ногда деревянный настил, опущенный с улицы на дно котлована, оказывался слишком крутым для перегруженной машины, и мотор ее, пофыркав немного, умолкал. Тогда к передку грузовика с помощью цепей припрягали ломовую лошадь. Снова ревел мотор, лошадь сначала скользила подковами, затем нащупывала опору, напрягалась, и грузовик начинал медленно ползти вверх, по настилу и выкатывался на улицу; там тяжело дышавшую взмыленную лошадь распрягали и снова вели на дно котлована - помогать строить город, в котором ей пе будет места. Я ставил себя на место городских лошадей, и мне казалось, что они испытывают те же желания, что и я, то же чувство поражения. Какие преступления совершил я они, чтобы быть осужденными на эти муки? А какие преступления совершил я? Двери моей тюрьмы не были заперты. Каждую субботу я мог бежать за город и там, среди деревьев и птиц, вновь обретал духовные силы, которые помогали мне сносить тяготы городской жизни. Нередко, беседуя с людьми, собиравшимися у тележки с пирожками, я делал попытку завести разговор о прелести зарослей. Мне хотелось рассказать о том, как хорошо бывает там рано поутру, когда трава подернута инеем, о том, как вкусны подаваемые к завтраку сливки, о том, как уютно бывает вечером, когда пламя больших поленьев согревает освещенные керосиновой лампой комнаты. Но все это мало интересовало людей, сходившихся по вечерам у тележки. Да, их интересовали лошади, но только скаковые. В лошади они видели животное, открывавшее перед ними широкие возможности разбогатеть; стоило только упомянуть о лошадях, и сразу же начинались бесконечные рассуждения и догадки о том, кто придет первым на скачках в следующую субботу. В пятницу вечером возле тележки обычно встречались завсегдатаи скачек и "жучки" - люди, собирающие сведения о лошадях и жокеях. В темном подъезде одного из домов стоял букмекер, устанавливавший начальные ставки пари; каждые несколько минут он выходил, прохаживался по улице и снова возвращался в подъезд, где с деловым видом записывал что-то в блокнот и быстро прятал деньги в карман, обмениваясь отрывочными фразами с теми, кто делал ставки. - Он вроде Руби, - сказал мне как-то Драчун, имея в виду знакомую нам проститутку с Коллинз-стрит, - всегда на ходу. На фараонов у него чутье, как у собаки. Взгляни-ка на него повнимательнее. Этот букмекер носил дорогой костюм и начищенные до блеска ботинки. Его упитанное туловище можно было изобразить в виде кривой, которая начиналась от самой шеи и затем, обрисовав сытый живот, резко загибалась к ногам. Лицо у него всегда было красное, словно он запыхался от бега, - он то и дело отрывал взгляд от своих записей и озирался как пугливое животное на водопое. "Жучки" были люди продувные. Они щеголяли в ботинках с острыми носами и в узких костюмах. Один из них имел обыкновение, греясь у тележки с пирожками, чистить ногти. Он часто рассматривал свои руки, тонкие и нежные, как у женщины. У него был глаз на простачков, приезжавших на скачки из деревни; он выработал специальный подход к ним, завязывая как бы случайно разговор об урожае и погоде. Начинал он его какой-нибудь общей фразой. Так, он часто говорил: "Хороший дождик нам бы не помешал", - слова эти носили совершенно отвлеченный характер, ибо он нередко говорил их и в дождливую погоду, но они создавали впечатление, будто он знает толк в деревенских делах. Его подход к горожанам был более тонким. Он намекал, что связан давней дружбой кое с кем из владельцев крупных скаковых конюшен и может, следовательно, дать ценный совет. Это производило впечатление на людей, жаждущий денег, у которых игра на скачках стала своего рода недугом. Вообще-то говоря, они относились ко всему с подозрительностью, но тут алчность побеждала осторожность и лишала их разума. Иногда он делал вид, что ищет компаньона, чтобы рискнуть "на пару". Однажды я был свидетелем того, как он обрабатывал молодого человека, только что рассказавшего мне, что он уже был на скачках на прошлой неделе и два раза выиграл. - Как же у вас сложились дела в прошлую субботу? - спросил его "жучок". - Недурно, - ответил молодой человек; на нем был красный шелковый галстук и рыжие ботинки. - Я поставил на Родена и Вампира, и все было хорошо, но затем я поставил на Бродягу. "Жучок" презрительно хмыкнул: - На Бродягу! Кто же вам это посоветовал? - Видите ли, - сказал молодой человек, готовясь отстаивать свой выбор. - Я считал, что у него есть шанс. Он был фаворитом на предыдущей неделе, но остался без места. В субботу на него много ставили. Чего вы еще хотите? "Жучок" дал понять, что считает бесполезным просвещать новичка насчет того, как распознавать фаворитов на скачках. Он отвернулся, и сделал это так резко, словно вдруг понял, что перед ним чистейший воды простак, грудной младенец, которого разве что ленивый не облапошит. Затем он минуту помолчал и произнес