парень; за все угощай его выпивкой. - А "джоны" {"Джонами" в Австралии называют полицейских. (Прим. перев.)} есть? - Нет, но зато не попадайся "джону" в Балунге - это подальше, - паршивый "джон". Он непременно задержит тебя, если напьешься. - У меня всего один шиллинг, так что черт с ним! - Там дальше, на севере, будет получше, - сказал Скрипач. - У них прошли дожди, и теперь все фермер; сидят в пивных. Там утробу набьешь доверху, Он взял каравай хлеба, который дала ему моя мать, отрезал толстый ломоть, разделил пополам печенку, ноли-жил один кусок на хлеб и протянул его собеседнику. - Возьми, подзаправься. - Спасибо, - сказал пришелец и стал молча жевать хлеб. Потом спросил: - У тебя случайно не найдется иголки с ниткой? - Нет, - ответил Скрипач. Бродяга посмотрел на разодранную на колене штанину. - А булавки? - Нет. - Мои башмаки тоже никуда не годятся. Сколько здесь платят жнецу? - Семь шиллингов в день. - Ну конечно, - раздраженно заметил пришелец. - Семь монет в день, и расплачиваются в субботу, чтобы не кормить тебя в воскресенье. Еще окурок есть? - добавил он. - Нет, хватит, самому нужны, - сказал Скрипач. - Сегодня вечером в Туралле танцулька. Завтра утром наберешь сколько хочешь окурков у дверей. Тебе, пожалуй, лучше двинуть, а то не доберешься до Тураллы засветло. - Да, - произнес медленно бродяга. - Верно, пора трогать. - Он встал. - Прямо? - спросил он, одним движением вскинув на плечи свой мешок. - Сворачивай не на первом повороте, а на втором, туда около двух миль. Когда он ушел, я спросил Скрипача: - Это что - нестоящий человек? - У него мешок, как сигарета, - объяснил Скрипач. - Мы все стараемся держаться подальше от парней с такими мешками. У них никогда ничего нет, они все из тебя готовы высосать. Если такой парень попадется в попутчики, его хоть на себе тащи. А теперь покажи мне, где этот ваш сарай. Я отвел его в сарай; там отец, видевший, как мы разговаривали, уже набросал несколько охапок чистой соломы. Скрипач несколько секунд молча глядел на нее, потом сказал: - Ты даже не знаешь, какой ты счастливый. - Хорошо быть счастливым, правда? - спросил я. Он мне очень правился. - Да, - ответил Скрипач. Я стоял и смотрел, как он развязывал свой мешок. - Господи! - воскликнул он, оглянувшись и заметив, что я не ушел. - Ты прямо как хорошая овчарка! Не пора ли тебе пойти домой и напиться чаю? - Да, - ответил я. - Пора. Спокойной ночи, мистер Скрипач. - Спокойной ночи, - сказал он ворчливо. Через две педели он сгорел у костра, который разложил, устроившись на ночевку в восьми милях от нашего дома. Человек, сообщивший об этом отцу, рассказывал: - Говорят, он перед этим два дня подряд пил древесный спирт. А ночью сонный скатился в костер - знаете, как это бывает... Я когда ехал сюда, говорил Алеку Симпсону, я сказал ему: "Это его дыхание загорелось - вот что случилось". Он, верно, здорово накачался. И как только его дыхание загорелось, огонь пошел по внутренностям, как по запальному шнуру; он, верно, горел, как спичка, ей-богу! Так я сказал Алеку Спмпсону - знаете, который у меня купил гнедую кобылу. Я ему сейчас сказал, перед тем как приехать сюда, что так все и произошло. И Алек сказал: "Черт! Ты, наверно, прав". Отец помолчал немного, потом произнес: - Что ж, пришел конец бедняге Скрипачу: умер, значит. ГЛАВА 23 Почти все мужчины разговаривали со мной покровительственным тоном, каким они обычно говорят с детьми. Если разговор слушали другие взрослые, им доставляло удовольствие посмеяться на мой счет - не потому, что они хотели причинить мне боль, а просто при виде моей бесхитростности их так и подмывало подшутить надо мной. - Ну как, Алан, начал объезжать норовистых лошадей? - спрашивал кто-нибудь, и я принимал этот вопрос за чистую монету: ведь я вовсе не казался себе таким, каким они видели меня. - Нет еще, - отвечал я. - Но скоро начну. Тот, кто задавал вопрос, считал, что этого достаток но, чтобы посмеяться, бросал взгляд на своих товарищей, как бы приглашая их разделить веселье, и говорил: - Слышали? Он с будущей недели собирается объезжать норовистых лошадей! Некоторые говорили со мной отрывисто и кратко, считая всех детей скучными и неспособными сказать что-либо интересное. При встречах с такими людьми я молчал, потому что в их обществе мне было не по себе. Однако я обнаружил, что "сезонники" и бродяги, люди, привыкшие к одиночеству, часто чувствовали себя неловко и неуверенно, когда к ним обращался мальчик, но, встретив дружелюбное отношение, охотно поддерживали разговор. Таким был старик Питер Маклеод, возчик, который перевозил бревна из зарослей за сорок миль от нашего дома. Раз в неделю на своих тяжело нагруженных дрогах он приезжал из леса, проводил воскресенье с женой и потом возвращался, бодро шагая рядом со своей упряжкой или стоя в пустых дрогах и насвистывая