отовленным бывалым солдатом. Разговаривал обычно мало. Глубоко презирал почтн всех окружающих, ненавидел слабость и практически никого и ничего не любил. Душа его стремилась к какому-то смутному, еще не сложившемуся идеалу, а к какому, он сам толком не понимал. А почему Крофт стал таким? Причин много. Он такой потому, что кругом коррупция и продажность. Потому, что дьявол превратил его в своего слугу. Потому, что он техасец. Потому, что он отверг бога. Он такой потому, что те немногие женщины, которых он любил, обманули его. А может быть, потому, что он просто родился таким, или потому, что никак не мог приспособиться к окружающей действительности. Отец Сэма, Джесс Крофт, бывало, говорил: "Мой Сэм злой парень; наверно, он был таким с пеленок", А потом, вспомнив о своей болезненной жене, слабой, но кроткой и ласковой женщине, он иногда добавлял: "Конечно, Сэм был вскормлен материнским молоком, но, по-моему, оно прокисало в нем прежде, чем попасть в желудок: нескисшее молоко его желудок пе принимал". После этого Джесс громко смеялся, сморкался в ладонь и вытирал ее о свои грубые рабочие штаны, стоя перед своим грязным деревянным коровником на красной иссохшей земле Западного Техаса. "Как же, как же, помню, однажды взял я Сэма на охоту, - продолжал Джесс. - Тогда он был совсем еще малышка - и ружьято поднять как следует не мог... Но стрелял он метко, воображал себя взрослым и храбрым с самых малых лет и, должен сказать вам, страшно не любил, если кто-нибудь вмешивался в его дела. Помощь взрослых раздражала его, несмотря на то что сам-то он, паршивец, был с ноготок. Не переносил, если кто-нибудь в чем-то превосходил его. Отлупить его по-настоящему было невозможно. Бывало, бил его до полусмерти, а он ни звука, и никаких слез... Просто стоял и этак зло смотрел на меня, как будто примеряясь, как дать мне сдачи, а может быть, даже прикидывал, как бы пустить мне пулю в лоб". Крофт выезжал на охоту рано. Зимой охота начиналась с двадцатимильной поездки в потрепанном открытом фордике по ухабистой затвердевшей дороге. Гонимая холодным ветром пыль техасской пустыни драла лицо, словно наждак. Двое на переднем сиденье почти не разговаривали; тот, кто сидел не за рулем, то и дело дышал на пальцы рук, чтобы согреть их. Когда они подъезжали к лесу, над коричнево-красным гребнем горного хребта показывался краешек восходящего солнца. - Ну вот смотри, мальчик, на эту тропинку: по пей проходят олени. Таких проворных людей, чтобы угнаться за оленем, нет. Поэтому садись здесь и жди, пока они появятся. Сидеть нужно в таком месте, чтобы ветер дул от оленей к тебе, а не наоборот. Ждать придется долго. Мальчик сидит в лесу, ему холодно, он дрожит. "Что я, дурак, что ли, сидеть здесь и ждать старого оленя? Я лучше пойду по следу", - решает он. Он идет крадучись через лес. Ветер дует в лицо. Темно. Деревья кажутся серебристо-коричневыми, почва - густо-оливковый бархат. "Где же этот проклятый старый олень?" Мальчик гневно наподдает ногой оказавшийся на пути прутик и тут же замирает: мимо по кустам пронесся олень-самец. "Черт бы побрал этих старых рогачей! Быстро бегают". В следующий раз он поступает более благоразумно. Он находит олений след, пригибается и крадется, внимательно следя за отпечатками копыт. От возбуждения его пробирает дрожь. "Я все-таки найду этого старого рогача". Он идет через лес уже два часа, внимательно всматриваясь в следы перед каждым новым шагом. Подняв ногу, он ставит ее сначала на пятку, потом на всю ступню и только после этого переносит вперед вес всего тела. Сухие колючие ветки цепляются за ОДЙЖДУ; остановившись, он одну за другой бесшумно отцепляет их и делает следующий шаг. Впереди небольшая полянка. Он видит на пей оленя и застывает как вкопанный. Легкий ветерок дует в лицо. Мальчику кажется, что он чувствует запах животного. "Вот дьявол, - шепчет он, - какой большой". Рогатый самец медленно поворачивает голову, смотрит куда-то вдаль, через голову мальчика. "Этот сукин сын не видит меня", - радостно думает мальчик. Он поднимает ружье. Руки дрожат так сильно, что прицелиться невозможно. Опустив ружье, мальчик бранит себя самыми страшными ругательствами. "Как трусливая девчонка", - думает он. Снова поднимает ружье и теперь держит его уверенно. Следит за мушкой на стволе до тех пор, пока она не приходит в точку на несколько дюймов ниже мышцы передней ноги животного. "Я попаду ему прямо в сердце", - радуется мальчик. Ба-бах!.. Выстрелил кто-то другой! Олень падает. Мальчик ринулся к нему. От досады он чуть не плачет. - Кто застрелил его?! Это мой олень! Я убью того, кто застрелил его! - кричит он. Джесс Крофт хохочет. - Я же говорил тебе, сыпок, надо сидеть и падать там, где я показал. - Я выследил этого оленя. - Ты просто напугал его, и он бежал туда, где я сидел. Я за целую милю слышал, как ты крадешься