в раздумье, словно занятый своими делами: - А я в, прошлую пятницу пятьдесят фунтов выиграл, а за неделю до того - двести. - Чистыми? Не может быть, - с завистью воскликнул молодой человек. "Жучок" снова удостоил его взглядом, на этот раз дружеским, он посмотрел на него как на малого ребенка. - Если быть в курсе дела, - сказал он, - никогда не проиграешь. Молодой человек уставился в землю. На него явно подействовали эти слова, показавшиеся ему неоспоримой истиной, до которой он сам раньше почему-то не додумался. - Да, - продолжал "жучок", снова увлекшись разглядыванием своих ногтей, - один дружок сообщает мне все сведения. Я его как раз сегодня увижу. - Он посмотрел на часы, затем бросил взгляд на молодого человека. - А вы откуда родом будете? - Из Южного Мельбурна. - Сам я из Англии, - солгал "жучок", полагая, что такого рода заявление свидетельствует о его честности. - Приехал не так давно. Обучался там. Сразу как приехал, стал играть, и очень удачно. Удалось связаться с нужными людьми. Но что-то мой дружок запаздывает. Он мне сегодня звонил по телефону - обещал "вернячка". - А что это за лошадь? - Я еще не знаю. Он знаком с тренером, так что дело верное. Мне-то он скажет. А так, если это раззвонить, то сумма выплаты сильно уменьшится. Они сегодня посылают шифрованную телеграмму владельцу лошади. Все уже заметано, будьте уверены. На скачках играть вслепую нельзя - это ведь вопрос больших денег. - А вы не могли бы принять меня в долю? - попросил молодой человек. - Право, не знаю, - с сомнением произнес "жучок". - Все дело в моем друге. Если я проболтаюсь, он никогда больше мне ничего не скажет. - Я умею держать язык за зубами. - В этом-то я уверен, - поспешил успокоить его "жучок". - Это сразу видно. Но... я, право, не знаю... Он подумал с минуту, затем, словно приняв важное решение, твердо сказал: - Знаете что, давайте пропустим сегодняшний день. Я встречусь здесь с вами в следующую пятницу и посоветую, на что поставить. Может, это будет менее прибыльно, чем сегодняшнее дельце, но тряхнуть мошной вы сможете. Молодой человек понял, что от него хотят отделаться как раз тогда, когда представился случай подработать. До следующей пятницы далеко. Отказ "жучка" казался лучшим подтверждением его честности. - Послушайте, - сказал он, стараясь говорить как можно спокойнее, - можете мне поверить, я никому не разболтаю. Поставлю пятерку - только и всего. Это никак не повлияет на выплату. Стукните мне, когда ваш друг вам скажет. - Право, не знаю, - повторил "жучок", теребя словно в раздумье нижнюю губу. - Во всяком случае, будьте поблизости. А вот и мой друг, - добавил он. Я уже раньше замечал, что когда он начинал теребить нижнюю губу, сразу же появлялся этот человек. Он был плотного сложения, широкоплечий и ходил всегда засунув руки в карманы дождевика. Лицо его было непроницаемо; казалось, он начисто лишен способности улыбаться. Он давно примелькался мне - каждую пятницу вечером он околачивался поблизости от нашей тележки с пирожками, - и я знал, что он работает в паре с "жучком". Обычно он прогуливался по тротуару, поджидая знака, чтобы, подобно актеру, выйти на сцену. "Жучок" пошел ему навстречу, и они остановились поодаль, разговаривая между собой. Немного погодя они повысили голоса так, что молодой человек, не сводивший с них глаз, мог слышать, о чем идет речь. - Я говорю тебе - это мой друг, - распинался "жучок", - ручаюсь, что он никому не разболтает. Они еще долго спорили, пока приятель "жучка" не стал уступать позиций. Внезапно он сдался, и "жучок" вручил ему пачку ассигнаций по десять фунтов, которые он сразу же принялся пересчитывать. - Сто пятьдесят пять монет, - сказал он, щелкнув последней ассигнацией. - Лишняя пятерка тут. - Он заговорил доверительным тоном. - Самое большое, на что я рассчитываю, это - получить двадцать за один. Сейчас пойду в клуб и внесу деньги. Будь здесь завтра в восемь вечера, и я с тобой рассчитаюсь. - Буду, - сказал "жучок". Он проводил своего партнера взглядом и возвратился к молодому человеку. - Ну, с вами все в порядке, - произнес он с довольным видом. - Я поставил пятерку за вас. Пришлось-таки попотеть, но зато завтра у вас будет сто монет. - Спасибо, - выразил свою признательность молодой человек. Он извлек из кармана пятифунтовую ассигнацию и передал ее "жучку", однако, когда увидел, с какой поспешностью, словно с опаской, тот прячет ее в карман, почувствовал сомнение. - А вы меня не обманете? - спросил он с натянутой улыбкой. - Да ну, что вы? Не болтайте глупостей, - воскликнул "жучок" таким изумленным тоном и глядя на него такими невинными глазами, что молодой человек тут же устыдился своего недоверия. Они обсудили стати лошади, кличку которой назвал "жучок", и условились встретиться завтра вечером, чтобы поделить выигрыш. "Жучку" явно не терпелось расстаться с молодым человеком. Он