Гольдстейн с отчаянием ударил кулаком по ладони. - Нет, я никак не могу этого понять. Почему же бог видит такую несправедливость и соглашается с ней? Мы ведь считаемся избранным народом, - фыркнул он презрительно. - Ну да, избранным... для сплошных неприятностей. - Что касается меня, то я агностик, -- сказал Рот. Несколько секунд Гольдстейн молча смотрел на свои руки. На его лице появилась сначала печальная улыбка, потом морщинки вокруг рта углубились, и улыбка стала скорее саркастической, чем печальной. - Придет такое время, когда тебя никто не станет спрашивать, какой ты еврей - агностик или не агностик, - мрачно заметил он. - По-моему ты воспринимаешь все это слишком болезненно, - сказал Рот. "Почему, - подумал он про себя, - так много евреев верят в какие-то бабьи сказки? Его родители довольно современные люди, а сам Гольдстейн, как старик, все чего-то ворчит, причитает и уверен, что умрет насильственной смертью". - Евреи слишком беспокоятся о себе, - сказал он вслух, почесав свои длинный нос. Гольдстейн, по мнению Рота, был странным человеком: он почти ко всему на свете относился с горячим энтузиазмом и иногда казался просто помешанным на чем-нибудь. В то же время, начав говорить о политике, экономике, или еще о каких-нибудь современных событиях, он, как и все евреи, неизменно переводил разговор на одну и ту же тему. - Если мы не будем о себе беспокоиться, о нас никто не побеспокоится, - сказал с горечью Гольдстейн. Рота это раздражало. Все почему-то считали, что раз он евреи, то должен думать обо всем так же, как другие евреи. Ему не нравилось это. Конечно, в некоторых случаях ему не везло только потому, что он еврей, но это было несправедливо: он был евреем не по убеждению, он просто родился евреем. - Ладно, давай прекратим разговор об этом, - предложил Рот. Некоторое время они сидели молча, наблюдая за последними лучами опускающегося в море солнца. Гольдстейн смотрел на свои часы и одновременно то и дело переводил взгляд на солнце, которое теперь почти полностью скрылось за горизонтом. - На две минуты позднее, чем вчера, - сказал он, когда солнце скрылось полностью. - Я люблю наблюдать за такими вещами. - У меня был друг, - отозвался Рот, - который работал в бюро погоды в Нью-Йорке. - Да? - заинтересованно спросил Гольдстейн. - Знаешь, я всегда мечтал работать где-нибудь в таком месте, но для этого ведь необходимо образование. По-моему, там требуется знание высшей математики. - Да, он окончил колледж, - согласился Рот. Он предпочитал такой разговор всяким другим, потому что спорить здесь было не о чем. - Он действительно окончил колледж, - повторил Рот, - и всетаки ему просто повезло больше, чем любому из пас. Я вот окончил городской колледж в Нью-Йорке, а что толку? - Как ты можешь так рассуждать! - возмутился Гольдстейн. - Я, например, мечтал стать инженером. Как это здорово, если ты можешь сконструировать или построить что-нибудь! - Он с сожалением вздохнул, но тут же улыбнулся и продолжал: - Впрочем, я не жалуюсь. Моя жизнь сложилась не так уж плохо. - Тебе просто повезло, - возразил Рот. - А вот мне диплом ничуть не помог устроиться на работу. - Он фыркнул. - Я два года не мог найти никакой работы. А ты знаешь, что значит быть без работы? - Э, друг, можешь пе говорить мне об этом. Я, правда, без работы не сидел, но иногда это была такая работа, о которой не хочется даже вспоминать, - сказал Гольдстейн, криво улыбаясь. - Ну а что толку жаловаться? В общем-то нам не так уж плохо живется, - продолжал он, оживленно жестикулируя. - Мы женаты и имеем детей. Ведь у тебя есть ребенок, да? - Да, - ответил Рот, вынимая из кармана бумажник и извлекая из него фотографию. Гольдстейн с трудом различил в сумерках черты довольно симпатичного мальчика в возрасте около двух лет. - У тебя прекрасный мальчишка, - сказал Гольдстейн ласково? - и жена... жена тоже очень симпатичная, - добавил он, слегка запнувшись. На фотографии рядом с ребенком сидела ничем не примечательная круглолицая женщина. - Ага, - согласился Рот. Подержав в руках фотографию жены и ребенка Гольдстейна, Рот равнодушно похвалил их. Взглянув на фотографию своего сына, он почувствовал приятную теплоту и сразу вспомнил, как ребенок будил его по утрам в воскресные дни, Жена, бывало, сажала сына к нему на кровать, и тот, воркуя что-то, начинал шарить своими ручонками по животу и волосатой груди Рота. При воспоминании об этом он неожиданно ощутил острую радость и тут же подумал о том, что никогда не испытывал такой радости в то время, когда был дома, с сыном, и когда все это происходило. Наоборот, в то время эти проделки жены сердили и раздражали его, потому что не давали вдоволь выспаться. Рот с сожалением подумал теперь, сколько счастья упустил безвозвратно, а ведь был так близок к нему. Ему казалось, что он находится на пороге глубокого