какую-нибудь шотландскую песенку. Когда я окликал его: "Здравствуйте, мистер Маклеод!" - он останавливал лошадей и вступал со мной в разговор, как со взрослым. - Похоже на дождь, - замечал он. Я соглашался, что действительно похоже. - Какие они, заросли, там, куда вы ездите, мистер Маклеод? - спросил я его однажды. - Густые, как шерсть у собаки, - ответил он и добавил, как будто разговаривал сам с собой: - Да еще какие густые! Еще какие густые, черт возьми! Он был высокого роста, с блестящей черной бородой и с непомерно длинными ногами. Когда он ходил, голова его покачивалась, а большие руки висели по бокам, чуть выставленные вперед. Отец как-то сказал, что он раскрывается, как трехфутовая складная линейка, но отец любил его и говорил, что мистер Маклеод - человек честный и умеет драться как тигр. - Никто в округе не одолеет его, когда он в форме, - сказал отец. - После нескольких кружек пива он готов сцепиться со всяким. Это крепкий, сильный человек с мягким сердцем, но уж если он кого стукнет как следует, тот надолго запомнит. - Питер двадцать лет не ходил в церковь, - продолжал отец, - а котом пошел голосовать против того, чтобы пресвитерианцы объединились с методистами. Как-то в Тураллу приехали миссионеры, и Питер, пропьянствовав целую неделю, решил стать новообращенным, но тут же прянул назад, как испуганная лошадь, узнав, что ему пришлось бы бросить пить и курить. "Я пью и курю во славу божью вот уже сорок лет, - сказал он отцу. - И буду продолжать во славу божью". - Таковы его отношения с богом, - заметил отец. - Не думаю, чтобы Маклеод особенно о нем раздумывал, когда возит бревна. Заросли, о которых рассказывал Питер, казались мне волшебным местом, где между деревьями бесшумно прыгают кенгуру и опоссумы шуршат по ночам. Я часто думал о нетронутых дремучих зарослях, я слышал их зов. Питер называл их "девственные заросли" - лес, не знавший топора. Но это было так далеко! У Питера уходило два с половиной дня на то, чтобы добраться до лагеря лесорубов, и целую неделю он должен был спать рядом со своими дрогами. - Хотел бы я быть на вашем месте, - сказал я ему. Стоял сентябрь, школа была закрыта на неделю, и у меня были каникулы. Я поехал в своей коляске за упряжкой Питера: мне хотелось посмотреть его пятерых лошадей на водопое. Он отнес ведро двум коренникам, а я сидел и наблюдал за ним. - Почему? - спросил он. - Тогда я увидел бы девственные заросли. - А ну, не торопись! - крикнул он лошади, обнюхивавшей ведро, которое он поднес к ее морде. Лошадь начала шумно пить. - Я свезу тебя туда, - сказал Питер. - Мне нужен хороший парень в помощники. Я возьму тебя с собой, если только ты захочешь. - Правда? - спросил я, не в силах скрыть волнение. - Разумеется, - ответил он. - Узнай у своего старика, можно ли тебе поехать. - Когда вы выезжаете? - Завтра ровно в пять утра. Будь у моего дома к этому времени. - Хорошо, мистер Маклеод, - сказал я. - Спасибо, мистер Маклеод. Я буду у вас в пять утра. Дальнейшие подробности меня не интересовали. Я помчался домой со всей скоростью, на которую были способны мои руки. Когда я рассказал отцу и матери, что мистер Маклеод обещал взять меня с собой в заросли, отец удивился, а мать спросила: - Ты уверен, что он это серьезно, Алан? - Да, да, - быстро ответил я. - Он хочет, чтобы я помогал ему. Мы настоящие товарищи. Он сам сказал это. Он велел мне спросить папу, можно ли мне поехать. - Что он тебе говорил? - обратился ко мне отец. - Он сказал, чтобы я был у его дома завтра в пять утра, если ты позволишь мне ехать. Мать вопросительно посмотрела на отца, и он ответил на ее взгляд: - Да, я знаю, но все это оправдается в конце концов. - Не так страшна поездка, как пьянство и ругань, - сказала мать. - Ты сам знаешь, что бывает, когда люди живут подолгу в зарослях. - Ругани и водки там будет сколько хочешь, - согласился отец. - Сомневаться в этом не приходится. Но это ему не повредит. Как раз тот паренек, который никогда не видел пьяных, сам начинает пить, когда вырастает. То же самое и с руганью: мальчик, не слышавший сквернословия, став взрослым, ругается как извозчик. Мать взглянула на меня и улыбнулась. - Так ты собираешься покинуть нас, да? - заметила она. - Только на неделю. - Я чувствовал себя виноватым. - А когда вернусь домой, все расскажу вам. - Говорил мистер Маклеод что-нибудь насчет еды? - спросила она. - Нет, - ответил я. - Что у тебя есть дома? - Отец посмотрел на мать. - Кусок солонины к ужину. - Положи его в сумку вместе с двумя караваями хлеба. Этого ему хватит. Чай у Питера будет. - Мне надо выехать из дому в четыре, - сказал я. - Опаздывать нельзя. - Я тебя разбужу, - пообещала мать. - Помогай Питеру во всем, в чем сможешь, сынок, - сказал отец. - Покажи, какова наша порода. Разжигай костер, пока он кормит лошадей. Ты многое можешь