ения о том, зачем и куда они двигаются. Вакара сплюнул, но тотчас же нервным движением засыпал плевок песком и повернулся в сторону моря. Японцы остолопы. А он, Вакэра, одинок. И умен. Начался прилив, и песчаная коса, с которой стрелял Даллесон, покрылась водой. Когда его лодыжки окатила волна, он отступил на несколько шагов назад и нагнулся, чтобы поднять гальку. Он стрелял по подброшенной в воздух гальке целый час и уже начал уставать. Обожженные солнечными лучами широкая грудь и большой живот заметно покраснели, волосы на вспотевшем теле слиплись, а пояс на хлопчатобумажных трусах - они были единственной его одеждой - стал совершенно мокрым. Он проворчал что-то себе под нос, посмотрел на гальку, выбрал один камень и зажал его между указательным и большим пальцами левой руки. Затем, удерживая обращенный стволом вниз карабин правой рукой, он быстро нагнулся вперед, так что голова почти коснулась колен, и, резко выпрямившись, подбросил камешек в воздух, одновременно подняв карабин к плечу правой рукой. В какую-то долю секунды летящая галька оказалась на линии прицела, и Даллесон нажал спусковой крючок. Галька рассыпалась на мелкие кусочки. - А, черт возьми! - крякнул Даллесон, вытирая мощным плечом скатывающиеся на глаза капельки пота и облизывая уголки рта от выступившей соли. В четвертый раз подряд ему удалось попасть в гальку. Он выбрал еще один камешек, так же подбросил его и выстрелил, но на этот раз промахнулся. "Ну что ж, как-никак, а примерно в три из пяти я попадал, - довольный, пробормотал он себе под нос. - Хорошо. Я еще не разучился стрелять. Надо будет написать об этом письмо в охотничий клуб в Аллентауне". Стрельба по движущейся мишени полезна. Он обязательно займется стрельбой, когда вернется домой. Если он попадает из карабина в три камешка из пяти, ю, чтобы заставить его не попасть в глиняную тарелку из дробовика, им придется завязать ему глаза. От множества выстрелов в ушах Даллесона стоял приятный звон. В нескольких сотнях ярдов от него в море плескались Конн и Доув. Даллесон помахал им рукой. Лодыжки его ног лизнула новая волна. "Пожалуй, в клуб надо не писать, а послать фотографию", - подумал он. Даллесон повернулся к пляжу и посмотрел туда, где офицеры играли в бридж. - Эй, Лич, куда вы провалились? - громко позвал он. С песчаного пляжа приподнялся высоких! стройный офицер с худеньким лицом, в очках с серебряной оправой. - Я здесь, майор, что вам угодно? - отозвался он. - Вы взяли с собой фотоаппарат? - спросил Даллесон. Лич кивнул в знак согласия. - Идите с ним сюда, - продолжал Даллесон. Капитан Лич был его помощником в отделе по оперативным вопросам и боевой подготовке. Когда Лич подошел, на лице Даллесона появилась широкая улыбка. Лич - хороший парень, покладистый, отлично выполняет любую работу и старается угодить начальству. - Послушайте, Лич, я хочу, чтобы вы сфотографировали меня в момент выстрела по гальке. - Это не так просто, майор. У этого старенького аппарата минимальная выдержка - только одна двадцать пятая секунды. - А-а, черт! - выругался Даллесон, нахмурив брови. - Ну ничего, может, что-нибудь получится. - Да, но дело в том, майор, - продолжал Лич с мягким южным выговором, - что... мне хотелось бы угодить вам, но, откровенно говоря, у меня осталось только три чистых кадра, поэтому сделать хороший снимок очень трудно. - Да я заплачу вам за них, - предложил Даллесон. - Нет, нет, я совсем не об этом... Понимаете... - Давайте, давайте, капитан, - перебил его Даллесон. - Мне нужна фотография. Что вы еще сфотсирафируете здесь, кроме каких-нибудь солдат? - Ну хорошо, давайте, майор. Даллесон засиял. - О'кей. Теперь слушайте, Лич, я