за ним. - Неправда! Ты врешь! Мальчик бросается к отцу и пытается ударить его. Джесс Крофт хлопает сына по лицу, и тот падает на землю. - Старый дурак! - визжит мальчишка и снова бросается на отца. Хохоча во все горло, отец легко отталкивает его одной рукой. - Ах ты маленький звереныш! Вот подрастешь еще лет на десять, тогда, может быть, справишься со своим отцом. - Все равно этот олень был мой. - Олень принадлежит тому, кто застрелил его. Мальчик вытирает слезинки. Он уже не плачет. "Если бы у меня не дрожали руки с самого начала, этого оленя застрелил бы я", - утешает он себя. "Да, сэр, - говорил Джесс Крофт, - не было такого случая, чтобы мой Сэм отнесся безразлично к чьему-либо превосходству над ним. Когда Сэму было лет двенадцать, в Харпере один мальчишка часто колошматил его, - продолжал Джесс, держа в одной руке шляпу и почесывая другой свои жидкие седые волосы на затылке. - Сэму доставалось от него каждый день, и все равно наступал следующий день, и Сэм вызывал его на драку. И знаете, кончилось все же тем, что Сэм избил этого парнишку до полусмерти. А когда Сэму было что-то около семнадцати, он, бывало, объезжал на ярмарке лошадей и слыл чуть ли не лучшим наездником во всей округе. А потом однажды на соревнованиях по верховой езде его обставил какой-то парнишка из Деписона - так решили судьи. Помню, из-за поражения Сэм чуть не потерял рассудок и дня два ни с кем не разговаривал". "Он хорошей породы, - заявлял Джесс Крофт своим соседям. - Мы поселились здесь одними из первых - это было, наверное, лет шестьдесят назад. А вообще Крофты живут в Техасе уже более ста лет. По-моему, все они были такими же злыми, как и Сэм... Может быть, как раз это и заставило их поселиться здесь". Охота на оленей, драки и объезд лошадей на ярмарке, если сложить все это по времени, составляли дней десять в году. Остальное время уходило на другое; длинные переходы по окружающим равнинам, восхождение на расположенные вдали горы, неторопливые обеды и ужины в большой кухне вместе с родителями, братьями и работниками фермы. Длинные разговоры лежа в постели. Спокойные, размеренные голоса... - ...Я говорю тебе, эта девка будет помнить меня, если она, конечно, не упилась до чертиков. - ...После этого я посмотрел на негра и сказал: "Ах ты черная сволочь!" Потом поднял резак и стукнул его по голове. Но у этой гадины и кровь-то толком не пошла. Убить негра ударом в голову так же трудно, как убить слона. - ...Я все время слежу за этим рыжим вожаком, у которого за ухом родимое пятно... Когда наступит жара, с ним не справишься. Такой была школа Сэма Крофта. Каждый день одно и то же: печет сверкающее полуденное солнце, а ты гонишь и гонишь скот... Это ужасно надоедает. Мечтая о городе (бар, проститутки, городские магазины), часто засыпаешь в седле. - Сэм, ты знаешь, в Харпере начали набирать людей в национальную гвардию. - Да? - На ребят в форме девчонки будут просто вешаться, и, говорят, можно будет вдоволь пострелять. - Может быть, я и пойду в гвардейцы, - сонно говорит Сэм. Он поворачивает лошадь влево, чтобы вернуть в стадо отделившуюся корову. Крофт убил человека впервые тогда, когда уже носил форму национальной гвардии. На нефтедобывающем предприятии в Лиллипуте была забастовка и избили нескольких штрейкбрехеров. Владельцы вызвали солдат национальной гвардии. (Забастовку начали те, кто пришел с севера, из Нью-Йорка. Среди рабочих-нефтяников есть хорошие ребята, но им затуманили голову красные: не успеешь оглянуться, как они заставят пас целовать задницы неграм.) Гвардейцы выстроились в линию у ворот завода и, обливаясь потом, долго стояли так под лучами жаркого летнего солнца. Пикетчики кричали на них и ужасно ругались. - Эй, бурильщики, они вызвали бойскауюв. - Давайте изобьем их! Они тоже хозяйские штрейкбрехеры. Крофт стоит в шеренге стиснув зубы. - Они хотят избить нас, - ворчит стоящий рядом с ним солдат. Гвардейцами командовал лейтенант - продавец галантерейного магазина. - Если в вас будут бросать камнями, ложитесь на землю, - приказал он. - А если они полезут на вас, стрельните пару раз в воздух, поверх голов. Вот уже кто-то бросил камень. Толпа за воротами ощетинилась, в адрес солдат то и дело летят оскорбительные ругательства. - Ни одному из них не позволю говорить со мной так, - угрожающе замечает Крофт. В одного из солдат попадает камень. Вся шеренга ложится на землю и направляет винтовки поверх приближающейся к воротам толпы. От толпы отделяется человек десять. Они идут к воротам. Через их головы в солдат летят камни. - Дайте, ребята, залп повыше! - приказывает лейтенант. Крофт опускает свою винтовку ниже. Он нацеливает ее в грудь ближайшего к нему человека в толпе и чувствует при этом прилив возбуждения. "Я просто чуть-чуть нажму на спусковой крючок", - говорит он себе. Ба-бах!.. Выстрел звучит в общем залпе, но