так и шарил глазами в поисках новой жертвы и вскоре ушел. Драчун наблюдал за ним с равнодушным видом. Я подошел и стал рядом. - Чистая работа, - сказал я с усмешкой, заставившей Драчуна пристально посмотреть на меня. - Этот парень дешево отделался, - сказал он. - Ты еще не то здесь увидишь. Но ничего, вся эта пакость стоит того, чтобы на нее поглядеть. Драчуна скачки не интересовали. Правда, то, что у него был свой пони, вызывало у него известный интерес к лошадям, и он всегда внимательно слушал мои рассказы о них, а также и о птицах и животных, которых я видел в зарослях. Я привез ему однажды лесную орхидею. Он долго держал ее в руке, разглядывая, но так и не сказал ни слова, однако я заметил, что он ее сохранил. Он ко всему относился с подозрением, и сначала ему казалось, что, заговаривая с ним о таких вещах, я преследую какие-то свои цели. Когда я говорил с ним, он внимательно изучал меня, но интересовали его вовсе не мои мысли или наблюдения - просто он надеялся найти в моих словах ключ, с помощью которого можно было бы разгадать меня. Его интересовало не то, что я рассказываю, а почему я это рассказываю. Но я не отступал. Мне необходим был слушатель, чтобы сохранить в своей душе то, что было мне особенно дорого, - и Драчуну не было от меня пощады. Мне очень не хватало общества детей; не хватало аудитории, которая неизменно заставляла меня испытывать подъем духа и горячее желание рисовать мир таким, каким видела его она. Я знал, что от Драчуна мне никогда не дождаться такого отклика, но все же он меня слушал. По какой причине - над этим я не задумывался. Достаточно с меня было и того, что я мог высказать все, что хотел. И вот однажды произошел случай, после которого он изменился и стал проявлять настоящий интерес к моим рассказам о зарослях и о жизни. По улице шли, пошатываясь, два матроса. Они были молоды, под хмельком, и море им было по колено. Они заигрывали со встречными девушками и задирали их кавалеров. Они крепко держались друг за друга - не только ради опоры, в которой, впрочем, оба нуждались, но потому, что их соединяли крепчайшие в мире узы - узы слабости, в равной степени свойственной обоим. Они возвращались на свой корабль, где переполнявшее их чувство свободы от всякой ответственности вскоре должно было исчезнуть пред лицом суровых правил корабельного устава. Но пока что они решили позабыть и об излишествах этого дня, и о мрачных предчувствиях и выкинуть напоследок какую-нибудь вовсе уж отчаянную штуку. - Почем твои пирожки? - спросил один из них у Драчуна. - Четыре пенса, - ответил тот. - Знаешь, что ты можешь с ними сделать, - произнес тогда матрос с мрачной решимостью, которую он попытался извлечь из дебрей своего угасающего сознания и продемонстрировать всему миру. - Можешь запихать их... знаешь куда? Облегчив таким образом душу, он решил отдаться во власть поглощенного за день пива; громко захохотал, покачнулся и поволок глядевшего на него восхищенным взором приятеля вдоль по улице, хвастливо восклицая: - Я им покажу! Всему свету покажу. Черт меня побери, если я этого не сделаю. Слышишь? Это я сказал! Со всеми расправлюсь. Проклятые грабители... Четыре пенса за пирожок! Он что думает... что он - адмирал всего флота, что ли, черт его подери! Сначала Драчун никак не ответил на оскорбительный выпад матроса. Он стоял не двигаясь, лицо его оставалось спокойным. Но когда до него дошел смысл сказанного, он повернулся и с изумлением посмотрел на меня. Затем он снова обернулся и, стиснув зубы и сжав кулаки, уставился на моряков, которые неверным шагом брели по улице. - Что... - начал он, затем перевел дыхание и разжал кулаки, но взгляда с них так и не спускал. Напротив вокзала, на другой стороне улицы расположилась еще одна тележка с пирожками; с ее владельцем Драчун был в дружеских отношениях, хотя и считал его "бабой и сукиным сыном". Я думаю, что подобное суждение основывалось на том, что этот человек полагал нужным начищать упряжку своего пони и медные ободки печурки. Он обтирал также бутыль с томатным соусом каждый раз, когда ему приходилось ею пользоваться. Такое поведение, с точки зрения Драчуна, свидетельствовало о том, что человек он никчемный и трусоватый. Матросы стали и его спрашивать о ценах на пирожки. Их реакция на его ответ заставила продавца поспешно ретироваться, и это полностью подтвердило, что Драчун определил его характер правильно. Драчуна это разозлило, но матросов подбодрило и, подойдя вплотную к торговцу, они изложили ему во всех подробностях, что он должен сделать со своими пирожками. Владелец тележки, побледневшее лицо которого серым пятном выступало на фоне сгущающейся темноты, взглядом молил Драчуна о помощи. Драчун сорвал передник, швырнул его на тележку и побежал через дорогу. Я последовал за ним. Если его решительная манера и навела моряков на размышление, вида они