сделать. - Я буду работать, - сказал я. - Еще как буду! Честное слово! Матери не пришлось будить меня. Я услышал скрип половицы в коридоре, когда мать вышла из спальни. Вскочив с кровати, я зажег свечу. Было темно и холодно, и почему-то мне было не по себе. Когда я вышел на кухню, мать уже разожгла печку и готовила мне завтрак. Я торопливо заковылял в комнату к Мэри и разбудил ее. - Не забывай кормить птиц. Хорошо, Мэри? - попросил я. - Выпускай Пэта полетать впять часов. У опоссума много свежих листьев, но ты давай ему хлеб. Тебе придется поменять всем воду сегодня, потому что я забыл. Попугай любит чертополох, у нас за конюшней растет куст. - Ладно, - пообещала она сонным голосом. - А который час? - Без четверти четыре. - Господи! - воскликнула она. Мать изжарила яичницу, и я, чуть не давясь в спешке, стал глотать ее. - Не надо так спешить, Алан. У тебя еще много времени. Ты хорошо умылся? - Да. - И за ушами? - Да, и шею. - Я кое-что приготовила тебе с собой в маленьком мешочке. Не забудь каждое утро чистить зубы солью. Щетка в мешочке. Я положила тебе старые штаны. Ботинки у тебя чистые? - Как будто. Она посмотрела на мои ноги. - Нет. Сними их, я почищу. Она отломила кусочек черной ваксы и развела ее в блюдце с водой. Пока она начищала ботинки черной жидкостью, я беспокойно ерзал: мне не терпелось отправиться в путь. Мать начистила их до блеска и помогла мне обуться. - Я ведь научила тебя завязывать шнурки бантиками, - сказала она. - Почему ты всегда делаешь узлы? Она принесла два мешочка из-под сахару под навес, где я держал свою коляску, и светила мне свечкой, пока я укладывал их на подставку для ног и привязывал костыли. Было не только темно, но и пронизывающе холодно. Со старого эвкалипта слышался свист трясогузки. Я никогда не вставал так рано, и меня волновал этот новый день, еще не испорченный людьми, полный сонной тишины. - Никто на свете еще не встал, правда? - спросил я. - Да, ты сегодня встал первый в целом мире, - сказала мать. - Ты будешь умницей, хорошо? - Хорошо, - пообещал я. Она открыла ворота, и я на самой большой своей скорости выехал со двора. - Не так быстро! - раздался голос из темноты. Под деревьями темнота обступила меня стеной, и я замедлил ход. Я различал верхушки деревьев на фоне неба и узнавал каждое из них по очертаниям. Я знал все выбоины на дороге, знал, где лучше ее пересечь и какой стороной ехать, чтобы избежать особенно трудных участков пути. Мне приятно было сознавать, что я один и волен поступать так, как мне заблагорассудится. Никто из взрослых сейчас не руководил мной. Все, что я делал, исходило от меня самого. Мне хотелось, чтобы до дома Питера Маклеода было далеко-далеко, и в то же время я хотел попасть туда как можно скорее. Как только я добрался до большой дороги, я смог двигаться быстрее, и, когда подъехал к воротам Питера, руки мои начали побаливать. Свернув к дому, я услышал удары копыт о пол конюшни, выложенной булыжником. Хотя Питера и его лошадей скрывала темнота, я видел их глазами слуха. Позвякивали цепочки под нетерпеливый топот копыт, зерна овса летели из ноздрей фыркающих лошадей, дверь конюшни громыхала, когда лошадь, проходя, задевала ее. Я слышал голос Питера, покрикивавшего на лошадей, собачий лай и кукареканье петухов в курятнике. Когда я подъехал к конюшне, Питер запрягал лошадей. Было еще темно, и он не сразу узнал меня. Он уронил постромку, которую держал в руках, и подошел к коляске, разглядывая меня. - Это ты, Алан? Гром меня разрази, что ты здесь де... Черт! Уж не собираешься ли ты ехать со мной, а? - Вы же позвали меня, - неуверенно ответил я, вдруг испугавшись, что я его не так понял и что он совсем не думал брать меня с собой. - Конечно, звал, я тебя давно уже жду. - Но ведь еще нет пяти часов, - сказал я. - Верно, - пробормотал он и вдруг задумался. - Твой старик сказал, что тебе можно ехать? - Да, - заверил я его. - И мама. У меня и еда с собой. Вот она. - Я поднял мешок, чтобы показать Питеру. Он улыбнулся мне сквозь бороду. - Я с этим разделаюсь нынче вечером. - Потом другим тоном: - Подтолкни свою коляску под навес. Нам надо в пять быть уже в дороге. - Лицо его вновь стало серьезным. - Это точно, что старик разрешил тебе ехать? - Да, - повторил я. - Он хочет, чтобы я поехал. - Ладно. - Питер повернулся к лошадям. - А ну, отойди! - крикнул он, положив одну руку на круп лошади и нагнувшись, чтобы другой поднять с земли постромку. Я поставил коляску под навес и стоял, следя за ним и держа в руках своп два мешка, как новичок-путешественник, собирающийся впервые сесть на пароход. Дроги представляли собой тяжелую деревянную телегу с широкими железными ободьями на колесах, с тормозами из эвкалиптовых брусьев, которые приводились в действие торчавшим сзади рычагом. Дерево, из которого были сделаны дроги, побелело и