забастовщик, в которого он целился, падает. Крофт возбужден. Лейтенант ругается. - Кто, черт вас возьми, стрелял в пего? - кричит он. - Установить, кто попал в него, нет никакой возможности, лейтенант, - уверяет его Крофт. Толпа забастовщиков отступает в панике. "Стая собак", - думает о них Крофт. Его сердце бьется учащенно, руки почему-то очень сухие. - "А помните ту девчонку, Джени, на которой он женился? Я скажу о ней только одно: это просто кошка, - говорил Джесс Крофт. Оп сплевывал на землю и старательно растирал плевок ногой. - Ну и злая была бабенка. Она как раз была ему под стать, пока они не разругались. И это вовсе не потому, что я против тех баб, на которых женятся мои ребята. Нет, нет. Я пожилой человек, но скажу вам откровенно - у меня руки чесались, когда я смотрел на нее и представлял, как с ней будет в постели. Нет, Сэм не должен был жениться на ней. Когда парень может поспать с девкой, не доводя дело до свадьбы, не обязательно связывать с ней свою судьбу. Женщина, которая любит это дело, никогда не будет верна одному мужчине. Она изменит ему, потому что он надоест ей. Таков уж закон жизни". Сразу после женитьбы Крофт взял в аренду небольшой домик на ферме своего отца. В течение года Сэм и Джепи как-то еще тянулись друг к другу, поэтому многие неприятные моменты и инциденты оставались незамеченными. По вечерам они садились в своей скромной гостиной, слушали радио, разговаривали очень мало. Спустя некоторое время Крофт обычно спрашивал: - Ну что, пойдем спать? - Рано еще, Сэм, - отвечала она. - Ну ладно. Это начинало сердить его. Поначалу они так рвались друг к другу, переживали, если находились рядом, по им кто-нибудь мешал. А теперь даже в постели они мешали друг другу, потому что каждый из них то и дело натыкался на руку или йогу другого. Ночи, проводимые вместе, надоедали. Крофт и Джепи постепенно менялись. Совместная жизнь становилась все скучнее, мытье посуды и поцелуи приедались. Любовь пропала, они стали лишь приятелями. Но Крофту не хотелось иметь приятеля вместо жены. Неудовлетворенность и раздражение с каждым днем становились все сильнее и сильнее. Крофт размышлял об этом длинными ночами, но не находил ни объяснения происходящему, ни выхода из создавшегося положения. Между ним и Джепи наступил почти полный разрыв. Иногда они ездили в город, много пили, ругались. Случайные вспышки былой страсти лишь отдаляли развязку. Кончилось это тем, что Крофт стал ездить в город один, напивался, шел к проститутке, иногда избивал ее в немой ярости. Джеии начала изменять ему, спала с другими мужчинами, с работниками фермы, а однажды даже с братом Сэма. "Незачем было жениться на такой потаскухе", - говаривал потом Джесс Крофт. Во время одного из скандалов кое-что выяснилось. - Ездишь в город и гуляешь там с девками! Не думай, что я сижу здесь и жду тебя. У меня тоже есть что сказать тебе. - Что? - Ты хочешь знать, да? Тебе интересно, да? - Что ты можешь сказать? - Так, ничего особенного, - смеется Джепи. Крофт бьет ее по лицу, хватает за руки и трясет. - Что ты можешь сказать? - Подлец! - кричит она, сверкая глазами. - Ты знаешь, что я могу сказать. Крофт ударяет ее так сильно, что она падает. - Не думай, что ты лучше всех! Есть получше! Я могу сравнить! - кричит Джени. Крофт стоит несколько секунд, дрожа от гнева, а затем, рванувшись, выбегает из комнаты. (Сука проклятая!) Он ничего пе чувствует, потом его охватывает гнев и стыд, потом снова никаких эмоций. В этот момент в нем с прежней силой вспыхивает любовь к ней, желание обладать ею. "Если бы Сэм знал, с кем она изменила ему, он убил бы его, - рассказывал Джесс Крофт. - Он кидался на нас так, как будто собирался всех пас задушить, а потом уехал в город и напился, как никогда. Он вернулся только после того, как завербовался в армию". После этого Крофт спал со многими чужими женами. - Ты, наверное, не считаешь меня порядочной женщиной, раз я позволяю себе такое. - Почему же! Каждый хочет хорошо провести время. - Вот именно. - Пьет пиво из своего стакана. - Я тоже так считаю. Страшно люблю хорошо провести время. Ты не думаешь обо мне плохо, солдат? - Xa! Ты слишком симпатична, чтобы думать о тебе плохо. Выпей еще пива. А потом: - Джек обращается со мной плохо... А вот ты поппмаешь меня. - Все правильно, правильно, дорогая... Я понимаю тебя. Они ложатся в постель. - Я думаю, что в таком моем поведении пет ничего плохого, - говорит она. - Абсолютно ничего, - подтверждает Крофт, крепко прижимая ео тело к своему. "Все вы одинаковые... - думает он про себя. - Ненавижу все, что не во мне самом". 