не показали и встретили его насмешками и хохотом. - Катись назад, к своей конине, папаша, - крикнул один из них - долговязый малый, который, сострив, всякий раз оглядывался на своего спутника за одобрением, без которого он сразу же увял бы и которое делало присутствие этого дружка просто необходимым для него. Приблизившись к противнику, Драчун принял боевую позу, ставшую за многие годы хорошо знакомой тысячам посетителей стадионов. Он выпрямился, откинул голову назад, прижал локти к бокам и выставил вперед кулаки - точь-в-точь кулачный боец со старинной гравюры. При виде этих приготовлений к бою рослый матрос впал в бешенство. Он пригнулся, поднял согнутые в локтях руки и, приплясывая, попятился. Он отшатывался то в одну сторону, то в другую, словно увертываясь от ударов. Он делал скачок вперед и тотчас отпрыгивал. Так в его представлении должен был вести себя знаменитый боксер, выигрывающий финальную схватку чемпионата; по мере того как в его сознании ясней вырисовывался этот образ, он менял положение рук, ног и головы. Каждое его движение было карикатурой на изящество и мастерство. Он и не делал попыток схватиться с Драчуном. Эти минуты были слишком драгоценны, демонстрация ловкости вдохновляла его и вселяла в него мужество - слишком обидно было бы свести все дело к кровавой драке. Он делал вокруг Драчуна большие круги, как овчарка, охраняющая стадо. Его дружок держался рядом и подбадривал его одобрительными возгласами. Драчун медленно поворачивался, чтобы матрос не оказался у него за спиной, но вдруг это ему надоело, он ринулся вперед и вплотную приблизился к матросу, продолжавшему размахивать руками. В следующее мгновение могучие кулаки Драчуна заработали как поршни, нанося короткие стремительные удары по ребрам и животу моряка. Моряк согнулся словно в почтительном поклоне, являя собой вопросительный знак. Он широко раскрыл рот, и на лице его появилось выражение человека, у которого внезапно начались сильные рези в желудке. Его приятель, напуганный этим зрелищем, бросился на Драчуна, как раз опустившего в эту секунду руки, и нанес ему такой сильный удар в грудь, что Драчун отлетел к тележке с пирожками. Он зацепился обо что-то каблуком и повалился навзничь, падая, он ударил головой в бок пони и соскользнул ему под ноги. Пони попятился и встал на дыбы. Железной подковой он задел Драчуна по голове, сильно оцарапав ему лоб. Когда Драчун поднялся на ноги, лицо его было залито кровью. Владелец тележки, испуганный оборотом, который приняли события, и желая избавиться от обступивших тележку зрителей, крикнул: - Фараоны! Толпа рассеялась. Оба моряка пустились бежать по Флиндерс-стрит, и через минуту на месте происшествия остались только мы трое. Драчун сел на край тротуара, опустив голову на руки. Я наклонился над ним и расправил содранную кожу, затем взял свой носовой платок, сложил и обвязал им голову Драчуна. Присев рядом с ним, я сказал: - Что же теперь делать? Не сходить ли тебе к врачу? Кровь просочилась сквозь платок, вид у Драчуна был много хуже, чем его состояние. - Нет, - ответил он" с презрительной усмешкой. - Ведь порез неглубокий? - Пони подковой содрал кожу, - сказал я, - это не порез, скорей ссадина. И все же надо бы к ней что-нибудь приложить. - Приду домой, так приложу, - сказал он, подымаясь на йоги. Он еще немного поговорил о подробностях драки с торговцем, которому пришел на помощь, а затем мы вернулись к своей тележке. В этот вечер он ушел домой рано. Когда назавтра вечером я подошел к тележке, он приветливо со мной поздоровался. - Принес твой платок, - сказал он и подошел к тележке, где среди хлебцев лежал выстиранный, выглаженный и аккуратно завернутый в обрывок газетной бумаги мой носовой платок. Он отдал мне его, затем подошел к передку тележки и достал картонную коробку для обуви. - Я знаю, ты любишь животных, - сказал он, - вот я и купил тебе черепаху. Я приподнял крышку, сидевшая в коробке черепашка из реки Мэррей поспешно втянула голову под прикрытие панциря. А неделю спустя он подарил мне птицу. - Я знаю, ты их любишь, - сказал он. ГЛАВА 4  В эпоху пирожника, как я назвал этот период моей жизни, я перепробовал множество занятий. Я был опытным бухгалтером и в условиях возраставшего благосостояния середины двадцатых годов легко находил себе работу. Но постоянное место мне получить так и не удалось. Меня нанимали разные конторы, когда нужно было срочно помочь в работе или привести в порядок бухгалтерские книги, запущенные собственными служащими. Моя первая служба в городе у Смога и Бернса закалила меня. Я приучился думать, что брать меня на работу будут только те, кто понимает, что я готов трудиться больше и усерднее, чем здоровые люди, не изведавшие безработицы. Предприниматели, руководствовавшиеся такими соображениями, были жестоки. "Что ж, - рассуждали они, - может быть, и имеет смысл дать