потрескалось от солнца и дождей. Бортов у дрог не было, но на каждом из четырех углов возвышался тяжелый железный прут с петлей наверху, вставленный в специальное гнездо в остове. Дно дрог состояло из массивных, неплотно пригнанных досок, которые грохотали на неровной дороге. Гремели и колья, лежавшие на них. Дроги были с двумя парами оглобель, по паре на каждого коренника. Питер рывком поднял оглобли, прикрепил чересседельник, надетый на коренника, к подвижному крюку оглобель, затем перешел на другую сторону, к другой лошади, терпеливо стоявшей рядом со своим товарищем. Запрягая, он то и дело покрикивал: "Стой!", "А ну, подвинься!", "Давай!" - каждый раз, когда лошадь проявляла беспокойство или отказывалась слушаться его руки. Три головные лошади, стоя бок о бок, ждали, чтобы он подтянул поводья и прикрепил постромки. Они были шотландской породы, а коренники - йоркширские тяжеловозы. Кончив запрягать лошадей, Питер бросил на дроги сумки, несколько мешков с кормом, заглянул в ящик с провизией, чтобы проверить, все ли он взял, потом повернулся ко мне и сказал: - Все в порядке. Теперь влезай. Постой, давай мне твою поклажу. Я перешел к передку дрог и, держась за оглобли одной рукой, другой бросил костыли на дроги. - Помочь тебе? - спросил Питер неуверенно, сделав шаг в мою сторону. - Нет, спасибо, мистер Маклеод. Я сам. Он подошел к головным лошадям н стал ждать. Я подтянулся на руках до того уровня, когда смог опереться коленом "хорошей" ноги на оглобли, вытянулся, схватился за круп лошади, стоявшей рядом. Потом снова подтянулся и очутился, на ее спине. Спина была теплая, упругая и разделялась неглубокой ложбинкой хребта на два мощных холма мускулов. "Обопрись руками о хорошую лошадь, и ее сила перейдет в тебя", - говаривал отец. С крупа лошади я перебросился на дроги и уселся на ящик с провизией. - Готово! - крикнул я Питеру. Он взял вожжи, висевшие петлей на оглоблях, и взгромоздился рядом со мной. - Не всякий сумеет влезть на дроги, как ты, черт возьми! - сказал он, усаживаясь. Потом, натянув поводья, спросил: - Может, сядешь на мешок с соломой? - Нет, мне здесь хорошо, - ответил я. - Но, Принц! - крикнул Питер. - Но, Самородок! Позвякивая цепочками постромок, поскрипывая упряжью, лошади двинулись вперед. Позади них затряслись и загромыхали дроги. Небо на востоке чуть-чуть посветлело. - Я люблю выезжать затемно, - сказал Питер. - Тогда выигрываешь целый день для работы. - Он громко зевнул, потом вдруг обернулся ко мне: - Слушай, ты не сбежал от своего старика, а? Он на самом деле позволил тебе ехать? - Да. Питер хмуро посмотрел на дорогу: - Не могу раскусить твоего старика! ГЛАВА 24 Головные лошади шли с ослабленными постромками, натягивая их только на подъемах. Мне казалось это несправедливым по отношению к коренникам. - Коренники делают всю работу, - пожаловался я Питеру. - Когда дроги в движении, они ничего не весят, - объяснил Питер. - Моя упряжка преисподнюю с корнями вытащит, если надо будет. Подожди, вот нагрузим дроги бревнами, тогда увидишь, как все будут тащить! Занималась заря, и восток порозовел. На деревьях весело затрещали сороки. Мне казалось, что не может быть ничего прекрасней на свете, чем сидеть вот так позади упряжки лошадей ранним утром и слушать сорочью болтовню. С дальнего выгона раздался голос человека, кричавшего на собаку: - Назад, назад! - Это старик О'Коннор выгоняет коров, - сказал Питер. - Что-то он раненько сегодня... Верно, отправляется куда-нибудь. - Питер задумался на минуту. - Едет в Солсбери на распродажу. Конечно, он собирается шарабан купить. - В голосе Питера послышалось раздражение. - Чего ради ему вздумалось покупать шарабан, когда он должен мне десять гиней за бревна? Он сердито хлопнул вожжами по крупу лошади: - Но, живей! И, помедлив немного, сказал со вздохом: - Вот что получается, когда веришь людям! Он разъезжает в шарабанах, а я на дрогах. Мы проехали но пустынным улицам Балунга, когда взошло солнце, и вскоре очутились на проселочной дороге, вьющейся между деревьями, которые росли все гуще и гуще; и наконец мы въехали в лес, где уже не было изгородей. Пыль, поднимавшаяся из-под копыт лошадей, мягко оседала на наши волосы и одежду. Колеса задевали склонившиеся ветки кустарника, и дроги встряхивало, когда колеса попадали в выбоины. Мне хотелось, чтобы Питер начал рассказывать о своих приключениях. Я считал его человеком знаменитым. Он был героем бесчисленных историй, которые пересказывались везде, где люди собирались поболтать. - Бывало, - рассказывал отец, - в баре при гостинице кто-нибудь заведет разговор: "Что вы знаете о драках! Вот я видел, как Питер Маклеод дрался с длинным Джоном Андерсеном позади пивной в Туралле". И все с интересом слушали описание этой драки, длившейся два часа. "Да, - продолжал рассказчик, - длинного Джона унесли еле