хочу, чтобы в кадр попала часть этой песчаной косы, разумеется, моя персона и чтоб все это было на фоне джунглей. Пусть мои друзья в клубе увидят все это. И конечно, надо, чтобы галька, которую я подброшу, тоже оказалась в кадре. На лице Лича появилось отчаяние. - Майор, сразу все в кадр не войдет. Для этого нужен объектив с углом не менее девяносто традусов, а в моем аппарате объектив с углом всего тридцать пять градусов. - Послушайте, Лич, на кой черт мне эти ваши градусы! - возмутился Даллесон. - Неужели нельзя человека сфотографировать? - Я могу снять вас сзади, вы будете на переднем плане; приподниму аппарат так, чтобы в объектив попала и галька, но поймите, майор, это будет напрасно израсходованный кадр, потому что гальку на снимке видно не будет. Она слишком мала. - Вы все очень усложняете, Лич. Я ведь фотографировал сам и знаю, как это делается. Единственное, что от вас требуется, это нажать на кнопку. Ну что мы переливаем из пустого в порожнее? Совсем отчаявшийся Лич присел на корточки позади Даллесона и в течение нескольких секунд прицеливался аппаратом, пытаясь выбрать наиболее выгодную позицию. - Подбросьте, пожалуйста, пробную гальку, майор, - попросил он. Даллесон выполнил его просьбу. - Ну что еще за пробы!.. - сердито проворчал он. - Ну хорошо, хорошо, я готов, майор. Даллесон нагнулся, стремительно выпрямился и выстрелил в камешек в момент, когда тот находился на вершине своей траектории. Он промахнулся и, повернувшись к Личу, предложил: - Давайте попробуем еще раз. - Хорошо, - неохотно согласился Лпч. На этот раз Даллесон попал в гальку, по Лич среагировал слишком поздно и щелкнул затвором аппарата уже после того, как галька рассыпалась на мельчайшие кусочки. - Ну какого черта вы там копаетесь! - рявкнул Даллесон. - Я стараюсь изо всех сил, майор. - Ну ладно, я выстрелю еще раз, не зевайте. - Даллесон нагнулся, чтобы поднять камешек. - Это последний кадр, майор, - предупредил Лич. - Ничего, ничего, сейчас должно выйти. Даллесон еще раз протер глаза от пота, наклонился и задержался в согнутом положении. Сердце его билось учащенно. - Нажимайте на кнопку, как только услышите выстрел! - крикнул он Личу. - Хорошо, сэр. Даллесон подбросил гальку и направил на нее карабин. На какой-то момент он вовсе потерял цель из виду, но снова поймал ее на прицел в тот момент, когда она стала падать вниз. Он нажал на спусковой крючок и выстрелил. - На этот раз я успел, майор! - радостно доложил Лич. Вода вокруг них все еще рябилась от падавших осколков гальки. - Отлично, черт возьми! - весело сказал Даллесон. - Я вам очень благодарен, Лич. - Не стоит, сэр, лишь бы хорошо получилось. - Я вам заплачу за это. - Да, но... - Никаких но, я настаиваю, - перебил его Даллесон. Он вытащил из карабина магазинную коробку и выстрелил в воздух оставшийся в патроннике патрон. - Сойдемся на двадцати пяти центах за три фотографии. Я уверен, что они получатся хорошо. - Он похлопал Лича по плечу. - А теперь давайте искупаемся, мы вполне заслужили это. 9 После возвращения с передовой разведывательный взвод начал снова работать на строительстве дороги. Роты на передовой несколько раз продвигались понемногу вперед, и среди солдат в тыловых частях ходили слухи, что фронт уже приблизился к линии Тойяку. О том, как в действительности развивались боевые действия в операции, люди знали очень мало. Дни тянулись однообразно, без каких-либо происшествий, и солдаты быстро забывали обо всем, что произошло несколько дней назад. Ночью они стояли в карауле, вставали через полчаса после рассвета, завтракали, стирали свое обмундирование, брились и садились в грузовую машину, которая