понимания самого себя, на пороге каких-то таинственных открытий, как будто обнаружил в однообразном и ровном течении своей жизни неведомые доселе бухточки и мосты. - А жизнь все-таки забавная штука, - сказал он. - Да, забавная, - тихо согласился Гольдстейн, глубоко вздыхая. Рот почувствовал внезапный прилив теплоты к Гольдстейну. "В нем есть что-то очень располагающее", - решил он. То, о чем думал сейчас Рот, можно было рассказать только мужчине. Женщины пусть себе занимаются детьми и разными мелочами. - Есть вещи, о которых не поговоришь с женщиной, - сказал он. - Почему? - горячо возразил Гольдстейн. - Я люблю обсуждать всякие вопросы со своей женой, она во многом неплохо разбирается. Мы живем с ней очень дружно. - Он замолчал, как бы подбирая слова для следующей фразы. - Когда-то, мальчишкой лет восемнадцати, я думал о женщинах совсем по-другому. Они меня интересовали только в половом отношении. Помню, как ходил к проституткам, потом было противно, а через неделю или около того снова хотелось к ним. - Он посмотрел на море, улыбнулся и продолжал: - А когда женился, стал смотреть на женщин совсем иначе, потому что узнал их лучше. Мальчишкой смотришь на все по-другому. Не знаю, как это сказать, да и не важно это... Женщины, - продолжал он очень серьезно, - иначе, чем мы, относятся к половой жизни. Переспать с мужчиной для них не так важно, как для нас переспать с женщиной... Перед этим Рот хотел расспросить Гольдстейна о его жене, но не решался. Слова Гольдстейна успокоили его. Все муки и сомнения, которые он испытывал, слушая солдат, обсуждавших свои похождения и отношения с женщинами, теперь несколько притупились. - Правильно, - охотно согласился Рот, - женщин это почти не интересует. Гольдстейн, как казалось Роту, высказывал его, Рота, мысли и поэтому нравился ему все больше и больше. Он, по его мнению, был очень добрым, порядочным человеком, который никогда и никому не пожелает и не сделает плохого. Более того, Рот был уверен, что и сам он нравится Гольдстейну. - Как хорошо сидеть здесь, - сказал он своим глубоким глухим голосом. Освещаемые лунным светом, палатки казались серебряными, а берег у самой кромки воды - сверкающим. Рота переполняли мыс ли, которые трудно было передать словами. Гольдстейн казался ему очень близким другом, почти родным человеком. Рот вздохнул. Неужели еврею, чтобы его действительно понимали, нужно всегда искать друзей среди евреев? Мысль об этом неожиданно огорчила его. Почему все это должно быть так, а не иначе? Он окончил колледж, более образован, чем большинство окружающих, но что это дает ему? Единственный человек, с которым, по его мнению, молшо поговорить, был вот этот Гольдстейн, но он рассуждал совсем как старый бородатый еврей. Несколько минут они сидели молча. Луна скрылась за облаком, и берег сразу стал очень темным, мрачным, молчаливым. Ночную тишину нарушали лишь приглушенные голоса и смех в других палатках. Рот подумал, что через несколько минут ему придется идти в свою палатку. Он со страхом вспомнил о том, что ночью его разбудят для заступления в караул. Из темноты вынырнула фигура приближавшегося к ним солдата. - Это, кажется, дружище Вайман, - сказал Гольдстейн. - Хороший парень. - Он что, как и мы, назначен в разведывательный взвод? - спросил Рот. - Ага, - кивнул Гольдстейн. - Когда мы узнали, что оба назначены в один и тот же взвод, решили спать в одной палатке, если нам разрешат. Рот кисло улыбнулся. Подошедший Вайман нагнулся, намереваясь войти в палатку, и Рот отодвинулся, чтобы пропустить его. - Кажется, я видел тебя, когда нас собирали всех вместе, - сказал Рот, не ожидая, когда Гольдстейн познакомит их друг с другом. - О, конечно, и я помню тебя! - весело отозвался Вайман. Это был высокий стройный юноша со светлыми волосами и скуластым лицом. Он уселся на одно из одеял и зевнул. - Я не думал, что разговор будет таким долгим, - сказал он, как бы извиняясь перед Гольдстейном. - Ничего, ничего, - отозвался Гольдстейн. - Мне пришла в голову идея закрепить палатку, и теперь, по-моему, ее уж никак не свалить. Вайман осмотрел палатку и заметил новые колышки. - О, это здорово! - сказал он радостно. - Ты уж извини меня, что я не мог тебе здесь помочь, Джо. - Пустяки, - ответил Гольдстейн. Рот почувствовал себя лишним. Он встал. - Ну я, пожалуй, пойду, - сказал он, почесывая свое худое предплечье. - Посиди еще, - предложил ему Гольдстейн. - Нет, надо поспать перед караулом, - сказал Рот и направился к своей палатке. В темноте идти по песку было трудно. Рот подумал о том, что Гольдстейн не так уж дружелюбен, как кажется. "Это просто поверхностная черта его характера", - решил он и глубоко вздохнул. Под его ногами едва слышно шуршал песок. - А я тебе говорю, что обмануть можно кого хочешь и как хочешь, если только как следует подумать, - сказал Полак, улыбаясь, выдвинув