ять долларов какой-то пьяный тип, вконец опустившийся. После этого Ред бросил работу водителя. Однако после недели шатаний по Южной улице ему надоело это, и он снова запил. Через неделю, потратив все деньги, он продал билет моряка за пять долларов и пропьянствовал на эти деньги еще полдня. Ночью Ред проснулся в аллее какого-то парка. На его щеке - засохшая кровавая рана. Когда он попробовал пошевелить челюстью, рана разорвалась, потекла кровь. Его забрал полицейский и отправил в тюрьму. Здесь Реда продержали два дня. После этого две недели он попрошайничал. Но все кончилось хорошо. Ему наконец удалось устроиться мойщиком посуды в модном ресторане на Шестидесятой улице в восточной части города. Здесь он сошелся с официанткой и стал жить с ней в двухкомнатной меблированной квартирке на Двадцать седьмой улице в западной части. Ред очень понравился восьмилетнему сынишке официантки. Он неплохо прожил с ними пару лет. Ред перешел на работу ночным администратором в одном из ночлежных домов в районе Бауэри. Это лучше, чем мыть посуду, да и платят здесь на пять долларов больше - двадцать три в неделю. Он оставался на этом месте в течение последних двух лет перед войной. Летом в Бауэри жарко, стоит вонючая духота, а зимой пробирающая до костей холодная сырость, от которой промокают стены, а на коричневой штукатурке появляются серые пятна. Тянутся длинные скучные ночи. Ни о чем не думая, прислушиваясь к монотонному гулу поездов надземки на Третьей авеню, Ред сидит в ожидании утра, когда он сможет пойти домой к Луизе. За ночь он несколько раз побывает в главной комнате ночлежки. Тяжелым сном спят здесь на железных койках человек сорок - пятьдесят. Ред прислушивается к несмолкаемому покашливанию ночлежников; в нос ударяет резкий запах формалина и тошнотворный прокисший дух от потных тел пьяниц. В коридорах и умывальной комнате пахнет карболовой кислотой. В уборной почти всегда двое-трое полусонных пьяниц. Опираясь руками на бачки со смывной водой, они склоняются над унитазом и мучительно тужатся в попытке освободиться от выпитого вечером виски. Ред захлопывает дверь и идет в комнату для картежников. Здесь за старым круглым столом несколько пожилых бездельников режутся в пинокль. Под ними усыпанный окурками заскорузлый от грязи пол. Ред прислушивается к неразборчивому разговору, но почти ничего не может понять. - Мэгги Кеннеди хорошая баба, она сказала мне... гм, как же она сказала мне?.. - Я сказал Томми Малдуну, что он не имеет права сажать меня в тюрьму, и он отпустил меня. Честно говорю. Они боятся меня, с тех пор как я выбил зубы Ричо. Вы его знаете, участковый сержант. Это было... гм... минутку, минутку, сейчас скажу, когда это было... Я выбил ему зубы одним ударом, это было в ночь под Новый год, восемь лет назад, в двадцать четвертом году... нет, нет, я ошибся, минутку, это было в тридцать третьем, это, пожалуй, будет точнее. - Эй ты, дядя, давай-ка потише, - обращается к нему Ред. - В соседней комнате спят люди, они заплатили деньги за ночлег. Будешь шуметь, я тебя выставлю на улицу. Несколько секунд игроки молчат, потом один из них бормочет низким голосом: - Ты еще молокосос, чтобы учить нас. Заткнись, пока тебе не всыпали. Потом один из них подходит к Реду и шепчет ему на ухо: - Оставь его в покое, а то он спустит тебя с лестницы. Вчера он свернул одному шею. - О'кей, - улыбается Ред. - Виноват, что побеспокоил тебя, папаша. В следующий раз буду умнее. - Вот-вот, сынок, так-то лучше, и тебе и мне. Из бара на противоположной стороне улицы доносятся звуки пианолы-автомата. Возвратившись к своему столику дежурного, Ред включает радиоприемник и слушает музыку. Из главной комнаты доносится пронзительный крик. Ред идет в комнату и, похлопав кричавшего во сне по плечу, успокаивает его. Утром бродяги торопливо одеваются, и к семи часам большая комната ночлежки пустеет. Словно стыдясь чего-то, не глядя друг на друга, надвинув кепку на лоб и подняв воротник, они торопливо идут по прохладным предрассветным улицам. Большинство из них автоматически становится в очередь в переулочке, выходящем на .Кэнэл-стрит, чтобы получить чашку кофе в бесплатной столовой для ну подающихся. Ред идет немного пешком, потом садится в автобус, следующий на Двадцать седьмую улицу в западной части. Длинные бессонные ночи действуют на него угнетающе. Меблированная квартирка. Луиза уже готовит для него завтрак, а ее парнишка Джек весело бросается к нему навстречу и показывает свой новый школьный учебник. Ред чувствует себя усталым, но счастливым. - Хорошая книжка, хорошая, - говорит он, похлопывая парнишку по плечу. Когда Джек уходит в школу, Луиза и Ред садятся за стол завтракать. Поскольку у него ночная работа, вместе они бывают только по утрам. В одиннадцать часов она уходит на работу в ресторан. - Яичница не слишком сухая? - спрашивает она