доставляла их через джунгли на тот участок дороги, где они работали. Они возвращались на бивак в полдень, и, пообедав, снова уезжали на свой участок дороги и работали там до позднего вечера. По возвращении вечером ужинали, некоторые мылись в ручейке рядом с биваком, а с наступлением темноты ложились спать. В ночном карауле каждому приходилось стоять по полтора часа, и люди уже привыкли к этому. Они даже забыли о том, что можно спать подряд восемь часов. Наступил сезон дождей, и солдаты никогда как следует не просыхали, но они очень скоро смирились и не считали это особым неудобством. Вечно влажная одежда казалась им вполне нормальным явлением, и каждый из них уже с трудом представлял себя в абсолютно сухой одежде. Приблизительно через неделю после возвращения разведывательного отделения с передовой на остров прибыла почта. Солдаты получили первые письма за несколько недель, и это, несомненно, было событием в их однообразной жизни. По чистой случайности в тот же вечер солдаты получили по три банки пива, что происходило не так уж часто. Они быстро выпили пиво, которого было явно недостаточно, чтобы опьянеть от него; оно лишь навеяло грусть, настроило на размышления и воспоминания, разожгло аппетит к вещам, о которых лучше было не говорить. Вечером в день получения почты Ред пил пиво вместе с Уилсоном и Галлахером и не возвращался в свою палатку, пока не стемнело. Он не получил ни одного письма, и это нисколько не удивило его, поскольку вот уже год как он сам не писал никому. Тем не менее в душе он, конечно, чувствовал некоторое разочарование. Он никогда не писал Луизе и, естественно, не получал никаких весточек от нее, она ведь даже не знала его адреса. И все же иногда, особенно в дни прихода почты, в нем на миг просыпалась надежда. "С Луизой все покончено, - думал он, - но... всякое бывает..." Друзья Реда занялись письмами, и его подавленность усилилась. Галлахер писал письмо своей жене. Стараясь ответить на все ее вопросы, он торопливо перелистывал пятнадцать присланных ею писем. Уилсон жаловался на свою жену. - Я этой чертовке отдал всего себя, свою любовь, а она изводит меня теперь: почему я не присылаю ей все свое жалованье. - Ты подохнешь в тюрьме, - ядовито заметил Ред. Ред возвратился к своей палатке в очень плохом настроении. Перед тем как влезть в нее, он со злостью наподдал ногой пустую пивную банку. Расправляя в темноте скомканное одеяло, со злостью проворчал: - Это только у нас такое возможно. Три банки пива... Только дразнят... Вайман повернулся на своей койке и мягко предложил: - Я выпил только одну банку. Хочешь - пей мои. - Спасибо, друг, - нерешительно ответил Ред. С тех пор как он и Вайман поселились в одной палатке, между ними установилась молчаливая дружба. Вайман все чаще и чаще за последнее время предлагал что-нибудь Реду и старался угодить ему. "Только начинаешь дружить с кем-нибудь, а его, глядишь, раз - и убьют", - думал Ред. Вайман все больше и больше напоминал ему Хеннесси. - Пей сам... Не так уж часто нас балуют. - Но я пиво не очень люблю, - сказал Вайман все тем же мягким голосом. Ред открыл одну банку и предложил ее Вайману. - На, давай выпьем: одну ты, другую я. Если бы Ред выпил обе банки, возможно, пиво подействовало бы на него и он скорее бы заснул. С того дня, когда они, напившись виски, ходили на поле боя, больные почки не давали ему покоя; по ночам он долю не мог заснуть. В часы бессонницы в памяти Реда все чаще и чаще вставал эпизод, когда японский солдат чуть было не пырнул его штыком. Тем не менее если бы он выпил две банки, то оказался бы в слишком большом долгу у Ваймана, намного большем, чем за одну банку. Гораздо