свою длинную челюсть вперед в сторону лежавшего рядом Стива Минетты. - Нет таких положений, из которых нельзя было бы найти выход. Минетте было всего двадцать лет, но он уже успел облысеть, и лоб из-за этого казался необыкновенно высоким. Он отрастил жиденькие усики и аккуратно подстригал их. Однажды кто-то сказал, что он похож на Уильяма Пауэла, и с тех пор Минетта стал причесывать свои волосы так, чтобы усилить сходство с ним. - Нет, я не согласен с тобой, - ответил он. - Есть такие хитрецы, которых никак не проведешь. - Чепуха это! - возмутился Полак. Он повернулся под одеялом так, чтобы видеть Минетту. - Вот послушай-ка. Как-то раз я потрошил цыпленка для какой-то старухи. В мясной лавке... И вот я задумал оставить себе кусочек жира... Знаешь, у цыплят около живота всегда есть два таких кусочка жира... - Он прервал свой рассказ, как артист, желающий привлечь внимание аудитории. Взглянув на неприятно улыбавшийся подвижный рот Полака, Минетта тоже улыбнулся. - Ну и что? - спросил он. - Ха, она, стерва, не сводила глаз с моих рук, как голодная собака. А когда я начал заворачивать цыпленка, она вдруг спрашивает: "А где второй кусочек жира?" Я посмотрел на нее очень удивленно и говорю: "Мадам, его брать не следует, он подпорченный. Он испортит вкус всего цыпленка". А она качает головой и говорит: "Ничего, ничего, мальчик, положите его мне". Ну что ж, делать было нечего - пришлось положить. - Ну и что же, кого ж ты обманул? - удивился Мипетта. - Ха! Прежде чем положить кусочек в сверток, я незаметно надрезал желчный пузырь. Ты представляешь, какой вкус был у этого цыпленка? Минетта пожал плечами. Лунный свет был достаточно ярким, чтобы видеть Полака. Из-за трех отсутствующих зубов с левой стороны саркастическая улыбка на его лице казалась очень забавной. Полаку было, вероятно, не более двадцати одного года, но взгляд его жуликоватых глаз производил отталкивающее впечатление и настораживал, а когда он смеялся, кожа на лице морщилась, как у пожилого человека. Минетте было как-то не по себе от этого. Откровенно говоря, он опасался, что Полак умнее и хитрее его. - Не трави! - остановил его Мипетта. За кого Полак его принимает, чтоб рассказывать эти небылицы! - Что, не веришь? Это чистейшая правда, честное слово! - обиделся Полак. Он не выговаривал букву "р", и такие слова, как "правда", "праздник", произносил: "павда", "паздник". - Да, да, павда, - передразнил его Минетта. - Веселишься, да? - спросил Полак. - Не жалуюсь. Ты рассказываешь прямо как в комиксах. - Минетта зевнул. - Что ни говори, а в армии втирать очки еще никому не удавалось. - А мне здесь неплохо и без втирания очков, - возразил Полак. - Ничего хорошего ты здесь не видишь и не увидишь до самого увольнения, - убежденно сказал Минетта и звонко хлопнул ладонью по лбу. - Проклятые москиты! - воскликнул он. Пошарив рукой под подушкой, он нашел завернутую в полотенце грязную рубаху и достал из нее небольшой пузырек с противомоскитной жидкостью. - Ну что это за жизнь? - спросил он ворчливым тоном и начал раздраженно натирать жидкостью лицо и руки. Закончив, он оперся локтем на подушку и закурил сигарету, но тотчас же вспомнил, что курить ночью не разрешается. Некоторое время он раздумывал, погасить сигарету или нет, но потом решительно и громко сказал: - А, хрен с ними, с этими порядками! - Однако сигарету все же скрыл в ладони. Повернувшись к Полаку, Минетта продолжал: - Ты знаешь, мне надоело жить по-свински. - Он взбил свою подушку. - Спать на куче собственного грязного белья, не снимая провонявшую потом и черт знает чем еще одежду. Никто и нигде так не живет. Полак пожал плечами. Из семи братьев и сестер он был в семье предпоследним и, пока его не отдали в приют, всегда спал на раскинутом посреди комнаты около печки одеяле. К середине ночи огонь в печке угасал, и тот из детей, кто первым просыпался от холода, вставал и подбрасывал в нее уголь. - А грязное белье носить не так уж плохо, - философски заметил Полак, - из него все насекомые убегают. - Он вспомнил о том, что сам стирал себе белье с пятилетнего возраста. - Неизвестно, что хуже, - возразил Минетта, - зловоние или насекомые. - Он подумал о том, как одевался там, дома... В квартале он слыл пижоном, одевался лучше всех, учил всех модным танцам. А теперь на нем была рубашка на два номера больше его размера. - А ты слышал анекдот насчет размеров обмундирования? - спросил он Полака. - Оно бывает только двух размеров: слишком большого или слишком маленького. - Я это уже слышал, - ответил Полак. - А-а. Минетта вспомнил, как после обеда он, бывало, целый час неторопливо примерял рубашки и галстуки и несколько раз - то так, то сяк - тщательно причесывал свои волосы. Он делал это с удовольствием даже тогда, когда идти, собственно, было некуда. - Вот если ты скажешь мне, как освободиться