временное место калеке. В6 всяком случае, можно попытаться". Такого рода служба ничего не сулила мне в будущем, но я получал полную оплату, и мне удалось подкопить немного денег и купить себе кое-что из одежды. Раз в неделю я мог посещать кино. Я мог ездить на трамвае когда угодно. В течение года, что я проработал у Смога и Бернса, мне было очень трудно сводить концы с концами. Каждое заработанное мною пенни было на счету. Прежде чем сесть в трамвай, я должен был подумать, могу ли я себе это позволить. Мыло для бритья являлось для меня роскошью; зубная паста была мне не по средствам. Все свои средства я носил в кармане и часто их пересчитывал. Я выписывал на бумаге расходы, предстоявшие до ближайшей получки. Если в конце недели у меня в кармане оставалось три пенса, я считал, что дела мои не так уж плохи. На протяжении всего этого периода меня поддерживало обещание, данное миссис Смолпэк, что после того, как я проработаю год, она будет полностью выплачивать полагающееся мне жалованье. День, когда обещание это будет приведено в исполнение, сиял передо мной, и сияние становилось все более ярким по мере того, как расстояние между нами сокращалось. Но еще более важным, чем лишние деньги, которые я стал бы получать с прибавкой жалованья, было бы избавление от давившего меня чувства неполноценности. Моя еженедельная получка, равнявшаяся половине жалованья здорового человека, постоянно напоминала мне, что я не такой, как все, и что на шкале оценки служащих я занимаю, по мнению хозяев, весьма низкое место. Если бы мне стали платить столько же, сколько другим клеркам, для меня это был бы огромный шаг вперед. Только в этом случае я перестал бы чувствовать себя неудачником. Истек год, и я ожидал, что миссис Смолпэк объявит мне о прибавке. Я не сомневался, что она это сделает. Я все еще думал, что мир деловых отношений управляется теми же законами, которые существуют в отношениях между друзьями. Обещание обязывало. Управляющий мистер Слейд часто хвалил меня. Я знал, что он докладывал миссис Смолпэк о том, как хорошо я работаю, и мысленно уже видел, как обмениваюсь с ней рукопожатием, принимая поздравления с окончанием года работы и прибавкой жалованья. Но неделя проходила за неделей, и я не видел никаких признаков того, что миссис Смолпэк намерена сдержать свое слово. Напомнить ей о нашей договоренности я считал унизительным. Мне казалось постыдным выпрашивать то, на что имеешь право, и я все откладывал разговор с ней, надеясь, что она наконец вспомнит о нашем условии. И вот мне представилась возможность напомнить о нем. Как-то она остановилась за моим стулом, заглядывая через мое плечо в гроссбух, куда я вносил какие-то цифры. Она спросила меня что-то об одном из клиентов, задержавшемся с платежами, и я сообщил, что уже написал ему по этому поводу. Она собиралась уйти, но я повернулся к ней и сказал: - А знаете, миссис Смолпэк, я ведь проработал у вас уже больше года; помните, когда вы меня нанимали, вы обещали мне полный оклад после того, как я проработаю год. Вы, наверно, об этом забыли, и я решил вам напомнить. По мере того как она меня слушала, медленная, но неумолимая перемена происходила в ней. Спокойствие, с которым она говорила со мной прежде, улетучилось при первых же моих словах. Краска залила ее лицо, дыхание участилось. Я заметил это, и мой голос стал терять уверенность. Когда я кончил говорить, она с минуту молчала, в упор смотря на меня, подыскивая слова, чтобы излить кипевшее в ней негодование. Наконец, сдерживая ярость, произнесла: - Я взяла вас на работу из жалости - и вот благодарность! Вы должны почитать себя счастливым, что вообще работаете. Смешно даже думать, что вы вправе получать столько же, сколько получает сильный, здоровый мужчина. Она выпрямилась и, подавив клокотавшее в ней чувство гнева, продолжала спокойным голосом с оттенком презрения: - Конечно, через годик-другой я прибавлю вам, но, во всяком случае, не теперь, когда так много физически здоровых людей не имеют работы. Я не нашелся, что ответить на эту вспышку; я никак не ожидал ее и оказался совершенно к ней неподготовленным. Я продолжал сидеть, уставившись в пол, а миссис Смолпэк удалилась. Но прошло несколько минут, и я страшно обозлился. В уме замелькали язвительные замечания, которые мне надлежало бы произнести в ответ. Они помогли мне обрести чувство собственного достоинства, но не давали победы. Смириться с поражением в этом первом испытании значило обречь себя на новые неудачи. Я твердо решил не делать этого. Я позвонил в департамент охраны труда и попросил прислать инспектора к Смогу и Бернсу для проверки ведомости на зарплату. Через час он явился. Я наблюдал, пока он разговаривал с мистером Слейдом внизу в магазине. Это был худощавый человек в очках; то, что говорил ему мистер Слейд, он выслушал внимательно, но без "сякого интереса. Он