6 Бой, начавшийся в ту штормовую ночь, продолжался до второй половины следующего дня. Атака, которую отразил разведывательный взвод, была одной из многих, предпринятых противником по всему руслу реки; все они закончились мрачным, не предвещавшим ничего хорошего ничейным исходом. За это время, только в разные часы, почти все находившиеся на линии фронта роты провели бои с наступающим противником, причем всякий раз бой развивался по одной и той же тактической схеме. Группа в тридцать, пятьдесят или сто японских солдат пыталась форсировать реку на участке, обороняемом отделением или взводом американских солдат, расположившихся в наспех подготовленных индивидуальных окопах и пулеметных гнездах. Японцы нанесли свой первый удар по ближайшему к морю левому флангу оборонительной линии генерала Каммингса, а на рассвете атаковали две роты правого фланга у обрывистого подножия горного хребта; правофланговой на этом участке была, как мы видели, небольшая часть разведывательного взвода Крофта. Не добившись успеха ни на том, ни на другом фланге, Тойяку атаковал ранним утром на центральном участке фронта, жестоко потрепал здесь одну роту и заставил другую отступить почти до того места, где находился штаб второго батальона. Генерал Каммингс, все еще находившийся в то время в штабной батарее сто пятьдесят первого, быстро принял решение, соответствующее тактике, обдуманной им еще накануне: он дал приказ удерживать позиции на центральном участке фронта. Тойяку имел возможность перебросить на другой берег реки около четырехсот солдат и четыре или пять танков, и они успешно продвигались до тех пор, пока артиллерия Каммингса и контратаки его рот не сделали это продвижение слишком дорогостоящим. Бросив свои резервы в контратаку, Каммингс заставил прорвавшегося противника сосредоточиться на расположенной в тылу поляне и открыл по ней ураганный огопь дивизионной артиллерии, а находившиеся в готовности всего в четверти мили танки закончили полный разгром оказавшихся в мешке солдат противника. Ото был самый крупный и самый успешный бой с начала операции. К концу следующего дня японские ударные силы были разбиты, а скрывшиеся в джунглях остатки были или уничтожены по частям в течение последовавшей недели, или сумели перейти реку в обратном направлении и присоединиться к японским частям. Уже во второй раз Каммингсу удалось направить прорвавшиеся силы противника в подготовленную им мясорубку. В течение нескольких дней после этого крупного боя то в одном месте, то в другом, на линии фронта и в тылу, возникали и быстро прекращались боевые стычки патрулирующих подразделений. Но генерал Каммингс - Хирн видел это - не придавал абсолютно никакого значения пи этим стычкам, ни путаным и противоречивым донесениям командиров патрулирующих подразделений. Он инстинктивно чувствовал, что бой - в части, касающейся планов Тойяку, - закончился сразу же после того, как были смяты ударные силы противника на центральном участке фронта. Каммингс потратил весь следующий день на восстановление положения на участке прорыва и перевод резервных частей в тыл для продолжения дорожных работ. А через два или три дня, после довольно активных действий патрулей, Каммингс, не встречая противодействия противника, даже продвинул свои части более чем на милю вперед, в результате чего его части располагались теперь всего в нескольких сотнях ярдов от оборонительного рубежа Тойяку. Каммингс подсчитал, что на доведение дороги к линии фронта потребуется еще не менее двух недель, а в течение следующей недели оборонительная линия Тойяку должна быть прорвана. Каммингс пребывал в отличном настроении, и явным признаком этого было его неиссякаемое желание внушить Хирну свои взгляды на ведение войны. - С наступлением Тойяку покончено, - бодро говорил он. - Если общая стратегия, которой вы следуете в операции, оборонительная, то вам следует предполагать, что в контрнаступательных боях вы потеряете около одной пятой своих сил и после этого вам придется просто окопаться. Тойяку растратил свои силы по мелочам. Японцы мучительно долго вынашивают свои кампании. Они сначала отсиживаются, нервничают, а потом нервы у них не выдерживают, и они взрываются. Интересный парадокс: начинается их любимая игра "давай, давай", они повсеместно проявляют лихорадочную активность, обходят фланги, берут в клещи, а потом, когда идет бой, они действуют, как раненые звери, которые неистово ревут и мечутся, когда их слишком раздражают надоедливые мухи. Таким путем вы ничего не добьетесь. В армии, если вы без необходимости принимаете излишние предосторожности, или посылаете солдат оборонять участки, которым ничто и никто не угрожает, или если солдаты ничем не заняты, и не потому, что они устали и им нужен отдых, а просто потому, что им якобы нечего делать, если вы все это допускаете, то вы никуда не годный командир, потому что распускаете своих подчиненных. Чем меньше дублирования, напрасной траты сил, тем большее давление вы сможете оказать на противника, тем большими возможностями вы будете располагать. Следуя этому принципу, на третий день после ооя генерал