от военной службы, - снова обратился он к Полаку, - тогда я поверю, что ты можешь обвести вокруг пальца кого хочешь. - Есть много способов, - сказал Полак неопределенно. - Один из них - это отдать концы? Да? Кому это надо? - Есть и другие, - загадочно повторил Полак, качая в темноте головой. Минетта видел только его профиль. Ему пришла в голову мысль, что Полак, с его крючковатым сломанным носом и длинной, выдающейся вперед нижней челюстью, очень напоминает сейчас карикатуру на дядюшку Сэма. - Ну какой, например? - спросил Минетта. - Все равно у тебя пороху не хватит, - ответил Полак. - А у тебя много? Почему же ты тогда сидишь? - настаивал Минетта. - А мне нравится в армии, - ответил Полак смешным дребезжащим голосом. Минетту такой разговор начал выводить из себя. Полака никогда не переспоришь. - А-а, пошел ты к ядреной матери! - буркнул Минетта сердито. - Сам иди, - не сдавался Полак. Они отвернулись друг от друга и укрылись одеялами. С океана тянуло прохладой. Съежившись, Минетта начал размышлять о разведывательном взводе, в который их обоих назначили. Он с ужасом подумал о том, что, наверное, придется участвовать в бою. Засыпая, он мечтательно представил себе, как возвратится домой с заслуженными в далеких краях орденскими ленточками. "Но до этого еще далеко", - подумал он, и опять ему стало страшно. Услышав донесшийся издалека орудийный выстрел, он натянул одеяло до самых ушей, и это несколько успокоило его. - Эй, Полак, - позвал он. - Ну-у... что тебе? - ответил тот сонным голосом. Минетта забыл, что хотел сказать, и поэтому задал первый пришедший в голову вопрос: - Как ты думаешь, дождь будет ночью? - Проливной. - Да-а... В тот же вечер, сидя на одеялах в своей палатке, Крофт и Мартинес обсуждали новую расстановку людей во взводе. - А этот итальяшка Мантелли - чудной человек, - заметил Крофт. Мартинес пожал плечами. Итальянцы, испанцы, мексиканцы - все они, по его мнению, были одинаковыми. Ему не хотелось говорить на эту тему. - Пять новых солдат, - пробормотал он глубокомысленно. - Когда же наконец наш взвод укомплектуют полностью? - спросил он, легонько хлопнув Крофта по спине. Такое выражение чувств было для него редкостью. Помолчав несколько секунд, он продолжал: - Как ты думаешь, нам придется повоевать теперь, а? - Черт его знает, - тряхнув головой, ответил Крофт. Кашлянув как бы для того, чтобы прочистить горло, он продолжал: - Слупый-ка, Гроза Япошек, я хочу поговорить с тобой кой о чем. Я собираюсь разделить людей опять на два отделения и думаю в одно из них включить бывалых ребят, а в другое новичков вместе с тобой и Толио. Мартинес потер свой нос. - А Брауна в первое отделение? - поинтересовался он. - Да. - А капралом к Брауну Реда? Крофт презрительно фыркнул. - Я не надеюсь на Реда. Где уж ему командовать или приказывать, если он сам не умеет выполнять приказы. - Крофт поднял прутик и ударил им по краге. - Я думал назначить Уилсона, - продолжал он, - но тот ведь даже карту читать не умеет. - А как насчет Галлахера? - Я думал о нем. Его можно было бы назначить, но он в трудном положении часто выходит из себя и слишком горячится. Знаешь, - продолжал Крофт после короткой паузы, - я выбрал Стэнли. Браун прожужжал мне все уши, нахваливая Стэнли. Я считаю, что он подойдет для Брауна лучше всех. Мартинес пожал плечами. - Ну что ж, ты командир взвода, тебе и карты в руки. Крофт сломал прутик пополам. - Я знаю, что Стэнли подхалим, но у него хоть есть желание что-то сделать. О Реде и Уилсоне этого не скажешь. А если он не оправдает надежд, возьму да и разжалую его. Мартинес кивнул головой. - Ну что же, больше некого. - Он посмотрел на Крофта. - Та-а-к, значит, ты даешь мне в отделение этих сопливых новичков? - Ага, - ответил Крофт, хлопнув Мартинеса по плечу. Это был единственный человек во взводе, которого он, Крофт, уважал, о котором даже по-отечески беспокоился, что было вовсе не в его характере. - Знаешь, Гроза Япошек, - продолжал он небрежно, - ты как-никак участвовал в боях больше, чем кто-либо, включая и меня. Отделение из обстрелянных ребят я собираюсь использовать в самых трудных вылазках и рейдах, потому что эти ребята знают, как и что делать. А твое отделение из новичков будем посылать пока на менее трудные и опасные задания. Поэтому я и назначаю их к тебе. Мартинес помрачнел. Его лицо ничего не выражало, лишь нервно задрожало веко левою глаза. - У Брауна сдают нервы, - сказал он. - А ну его к черту, этого Брауна! - раздраженно заметил Крофт. - После той переправы на резиновых лодках он все время увиливает и трусит. Теперь его очередь, а тебе надо отдохнуть, парень. Мартинес поправил поясной ремень. - Мартинес чертовски хороший разведчик, так? - произнес он гордо. - Браун хороший парень, но... нервы у него ни к черту. Так давай лучше мне отделение обстрелянных, а? - С новичками