ласково. - Нет-нет, хорошая. Под окнами слышится специфическое утреннее урчание моторов и шуршание колес грузовых автомашин. - Господи, как все хорошо! - восклицает Ред, - Ты доволен, Ред? - Ага. Луиза задумчиво вертит свой стакан. - Послушай, Ред, вчера я ходила к адвокату насчет развода с Майком. - Да? - Я могу получить его за сотню долларов, может быть, чутьчуть больше, но нужно ли это? Есть ли смысл получать развод? Может быть, лучше не тратить деньги? - Не знаю, детка, - неопределенно отвечает Ред. - Я не прошу тебя жениться на мне, ты хорошо знаешь это, - говорит Луиза, - и вовсе не намерена надоедать тебе с этим. Но должна же я подумать о своем будущем. Все зависит от него. Перед Редом снова встает проблема выбора. Но если сказать "да", то со свободой будет покончено. - Ей-богу, я не знаю, Луиза... Ты хорошая и очень нравишься мне. Мне не хотелось бы уходить от тебя. Ты вполне заслуживаешь уважения, но мне нужно подумать об этом. Я не из тех, кто может долго оставаться на одном месте. - Просто будь человеком, Ред. Ты должен сказать мне "да" или "нет". Война началась еще до того, как Ред решил что-нибудь. В эту ночь все пьяницы в ночлежке были взбудоражены. - В прошлой войне я был сержантом. Пойду попрошусь опять, - говорит один. - Давай-давай, иди. Глядишь, тебе и майора дадут, - шутит другой. - А что ты думаешь, я им нужен. Им теперь каждый человек будет нужен. Кто-то пускает по кругу бутылку. Ред, разгорячившись, сует одному бродяге десятидолларовую банкноту и посылает его купить виски. Луиза, конечно, могла бы использовать эту десятку по-другому. Если Ред женится на ней, он не попадет на войну. Но он ведь еще не старик и не так уж устал, чтобы не воевать. На войне на одном месте сидеть не будешь... - Нам придется здорово потрудиться. Говорят, что в Вашингтоне набралось много негров. Это факт, я читал об этом в газете... Там один негр командует белыми. - Придется нам навести порядок. - Э-э, чепуха это все, - вмешивается Ред. - Большие дельцы заработают на этом еще больше. "Итак, до свидания, Луиза, никаких обязывающих к чему-либо брачных союзов, - думает он. - И Джек - тоже до свидания. Жалко вас, но что поделаешь. Остаться на одном месте - все равно что умереть". - На, выпей. - Это мое виски! - кричит Ред. - Как это понимать "на, выпей"? Общий смех. Свое последнее увольнение из части перед выездом из США Ред провел в Сан-Франциско. Он поднялся на вершину Телеграфного холма и, подставив себя осеннему ветру, долго наблюдал за входившим в залив танкером. Потом повернулся в сторону Окленда и медленно обвел взглядом все, что мог увидеть на востоке. (После Чикаго через Иллинойс и Айову и часть Небраски на тысячу миль простиралась равнина. В поезде вы можете почитать журнал, потом посмотреть в окно, и перед вашим взором будет все та же картина, которую вы видели раньше. Подножие гор начиналось с нагромождения небольших валунов, через сотню мпль они уже образовывали отдельные возвышенности, а настоящие горы начинались через тысячу миль. Там же где-то были расположены крутые бурые горы, простирающиеся до Монтаны.) "Может, следовало бы послать письмо в Монтану. Или Луизе", - думает Ред. - А-а, нечего оглядываться назад, - говорит он вслух. На другом конце асфальтированной дорожки на вершине Телеграфного холма звонко смеются два совсем еще юных офицера флота и несколько девчонок в меховых шубках. "Пожалуй, можно спускаться вниз", - думает Ред. Он проходит через Китайский квартал и попадает в какой-то балаган. Сегодня вторник, вторая половина дня, посетителей в балагане немного. Лениво танцуют девочки, комедианты разыгрывают наивные скетчи. Вот и последнее выступление ансамбля, включается освещение, лоточники торгуют плитками шоколада и открытками. Ред сидит в своем кресле и дремлет. Отвратительный притон. Показывают какой-то фильм. Ред смотрит на экран, но не воспринимает ничего из того, что там происходит. Он думает о корабле, на котором вскоре выйдет в море. "Всю жизнь куда-то двигаешься и двигаешься, и не известно, чем все это кончится, - думает он. - Когда ты ребенок - от тебя все скрывают, а когда становишься взрослым - нового как будто ничего не узнаешь. Главное - вперед и вперед, и не оглядываться". Фильм кончается. Повторяется та же программа скетчей. Послушав немного музыку, Ред выходит на улицу, но долго еще слышит оркестр и назойливые слова песенки: "Ох, и всыплем мы паршивому япошке!" 