Каммингс уже приказал штабным подразделениям приводить в порядок разрушенный бурей бивак. Снова поставили все палатки, посыпали гравием дорожки в офицерской части бивака, а в палатке генерала даже уложили дощатый настил. Палатка для офицерской столовой в этом биваке была установлена в более удобном месте, после бури ее оборудовали еще лучше, поставив дополнительные бамбуковые стойки, отчего стены стали не наклонными, а почти вертикальными. Интенданты обеспечили доставку свежего мяса, и часть его, предназначенная для штабной роты, была соответствующим образом поделена: половина - для ста восьмидесяти человек рядового и сержантского состава, а другая половина - для тридцати восьми офицеров. Для генерала распаковали и установили личный электрический холодильник, который подключили к сети от генератора, обеспечивавшего электроэнергией весь бивак. Все это вызывало у Хирна раздражение. Его снова стала беспокоить одна, казалось, незначительная черта в поведении генерала. Распределение свежего мяса было вопиющей несправедливостью, которая могла бы быть допущена начальником отделения тыла штаба майором Хобартом, однако Хобарт не нес в этом деле почти никакой ответственности. Хирн находился тогда в палатке генерала. Вошел Хобарт и с улыбкой доложил о поступлении свежего мяса. Каммингс пожал плечами и недвусмысленно высказался по поводу того, в каких пропорциях нужно распределить это мясо между рядовыми и офицерами. Все это казалось Хирну невероятным. Генерал, при его неоспоримой проницательности, должен был понимать, как повлияет такое действие на рядовой состав, и тем не менее пренебрег возможными последствиями. Распоряжение Каммингса о распределении мяса нельзя было объясните его личными аппетитами и вкусами, ибо Хирн наблюдал позднее, как за обедом или ужином генерал едва дотрагивался до мясных блюд и обычно съедал лишь незначительную часть порции. Нельзя было объяснить это и привычками генерала. Каммингс вполне отдавал себе отчет в том, что делал и как поступал. Он считал, что произведет на подчиненных нужное впечатление. После того как Хобарт вышел тогда из палатки, генерал посмотрел на Хирна каким-то тусклым, невыразительным взглядом и вдруг, подмигнув ему, сказал: - Приходится заботиться о вашем благополучии, Роберт. Может быть, если вас будут лучше кормить, вы не позволите себе быть столь вспыльчивым. - Благодарю за внимание и заботу, сэр, - ответил Хирн. Генерал неожиданно весело рассмеялся, начав с радостного хихиканья и кудахтанья, перейдя затем на затрудняющий дыхание хохот и закончив откашливанием мокроты в свой шелковый с вышитыми инициалами носовой платок. - Я думаю, что настало время поставить палатку для вечернего отдыха и развлечений офицеров, - сказал генерал, откашлявшись. - Вы, Роберт, не очень заняты сейчас, поэтому ответственность за это дело я, пожалуй, возложу на вас. Странное поручение, но Хирп, кажется, понял, почему генерал выбрал именно его для такого дела. Хирн приказал первому сержанту штабной роты выделить людей для работы, заставил их расчистить небольшой участок земли от травы, кустов и корней, покрыть этот участок гравием и поставить на нем палатку, рассчитанную на отделение. Вокруг палатки вырыли глубокий дренажный кювет; у входа, на случай необходимости обеспечить затемнение, соорудили небольшую прихожую, использовав для этого старую палатку; отдельными полосками холста этой же палатки прикрыли все зашнурованные углы так, чтобы в темное время палатка никоим образом не демаскировала себя. Когда солдаты закончили установку и закрепление палатки, Хирн приказал им нарезать бамбук и соорудить из него несколько письменных столов и два стола для игр. С мрачным видом Хирн командовал солдатами в течение всех этих работ, хорошо сознавая испытываемое ими чувство неприязни к нему и невольно слушая высказываемые вполголоса едкие замечания в свой адрес и в адрес других офицеров. Генерал Каммиыгс поручил ему это дело потому, что знал, насколько оно будет неприятно для него, и именно поэтому Хирн решил выполнить поручение как можно лучше. Он придирался к малейшим недостаткам и упущениям, несколько раз заставлял солдат переделывать работу, пришлось крупно поговорить и с командовавшим ими сержантом. Все было сделано отлично, но генерал, как показалось Хирну, почти не заметил этого. Урок, вытекавший из другого урока, обнаружился несколько позднее. Солдату, обслуживавшему генератор электроэнергии в дневное время, поручили дополнительно обслуживать офицерскую палатку отдыха. Он должен был сворачивать дверные клапаны палатки утром и опускать и закреплять их шнуровкой с наступлением темного времени суток. Поскольку работающий генератор сильно шумел и, следовательно, не годился для использования в ночное время, этому солдату поручалось также чистить, приводить в порядок и зажигать в палатке для