тебе будет легче, - настаивал Крофт. Мартинес отрицательно покачал головой. - Новички меня не знают, и хорошего из этого ничего не получится. Мне это дело не нравится. - Он с трудом подбирал английские слова, чтобы высказать то, что думал. - Приказываю... а они меня не слушают. Или не хотят слушать. Крофт кивнул в знак согласия. Доводы Мартинеса были обоснованными. И все же кто-кто, а он-то, Крофт, знал, что Мартинес боится. Иногда ночью в палатке вдруг раздавался душераздирающий стон. Мартинесу снились кошмары. Когда Крофт будил Мартинеса, положив руку ему на спину, тот вскакивал, как испуганная чем-то птица. - Ты действительно хочешь в первое отделение? - мягко спросил Крофт. - Да. Мартинес нравился Крофту. Есть мексиканцы хорошие, есть плохие. Хорошего с пути не собьешь. "Хороший человек никогда не отказывается от работы", - подумал он. Крофт почувствовал новый прилив теплого чувства к Мартинесу. - Ты хороший парень, старина, - ласково сказал он, похлопав товарища по плечу. Мартинес закурил сигарету. - И Браун боится, и Мартинес боится, - сказал он мягко, - но Мартинес лучше знает, как ходить в разведку. Веко его левого глаза все еще нервно подергивалось. И сердце билось тревожно, как будто оно неожиданно попало в тиски. МАШИНА ВРЕМЕНИ ДЖУЛИО МАРТИНЕС Как подковать кобылу Небольшого роста худощавый красивый мексиканец с аккуратно зачесанными вьющимися волосами и мелкими, резко выраженными чертами Лица. Он напоминал своей осанкой и грацией лань. И голова его, так же как у лани, никогда не находилась в состоянии полного покоя. Взгляд светло-карих глаз всегда был беспокойным, тревожным, как будто этот человек готов был вспорхнуть и улететь. Маленькие мальчишки-мексиканцы тоже питаются разными американскими небылицами, они тоже хотят быть героями, летчиками, любовниками, финансистами. 1926 год. Восьмилетний Джулио Мартинес шагает по вонючим улицам Сан-Антонио, спотыкается о булыжники, смотрит на техасское небо. Вчера он видел, как над городом пролетел аэроплан. Джулио маленький и думает, что сегодня обязательно увидит другой аэроплан. ("Когда я вырасту, я буду строить аэропланы".) Коротенькие белые штанишки, прикрывающие бедра до половины. Сквозь рукава белой рубашки с открытым воротом видны худые коричневые детские ручки. Волосы темные, со спутанными вьющимися локонами. Хитрый маленький мексиканец. ("Учитель любит меня. Мама любит меня, большая толстая мама, от которой всегда чем-то пахнет; руки у нее большие, а грудь мягкая".) Мексиканский квартал не замощен. Маленькие, тощие, поникшие от жары деревца. Здесь вечная пыль и грязь, пахнет керосином, горелым маслом, навозом и потом лениво тащущих телеги страдающих шпатом лошадей. Босые старики посасывают свои трубки. Мама трясет спящего Джулио и говорит по-испански: - А ну, лентяй, вставай, сходи-ка купи перца и фунт пятнистых бобов. Джулио зажимает в кулаке монетку, она приятно охлаждает ладонь. - Мам, когда я вырасту, я буду летать на аэроплане. - Да, да, мой милый, - ласково отвечает мама, чмокая его своими пахучими толстыми и влажными губами, - обязательно будешь. А теперь иди и принеси, что я сказала. - Знаешь, мама, я много, много всего буду делать. - Ты будешь зарабатывать деньги, у тебя будет земля, - соглашается с улыбкой мама, - а теперь быстренько беги, малыш. Маленькие мексиканские мальчишки подрастают, на подбородке у них появляется темный пушок волос. Если ты тихий и стеснительный, девочек тебе найти трудно. Но у тебя есть старший брат Исидро. Ему уже двадцать лет, он красиво одевается, у него коричневые с белым ботинки, а бачки на щеках уже не меньше двух дюймов. Джулио слушает его рассказы. - У меня девочки настоящие, взрослые. Блондинки. Алиса Стюарт, Пегги Рейли, Мэри Хеннесси. Белые протестантские девочки. - И у меня они будут. Исидро смеется. Джулио узнал девочек, когда ему исполнилось пятнадцать. На одной из соседних улиц была такая девочка, которая не носила трусиков. Маленькая чумазая девочка, Изабель Флорес. Она охотно отдавалась любому мальчишке... Джулио Мартинес уже взрослый парень. У него теперь есть свои деньги. Он работает в харчевне. Буфетчиком. Вонь от залитой салом решетки, на которой жарятся целые туши, от шипящих на раскаленной сковородке сосисок с чесноком, Джо и Немо, Хэрри и Дик, Уайт Тауэр. Сало на шипящей плите, пригоревшие крощки и кусочки. Прогорклый жир. Все это надо соскабливать железной лопаткой. На Мартинесе белая куртка. Техасцы народ нетерпеливый. - Эй вы, ребята, поторапливайтесь! - Есть, сэр! Проститутки не сводят с Джулио глаз. Привлекательный парень. - Слушаю, мисс. На освещенной электрическими фонарями улице мелькают машины. Болят ноги от цементного пола. ("У меня будет много денег".) Но работы, на которой можно было бы заработать много денег, нет. Что может делать мексиканский парень в Сан-Антонио? Он