живого". За всю свою долгую карьеру кулачного бойца Питер был бит лишь однажды, да и то когда был так пьян, что едва держался на ногах. Один фермер, известный своим пристрастием нападать сзади, набросился на Маклеода, чтобы отплатить за давнюю обиду. Ошеломленный внезапностью и свирепостью нападения, Питер очутился на земле и потерял сознание. Когда он пришел в себя, фермера и след простыл. Но на следующее утро, еще до восхода солнца, Питер, к крайнему изумлению фермера, был уже около его скотного двора и, сжимая верхнюю перекладину забора сильными руками, проревел с покрасневшим лицом: "Ты и сегодня такой же храбрый, как вчера? А ну, давай выходи!" Фермер так и застыл, держа в руке ведро, до половины наполненное молоком. "Я... а... я не могу драться с тобой сейчас, Питер, - заскулил он, взмахивая свободной рукой в знак полной капитуляции. - Ты ведь трезвый. Ты же убьешь меня". "Ты наскочил на меня вчера вечером, - заявил Питер, несколько озадаченный таким оборотом дела. - Попробуй положить меня сейчас". "Но ведь вчера ты был пьян, - возражал фермер. - Ты же на ногах едва держался. Я бы никогда не стал с тобой драться с трезвым, Питер. Я ведь не сумасшедший". "Черт побери! - воскликнул Питер, не зная, что делать. - Да выходи же ты, заячья душа!" "Нет, Питер, когда ты трезвый, я с тобой драться не стану ни за какие деньги. Можешь обзывать меня как хочешь". "А на черта мне это надо, если ты не желаешь драться!" - окончательно разозлился Питер. "Я тебя понимаю, - добродушно сказал фермер. - Ругань ни к чему не приведет. Как ты себя чувствуешь?" "Хуже некуда, - пробормотал Питер, оглядываясь по сторонам, как бы ища выход. Вдруг он устало облокотился на забор. - Меня сегодня скрутило, как паршивую собаку". "Подожди, я сейчас дам тебе глоток, - сказал фермер. - У меня есть немного виски". Отец говорил, что Питер ушел домой в сопровождении хромой лошади, которую ему продал фермер, но мать утверждала, что лошадь была хорошая. Мне очень хотелось, чтобы Питер вспомнил какой-нибудь случай из своей жизни, и я сказал ему об этом. - Отец говорит, что вы деретесь, как молотилка, мистер Маклеод. - Неужто? - воскликнул он, и лицо его просияло от удовольствия. Он подумал немного и потом заговорил: - Твой старик высоко меня ставит. У нас всегда найдется время друг для друга. Я слыхал, он когда-то был замечательным бегуном. На днях я еще раз на него посмотрел. Он вынослив, как чернокожий. - И другим тоном: - Так он сказал, я умею драться? Так он сказал? - Да, - ответил я и добавил: - Хотелось бы мне уметь драться. - Ты когда-нибудь тоже станешь хорошим бойцом. Твой старик умел дать сдачи, а ты такой же, как он. Ты умеешь принимать удары. Если хочешь чего-нибудь стоить, надо научиться принимать удары. Вот послушай, в какую переделку я попал с братьями Стенли. Их было четверо, и все умели драться как следует. Я их не знал, но слышал о них. Один из них - кажется, Джордж - пошел за мной на заднее крыльцо и все время ругал меня на чем свет стоит, а когда я предложил ему схватиться, он сказал: "Смотри, я ведь один из Стенли!" - а я ответил: "Мне наплевать, что вас четверо. Подавай их всех сюда!" Но как только мы сцепились, три его братца оказались тут как тут, и мне пришлось иметь дело со всеми четырьмя сразу. - Они все напали на вас одного? - Ну да, все. Я начал наступать, бросил одного на землю, а когда он падал, поддал ему коленом в живот - и его сразу скрутило! Остальные трое здорово задали мне жару, но я все время старался бить ниже груди - это единственный настоящий способ биться на кулаках. Старайся наносить удары как можно ниже. О лице беспокоиться не стоит. Если хочешь его разукрасить, успеешь сделать это, когда измотаешь противника. Я уперся спиной в стену и давай бить то правой, то левой. Пришлось-таки попотеть, но потом я свалил их всех и удрал. Игра не стоила свеч. Она чересчур дорого мне обошлась. Но победа была на моей стороне. Да, черт возьми! - сказал он, с удовольствием отдаваясь воспоминаниям. - Это была драка! Мы проезжали через большую поляну, расчищенную в зарослях. Полуразрушенный забор из срубленных тут же деревьев окружал выгон, где уже появились молодые побеги и кусты, свидетельствуя о том, что лес начал свое наступление. Заброшенная, поросшая травой тропа вела от подобия ворот к покинутой хижине, сделанной из коры; тонкие молодые деревца уже отчасти закрыли ее стены своей листвой. Питер стряхнул с себя задумчивость и сказал: - Это дом Джексона. Сейчас я покажу тебе пень, о который молодой Боб Джексон сломал себе шею. Лошадь понесла его и сбросила, а через два месяца старик Джексон обмотал себя цепью, которой привязывают волов, и утопился в пруду. Потом я покажу тебе пруд. Пень уже недалеко. Вон там... ярдах в двадцати от забора. У него на груди была шишка с мою голову. Должно