8 Засыпав песком свои босые ноги, лейтенант резерва военно-морских сил Доув глубоко вздохнул. - Господи, как тяжело, - пожаловался он. - Что тяжело? - спросил Хирн. - Да просто тяжело находиться здесь, - ответил Доув, пошевелив песок пальцами ног. - Такой жаркий день, черт возьми. Год назад я был в Вашингтоне, какие мы устраивали пикники там... А здесь... Ух, этот проклятый климат! - Я был в Вашингтоне с полтора года назад, - сказал подполковник Конн своим охрипшим от чрезмерного употребления спиртного голосом. Они отдыхали на пляже... Хирн медленно опустился на песок, лег на спину и подставил грудь солнцу. Его лучи палили так жарко, что казались осязаемыми; пронизывая веки, они попадали на сетчатую оболочку, перед глазами стояли красные круги, и создавалось ощущение слепоты. Время от времени из джунглей дул слабый ветерок, но такой же горячий, как выдуваемый сквозняком жар из печи, когда открывают дверь. Хирн снова сел, обхватил руками свои волосатые ноги и медленно осмотрел пляж. Некоторые пришедшие вместе с ними офицеры купались в море, другие, устроившись на одеяле, расстеленном в тени наклонившегося кокосового дерева, играли в бридж. На расположенной в ста ярдах от них маленькой песчаной отмели то и дело раздавались сухие хлопки выстрелов из карабина: майор Даллесон пытался попасть в подбрасываемую в воздух гальку. Вода в море, бывшая утром почти прозрачно-голубой, стала теперь темно-лиловой; лучи солнца отражались в поверхности так же, как лучи уличных фонарей отражаются в дождливую ночь в темных асфальтовых тротуарах. На расстоянии мили вправо от пляжа к берегу медленно двигалось небольшое десантное судно, доставлявшее запасы и снабжение со стоявшего на рейде большого грузового транспорта. Воскресенье на пляже. Это звучало почти неправдоподобно. Если бы сюда несколько полосатых пляжных зонтиков, а под них женщин и детей, то пляж, пожалуй, ничем не отличался бы от любого, где, бывало, отдыхала и купалась семья Хирна. Вместо десантного судна в море, возможно, была бы какая-нибудь парусная яхта, а Даллесон, наверное, не стрелял бы по гальке, а удил рыбу. Во всем же остальном картина была бы такой же. Совершенно неправдоподобно. Соблюдая приличие, они поехали на этот пляж на оконечность полуострова - за двадцать пять миль от базы, передовые части которой патрулировали в этот воскресный день у самой линии Тойяку. "Поезжайте, дети, бог с вами", - сказал генерал в ответ на просьбу разрешить поездку. Разумеется, часовые, охранявшие дорогу, и квартирмейстерские части, расположившиеся на берегу и отвечавшие в этот день за охрану кромки джунглей как раз там, где купались офицеры, ничего хорошею об этих офицерах не скажут и, как заметил Каммингс, будут сторониться их еще больше. "Мне, наверное, не следовало приезжать сюда", - решил Хирн. Но в штабном биваке, после того как большинство офицеров уехало, скучища. Генералу наверняка захотелось бы поговорить с ним, а сейчас лучше держаться подальше от него. Кроме того, Хирн не мог не согласиться, что отдохнуть на пляже приятно. Он давно уже не имел удовольствия так вот расслабиться под жаркими лучами солнца, почувствовать, как пропадает всякая внутренняя напряженность. "Естественное состояние человека двадцатого века - это озабоченность и тревога", - как-то сказал генерал. "В таком случае человек двадцатого века должен любить солнечные ванны", - подумал Хирн. Он взял затвердевший комок песка и, раздавив его в ладони, просеял песок сквозь пальцы. - О, эту историю я должен вам рассказать, - продолжал Доув. - Однажды я был в веселой компании у Фисклера в отеле "Уордмэн парк". Капитан-лейтенант Фисклер - давнишний приятель моего брата по Корнелу. Замечательный парень, знаком с крупными шишками. Поэтому он и получил номер в "Уордмэн парке". Так вот, это у него собралась компания. В самый разгар веселья он вдруг начал обходить всех гостей и смачивать всем волосы вином. "Эффективнейшее средство от перхоти", - приговаривал он. Вот смеху-то было, - закончил Доув и расхохотался. - Неужели? - удивился Конн. - Так прямо и поливал? Хирн рассматривал Доува. Выпускник Корнельского университета, член аристократического университетского клуба. Рост шесть футов и два дюйма, вес около ста шестидесяти фунтов, коротко остриженные волосы пепельного цвета, чистое, симпатичное, но невыразительное лицо. Всем своим обликом он напоминал скорее члена спортивной команды Гарвардского университета. - Да, в Вашингтоне время проходило весело, - согласился Копн своим сиплым голосом. Потерев пальцами красный выпуклый нос, он продолжал: - Бригадный генерал Колдуэлл и генерал-майор Симмонс - знаете их? - это давнишние мои друзья. И еще там был моряк контр-адмирал Тенейк, тоже мой хороший друг. Очень толковый парень и отличный офицер. - Конн посмотрел на свой живот, весь в складках жира. Можно было подумать, что в животе у него торчал надутый футбольный мяч. - О, нам с ним есть что вспомнить, - продолжал он. - Этот Колдуэлл становился чертом, когда дело доходило до женщин. Если бы вы видели, как мы проводили время, у вас бы волосы встали дыбом. - О, мы тоже выкидывали номерочки, - нетерпеливо вмешался Доув. - Я, например, не могу появиться в Вашингтоне вместе со своей Джейн, потому что там очень много женщин, с которыми я был близок. Если Джейн случайно