашим братом - железнодорожными "зайцами". Там перед станцией есть виадук. Так вот этот полицейский подымается на него и смотрит вниз на проходящий поезд. Если ты не спрятался под брезент или еще как-нибудь, считай, что пропал. Этот тип спокойно пересчитывает "хобо" на платформах поезда, потом сбегает вниз и забирает всю братию - мы все прекрасно его знаем. А мировые судьи там - мясник и пекарь, так что каталажка всегда забита до отказа. Кормить тебя неделю в каталажке должен все тот же фараон. Теперь понимаешь? Он получает столько-то монет в день на продукты для каждого заключенного. Тут уж он себе деньгу сумеет сэкономить, будь спокоен. А мясо и хлеб он покупает у тех же мировых судей - у мясника и пекаря. Все они - одна шайка. Фараон забирает тебя за бродяжничество, судья дает тебе семь дней каталажки. Этот проклятый городишко на нас и разбогател. Мясник и пекарь - те просто пухнут от денег, никогда так не торговали. Ты бы посмотрел, как кормят в этих каталажках. В Макее, в Квинсленде, например, один фараон оплел все стены каталажки "бобами бедняка", их еще называют - "новогвинейскими бобами". На кабачки смахивают. Он заставлял нас каждое утро обрывать эти бобы и только ими и кормил нас. Сунет для навара баранью ногу - вот тебе и еда на весь день. Он на "хобо" наживался - будь здоров. На прощанье он мне сказал: "Давай, давай, живо сматывайся из города и не вздумай попрошайничать на улицах". Этот сукин сын не знал, что когда я в последний раз собирал бобы на ужин - я в одном месте с лозы всю кору срезал. Совсем недавно один "хобо" рассказал мне, что тот фараон все еще меня разыскивает. - А Рыжий и тогда был с тобой? - спросил я. - Нет, я встретил его позже; год с лишком назад. С тех пор мы и стали друзьями. - Где ты с ним встретился? - В Брокен-Хилле, я там чуть не отдал концы. Видишь ли, как это получилось - я попал в Айвенго и никак не мог оттуда выбраться. К одному поезду, правда, прицепили несколько товарных вагонов, но ездить на них можно было только на крышах, а на крыше чуть зазеваешься и не пригнешься вовремя, так после первого же моста очутишься под колесами. Я болтался на станции, стараясь не попадаться начальству на глаза, и вдруг увидел состав с цистернами для воды, который должен был вот-вот тронуться. Большие такие цистерны с люком наверху, в них возят воду в Айвенго из Дарлинга. Я залез в одну из цистерн, на дне плескалась вода, их ведь никогда до конца не опорожняют. Жарища в тот день была адовая, градусов сто, а то и больше; до железа снаружи дотронуться нельзя - обожжешься. Как только состав тронулся, вода в цистерне стала перекатываться из конца в конец, ударяла по перегородкам, билась и плескалась по стенкам, волной взмывала вверх. Проклятая цистерна наполнилась горячим паром, я промок до костей и в то же время обливался потом. Просидел я внутри цистерны, пока не отъехали от города, потом вылез и пристроился на краю люка. Меня спокойно можно было подать в этот момент на стол вместо тушеного кролика, уверяю тебя. Сначала я просто блаженствовал на ветру, но когда наступила ночь, я чертовски замерз - совсем окоченел, ведь одежда-то на мне была мокрая, так что, когда я наконец спрыгнул с поезда, я уже еле передвигал ноги. На следующий день я все-таки добрался до Брокен-Хилла, но к тому времени меня уже бросало то в жар, то в холод. Трясло, брат, ну прямо как с перепоя; залез я тогда под помост около водокачки, где заправляются паровозы, завернулся в одеяло и лег. Не знаю, долго ли я там провалялся, только, видно, в бреду я сам с собой много разговаривал, потому что подходит ко мне один "хобо"... Да, пожалуй, это было уже на другой день... Подходит он ко мне, нагибается и спрашивает: "Что ты сказал?" Это и был Рыжий, долговязый такой парень с рыжими волосами. Должно быть, я сказал, что чувствую себя препаршиво, или еще что-нибудь в этом роде, только он пощупал мою голову и выругался. А у меня так б