быть, угодил прямо в пень... Куда же этот пень девался? - Питер поднялся во весь рост, внимательно всматриваясь в выгон. - Вот он. Тпру! Стойте! Стойте, черт вас побери! Лошади остановились. - Вон на той стороне. Видишь? Около засохшей акации... Стой! - закричал он на лошадь, нагнувшую голову, чтобы пощипать траву. - Я должен взглянуть еще раз на этот пень. Пойдем, я покажу тебе. Мы перелезли через забор и подошли к обугленному пню с торчавшими остатками корней около поросшей травой ложбинки. - Говорят, он ударился грудью об этот, а головой о тот корень. - Питер указал на два заостренных, как пики, корня, торчавшие из пня. - Его лошадь... Стой, где она понесла? Вон, она поскакала туда. - Он описал рукой полукруг, охватив часть выгона. - Немного в сторону. Потом повернула у этого дерева, пошла кругом, видно, проскакала мимо тех папоротников и затем вот по этой лужайке. Она испугалась пня и понесла. Он отошел шага на четыре от пня и с секунду измерял глазами расстояние. - В этом месте он слетел с лошади. Тут она бросилась в сторону. - Питер указал рукой в сторону плетня. - И упал он направо... - Питер помолчал с минуту, пристально глядя на пень. - Он так и не узнал, что его убило. Когда мы вернулись к дрогам, Питер рассказал мне, что старик Джексон стал каким-то странным после смерти сына. - Не то чтобы свихнулся, а как будто разорился - все время грустил. Когда мы подъехали к запруде, Питер снова остановил лошадей: - Вот здесь. У того берега глубоко. Пруд теперь, конечно, зарос. Он пошел прямо туда и уже не вернулся. Его старуха и младший сын сразу уехали после этого. Она страшно убивалась. Сейчас тут и соломинки не найти, чтобы трубку прочистить. Я приехал с телегой, погрузил все ее вещи и отвез их в Балунг. Ей-богу, когда она меня увидела, у нее прямо лицо посветлело. А когда я уезжал, она не выдержала. Я сказал ей, что старик Джексон был настоящий человек. Но моя старуха говорит, что от этого ей еще горше. Не знаю... Он тронул лошадей, потом сказал: - Говорят, что если человек утопился, значит, у него в голове какой-то винтик сломался. Может, и так... Не знаю... Только старик Джексон был не такой. Он был хороший человек. Ему и нужно-то было всего, чтобы приятель сказал: "Не падай духом", - и он выправился бы. Беда в том, что в тот день я как раз уехал подковывать лошадей. ГЛАВА 25 Ночевали мы в заброшенной хижине лесоруба. Питер распряг лошадей, затем достал из лежавшего на дрогах мешка путы и колокольчик. Я поднял колокольчик. Это был тяжелый, пятифунтовый колокол с низким музыкальным звоном. Я позвонил, прислушиваясь к звуку, который всегда вызывал в моей памяти ясное утро в зарослях, когда каждый листок еще увлажнен росой и сороки наполняют лес своим стрекотанием. Потом я уронил его на землю с высоты всего в несколько дюймов, но Питер, смазывавший ремни, крикнул: - Черт! Не делай этого! Нельзя бросать колокольчик, он от этого портится. Ну-ка, покажи его мне! - Он протянул руку. Я поднял колокольчик и отдал ему. - Это монганский колокольчик, самый лучший в Австралии, - пробормотал Питер, внимательно осматривая его. - Я заплатил за него фунт и не отдал бы и за пять. В ясное утро его слышно за восемь миль. - Отец говорит, что самые лучшие колокольчики - кондамайнские. - Да, я знаю. Ведь твой отец из Квинсленда. От кондамайнского лошадь глохнет. У него чересчур высокий звук. Попробуй все время привешивать лошади такой колокольчик, и она оглохнет. Есть только два настоящих колокольца - мэнникский и монганский, и монганский лучше. Их делают из особого сплава. Да и то не из всякого. Выбирается такой, чтобы давал красивый звон. - А на какую лошадь вы его наденете? - спросил я. - На Кэт, - ответил Питер. - Она у меня одна подходит для колокольчика. У других звон не получается. А у нее широкий шаг, и она потряхивает головой. Покачивает ею, когда ходит. Поэтому я надеваю колокольчик на Кэт, а Самородка стреноживаю. Он у них самый главный, и остальные держатся около него. Питер выпрямился: - Сначала подвешу им на час торбы с кормом, а то здесь только жесткая поросль, лошадям и пощипать нечего. - А я пока разведу огонь, хорошо? - Ладно. И поставь чайник. Я скоро приду. Когда он вошел в дом, огонь был давно разведен и чайник уже кипел. Питер бросил щепотку чаю в кипящую воду и поставил чайник на каменную плиту перед очагом. - Вот так, а где твоя солонина? - спросил он. Я уже принес в хижину свои мешки и теперь, вынув завернутое в газету мясо, передал его Питеру. Питер развернул солонину, потрогал ее толстым, почерневшим от грязи пальцем. - Это отличная говядина, - заметил он. - Лучшая часть ссека. Он отрезал мне толстый кусок и положил его между двумя огромными ломтями хлеба: - Вот тебе на заправку. Потом наполнил крепким черным чаем две жестяные кружки и протянул одну из них мне: - Никогда еще не