уже привык к тому, что его пытаются окольными разговорами отвлечь от истинной цели прихода, и видом своим давал понять, что все эти ухищрения совершенно ни к чему. Мистер Слейд с тревожным видом привел его в контору. Он представил нас друг другу и сказал мне: - Мистер Скорсуэлл - инспектор департамента охраны труда. Он хочет ознакомиться с ведомостями на зарплату. Мистер Слейд поспешил вниз в кабинет миссис Смолпэк, чтобы сообщить ей о приходе инспектора. Через несколько минут она уже стояла рядом со мной, заполняя всю контору своим присутствием; обстановка сразу стала напряженной. Но я не боялся миссис Смолпэк. Я знал, что через несколько минут буду свободен, что она больше никогда не сможет унизить и оскорбить меня. Мистер Скорсуэлл, отложив ведомости в сторону, обратился ко мне: - Вам не платят сколько полагается, мистер Маршалл? - Да, не платят. Миссис Смолпэк стала что-то объяснять, но он жестом остановил ее: - Минуточку. Он стал что-то подсчитывать на листке бумаги, затем обратился к ней: - Вы знаете, что этому человеку недоплачивают? - спросил он. - Недоплачивают уже больше года. - Он - калека, - огрызнулась она, бросив это слово как оскорбление. - Это к делу не относится, - сердито заметил инспектор. - Он имеет право получать такое же жалованье, как и всякий другой. Вы должны возместить ему восемьдесят семь фунтов. Если вы сейчас выдадите ему чек, я завизирую ваши ведомости на жалованье; в противном случае нам придется возбудить против вас дело. Миссис Смолпэк с трудом сдерживалась, чтобы не закричать. Чтобы ее заставляли платить мне такую сумму! Это было выше ее сил. Но деловая сметка взяла верх над эмоциями. Ведь ее имя часто упоминалось в светской хронике газет, ей нельзя было рисковать своей репутацией благотворительницы. Капитуляция бывает порой неизбежна. Быстрым, решительным взмахом пера она выписала чек и повелительным жестом толкнула его в мою сторону, словно приказывая мне принять его. - Вы уволены! - грубо и зло сказала она. Честь ее была спасена, победа осталась за ней. Я не проронил ни слова. Сняв с крючка свою шляпу, я вышел вместе с мистером Скорсуэллом. Когда мы спускались в лифте, он заметил: - Вы счастливо от нее отделались. На улице при расставании мы обменялись рукопожатием. До самого вечера я оставался в городе. Возвращаться в пансион в часы, когда все на работе, мне никак не хотелось. Присутствие людей как-то скрашивало его, без них от его стен веяло мерзостью запустения. Опустевшая столовая, молчащее пианино, ненакрытый стол - вот что меня ждет, если я сейчас пойду домой. А в моей комнате разве лучше... Постель, которая поздно вечером обещает покой и отдых, сейчас, при свете дня, напоминает койку в тюремной камере. Эта комната была терпимой только при электрическом освещении. Итак, я решил провести остаток дня в городе. Зашел в кафе. Ужин обошелся мне в пять шиллингов, но зато угостился я на славу. Прежде чем сделать заказ, я внимательно изучил меню и потребовал самые дорогие блюда. Купил также пачку табаку и курительной бумаги и стал свертывать толстые сигареты, милостиво поглядывая на сидящих за соседними столиками. Я притушил сигарету, когда она была на три четверти выкурена, но, уходя, извлек окурок из пепельницы и спрятал в карман. Я мог позволить себе разок сумасбродную выходку, но понимал, что нельзя окончательно терять чувство реальности. Я знал, что это блаженное чувство обеспеченности долго не продлится! В последующие месяцы, работая понемногу в разных местах, я воспользовался заметками, которые делал, возвращаясь домой после вечера, проведенного у тележки с пирожками, и написал небольшой рассказ о Драчуне. Назвал я его "Возмездие". Мне казалось, что это хороший рассказ, но в ту пору я писал с уклоном в натурализм и потому неубедительно. Я еще не научился видеть того, что скрывалось за мрачными сцепами, которые я описывал. Я послал рассказ в "Бюллетень" и несколько недель спустя прочел отклик на него в отделе "Ответы корреспондентам": "Необработанно, но сильно. Продолжайте в том же духе". На этот раз конец недели в Уэрпуне был для меня триумфом. Семейство наше восприняло ответ редакции, отклоняющий мое произведение, с такой радостью, словно рассказ уже появился в печати. Это было поощрение со стороны людей авторитетных, подтверждение того, что я на верном пути. Вырезку из журнала я носил при себе, часто вынимал ее из кармана, смотрел на нее. Я решил прочитать рассказ Драчуну и как-то вечером захватил его с собой. Однако, подойдя к тележке с пирожками, я, к своему удивлению, увидел у печки Стрелка Гарриса в белом фартуке. Он встретил меня широкой улыбкой. Теперь у него были зубы. Большие и белые, они сплошными рядами сверкали у него во рту. - Провалиться мне на этом месте, если это не "Душитель Льюис", собственной персоной, - крикнул он, когда я поднялся на край