спокойнее, когда ты ничем никому не обязан. Несколько минут они молча пили. - Ну как, друг, много писем получил? - спросил Ред. - Целую пачку, от матери, - ответил Вайман, закуривая сигарету и глядя куда-то в сторону. - А что же твоя девочка, как, бишь. ее зовут? - Не знаю. От нее ничего нет. На лице Реда появилась сочувствующая гримаса, но в темноте Вайман не заметил ее. По тому, что Вайман не выпил свое пиво и лежал в одиночестве на своей койке, Реду нужно было бы догадаться об этом и не задавать такого вопроса. - Не расстраивайся, еще напишет, - попытался он успокоить Ваймана. - Не понимаю, в чем дело, Ред, - охотно заговорил Вайман. перебирая пальцами одеяло. - Я не получил от нее ни одного письма, с тех пор как выехал из США. А когда мы были там, она писала мне чуть ли не каждый день. Ред прополоскал рот глотком пива. - А-а, все это потому, что почта в армии работает очень плохо, - заметил он. - Я тоже так думал, а теперь уже не думаю. В лагере для распределения пополнения я и не ждал никаких писем, а теперь, вот здесь, уже было две почты, и оба раза я получил по целой пачке писем от матери, а от нее ни одного. Ред потер нос и тяжело вздохнул. - По правде говоря, Ред, я даже боюсь теперь получить письмо от нее, - продолжал расстроенный Вайман. - Вполне возможно, что оно окажется последним, прощальным письмом. - Э, дорогой, девочек на свете много. Чем раньше ты узнаешь об этом, тем лучше. - Нет, она не такая, Ред, - возразил Вайман тревожным голосом. - Она очень хорошая. Я не представляю, чтобы она могла так измениться. Ред промычал что-то себе под нос. Сантименты Ваймана порядком надоели ему. Он знал, что теперь придется долго выслушивать его излияния. Отпив еще глоток пива, Ред криво усмехнулся. "Это плата за проклятую банку", - подумал он. Но тут же снова вспомнил, что весь вечер Вайман провел в одиночестве, и у него появилось некоторое сочувствие к нему. - Да, тяжело, конечно, сидеть здесь и думать о ней, - сказал он. Ред лишь частично переживал горе друга. Обычно неурядицы и переживания других раздражали его. "У всякого есть свои заботы и свое горе. Настала очередь и для Ваймана", - подумал он. - А как ты с ней познакомился? - спросил Ред. - Она сестра моею друга Лэрри Несбитта. Помнишь, я рассказывал тебе о нем? - Ага, - ответил Ред, хотя помнил очень смутно. - Так вот, когда я ходил к нему, она часто попадалась мне на глаза, но я не обращал на нее никакого внимания, потому что в то время она была совсем маленькой девочкой. Как-то, приблизительно месяца за два до того, как я попал в армию, я пришел к Лэрри, но его не было дома. Вот тогда-то я и заметил ее. К этому времени она выглядела уже взрослой. Я пригласил ее прогуляться, и мы долго сидели в парке и разговаривали. - Несколько секунд Вайман молчал. - С ней можно было так хорошо поговорить. Мы просто сидели на скамейке, и я сказал ей, что хочу стать спортивным обозревателем, а она сказала, что будет художником-модельером. Сначала меня это очень рассмешило, потом я понял, что у нее серьезные намерения. Мы любили с ней говорить о будущем. - Отпив глоток пива, Вайман продолжал: - Наблюдая за прохожими, мы затеяли одну игру... В общем, надо было высказать свое мнение, сколько прохожему лет и как он зарабатывает на жизнь. А она пыталась еще определить, счастлив этот человек или нет. Потом мы начали разбирать всех наших друзей... Мы так хорошо разговаривали. Ред улыбнулся. - А потом ты спросил ее, что она думает о тебе, да? - А откуда ты знаешь? - удивился Вайман. - Просто догадался. Ред вспомнил парк в конце главной улицы в принадлежащем компании шахтерском городке. На какой-то момент ему представилось