встречал женщины, которая умела бы заварить чай. В чашке всегда видно дно, если заваривала женщина. Мы сидели у огня, уплетая мясо с хлебом. Откусив кусок хлеба, Питер раза два с шумом прихлебывал чай. - Ух, - с удовлетворенным видом говорил он и ставил кружку на очаг. Выпив последнюю чашку, он выплеснул остатки чая в огонь и сказал: - Ну, а как твоя нога ночью? Ты ее бинтуешь или что другое с ней делаешь? - Нет, - ответил я с удивлением, - ничего с ней не надо делать. Она просто лежит себе, и все. - Да ну! - воскликнул Питер. - Это здорово! А побаливает она иногда? - Нет, - сказал я, - я ее совсем не чувствую. - Если бы ты был мой сын, я бы свез тебя к Вану в Балларат. Он чудеса делает, этот человек. Он тебя бы вылечил. Я уже слыхал об этом китайце, лечившем травами. Большинство людей, живших в Туралле и ее окрестностях, считали, что он может помочь, даже если все другие врачи оказались бессильны. Отец всегда фыркал, заслышав его имя, и называл его "торговцем сорняками". - Да, - продолжал Питер, - этот Ван никогда не спрашивает, что у тебя болит. Он как посмотрит на человека, так сам сразу определит. Я бы ни за что не поверил, ей-богу, но мне Стив Рамзей о нем рассказывал. Помнишь Рамзея - парня, у которого живот ничего не варил. - Да, - ответил я. - Так вот, Ван его вылечил. Когда у меня желудок разболелся, Стив мне и посоветовал: "Поезжай к Вану, но не говори, что с тобой. Просто посидишь у него, а он подержит твою руку и такие вещи тебе расскажет, что ты прямо зашатаешься от удивления". И, ей-богу, так и случилось. Я отпросился на неделю и поехал к нему. Он посмотрел на меня так, как Стив говорил. Я ему ни слова не сказал: ведь деньги я заплатил, так пусть он сам и доискивается, что со мной. Я сижу, и он сидит, держит мою руку и пристально смотрит на меня. Потом говорит: "Зачем вы носите эту повязку?" Да, так он и сказал. "Я никакой повязки не ношу", - ответил я. "Нет, вы чем-то обвязались". - "На мне красный фланелевый пояс, если вы это имеете в виду..." - говорю я. "Придется вам с ним расстаться, - заявляет он. - С вами был когда-нибудь несчастный случай?" - "Нет", - ответил я. "Подумайте хорошенько", - говорит он. "Э-э, с год назад я вылетел из двуколки и попал под колесо, но меня не ушибло". - "Нет, ушибло, - заявляет он. - В этом вся ваша беда. Ребро у вас вывихнуто". - "Черт возьми! - говорю я - Так вот оно в чем дело". Тут он дает мне пакетик с травами за два фунта, мать их потом сварила для меня - до чего же это было гнусное пойло! Но больше никогда болей у меня не было. - Но ведь у вас болел желудок, - сказал я. - А я хочу, чтобы мои ноги и спина вылечились. - Все идет от желудка, - произнес Питер с убеждением. - Тебя раздуло дурным воздухом пли еще чем, как корову на люцерне, и этот воздух не весь из тебя вышел, а теперь надо от него избавиться совсем. Так Ван вылечил одну девушку, приехавшую к нему издалека. Все знают этот случай. Она была такая худая, что даже тени не отбрасывала, хоть и ела как лошадь. Все доктора уже от нее отказались. Тогда она поехала к Вану. А он ей и говорит: "Два дня ничего не ешьте, потом поставьте перед собой тарелку с бифштексом и с жареным луком и вдыхайте его запах". Она так и сделала. И что же ты думаешь? У нее изо рта как начал выходить солитер, и ползет, и ползет... Говорят, он был черт знает какой длины. И лез, пока весь не вывалился на тарелку. Она потом такая толстая стала, в дверь не пролезет. Солитер-то, видно, много лет в ней сидел и все, что она ела, сжирал. Если бы не Ван, она бы давно померла. А доктора ни черта не знают по сравнению с этими китайцами, которые лечат травами. Я не поверил Питеру, хотя его рассказ напугал меня. - Отец говорит, что любой может лечить травами по-китайски, - возразил я. - Он сказал, что для этого нужно только быть похожим на китайца. - Что? - с возмущением воскликнул Питер. - Он это сказал? Да он рехнулся! Спятил, малый! - Потом добавил более мирным тоном: - Вот что я тебе скажу, и заметь, никому другому я не стал бы этого говорить: я знаю одного парня, образованного, понимаешь, он может что угодно прочесть, - так он мне рассказывал, что в Китае, у себя на родине, эти люди учатся много лет. А когда заканчивают ученье, их экзаменуют всякие ученые врачи. Экзаменуют, чтобы увидеть, умеют ли они лечить травами. И знаешь, как это делается? Двенадцать парней, те, что учились, заходят в комнату, где в стене пробито двенадцать круглых отверстий в другую комнату. Потом ученые врачи уходят, ну, куда угодно... на улицу... искать людей с двенадцатью страшными болезнями. Подойдут к человеку и спросят: "У вас что болит?" - "Кишки". - "Подходяще, годится". Потом к другому. "У меня печенка вся сгнила". - "Хорошо, тоже подойдет". Потом найдут парня, у которого, скажем, спина болела, как у меня. Тоже годится. Словом, подберут