отдыха офицеров керосиновые лампы Колмана. Через несколько дней после установки палатки как-то вечером Хирн зашел в нее и обнаружил, что там совершенно темно. В палатке находилось несколько офицеров, которые с трудом передвигались в темноте и ругались. - Алло, Хирп, - обратился к нему один из них, - нельзя ли предпринять что-нибудь для освещения палатки? Хирн гордо прошествовал к двухместной палатке, в которой размещался солдат, обслуживавший офицерскую палатку, и громко крикнул: - В чем дело, Рэфферти? У тебя что, уж очень много работы? - О, виноват, господин лейтенант, я просто забыл. - Ну хорошо, хорошо, чего же ты стоишь и смотришь на меня, как на привидение! Беги и делай свое дело, да поживей. Выйдя из своей палатки, Рэфферти потрусил к стоянке машин за керосином для ламп. Хирн наблюдал за ним с негодованием. "Глупая тварь", - подумал он и как-то неожиданно поймал себя на том, что начинает испытывать презрение к рядовым. Чувство это было еще совсем слабым, едва ощутимым, но тем не менее оно было. Солдаты старались доказать свое неуважение к нему, когда ставили палатку, они пользовались самой малейшей возможностью, чтобы насолить ему или посмеяться над ним. Они в общем поступали так и раньше, до того, как занялись палаткой; они с самого начала приняли его с инстинктивным недоверием, и это крайне возмущало Хирна. Неожиданно Хирн понял урок, который преподал ему генерал Каммингс. В его отношении к солдатам появилось что-то новое. В прошлом, когда ему приходилось иметь с ними дело, он был грубоват и излишне требователен к ним - он знал, что не имеет права проявлять свои симпатии во время работы. Когда солдат назначают на работы, они всегда недовольны и почти всегда возмущаются руководителем этих работ. Этому не следовало придавать значения, и он не обижался. Теперь же Хирн вполне осознал, что относится к солдатам с неприязнью. Генерал Каммипгс оказался прав. Хирн был офицером и, выполняя функции офицера достаточно длительное время, должен был, хочет он этого или нет, усвоить присущие его классу взгляды. Каммингс напоминал Хпрпу, что он принадлежит к этому классу. Ему вспомнился тусклый взгляд невыразительных глаз генерала и пепопятыо к чему относившееся подмигивание. "Приходится заботиться о вашем благополучии, Роберт", - сказал он тогда. Теперь значение этих слов стало несколько яснее. Вскоре после назначения к Каммингсу Хирн узнал, что, если захочет, может легко получить к концу войны звание старшего офицера. Выяснилось, что он, как и все, не лишен честолюбия, перспектива продвижения по службе интересовала его. Он с подозрением отнесся к этому своему интересу. Каммингс же безошибочно распознал честолюбие Хирна и сказал ему тогда, что если он хочет, если он найдет в себе силы преодолеть испытываемые к офицерам неприязнь и предубеждения, то сможет удовлетворить свое честолюбие. Нужно понимать свой класс и соответственно действовать. Это расстраивало и выводило Хирна из равновесия. Хирн родился в состоятельной аристократической семье на Среднем Западе и, хотя порвал с нею и стал придерживаться не совместимых со своим прошлым взглядов и принципов, в действительности никогда не мог освободиться от эмоционального багажа первых восемнадцати лет своей жизни. Чувство вины, которое он внушил себе, возмущение, которое он испытывал, наблюдая несправедливость, никогда не были достаточно глубокими. Он не давал ране зарубцеваться тем, что постоянно бередил ее, и хорошо понимал это. В этот момент он понимал также, что наиболее важной причиной, заставившей его тогда в офицерской столовой поскандалить с подполковником Конном, было то, что мысли и слова Конна его, Хирна, фактически не очень-то и беспокоили. И что еще хуже - такое положение было справедливо по отношению слишком ко многим реакциям Хирна. Эгоцентризм мог привести Хирна только обратно к идеям его отца; чтобы этого не случилось, надо было иметь какой-то особый эмоциональный базис, который позволил бы ему остаться на особой левой позиции. В течение длительного времени Хирн считал, что такой базис у пего есть и есть свои собственные взгляды, ибо друзья и знакомые в Нью-Йорке принимали их как нечто само собой разумеющееся. Теперь же, находясь в изолированных армейских условиях, под неослабным и критическим наблюдением Каммингса, Хирн оказался совсем в ином положении - почва уходила у него из-под ног, он не знал, за что ухватиться. Он направился обратно к палатке отдыха и вошел в нее. Рэфферти налил в лампы керосин и зажег их. В палатке было шумно. За двумя столами играли в карты, а несколько офицеров сидели и что-то писали. - Эй, Хирн, хочешь сыграть в покер? - позвал Мантелли, один пз его немногих друзей в штабе. - Ну что ж, давай сыграем, - ответил Хирн, присаживаясь к столу. С тех пор как установили палатку отдыха, Хирн проводил вечера в ней, как бы бросая этим