может быть буфетчиком в харчевне, коридорным или посыльным в гостинице, может собирать хлопок, когда он созреет, может даже завести свою лавчонку. Но он не может быть ни доктором, ни адвокатом, ни крупным торговцем. Впрочем, мексиканский парень может еще любить женщин. У Роза литы большой живот; он почти такой же, как у ее отца Педро Санчеса. - Ты женишься на моей дочери, - говорит Педро. - Си. ("Есть девочки получше Розалиты".) - Тебе так или иначе пора жениться. - Си. ("Розалита будет толстая, по дому будут бегать ребятишки, шлеп-шлеп, шлеп-шлеп. А он будет рыть кюветы на дорогах".) - Но ты ведь был первым у нее. - Си. - Я поговорю об этом с синьорой Мартинес. - Си. Пожалуйста. Джулио шагает по утрамбованной грязной улице. Кое-где их теперь покрывают булыжником. ("Устал? Не находишь себе места? От тебя забеременела девушка? Подавайся в армию!") 1937 год. Мартинес - рядовой солдат. В 1939 году он все еще рядовой. Симпатичный стеснительный мексиканский парень хорошего поведения. Снаряжение и обмундирование всегда в безупречном порядке, и этого вполне достаточно для службы в бронекавалерийских частях. Иногда приходится выполнять работу денщика. Ухаживать за офицерскими садами. Тебе могут приказать прислуживать на устраиваемых офицерами вечеринках. Чистить лошадь после езды; если это кобыла, регулярно протирать ей хвост. В конюшнях жарко и душно. Солдат бьет лошадь по голове. Это единственный способ добиться от плохо соображающего и безмолвного четвероногого хоть какого-то повиновения. Лошадь ржет от боли, лягается. Солдат бьет ее еще раз. ("Проклятое четвероногое все время пыталось сегодня сбросить меня. Обращайся с лошадью, как с негром, и она будет действовать правильно".) Когда Мартинес выходит из стойла, солдат замечает его и кричит: - Эй, Джулио, держи язык за зубами! Рефлекторная дрожь. ("Эй ты, парень, поторапливайся с соусом!") Наклон головы, улыбка. - Будет сделано, - отвечает Джулио. Форт Райли большой, весь в зелени, казармы из красного кирпича. Офицеры живут в очаровательных маленьких коттеджах с садиками. Мартинес - ординарец у лейтенанта Брэдфорда. - Джулио, хорошенько почисти сегодня мои ботинки. - Да, сэр. Лейтенант отпивает глоток вина из стаканчика. - Хочешь, Мартинес? - Благодарю вас, сэр. - Приведи сегодня в порядок весь дом, Джулио. - Да, сэр, будет сделано. - И не делай ничего, что могло бы меня рассердить, - подмигивает лейтенант. - Нет, сэр, не сделаю. Лейтенант и его жена, миссис Брэдфорд, уходят. - По-моему, ты лучший ординарец из всех, которые у нас были, - хвалит она. - Благодарю вас, мэм. После введения военной службы по призыву Мартинес стал капралом. Когда ему пришлось впервые обучать солдат своего отделения, он настолько боялся, что его команды были едва слышны. ("Чтобы я подчинился когда-нибудь паршивому мексиканцу!") Отделение, становись! Налево равняйсь! Отделение, смир-но! Шагоммарш! Кругом-марш! Кругом-марш! ("Вы, ребята, должны понять: нет на свете ничего трудней, чем быть хорошим сержантом. Твердость и решительность - вот что самое главное".) Отделение, кругом-марш! Солдатские ботинки звонко шлепают по красной глине; с потных лиц на гимнастерки то и дело срываются капельки пота. Ать, два, три... Ать, два, три. ("С белыми протестантскими девочками я был тверд и решителен. И сержантом я буду хорошим".) Отделение, стой! Вольно! Мартинес отправляется на заморский театр военных действий, он капрал разведывательного взвода пехотной дивизии генерала Каммингса. Здесь кое-что новое. Здесь можно любить австралийских девушек. Улица Сиднея. Его берет под руку блондинка с веснушками. - О, ты очень симпатичный, Джулио. - Ты тоже. Вкус австралийского пива. Австралийские солдаты, выпрашивающие у тебя доллар. - Янки, есть у тебя шиллинги? - Янки? О'кей, - бормочет Джулио. Мартинес смотрит на тонкие стебельки травы. Дзи-и-нь, дзии-нь - одна за другой пролетают над головой пули. Их свист пропадает где-то в густых зарослях. Зажатая в руке граната кажется холодной и тяжелой. Джулио бросает гранату вперед, быстро прячет голову и прикрывает ее руками. ("Руки у мамы большие, а грудь мягкая".) Ба-а-бах! - - Попал ты в этого ублюдка? - А где он, черт его возьми? Мартинес медленно ползет вперед. Японец лежит на спине с задранным вверх подбородком и разорванным животом. - Я попал в него. - Молодец, Мартинес, ты хороший солдат. Мартинес стал сержантом. Маленькие мексиканские мальчики тоже питаются всякими американскими небылицами. Они не могут быть летчиками, финансистами или офицерами, но героями они стать могут. Вовсе не обязательно спотыкаться о булыжники и смотреть, задрав голову, На техасское небо. Любой человек может стать героем. Героем... Но не белым протестантским парнем, твердым и решительным. 