встретится хоть с одной из них, будет буря... Джейн очень порядочная женщина, прекрасная жена, но она очень уж религиозна и, разумеется, будет ужасно шокирована. Лейтенант военно-морского резерва Доув. Его назначили в дивизию в качестве переводчика почти одновременно с прибытием в нее Хирна. С поразительной наивностью он заявлял каждому, что его звание эквивалентно званию капитана в армии и что возложенная на него ответственность намного важнее ответственности, которую несет армейский майор или подполковник. Однажды в столовой на Моутэми он сообщил об этом всем офицерам и вызвал этим насмешливо-презрительное отношение к себе. Конн не разговаривал с ним целую неделю, потом они как-то сблизились и оказались весьма довольны друг другом. Хирн вспомнил, что Доув на первых порах своей службы в дивизии както сказал ему: "Знаете, Хирн, вы меня поймете, потому что БЫ, как и я, образованный человек. Среди офицеров в армии много неотесанных солдафонов. Военно-морской флот более разборчив в этом отношении". Снизойти до общения с Конном, по-видимому, стоило Доуву немалых усилий. Все они снисходили в конце концов до общения и даже дружбы ДРУГ с другом, оставаясь, разумеется, при своем мнении относительно ходивших о каждом из них сплетен и слухов. Даже он, Хирн, помирился с Конном. Они, конечно, по-прежнему ненавидели друг друга, но внешне этой ненависти не проявляли. Через неделю после скандала между ними Хирн встретился с Конном в палатке дежурного по разведке. Конн громко откашлялся и выдавил: - Сегодня, кажется, будет попрохладнее. - Да, - согласился Хирн. - У меня сегодня много работы, это хорошо, что не так уж жарко, - добавил Конн. После этого они начали здороваться кивком головы. Сегодня на пляже Хирн разговаривал с Доувом, а Конн присоединился к ним по собственной инициативе. - Да-а, господа, - продолжал Конн хриплым голосом, - хорошее было время. Вы, Доув, рассказывали об этой шутке с вином и перхотью, как его фамилия-то... Да, Фисклер, он не родственник коммодора Фисклера? - Нет, не думаю. - Коммодор Фисклер тоже был моим другом. Помню, как один раз у Колдуэлла была женщина, которой наливали виски... вы представить себе не можете куда. - Пресвятая богородица! - воскликнул Доув. - Э-э... Они проделывали это не впервые. Колдуэлл чуть не надорвал живот от хохота. О, Колдуэлл любил весело провести время. Доув был явно шокирован. - Это же ужасно рассказывать об этом здесь... сейчас... в то время как наш капеллан, наверное, читает проповедь на воскресной службе. - Да, в воскресенье нам не следовало бы заводить такие разговоры, - согласился Конн, - но в конце концов, черт возьми, все мы люди... - Он закурил сигарету и воткнул спичку в песок. С песчаной косы донесся звук очередного выстрела Даллесона. Раздался дружный хохот офицеров, которые устроили свалку в воде. - Насчет всяких вечеринок и компаний, - продолжал Конн, - У меня такое мнение: чтобы было весело и хорошо, необходимы два основных условия - побольше выпивки и податливые женщины, готовые на все и способные... Хирн устремил взгляд в море и, отключившись от окружающего, погрузился в размышления. Он делил все приемы, вечеринки и компании на четыре категории. Во-первых, такие, о которых красочно рассказывают в газетной хронике, - тут собираются сенаторы, политические деятели, промышленники, крупные военные чины, высокопоставленные иностранцы. Его отец был однажды на таком приеме и, конечно, не получил никакого удовольствия. Да и все другие участники скучали. О веселом времяпрепровождении тут не может быть и речи. Сюда приходят делать бизнес. Разговоры о погоде прикрывают торговлю властью. Здесь все антагонисты, и даже тот, Кто приглашен как талантливый сноб, не скрывает своего презрения к людям, обладающим властью, но лишенным умения вести беседу. Вторая категория - это приемы в отелях, в них участвуют старшие офицеры и близкие им по положению представители низшего звена генералитета, люди из Американского легиона, средние бизнесмены, владеющие небольшими заводами в Индиане, и красотки, находящиеся у них на содержании. На таких приемах вначале всегда тоска зеленая. Но это недолго, лишь до тех пор, пока все как следует не выпьют. Тогда начинается неподдельное веселье. Участники таких приемов и вечеринок возвращаются в свои конторы в Вашингтоне и Индиане размягченные, в хорошем расположении духа, часто с запасом новейших анекдотов, сплетен и смешных историй. Тут вы можете чокнуться даже с каким-нибудь конгрессменом, который оказывается славным малым. Все кончается дружескими объятиями, сентиментальными заявлениями о том, что все присутствующие чертовски хорошие ребята, и криками какойнибудь содержанки "Пора закругляться, милый!". Отец Хирна никогда не рассказывал о таких приемах, но, несомненно, бывал на них. К третьей категории приемов Хирн относил такие, которые устраивали его