молчаливый вызов генералу. В действительности здесь было очень скучно и неуютно из-за невыносимой жары и густого табачного дыма, но Хирн мирился с этим как с частью непрерывно идущего между ним и генералом боя. Генерал хотел, чтобы он установил палатку для отдыха, - он не только установил ее, но и будет пользоваться ею. Однако сегодня, после всего того, что пришло ему в голову в связи с Рэфферти, мысль о возможности увидеть генерала пугала Хирна. Хирн встречал в своей жизни очень мало людей, которых боялся, и вот теперь он начинал понимать, что боится генерала Каммингса. Хирн механически тасовал и сдавал карты, не проявляя большого интереса к игре. От жары он начал потеть, и это заставило его снять рубашку и повесить ее на спинку стула. И так приходилось поступать каждый вечер; к одиннадцати часам все офицеры сбрасывали форменные рубашки, в воздухе стоял неприятный запах пота и сигаретного дыма. - Кажется, сегодня ко мне идет приличная карта, - возбужденно заметил Мантелли, не вынимая сигары из своего маленького рта. Уже было сыграно несколько кругов, и Хирну немного везло, когда игру пришлось прервать: в палатке впервые появился генерал Каммипгс. - Смирно! - крикнул кто-то. - Вольно, джентльмены, - пробормотал генерал. Сморщившись от удушливого запаха, он медленно обвел взглядом всю палатку. - Хирн! - позвал он наконец. - Да, сэр? - Вы нужны мне. - Генерал взмахнул рукой. Голос его звучал бодро и по-деловому. Пока Хирн надевал и застегивал рубашку, генерал вышел из палатки. - Давай, давай, поторапливайся, когда тебя зовет сам папаша! - заметил с улыбкой Мантелли. Хирн рассердился. Вообще говоря, тот факт, что генерал пришел за ним сам, был бы приятен, если бы Хирп не заметил в голосе генерала что-то унижающее его, Хирна. Поэтому несколько секунд он даже колебался, стоит ли выходить, но потом решил все же выйти. Застегнув рубашку, он оттолкнул ногой свой стул и направился к выходу. В одном из углов палатки несколько офицеров распивали припасенную кем-то бутылку виски. Раздвигая двойной клапан затемненного выхода, Хирн слышал, как офицеры начали напевать какую-то песенку. После сравнительно яркого света в палатке снаружи, в темном и прохладном воздухе, Хирп на некоторое время ослеп и почти натолкнулся на ожидавшего его генерала. - Извините, сэр, я думал, вы уже прошли вперед, - пробормотал Хирн. - Ничего, ничего, Роберт, - ответил Каммингс и медленно направился к своей палатке. Осторожно, опасаясь наступить генералу на пятки, Хирн следовал за ним. - Зачем я понадобился вал!, генерал? - Мы поговорим об этом в палатке. - Хорошо, сэр, - сказал Хирн и почувствовал, что в этот момент между ними была какая-то отчужденность. Остальной путь они прошли молча. Тишину нарушал лишь хруст гравия под ногами. По дороге им встретился только один человек - с наступлением ночи почти вся деятельность в биваке прекращалась. - А сегодня тихо, - пробормотал Хирн. - Да, - согласился генерал. Перед входом в палатку произошло еще одно столкновение. Хирп остановился перед входным клапаном, чтобы пропустить вперед генерала, а тот, в свою очередь желая пропустить Хирна первым, положил ему руку на спину. В результате оба опи двинулись одновременно, и Хирн задел генерала плечом. Потеряв от неожиданности равновесие, генерал вынужден был сделать несколько шагов в сторону и с трудом удержался на ногах. - Извините, сэр. Никакого ответа не последовало, и это возмутило Хирна. Он приподнял входной клапан и вошел в палатку первым. Бледное лицо появившегося позади генерала выглядело чрезвычайно сердитым, на нижней губе остались следы зубов - генерал прикусил ее. Возможно, столкновение возмутило его больше, чем думал Хирн, или он был вообще чем-то раздражен так сильно, что прикусил губу. "Но чем именно? - спрашивал себя Хирн. - Столкнулись, ну и что? Каммингс при этом скорее должен был бы рассмеяться, чем рассердиться". С вызывающим видом, не подождав приглашения, Хирн сел на стул. Генерал, казалось, хотел было что-то сказать, но промолчал. Он взял другой стул, пододвинул его к месту напротив Хирна, сел и в течение почти целой минуты молча смотрел на него. Хирн никогда раньше не видел у генерала такого лица. Взгляд его серых глаз с огромными, необычайно белыми зрачками был совершенно тусклым. Хирну казалось, что он мог бы коснуться пальцем оболочкп глазного яблока и глаза генерала от этого не моргнули бы. Все мышцы на его лице находились в состоянии крайнего напряжения; казалось, что генерал испытывает странную боль. Хирн был несколько удивлен той настойчивостью, с которой Каммипгс добивался его общества; для генерала это выглядело унизительно. Никакого существенного предлога для этого сейчас не было, никакой работы, которую Каммингс мог бы ему поручить, не предвиделось, складной стол генерала был совершенно пуст. Хпрн уставился на карту