3 В офицерской столовой вот-вот Должен был разгореться спор. В течение целых десяти минут подполковник Конн произносил речь, понося профессиональные союзы, а лейтенант Хирн, слушая его, возмущался все больше и больше. К спору располагала и сама обстановка. Столовую соорудили слишком поспешно, и она получилась недостаточно большой, чтобы вместить для трапезы сорок офицеров. Для нее соединили вместе две палатки, каждая из которых была рассчитана на отделение, но и этого пространства оказалось недостаточно, чтобы расставить шесть столов, двенадцать скамеек и оборудование полевой кухни. Боевая операция только началась, и питание в офицерской столовой еще ничем не отличалось от питания в столовой для рядовых. Несколько раз офицерам пекли пирожки и кексы, и один раз, после того как интендантам удалось купить на стоявшем поблизости торговом судне корзину помидоров, приготовили салат. В остальные дни меню было самое посредственное. А поскольку офицеры платили за питание из положенной им продовольственной надбавки, такое положение вызывало справедливые нарекания. Всякий раз во время приема пищи то за одним столом, то за другим люди роптали и возмущались, правда приглушенными голосами, потому что генерал Каммингс питался в этой же столовой за отведенным для него в уголке маленьким столиком. В полдень офицеры были раздражены, как правило, больше, чем по утрам и вечерам. Палатку для столовой установили в наименее подходящей части бивака - в нескольких сотнях ярдов от берега на совершенно не прикрытом кокосовыми деревьями пятачке. Прямые солнечные лучи так нагревали воздух внутри палатки, что даже мухи и те летали, будто сонные. Офицеры ели, изнемогая от зноя; в поставленные перед ними тарелки и на стол около них то и деле падали капельки пота с рук и лица. На Моутэми, там, где дивизия располагалась постоянным биваком, офицерскую столовую соорудили в небольшой лощине рядом с извивавшимся между скалами быстрым ручейком, и контраст между той и этой столовой был теперь очень заметным. Обычно разговаривали здесь мало, и тем не менее перебранка могла возникнуть запросто. В перебранках участвовали - во всяком случае, так было до этого - лишь равные или близкие друг к другу по чину. Капитан спорил, например, с майором или майор обрушивался на подполковника, но чтобы лейтенанты вступали в словесный бой с полковником - такого еще не бывало. Лейтенант Хирн отдавал себе в этом полный отчет. Он отдавал себе отчет и во многих других вещах. Казалось, даже самый глупый человек должен был представлять себе, что такой чин, как второй лейтенант, к тому же еще единственный второй лейтенант во всем объединенном штабе, не отважится лезть на рожон. Кроме того, лейтенант Хирн считал себя обиженным. Другие же офицеры полагали, что Хирну крупно и незаслуженно повезло, когда его, прибывшего в дивизию к концу кампании на Моутэми, назначили адъютантом к генералу Каммингсу. К тому же у Хирна почти не было друзей. Это был верзила с копной черных волос и крупным неподвижным лицом. Его невозмутимые карие глаза холодно поблескивали над слегка крючковатым, коротким и тупым носом. Большой рот с тонкими губами был маловыразительным и образовывал своеобразный уступ над плотной массой подбородка. Говорил он довольно неожиданным для такого рослого человека тонким пронзительным голосом с заметной высокомерной окраской. Ему нравились очень немногие люди - большинство с беспокойством ощущало это после первых минут разговора. В общем, он относился к той категории людей, которых почему-то хочется видеть униженными. Из всех находившихся в столовой офицеров лейтенанту Хирну нужно было бы помалкивать больше, чем кому-либо другому. В течение последних десяти минут капельки пота непрерывно скатывались в его тарелку, а на рубашке появлялись все новые и новые темные влажные пятна. Все больше и больше ему приходилось сдерживать себя от жгучего желания выплеснуть содержимое своей тарелки в ненавистное лицо подполковника Конна. Вот уже две недели, как они питаются в этой столовой, и вместе с семью другими лейтенантами и капитанами Хирн сидит за столом, находящимся рядом с тем, за которым сейчас разглагольствует Конн. И в течение этих двух недель Хирн неизменно слышит, как Конн рассуждает о тупости конгрессменов (с чем Хирн согласен, но по совершенно другим причинам), о низких качествах английской армии, о вероломстве и развращенности негров и о том ужасном факте, что весь Нью-Йорк заполонили одни иностранцы. Как только раздавались первые ноты, Хирн, охваченный едва сдерживаемым негодованием, совершенно точно предугадывал, какова будет симфония. Он старался отвлекать себя - внимательно рассматривал стоящую перед ним тарелку, твердил себе под нос слова "круглый идиот", переводил пристальный, полный отвращения взгляд на распорку палатки. Но вот настал предел его терпению. Поскольку массивное тело Хирна было прижато к столу, а над головой всего в