друзья. Обычно на таких приемах неторопливо потягивали коктейли и время проводили довольно безрадостно. В них участвовали интеллектуалы из американских университетов, все те, кто обладал способностью ясно и логически мыслить и говорить, знал хорошие манеры, был любезен, вежлив, тактичен. Но все они почему-то выглядели ужасно жалкими и скучными. Большинство участников таких приемов работали в правительственных учреждениях, занимали сравнительно высокие посты в армии или выполняли сугубо секретные миссии. Они таинственно обменивались репликами о каком-нибудь Роджере, погибшем при выполнении задания управления стратегических служб, или обсуждали политические проблемы то с некоторой надеждой, то с грустью. Эти люди остроумны и располагают интересной, но, как правило, поверхностной информацией. Сугубо рациональное мышление и сверхобъективный подход к оценке всех событий, страстей и грехов лишают их возможности воспринимать окружающее непосредственно. И наконец, вечеринки и компании, о которых рассказывает Доув. В таких городах, как Сан-Франциско, Чикаго, Лос-Анджелес и Нью-Йорк, подобные вечеринки - явление обычное. Этим вечеринкам надо отдать должное. Было в них что-то волшебное и печальное, как эхо поездов, на которых люди прибывали сюда перед отправкой на фронт. Молодые летчики, младшие офицеры в сопровождении хорошеньких девушек в шубках и обязательно несколько секретарш. Все они знали, что скоро умрут, или, точнее, блестяще притворялись, что знают это. Они почерпнули эго из книг, которых никогда не дочитывали до конца, и из фильмов, которые им не следовало смотреть. Они думали так, потому что видели слезы матерей и потрясающие сообщения с заморских фронтов о том, что многие действительно погибали. Они никак не могли связать в единое целое романтику надвигающейся смерти с банальным пилотированием самолета, его посадкой и скучной жизнью в ничем не примечательных армейских лагерях, разбросанных вокруг аэродромов. Но все равно они считали, что скоро умрут, и вели себя в полном соответствии с этим, так что все начинали верить в их грядущую смерть, когда находились рядом с ними. Чего только они не выделывали: выливали виски на голову друг другу, поджигали матрасы, срывали шляпы с известных бизнесменов. Хирн предпочитал эти веселые компании любым другим приемам, но он был уже стар для них. - ...и, честное слово, мы убедились, что у нее на животе растут волосы, - говорил Кони, заканчивая рассказ о какой-то веселой компании. Доув громко засмеялся. - Если бы Джейн только знала о моих проделках! - сказал он сквозь смех. Разговор, который вели Кони и Доув, вызвал у Хирна отвращение. "Я становлюсь не в меру щепетильным, - подумал он о себе, - возмущаюсь из-за всяких пустяков без особой на то причины". Он медленно вытянул руки и ноги и опустился спиной на песок, чувствуя, как напрягаются при этом мышцы живота. На какой-то момент у него появилось желание дотянуться до Конна и Доува, схватить их и стукнуть друг о друга лбами. Он, Хирн, крепкий парень. Но слишком уж 49 сто за последнее время в его голове появлялись мысли, подобные этой. Случай за обедом в офицерской столовой, например, или тот случай, когда хотелось ударить генерала. "Все это из-за того, что я такой большой", - подумал Хирн. Он приподнял голову, посмотрел на свое мощное тело и потрогал складку жира на начинающем округляться животе. Тело под волосяным покровом на груди было белым. Еще пять, самое большее десять лет, и ему, может быть, придется покупать любовь за деньги. Когда тело крупного мужчины начинает дряхлеть, происходит это очень быстро. Хирн пожал плечами. Ну что ж, он станет тогда таким, как Конн, и черт с ним. Будет платить женщинам, а потом рассказывать. Скорее всего, это гораздо легче, чем избавляться от женщин, которые находили в нем что-то, чего или не было в нем или он не хотел им давать. - Она посмотрела и сказала: "Майор (я тогда еще был майором), что они будут делать дальше? Белые, серебряные, золотые, а потом их, наверно, накроют американским флагом". - Конн рассмеялся, закашлял и сплюнул мокроту на песок. "Когда они замолчат?" - подумал Хирн. Он повернулся на живот и сразу же почувствовал, как горячие солнечные лучи пронизывают все его тело. Скоро ему захочется женщину. Единственное место, где можно удовлетворить это желание, соседний остров, всего в двух-трех сотнях миль отсюда, говорят, там есть туземные женщины. - Послушайте, - сказал он резко, обращаясь к Конну и Доуву, - если уж не можете доставить сюда бордель, может, прекратите болтать о женщинах? - И вас проняло? - спросил Конн с улыбкой. - Ужасно! - сказал Хирн, подражая Доуву. Стряхнув песок, он достал из пачки сигарету и закурил. - Послушайте, Хирн, - обратился к нему Доув, - как звать вашего отца - не Уильям случайно? - Да, а что? - В нашем клубе был какой-то Уильям Хирн, лет двадцать пять