Анопопея, прикрепленную кнопками к большой чертежной доске. В который раз Хирпа поразила неуютность обстановки у генерала. И палатка на Моутэми, и каюта на корабле, и теперь вот здесь - место, в котором находился генерал, всегда казалось каким-то нежилым. Обстановка в палатке была аскетической. Копка выглядела так, как будто на ней никто никогда не спал. Рабочий стол был совершенно пуст, а третий, незанятый стул, как всегда, стоял строго под прямым углом к ящику для обуви. На чистом дощатом полу никаких лишних предметов и ни одного пятнышка. От керосиновой лампы Колмана во всех направлениях расходились строгие лучи света, прямоугольные предметы отбрасывали тень, и вся палатка была похожа из-за этого на картину в абстрактном стиле. Каммипгс продолжал смотреть на Хирна таким взглядом, как будто он никогда пе знал и не видел его. Из джунглей снова донесся звук артиллерийского залпа. - Интересно, Роберт... - начал наконец генерал. - Да, сэр. - Я ведь ничего о вас, в сущности, пе знаю, - продолжал Каммингс вялым, бесцветным тоном. - А в чем дело, сэр? Что я, украл у вас виски? - Пожалуй, да... в переносном смысле. "Что бы это могло значить?" - с удивлением подумал Хирп. Генерал откинулся на спинку стула. Его следующий вопрос показался Хирну несколько наигранным. - Как дела в палатке для отдыха офицеров? - спросил он. - Отлично. - В армии до сих пор еще ничего не придумали для проветривания воздуха в затемненной палатке. - Да, сэр, воздух в ней отвратителен, - согласился Хирн. "Значит, старик просто соскучился по мне", - подумал он. - Впрочем, грех жаловаться, - продолжал он вслух, - мне удалось выиграть в покер около ста долларов. - За два вечера? - Нет, за три. - Да, да, вы правы, Роберт, прошло уже три вечера, - согласился генерал, улыбаясь. - Как будто вы не знали. Генерал прикурил сигарету и погасил зажженную спичку медленными взмахами руки. - Уверяю вас, Роберт, есть и другие вещи, которыми занята Моя голова. - Я в этом не сомневаюсь. Генерал пристально посмотрел Хирну в глаза. - Вы настолько дерзки, Роберт, что вполне возможно - когданибудь попадете под расстрел, - сказал он, с трудом сдерживая себя. К немалому удивлению, Хирн заметил, что пальцы генерала сильно дрожат. В его голове промелькнула и тут же пропала подозрительная мысль. - Извините. Пожалуй, этого не надо было говорить. Губы Каммингса снова побледнели. Он откинулся на спинку складного стула, сделал глубокую затяжку, а потом неожиданно наклонился к Хирну с невероятно притворным, отечески добродушным выражением на лице. - Вы все еще сердитесь на меня за эту историю с мясом? - спросил он. "Сердитесь..." Генерал уже употреблял это слово раньше. Неподходящее слово для данного момента. Продолжает ли он командовать? Странно и необычно, что генерал пришел за ним сам, даже неудобно как-то. Хирна охватило какое-то недоброе предчувствие и беспокойство, как будто его сейчас попросят о чем-то, чего он не хотел бы делать. Генерал никогда не был постоянным в своих отношениях с Хирном. Иногда эти отношения имели какой-то оттенок дружбы - такая дружба часто возникает между генералами и их адъютантами или между старшими офицерами и их ординарцами. В других случаях отношения между ними можно было назвать более тесными - их сближали разговоры на разные темы, обсуждение новостей и даже сплетен. Но бывали и такие моменты, когда отношения были явно антагонистическими. Какого-либо объяснения всему этому Хирн найти не мог. - Да, я все еще сержусь, - ответил наконец Хирн. - Такой обман не будет способствовать любви солдат к вам, сэр. - Они обвинят Хобарта, или Мантелли, или сержанта солдатской столовой. Это, в общем, не имеет значения. Да вас это фактически и не беспокоит, и вам это известно лучше, чем мне. - Если бы меня это даже и не беспокоило, вам все равно не понять меня, - парировал Хирн, не желая уступать генералу. - Думаю, что понял бы. У меня, вероятно, не меньше порядочности, чем у других. - Ха! - не сдержался Хирн. - Вы не даете себе труда подумать, Роберт. Несостоятельность разного рода либералов в их догматизме... - Наговаривать на людей легче всего, - пробормотал Хирн. - Подумайте, подумайте немного, Роберт. Если вы продумаете что-нибудь до самого конца, то ни одна из ваших идей не проживет и секунды. Вы считаете важным выиграть эту войну, не так ли? - Да, считаю. Но при чем тут история с мясом? - Хорошо, тогда слушайте меня внимательно. И прошу Ёас верить всему, что я говорю, потому что я знаю, о чем говорю. Когда я был в вашем возрасте, может быть даже немного старше, меня очень интересовал вопрос, что заставляет народ той или иной страны хорошо воевать. - Я полагаю, что народ и страна в таком случае представляют собой своего рода тождество, - заметил Хирн. Генерал покачал головой. - Это позиция либерального историка. Дело не в этом. Керосиновая лампа