лицо Агнессы, и он услышал свой голос: "Знаешь что я тебе скажу, я не верю в бога". Воспоминание навеяло печаль, на лице его появилась грустная улыбка. Была в том вечере какая-то особая прелесть, такая, которой ему нигде и никогда больше не удалось почувствовать. - А когда это было, летом? - спросил он Ваймана. - В начале лета. Ред снова улыбнулся. "Это происходит со всеми молодыми ребятами, - подумал он, - и все они считают такие встречи чем-то особенным. Вайман, наверное, был застенчивым и вдруг понял, что может paзговаривать с девочкой и обсуждать с ней такие вещи, которые никогда ни с кем не обсуждал. Конечно, и девчонка была такой же". - Я понимаю, о чем ты говоришь, - сказал Ред. - Знаешь, Ред, она сказала, что любит меня, - признался Вайман таким тоном, как будто ожидал, что Ред засмеется. - После того вечера мы очень часто встречались. - А как твоя мать восприняла это? - Ей, конечно, не нравилось, но я не особенно переживал. Я был уверен, что мать нам не помешает. - Но ведь в таких случаях бывают и ошибки, - сказал Ред. - Ты же совсем не знаешь человека, с которым связываешь свою жизнь. Вайман энергично покачал головой. - Слушай, Ред, может, это звучит и глупо, но только благодаря Клэр я почувствовал, что из меня может что-то выйти... После разговоров с ней у меня появилась уверенность,-что придет время - и я стану какой-нибудь знаменитостью. Я был совершенно уверен в этом. Ред обдумывал, что сказать Вайману. - Видишь ли, это происходит со многими молодыми парнями, - сказал он неторопливо. - Нет, Ред, у нас это было не как у всех... Честное слово, это было совсем необычно. Ред поморщился. - Не знаю, - пробормотал он, - многие ребята считают сначала, что у них что-то необычное, а потом по той или иной причине все это кончается, и люди расходятся или злятся друг на друга. - Нет, Ред, мы никогда не разошлись бы, - настаивал Вайман. - Я же говорю тебе, она любит меня. - Он задумался на несколько секунд, поправил одеяло и продолжал: - Не могла же она лгать мне, Ред, она вовсе не такой человек. Нет, нет, Клэр очень серьезная девушка. - Помолчав немного, сн настойчиво спросил: - Как, по-твоему, могла она лгать мне, а? - Нет, по-моему, она не лгала, - ответил Ред. Он почувствовал себя виноватым перед Вайманом. - Она говорила правду. Но люди меняются ведь, знаешь... - Только не она, - перебил его Вайман. - Она не такая. - В его голосе чувствовалась досада на самого себя, на то, что ему не хватает слов, чтобы выразить свои чувства. Ред представил себе женатого Ваймана. Сыну придется содержать старую мать. Ред увидел всю картину семейной жизни Ваймана и Клэр: ссоры, денежные заботы, быстрое увядание и утрата молодости, превращение в таких же людей, которых они наблюдали, когда сидели на скамейке в парке. Все это Ред представлял себе очень ясно. Пусть даже Вайман женится не на этой девушке, а на другой. Это ничего не изменит, потому что и другая девушка к тридцати годам будет выглядеть так же, а Вайман никогда ничего не добьется, никогда не будет зарабатывать много денег. Ред отчетливо представил себе всю жизнь Ваймана. Реду хотелось сказать ему что-нибудь приятное и успокаивающее, но в голову ничего такою не приходило. - Давай-ка, друг, попробуем лучше уснуть, - предложил он, накрываясь одеялом. Боль в почках усилилась. - Давай, - тихо согласился Вайман. Крофт и Мартинес тоже не получили ни одного письма; они и раньше никогда их не получали. Риджесу пришло письмо от отца. Письмо было написано старательно, на грубой линованной бумаге, выведенные карандашом буквы оставили на ней глубокие бороздки. Риджес попросил Гольдстейна прочитать письмо. Отец писал: "Дорогой сын, все мы по тебе очень скучаем, урожай собрали, так что у нас есть теперь немного денег. Слава богу. Сим подрос почти на полфута, не отстают от него и другие твои братья и сестры, мать чувствует себя хорошо. У старика Генри отняли три акра, это, конечно, безобразие, но компания и слышать не хочет об отсрочке. Большое спасибо тебе за присланные деньги, ты хороший сын, мы все говорим, что ты у нас хороший. Любящий тебя отец". - Очень хорошее письмо, - сказал Риджес, когда Гольдстейн прочитал его. - Мой отец пишет здорово. - Замечательное письмо, - согласился Гольдстейн. Он решил перечитать последние строки одного из писем, полученных им от жены: "Вчера Дэнни спросил о тебе. Я все время говорю ему, что папа в армии, на войне. Он нисколько не забыл тебя. Ты знаешь, он необыкновенно умный и сообразительный. Мне очень хочется, чтобы ты видел, как он растет. Вчера он спросил: "Когда папа вернется оттуда, где бумбум?" Я просто не знала, плакать или смеяться. Мэнни Страус обещал сфотографировать его..." Гольдстейн отпил из банки пива. Ему неудержимо захотелось увидеть сына и жену. На следующее утро Уилсон попросил Галлахера еще раз прочитать одно из писем своей жены. Когда Галлахер читал, Уилсон несколько раз ядовито смеялся. Я больше не потерплю этого. Я все время была тебе верной женой, и ты это знаешь, всегда давала тебе деньги, сколько бы ты ни попросил; мне полагается сейчас сто двадцать долларов в месяц. Я разговаривала с человеком в окружной канцелярии, и он сказал, что ты должен присылать мне деньги, которые получаешь на семью. Если ты не будешь делать это добровольно, я напишу письмо в армию и пожалуюсь на тебя. В окружной канцелярии мне дали адрес и сказали, как это сделать. Мне уже надоело быть тебе хорошей женой, потому что ты этого не понимаешь и не ценишь..." - Как тебе нравится вся эта белиберда? - гневно воскликнул Уилсол. Он был очень зол и обдумывал, что написать жене в ответ. - Сегодня вечером надо нам написать ей. Напиши ей, как следует напиши, скажи, что у нее ничего не получится. Пусть утихомирится и прекратит все эти дурацкие разговоры и жалобы, а то ведь я просто не вернусь к ней, черт бы ее побрал. Нет, этого не пиши. Я имею в виду "черт бы ее побрал", - поправился он, так как считал, что в письмах ругательных слов надо избегать. - Ты напиши, что я могу найти сколько угодно женщин, которые будут счастливы жить со мной, и ей это известно. Скажи, что я не потерплю такую жену, которая старается отнять у мужа последний цент. Раз я оставляю здесь себе деньги, значит, они нужны мне. Чтобы никаких разговоров об этом больше не было. Уилсон был уверен в своей правоте и искренне негодовал. Подыскивать слова для ответа жене доставляло ему удовольствие. Его переполняло сейчас желание высказаться до конца в этом письме, и он радовался всякий раз, когда удавалось подобрать наиболее, как ему казалось, колкие слова. Он сел на край окопчика около палатки, щурясь от яркого солнечного света. - Взять эту... девчонку... - сказал он Галлахеру, - она совсем не такая. Я получил от нее письмо с предыдущей почтой, Ред читал его. Она пишет, что ждет моего возвращения в Канзас, предлагает жениться и уехать на юг. Вот это женщина. Она очень хорошо готовила, чинила мне одежду, крахмалила рубашки к субботе и воскресенью, а уж насчет того, какая она в постели, и говорить нечего, я таких еще не встречал. Галлахер сплюнул с негодованием и завистью. - Какая же ты сволочь, Уилсон! Если она такая хорошая, почему же ты не говоришь ей, что женат, и не прекращаешь водить ее за нос? Уилсон посмотрел на Галлахера так, как будто тот был самый последний дурак. - Ты