назад, мог это быть ваш отец? - Нет, - ответил Хирн, покачав отрицательно головой. - Мой отец не только не был в вашем университетском клубе, он писать и читать-то не умеет как следует. Единственное, на что он способен, так это подписывать чеки. Все засмеялись. - Подождите, подождите, - вмешался Конн, - Уильям Хирн, Билл Хирн... Ей-богу, я знаю его. У него несколько заводов на Среднем Западе. В Индиане, Иллинойсе, Миннесоте? - Правильно. - Конечно же, я знаю его. Билл Хирн, - повторил Конн. - И вы похожи на него. Как же я не догадался раньше! Я встретился с ним в тридцать седьмом, когда уволился из армии. Мы занимались организацией дел каких-то акционерных обществ. Помню, мы с ним сошлись. "Вполне возможно, - подумал Хирн. - Представляю, как, откинув назад свои прямые черные волосы, отец хлопал Конна по плечу тяжелой потной рукой и говорил: "Вот так, уважаемый, или товары на бочку, и тогда поговорим о деле, или, черт возьми, ты должен признаться, что мошенничаешь. - Тут он подмигивал, сплошное обаяние. - И тогда просто надеремся вместе, ведь нам именно этого хотелось с самого начала!" Впрочем, нет, не может быть, Конн не подходит для такой роли", - размышлял Хирн. - Около месяца назад я видел его портрет в газетах, - продолжал Конн. - Мне регулярно присылают сюда до десятка газет. Помоему, твой отец начал полнеть. - Вряд ли. Он держится в прежнем весе. Последние три года отец Хирна болел и похудел почти до нормального веса для своего роста. Нет, конечно же, Конн не знал его отца. Этого не могло быть хотя бы потому, что в тридцать седьмом Конн еще не был даже сержантом. Какой же чудак уволится из армии для организации дел акционерных обществ, если он дослужился только до штаб-сержанта? Но ведь Конн утверждает, что развратничал в Вашингтоне с генералами Колдуэллом и Симмонсом. Возможно, он когда-нибудь и выпивал с ними или, скорее всего, служил до войны в их подчинении в звании сержанта. До чего все это жалко и противно. Конн - крупный воротила! Конн - с его круглым как мяч брюшком и испещренным луковицеобразным носом). Тем не менее его косящие водянистые глаза смотрели на Хирна вполне искренне. Попробуй докажи, что Конн не знал Билла Хирна. Даже под пыткой он, наверное, не перестал бы утверждать, что знал Билла Хирна, и сам верил бы в это. - Знаете что, когда увидите Билла Хирна, расскажите ему о нашей встрече или напишите об этом в письме. Какие перемены произошли в Конне за двадцать лет службы в армии или за последние пять лет, когда он обнаружил, что способен продвигаться и по офицерской лесенке? Бах! Очередной выстрел Даллесона. - Ладно, скажу, - обещает Хирн. - А почему вы не навестите его? Он был бы рад встрече с вами. - Может быть, и навещу. Увидеть его еще раз доставило бы мне большое удовольствие. Ваш отец очень приятный и общительный человек. - О да. Хирну стоило больших усилий воздержаться от того, чтобы не добавить: "Может, он даст вам работу - возьмет в дом привратником". Вместо этого Хирн решительно поднялся. - Пойду искупаюсь, - сказал он. Хирн с разбегу прыгнул в воду и долго не выплывал, как бы смывая со своего тела ощущение перегрева, усталость, а заодно и переполнявшее его отвращение к Конну. Вынырнув наконец на поверхность, он пустил изо рта струю воды и поплыл. Офицеры на берегу по-прежнему загорали, играли в бридж или просто беседовали. Два человека бросали друг другу мяч. Джунгли казались с моря красивыми. Откуда-то из-за горизонта донесся глухой раскат артиллерийского залпа. Хирн снова нырнул и медленно всплыл. Генерал Каммингс как-то сказал: "Коррупция - это цемент, удерживающий армию от развала". Конн? Нет, генерал не имел его в виду. Однако в том, что Конн продукт коррупции, можно не сомневаться. Да, но и сам Хирн такой же продукт коррупции. А генерал Каммингс? Это вопрос серьезный. И вообще надо держаться от генерала подальше. Каммингс оставил его в покое, и он поступит так же. Подплыв к мелкому месту, Хирн встал на ноги и стал энергично трясти головой, чтобы избавиться от воды в ушах. Как приятно купаться. Очищаешься. Он снова нырнул и, широко взмахивая руками, поплыл параллельно берегу. Конн, вероятно, все еще трепался, продолжая рассказывать басни, превращая их в действительность. - Вакара, как перевести слово "умарэру"? - спросил Доув. Лейтенант Вакара расставил свои тонкие ноги и на секунду задумался. - Гм, это же глагол "родиться", - ответил он, пошевелив песок ногами. Доув скосил глаза на плывущего вдоль берега Хирна. - Ах да, конечно, "умарэру" это "родиться", - сказал он, - "умаси", "масу", "умасё" это, кажется, основные формы глагола, правильно? Теперь я вспомнил. Не знаю, что я делал бы без Вакары, - продолжал он, повернувшись к Конну. - Без японца в этом языке не разберешься. - Он хлопнул Вакару по плечу и добавил: - Правильно я говорю, Том? Вакара вяло кивнул. Он был