двенадцать человек, приведут их в ту другую комнату и попросят каждого просунуть руку в отверстие в стене. Понимаешь? А парии, что держат экзамен, должны посмотреть на двенадцать рук и написать, чем больны все эти двенадцать человек за стеной, и тот, кто ошибется хоть в чем-нибудь на одном больном, - проваливается. - Он презрительно усмехнулся. - А твой старик говорит, что любой может лечить травами по-китайски. Но все равно мы с ним ладим. У него есть свои странные причуды, но я не ставлю этого ему в укор. Он поднялся и выглянул в дверь хижины: - Пойду стреножу Кэт и выпущу всех лошадей, а потом ляжем спать. Ночь будет темная, хоть глаз выколи. Он посмотрел на звезды: - Млечный Путь лежит на север и юг. Погода будет ясная. Вот когда он идет на восток и запад, обязательно дождь польет. Ну, я ненадолго... Питер вышел к лошадям, и мне было слышно, как он покрикивает на них в темноте. Потом он замолчал, и до меня донеслись лишь мягкие звуки колокольчика: лошади углубились в заросли. Вернувшись, он сказал: - Бидди здесь в первый раз. Она с фермы "Барк-лей". Лошадям, которые выросли на открытой равнине, всегда страшно первую ночь в зарослях. Им слышно, как кора потрескивает. Бидди немного захрапела, когда я ее выпускал. Ну ничего, обойдется. А теперь надо тебе постель устроить. Внимательно осмотрев земляной пол хижины, он подошел к небольшой дыре, уходящей под стену, поглядел на нее с минуту, потом взял газету из-под солонины и засунул ее в дыру. - Похоже на змеиную нору, - пробормотал он. - Если змея выползет, мы услышим, как зашуршит бумага. Он положил на пол два полупустых мешка с резкой и стал их разравнивать, пока не получилось что-то вроде тюфяка. - Ну вот, - произнес он. - Так тебе будет хорошо. Ложись, я укрою тебя пледом. Сняв ботинки, я улегся на мешки, положив руки под голову. Я устал, и постель показалась мне чудесной. - Ну как? - спросил Питер. - Хорошо. - Солома может вылезти и уколоть тебя. Это отличная резка, от Робинзона. Он ее нарезает добротно, мелко. Ну, я тоже ложусь. Он постелил на пол мешки, улегся на них, громко зевнул и натянул на себя попону. Я лежал, прислушиваясь к звукам зарослей. Мне было так хорошо, что спать не хотелось. Я лежал под своим пледом, охваченный волнением. Через открытую дверь хижины ко мне доносился усиливающийся ночью запах эвкалиптов и акаций. Резкие крики ржанок, пролетавших над хижиной, уханье совы, шорохи, писк и предостерегающее стрекотание опоссума говорило мне, что тьма вокруг живая, и я лежал, напряженно прислушиваясь, ожидая, что произойдет что-то неожиданное и необычное. Потом, мягко проникая сквозь другие звуки, послышался звон колокольчика, и я с облегчением откинулся на своем матрасе. Засыпая, я видел перед собой Кэт - она шла широким шагом, покачивала головой и мерно позванивала монганским колокольчиком. ГЛАВА 26 Чем дальше мы углублялись в лес, тем величественнее и неприступнее он становился. И чувство какой-то отчужденности росло во мне по мере того, как деревья вздымались все выше и выше. Они вытягивали гладкие, без единой ветви, стволы на двести футов вверх и лишь там одевались листвой. Низкая поросль не пробивалась у их подножия, они стояли на коричневом ковре из опавшей коры. Под ними царила странная, полная ожидания тишина, не нарушаемая ни щебетанием птиц, ни журчанием ручьев. Наши крошечные дроги с крошечными лошадьми медленно пробирались среди могучих стволов, порой на поворотах задевая за огромные корни, торчащие из земли. Позвякиванне цепей упряжки и мягкие удары копыт по упругой земле, казалось, доносились лишь до ближайшего дерева - так ничтожны были эти звуки. Даже дроги поскрипывали как-то жалобно, и Питер сидел молча. Местами, там, где росли буки и лес глядел приветливее, дорога спускалась к неглубоким ручейкам с прозрачной водой. Она бежала, поблескивая, по гладким, словно отполированным, камешкам. С полян, поросших редкой травой, едва прикрывавшей землю, за нами наблюдали кенгуру. Они раздували ноздри, стараясь уловить наш запах, и, почувствовав его, удалялись медленными прыжками. - Я охотился на них, - сказал Питер, - но это все равно что стрелять в лошадь: остается какой-то гадкий осадок. - Он закурил трубку и мягко добавил: - Я не говорю, что это плохо, но есть уйма вещей, которые нельзя сказать чтобы были плохими, по и хорошими их тоже не назовешь. Эту ночь мы провели на берегу ручья. Я спал под голубым эвкалиптом и, лежа на своем мешке, мог в просветах между ветвями видеть звезды. Воздух был влажный, прохладный от дыхания древовидных папоротников и мхов, и звон колокольчика доносился явственнее. Порой он звучал совсем громко - это Кэт взбиралась на пригорок или оступалась, спускаясь к воде напиться, - но не умолкал ни на минуту. - Сегодня мы будем в лагере, - сказал утром Питер. - Мне надо приехать пе