что! - возмутился он. - Зачем же я скажу ей это? Еще не известно, как обернется дело, когда я уволюсь из армии. Может, мне захочется поехать в Канзас и сойтись с ней. Откуда я знаю? Зачем же я ей буду говорить?.. - Уилсон покачал головой и хихикнул. - Чем меньше говоришь бабам, тем лучше, - добавил он. Галлахера это взбесило. - Скоты! Вы же просто скоты, а не люди. - Ну-ну, потише. Галлахер искренне негодовал. "Вот такие, как Уилсон, живут на свете, и им легко, потому что они всегда думают только о себе. Как это несправедливо". Он разозлился и, чтобы не видеть Уилсона, перевел взгляд на джунгли. Через некоторое время Галлахер успокоился и начал снова разбирать полученные письма. Вчера вечером он успел прочитать лишь письма жены. Все они были написаны давно, самое последнее из них - месяц назад, и, разумеется, о рождении ребенка в нем ничего не говорилось, но Галлахер считал; что в данный момент он наверняка уже отец. Срок для родов, о котором писала жена, уже миновал, и все-таки Галлахеру почему-то це верилось, что это уже позади. Все, о чем писала жена, Галлахер представлял себе происходящим в тот день, когда он читал ее письма; если она написала, что собирается на следующий день навестить подругу, он думал на следующий день после прочтения письма, что его Мэри сейчас в гостях у подруги. Здравый смысл подсказывал Галлахеру, что все это не так, тем не менее жизнь Мэри он представлял себе только в те моменты, когда читал ее письма. Сейчас Галлахер просматривал остальные письма. Он едва взглянул на письмо от матери и прочитал Уилсону несколько смешных мест из письма Уайти Лайдона. Затем он вскрыл длинный пухлый конверт и извлек из него газету. Это была скверно отпечатанная бульварная газетка на восьми страницах. - Я работал в этой газете, - сказал он Уилсону. - Никогда не думал, что ты был репортером, - удивился тот. - Да я не был репортером. Просто я был связан с политикой, - разъяснил Галлахер. - Эту газетенку выпускает наша банда накануне первичных выборов. - Галлахер посмотрел на дату - газета была выпущена в июне. - Эта уже устарела, - сказал он. В его глазах появилась зависть, когда он увидел на первой странице знакомое имя: один из его друзей, не попавший в армию, заведовал отделом объявлений и рекламы. Галлахер знал, как это произошло. В прошлую предвыборную кампанию, еще до призыва в армию, Галлахер ходил по всем домам своего района и выпрашивал пожертвования на газету. Тот, кто набирал таких пожертвований больше других, становился заведующим отделом объявлений и рекламы и обычно получал, помимо этого, работу в школьном совете своего района. Во время прошлой кампании он не добрал всего нескольких сот долларов, но ему сказали, что на следующий год он добьется победы обязательно. - Да, армия здорово мне подгадила, - возмущенно заметил Галлахер и начал читать газету. Его внимание привлек следующий заголовок: "Эндрюс - фанатик из 9-го района - вон его!" Галлахер прочитал текст заметки: "Этот старик Эндрюс снова поднял шумиху. Его лозунг - "Эндрюс против коммунизма", как и в прошлый раз, когда он баллотировался в сенат штата, помните? А что он сделал практически? НИЧЕГО, насколько мы можем судить. Один из его работников был вице-президентом конгресса производственных профсоюзов, а другой - директором антифашистской лиги в Нью-Йорке. Помните, этой лиге не нравился отец Кофлин, и она хотела бойкотировать католика Франко? Сейчас Джимми Эндрюс - старик. Старая серая кобыла уже не та, какой она была когда-то, поэтому не делай ошибки, не обманывай народ или ветеранов, хорошенько подумай, прежде чем сказать свое слово. Помогай ветеранам, а не обманывай их. Мы все будем