низкорослый, худенький, с нежным лицом, печальными глазами и тонкими, аккуратно подстриженными усиками. - Молодец, Вакара, отлично, - похвалил его Доув. Вакара продолжал смотреть вниз на свои ноги. Неделю назад он случайно слышал, как Доув говорил какому-то офицеру: "Вы знаете, у нас слишком переоценивают этих японских переводчиков. Всю работу в части по переводу с японского выполняю я. Разумеется, ото моя обязанность, но не думайте, что Вакара мне много помогает. Мне приходится исправлять все его переводы". - Хорошо, когда солнце выгоняет из тебя пот, - пробормотал Доув, обтирая полотенцем свою костлявую грудь. - Этот глагол встретился мне знаете где, - продолжал он, снова обращаясь к Вакаре, - в дневнике, который мы изъяли из сумки убитого японского майора. Интересный документ. Вы видели его, Вакара? - Нет еще. - Обязательно посмотрите. Никаких военных сведений в нем, правда, нет, тем не менее почитать следует. Японцы - суеверный народ и верят в разные предзнаменования, да, Вакара? - Просто они остолопы, - ответил Вакара отрывисто. - Я согласен с вами, Вакара, - неуклюже вмешался в разговор Конн. - Я был в Японии в тридцать третьем году и убедился, что народ там безграмотный и обучить японцев чему-нибудь трудно. - Да ну! - удивился Доув. - А я и не знал, что вы были там, полковник. Вы, наверное, и язык знаете? - Никогда не пытался учить его. Не люблю япошек и не хочу иметь с ними ничего общего. Я еще тогда знал, что нам придется воевать с ними. - Вы, полковник, должно быть, накопили там ценный опыт, - сказал Доув, сгребая песок в небольшую кучку. - А вы, Вакара, когда были там, знали, что японцы собираются воевать? - Нет, я был совсем еще ребенком, - ответил Вакара, закуривая сигарету. - Мне и в голову не приходило, что будет война. - Да, но это скорее потому, что японцы - ваш родной народ, - снова вмешался Конн. Вах! Очередной выстрел Даллесона. - Возможно, поэтому, - согласился Вакара, выпустив изо рта тонкую струйку сигаретного дыма. Увидев идущего вдоль берега солдата из патруля, Вакара склонил голову к коленям так, чтооы тот не мог увидеть его лицо. "Плохо, что я приехал сюда, - подумал он, - американские солдаты очень сердятся, когда обнаруживают, что охраняют японца". - Чертовски жарко. Пойду искупаюсь, - сказал Конн, похлопав себя по животу. - Я тоже, - заявил Доув. Он встал, стряхнул с рук прилипший песок, и после довольно большой паузы спросил: - Пойдете с нами, Вакара? - Нет, нет, спасибо, - торопливо ответил тот. - Мне еще рано. "Забавный этот Доув... и типичный", - решил Вакара, проводив их взглядом. Доув увидел Вакару, когда тот шел по берегу, остановил его и задал этот глупый вопрос об "умарэру", а потом не знал, о чем еще говорить с ним. Вакаре уже порядком надоело, что с ним обращаются как с дурачком. Довольный тем, что его оставили в покое, Вакара растянулся на песке. Он долго смотрел на джунгли; в тридцати - сорока ярдах от кромки они были уже непроницаемы для глаза. Этот переход можно было бы отразить на полотне. Джунгли можно нарисовать на холсте на темно-зеленом фоне, но надо еще проверить, удастся ли это. Вакара не брался за кисть уже два года и, наверное, не сможет нарисовать джунгли. Он тяжело вздохнул. Наверное, было бы лучше, если бы он остался в своей семье в лагере для перемещенных. Там он мог бы по крайней мере рисовать. Яркие лучи солнца и сверкающий песок действовали на Вакару угнетающе. Что сказал Доув относительно дневника Исимары? "Интересный документ". Неужели дневник показался ему интересным? Вакара пожал плечами; он не мог понять таких американцев, как Доув, точно так же, как не мог понять и японцев. Тюрьма какая-то. Тем не менее на последнем курсе в Беркли его картины начали замечать, и с ним подружились многие американские студенты. Война, разумеется, все это расстроила. "Исимара С., майор пехоты, японская армия" - так автор подписал дневник, обрекая себя на безвестность. "Вы видели его, Вакара?" - интересовался Доув. Не отводя взгляда от сверкающего песка, Вакара улыбнулся. Выполненный им перевод лежал сейчас в его кармане. Бедный Исимара, каким бы он ни был. Американцы ограбили уоитого майора, а какой-то сержант принес и его дневник. "Нет, - подумал Вакара,- я сам слишком американизировался, чтобы по-настоящему понять ход мыслей Исимары. А стал бы американец вести дневник и писать в него за час до наступления противника? Бедняга Исимара, он безмолвен теперь, как и все убитые японцы". Вакара достал из кармана листки с переводом и еще раз прочитал: "Заходящее солнце было очень красное. Это на нем кровь убитых сегодня наших солдат. Завтра на солнце будет и моя кровь. Спать в эту ночь я не могу. Я плачу. С болью вспоминаю свое детство, мальчишек, с которыми дружил, школьных товарищей и игры, в которые мы играли. Думаю о времени, проведенном с дедушкой и бабушкой в префектуре Чёзи. Думаю о