тротуара. - На, держи. - Он протянул мне руку, и я пожал ее. - Довелось на этих днях кого-нибудь придушить? - спросил он и оглушительно захохотал. Мне было не по себе. Его шутливый тон не находил у меня отклика. - А что с Драчуном? - спросил я. - Инфлюэнцу подцепил. Я взялся пока подменить его. Ну а ты-то как живешь? Драчун говорил мне, что ты часто здесь околачиваешься. - Да я тут чуть ли не каждый вечер бываю, но тебя ни разу не видал. А ты все такой же. - А чего мне меняться? Дела мои - на мази. - Ты еще долго торчал в гостинице после моего ухода? - В этом проклятом заведении? - с презрением воскликнул Стрелок. - Очень мне надо! Я его скоро бросил, стал продавать пирожки около кино и в других местах. А вообще-то славно нам там жилось, ничего не скажешь. Старика Шепа прогнали. Жалкий побирушка! Так и юлил, когда хотел выпить, в глаза заглядывал, как голодный пес. Вспомнить противно! Он приложил руку рупором ко рту: - Горячие пирожки и сосиски! - Затем снова обратился ко мне: - А знаешь, гостиницу-то сожгли. - Ничего об этом не слышал, - сказал я. - Как же! Дотла сгорела. Говорят, девки прямо из окон прыгали, пока парни брюки натягивали, а Малыш все водой поливал. Так и не узнал я, кого же старуха Фло подговорила поднести спичку. Ведь все было застраховано, и на большую сумму. Я бы это сделал за сотнягу, а вторую содрал бы с нее за то, что стал бы держать язык за зубами, - ну да она сама не промах, старая стерва. - А что стало с Артуром? - Артур приходил сюда в прошлую пятницу вечером, искал тебя. - В голосе Стрелка звучала радость от того, что он может мне сообщить эту весть. - Артур ведь обзавелся лодкой и ловил лангустов в Тасмании. Я его почти три года не видел, он говорит, что жил на острове на каком-то, целых шесть месяцев. Совсем один. Занятный он малый. Велел передать тебе при случае, что придет сюда в следующую пятницу. Я обрадовался, что снова увижу Артура. При одной мысли, что скоро я смогу выложить ему все мучающие меня вопросы, мне начало казаться, что они уже решены. На душе стало веселее. - Как он выглядит? - спросил я Стрелка. - А все такой же. Пригласил его к себе, хотел распить с ним бутылочку, пока старуха ее не прикончила, но он ни в какую. Он, мол, бросил пить. С иными парнями такое случается: вобьют себе невесть что в голову, только время зря теряют... Люди непьющие Стрелка нисколько не интересовали. - Я никогда не доверюсь парню, который отказывается от кружки пива, - как-то сказал он мне. - С такими дружить нельзя. Меня не удивило, что Артур больше не пьет. Даже в прошлом, когда у него бывали запои, он никогда не терял над собой контроль, отвечал за свои действия. Он не был настоящим алкоголиком. Я хотел узнать о нем как можно больше, но особенно мне хотелось почувствовать, что и я ему нужен. Ведь он единственный из всех встречавшихся на моем пути людей сам искал сближения со мной, и мне не терпелось убедиться, что его дружеские чувства -ко мне не ослабели. Прямо спросить об этом Стрелка было бы очень уж по-детски, и я решил подойти к вопросу окольным путем. - Обо мне он, конечно, много не спрашивал. - Да как тебе сказать, - спросил, как ты живешь. Ну, я сказал ему, чтобы узнал у Драчуна. Тут он умолк и посмотрел на меня, и, хотя он продолжал улыбаться, глаза у него стали острыми и подозрительными. - Слушай, а на кой ты сдался Драчуну? Вас ведь водой не разольешь? Что-то он, верно, с тебя имеет. - Ничего он не имеет, - сказал я со злостью, бросив на Стрелка сердитый взгляд. - Ладно, ладно! - воскликнул он, махнув рукой. - Он много говорил о тебе, вот я и хотел узнать... Он снова стал расхваливать свои пирожки прохожим я немного погодя продолжал: - Артур в субботу трепался с Драчуном насчет тебя. Все выспрашивал, не путаешься ли ты с девками. - Тут Стрелок понизил голос и доверительно спросил: - А есть у тебя какая-нибудь девка? - Нет, - сказал я. - Ты какой-то порченый, - сказал он с презрением в голосе и выпрямился во весь рост. - А туда же - важничал! Буду, мол, писать книги, и то и се - а девки завести не сумел! ГЛАВА 5  - Всю следующую неделю я каждый вечер приходил к тележке с пирожками, надеясь застать там Артура еще до пятницы. И вот как-то часов около одиннадцати вечера, когда я возвращался домой по Элизабет-стрит, меня неожиданно остановил какой-то рослый мужчина. Он стоял с кем-то в дверях магазина и, увидев меня, вышел на середину тротуара, окликнул и протянул мне руку. Я остановился и глянул в его суровое лицо. Я догадался, что передо мной сыщик, и напряженно ждал, что он скажет. - Как тебя зовут? - спросил он. Я ответил. По моему виду он, вероятно, понял, что я напуган, и, взглянув на меня приветливей, сказал: - Не бойся, мы не за тобой. Я просто хотел дать тебе совет, только и всего. Ты стоял возле тележки с пирожками с восьми часов, верно? - Верно. - Что ты там делал? - Разговаривал. - С