нескольких дюймах торчало обжигающее полотно палатки, он никак не мог не взглянуть на выражение лиц шести старших офицеров - майоров, подполковников и полковников, сидевших за соседним столом. А выражение их лиц было все тем же - приводившим Хирна в бешенство. За соседним столом сидел подполковник Веббер, маленький полный голландец с неизменной глуповато-добродушной улыбкой на лице, которая пропадала только на тот момент, пока он совал в рот ложку с супом. Он был начальником инженерного отделения штаба дивизии и слыл способным офицером, но Хирн никогда не слышал, чтобы он говорил что-нибудь, и никогда не видел, чтобы он делал что-нибудь, кроме разве приема пищи, которую он поглощал со свирепым и приводящим в бешенство аппетитом, какие бы помои им ни приготовили из никогда не истощавшихся запасов консервов. Напротив Веббера сидели "двойняшки": начальник отделения генерал-адъютантской службы майор Биннер и командир 460-го полка полковник Ньютон. Это были высокие, мрачноватого вида люди, преждевременно поседевшие, длиннолицые, в очках с оправой из белого металла. Оба они походили на проповедников и высказывались тоже очень редко. Однажды вечером за ужином майор Биннер проявил недюжинные познания в религиозной области и склонность к проповеди; он произнес десятиминутный монолог с соответствующими ссылками на главы и стихи из Библии. Но это было, пожалуй, единственное, что отличало его от других. Окончивший военное училище в Вест-Пойнте полковник Ньютон был человеком очень застенчивым и с безукоризненными манерами. Ходили слухи, что он не знал в своей жизни ни одной женщины, но, поскольку теперь все находились в джунглях на острове в южной части Тихого океана, Хирн не имел никакой возможности убедиться в этой версии. Однако за хорошими манерами Ньютона скрывалась чрезвычайная нервозность; вечно он докучал офицерам своим мягким вкрадчивым голосом. О нем говорили, что он не высказывал ни одной своей мысли до тех пор, пока она не получала одобрения генерала Каммингса. Эти три человека были, собственно, безвредными. Хирн никогда не разговаривал с ними, и они ничего плохого ему не сделали, но они вызывали теперь у него особое чувство неприязни, так же, как иногда вызывает какой-нибудь намозоливший глаза безвкусный предмет в мебельном гарнитуре. Они беспокоили Хирна просто потому, что сидели за тем же столом, за которым сидели подполковник Конн, майор Даллесон и майор Хобарт. - Черт знает что такое, - говорил в этот момент Конн, - просто безобразие, что конгресс терпел их до сих пор; их давным-давно надо было бы разогнать. Когда дело касается их самих, они добьются чего хотите, но попробуйте получить лишний танк... Черта с два получите. Конн был невысоким, уже довольно пожилым человеком с морщинистым лицом и маленькими глазками, казавшимися как будто случайными, посторонними под его лбом и жившими как бы независимо друг от друга и от всего, что он думал или говорил. Голова, если не считать жиденьких седых волос над шеей и ушами, была почти полностью лысой, нос большой, испещренный множеством красно-синих венозных нитей. Пил он много, но, по-видимому, без особых последствий; единственной, может быть, уликой был его низкий хриплый голос. Хирн вздохнул, налил из эмалированного кувшина тепловатой воды в свою кружку. На его подбородке в нерешительности висело множество капелек пота, как бы раздумывавших, скатиться по шее вниз или, оторвавшись, упасть в тарелку на столе. Хирн попытался вытереть капельки рукавом рубашки - от едкого соленого пота подбородок сразу же больно защипало. В палатке то за одним, то за другим столом слышались негромкие обрывки фраз разговаривавших друг с другом или рассказывавших что-то собеседников. - У этой девчонки все было на высшем уровне. О, братец, Эд может тебе подтвердить... - А почему бы нам не организовать эту связь через "Парагон Ред" "изи"? "Когда же наконец кончится обед?" - нетерпеливо подумал Хирн. Подняв глаза от тарелки, он заметил на какой-то миг, что генерал Каммингс смотрит на него. - Конечно безобразие, - негромко поддакнул Конну Даллесон. - А я скажу вам вот что: всех этих сволочей следует вздернуть на поганой веревке, всех до одного, - вставил Хобарт. Хобарт, Даллесон и Конн. Три вариации на одну и ту же тему. "Бывшие первые сержанты регулярной армии, а теперь старшие офицеры", - подумал Хирн. Он испытал некоторое удовольствие, представив себе, что произойдет, если он скажет им, чтобы они заткнулись. Хобарт вряд ли способен на что-нибудь. Он разинет рот, а потом, наверное, напомнит о своем звании. Даллесон скорее всего предложит ему выйти вон из палатки. А как поступит Конн? Конн - это загадка. Он артист в душе. Если ты что-нибудь сделаешь, он ответит тем же. Если разговор идет не о политике, он всегда твой друг, самый лучший друг. Хирн оставил Конна пока в стороне и снова