том, что родился и умираю. Родился, жил и теперь вот должен умереть. Думаю всю ночь. Должен признаться, что не верю больше в Императора. Я умру. Родился, а теперь умру. Я спрашиваю: почему? Родился и должен - умереть. Почему, почему? Что все это значит?.." Вакара снова пожал плечами. Мыслитель, поэт. Японцев, подобных этому, много, Умирают они как угодно, только не как поэты. Массовые экстатические взрывы, коллективное безумие. Исимара написал дрожащими буквами "Почему, почему?", а потом пошел в атаку, и его убили при попытке форсировать реку в ночь, когда началось крупное японское наступление. Он пал, подкошенный пулей, и наверняка пронзительно кричал при этом, как и вся экзальтированная масса. Неизвестный одиночка. Как постичь все это? Когда Вакаре было двенадцать лет, Япония казалась ему самой чудесной и прекрасной страной из всех. Все в ней было каким-то маленьким, как будто Японию создали специально для двенадцатилетних. Вакара знал префектуру Чёзи, где Исимара провел целый год со своими бабушкой и дедушкой; возможно, он даже разговаривал с ними когда-нибудь. На полуострове в Чёзи длиной всего две мили можно увидеть все: и огромные утесы с крутыми, в несколько сот футов обрывами в Тихий океан, и небольшие, словно высеченные из изумруда рощицы, и маленькие рыбацкие поселения с домами из поседевших бревен и камней, и рисовые поля, и мрачные низкие предгорья, и тесные душные улицы города Чёзи с вечными запахами рыбьих внутренностей и всякого навоза, и никогда не бывающие свободными пирсы для рыболовных судов. На полуострове не пропадает даром ни одного квадратного фута, каждый клочок земли тщательно возделывается уже в течение целой тысячи лет. Вакара положил сигарету на песок и погладил свои тонкие усики. Япония вся была такая. Куда бы вы ни попали, Япония везде прекрасна, во всем какая-то сказочная прелесть, как будто это пейзаж в миниатюрной панораме, построенной для выставочного зала или для ярмарки. Тысячу лет, а то и больше, японцы жили как обносившиеся сторожа, охраняющие драгоценные камни. Они возделывали землю, расходовали на это все свои силы и ничего не оставляли себе для жизни на ней. Даже в то время, когда Вакаре было двенадцать лет, он понял, что лица японских женщин совсем не такие, как лица американок. А теперь, в ретроспективном плане размышляя о японских женщинах, Вакара почувствовал какую-то необъяснимую печаль, как будто японские женщины отказались даже от желания думать о радостях, которых никогда не испытывали. За внешней прелестью этой страны скрывалась ужасающая пустота: кроме тяжелого труда и самоотречения, японский народ ничего не знал. Это был абстрактный народ, создавший абстрактное искусство, мысливший абстрактными категориями, говоривший на абстрактном языке, придумавший сложные церемонии, в которых все делается молча, и испытывавший благоговейный страх перед своими властелинами. И вот неделю назад батальон таких тихих и печальных японцев с пронзительным криком бросился в смертельную атаку. Вакара понимал, почему побывавшие в Японии американцы так ненавидят японцев. До войны они были такими тихими, такими очаровательными. Американцы считали их совсем ручными, домашними, а они, оказывается, больно кусаются, и это привело американцев в бешенство. Деликатное обращение, вежливая уклончивость, смущенный смех в отношениях с американцами неожиданно приобрели с началом войны совсем иное значение, какой-то иной смысл. Все японцы без исключения затаили злобу на американцев. Это была болезнь. Представление о том, за что они воюют и погибают, имели самое большее человек десять из миллиона или из двух миллионов японских крестьян. Даже в американской армии число таких людей намного больше. Да, японцев будут убивать потому, что они остолопы. Они были остолопами целую тысячу лет. Вакара закурил новую сигарету и пропустил горсть песка сквозь пальцы. Бах! Очередной выстрел Даллесона. Изменить что-нибудь Вакара не в силах. Все кончится тем, что американцы окажутся в Японии и через каких-нибудь двадцать - тридцать лет страна эта, наверное, опять станет такой же, а народ ее будет жить в привычной абстрактной атмосфере и мыслить абстрактными категориями; японцы начнут создавать все необходимое для нового истерического жертвоприношения. Два-три миллиона убитых, азиатская, более совершенная разновидность мальтузианства. Вакара хорошо это сознавал и понимал, пожалуй, лучше, чем американцы. Исимара - глупец. Он не имел представления о таких вещах, как перенаселение; он смотрел на все своими близорукими глазами и наблюдал заход солнца с атавистическим страхом. Красное солнце и его собственная красная кровь - это единственное, что мог постигнуть Исимара. Это все, чю разрешалось постигать японцу. Глубоко в душе и в своем личном дневнике японцы могли быть философами, грустными философами, не имеющими ни малейшего представл