кем? - С Драчуном. - О чем вы говорили? - Он рассказывал мне о своих встречах с разными боксерами на стадионе. - В этом, конечно, нет ничего дурного; беда только, что это у тебя вошло в привычку. Послушай моего совета - держись от этих мест подальше. Не показывай там носу. Можешь болтаться в других кварталах, если тебе нравится, но этот угол обходи стороной. Мы за него ваялись всерьез. Не знаю, вольно или невольно, но ты затесался в компанию самых отъявленных мошенников Мельбурна. И если ты окажешься среди них в момент облавы, то и тебя заберут. Теперь ты понял, о чем речь? - Понял, - сказал я. - Мы знаем, что сам ты ни в чем не замешан, но у нас на примете кое-кто из парней, с которыми тебя видели. - Тут он сразу изменил тон и сказал резко и повелительно: - Сколько человек работает на "жучка", который собирает ставки на лошадей? - Не знаю, - сказал я. - Я на скачках не играю. - Ты хочешь сказать, что отвечать не намерен? - сказал он и добавил уже дружеским тоном: - Ладно! Только сматывайся отсюда и держись подальше от тележки с пирожками. - Он похлопал меня по плечу. - Ну, быстро, проваливай! Я спустился по Элизабет-стрит и дошел до угла Коллинз-стрит. Постоял там и вскоре увидел обоих сыщиков; они шли по Коллинз-стрит, направляясь в полицейское управление, помещавшееся на Рассел-стрит. Я поспешил обратно к Драчуну и рассказал ему обо всем, что произошло. Выслушав меня, он осмотрелся по сторонам, задерживая взгляд на людях, стоявших неподалеку от тележки. - Они только что прошли, - сказал он в раздумье. - Единственно, кого они могли заметить здесь сегодня, - это Стэггерса. - Он кивнул на человека, который стоял, прислонившись к стене гостиницы. Затем Драчун подбросил полено в печурку и положил руку мне на плечо. - За меня не тревожься. Против меня у них улик нет. Они разыскивают "жучков", работающих на скачках, те кого-то нагрели, а он возьми и наябедничай. Не разбираются в людях. Но ты держись в стороне. Я на днях к тебе забегу. - Слушай, Драчун, - сказал я. - Артур хотел встретиться со мной здесь в пятницу вечером. Если он появится, скажи ему, что я его жду около театра "Мельба". - Ладно, скажу. - Он протянул мне руку: - Ну, пока. Я пожал ее. - Ты хорошо ко мне относился, - сказал я, - " Спасибо. - Проваливай, - сказал он и шутливо ткнул меня в бок. - Ты - парень что надо. Я отправился домой, но, пройдя немного по улице, обернулся. Драчун все еще смотрел мне вслед. Он помахал рукой, и я помахал в ответ. Чувство страшного одиночества охватило меня. Совет сыщиков был равносилен приказу. Подчинившись ему, - а другого выхода у меня не было, - я порывал не только с людьми, с которыми подружился и с которыми мог разговаривать, но вообще изолировал себя от жизни города. Стоя вместе с другими у тележки, я чувствовал себя одним из многих. Я как бы приобщался к жизни более насыщенной и интересной, чем та, которую знал и видел сам, - гораздо более интересной, потому что она складывалась из жизней множества разных людей. Я мог лишь соприкоснуться с этой большой жизнью рисовавшейся мне весьма смутно, - на большее я не рассчитывал, - но здесь, у тележки с пирожками, я, по крайней мере, стоял у ее порога. Путь к заветной цели начинался за этим порогом. "Но, - думал я, - должны ведь существовать и другие пути, их должно быть много. Вся трудность в том, как найти, как распознать их". Казалось, все надо начинать сызнова, и при этой мысли сердце мое сжималось. Чтобы способности человека развивались по-настоящему, необходимо общение с другими людьми, - это я понимал. Отец как-то говорил мне, что пристяжные в упряжке не менее важны, чем коренники, и что большинство людей - это пристяжные. Самое главное - это попасть в упряжку. Но как? Мой небольшой опыт говорил мне, что в современном обществе человек, пожелавший стать пристяжной, отбирается по тому же принципу, что лошадь для упряжки. Если так, мне не на что было рассчитывать. И неожиданно мне в голову пришла мысль, что до сих пор я жил как наблюдатель, а не как участник жизни, и в этом повинен я сам. Нельзя ждать, пока тебя кто-то выберет, надо самому искать свободное место и занимать его. Я со стороны наблюдал происходящую в мире борьбу, совсем как когда-то во время стачки полицейских, со стороны смотрел на драки, бушевавшие на Суонстон-стрит. Теперь, оглядываясь назад, я понимал, что эти драки можно было быстро прекратить, - нужно было только обратиться к дерущимся с какими-то неведомыми и недоступными мне словами, нужно было произнести их с должной силой и убедительностью, и все было бы кончено. В этом я был уверен. Люди превращаются в скотов из-за того, что те, кто знает нужные слова, из страха или из корысти не решаются их произнести, а те, кто хотел бы сделать это, слов этих не знают. Я принадлежал к последним. В пятницу вечером, когда я дожидался у входа в театр "Мельба", ко мн