голосовать против тебя, Джимми Эндрюс. Избирателям 9-го района но нужны фанатики. Будьте осторожны в выборе знакомых, Джимми! Таким, как вы, не место в партии. Мы разгадаем все ваши хитрости. НАМ НЕ НУЖНЫ ФАНАТИКИ! ЭНДРЮС-ВОН!" Галлахер с негодованием прочитал эту заметку. Эндрюс был из тех, кого надо остерегаться. Когда Галлахер работал водителем грузовой машины, какой-то представитель американской федерации труда пытался организовать таких людей. Галлахер сообщил тогда об этом в районный комитет, и этот организатор больше никогда не появлялся. "Странно получается, - подумал Галлахер, - оказывается, в партии есть люди, которые заигрывают с красными профсоюзами, такие, как Джо Дурмей или этот вот Джимми Эндрюс; не их это дело бороться с фанатиками". Такие люди вечно мешали Галлахеру. Это из-за них ему постоянно не везло. Галлахер снова почувствовал зависть, когда подумал об Уайти Лайдоне. Все выбиваются в люди, пока он торчит здесь. Верить никому нельзя. Человек человеку волк. Он сложил газету и запихнул ее в конверт. Прозвучала команда Крофта, и солдаты взвода медленно направились к машине, которая должна была отвезти их на участок дороги. Солнце стояло над горизонтом не более часа; в воздухе чувствовалась утренняя прохлада. Галлахер смутно припомнил, как по утрам в начале лета он выходил из дому и шел на работу по еще не успевшему прогреться тротуару. Влезая на машину, Галлахер вспомнил, что оставил тазету в палатке, и с досады тихо выругался. В пирамидальной палатке с двумя полевыми столами, служившей полковой почтой, солдат-почтальон сортировал письма, адресованные в полк ошибочно. На углу стола вот уже несколько часов лежала аккуратно перевязанная бечевкой пачка из двадцати писем, адресованных Хеннесси. Наконец почтальон заметил ее. Он был уверен, что помнит фамилии всех солдат полка, по оказалось, что он не может вспомнить, в каком подразделении Хеннесси. - А что - Хеннесси перевели куда-нибудь из штабной роты? - спросил он у своего помощника. - Не знаю, хотя фамилия знакомая, - ответил тот, однако, подумав немного, добавил: - Минутку, минутку, Хеннесси, кажется, был убит в день высадки. - Помощник был доволен тем, что он вспомнил об этом, а почтальон не мог вспомнить. - Верно, верно, - поспешно согласился почтальон, - он погиб на берегу во время высадки, Браун говорил мне о нем. - Он со вздохом посмотрел на пачку писем и поставил на ней штамп: "Убит в бою". Почтальон уже намеревался положить пачку в сумку, но заинтересовался адресом отправителя на верхнем конверте. Просмотрев другие конверты, почтальон обнаружил, что отправитель везде был один и тот же. - Эй, посмотри-ка, - позвал он помощника. Обратный адрес оказался следующим: "Мать и отец, 12 Ривердейл авеню, Тэкыочет, Индиана". Помощник прочитал и представил себе пожилых мужчину и женщину с седеющими волосами, папу и маму, каких рисуют на рекламных этикетках к бутылкам с безалкогольными напитками и пузырькам с жидкостью для полоскания рта или к коробкам с зубной пастой. - Да, бедные папа и мама, - сказал помощник. - Не повезло старикам, - согласился почтальон. - Еще как не повезло, - добавил помощник. После обеда Галлахер сидел в своей палатке. Неожиданно раздался голос Крофта: - Галлахер! - Ну что? - Тебя вызывает капеллан. - Зачем? - Не знаю, - пожал плечами Крофт, - иди и спроси у него. Мы уже уедем, когда ты вернешься, поэтому пойдешь после обеда в караул. Галлахер прошел через весь бивак и остановился у палатки капеллана. Сердце билось учащенно, он пытался подавить бьющее через край чувство радостной надежды. Еще до того как они высадились на Анопопей, Галлахер спросил священника, не нужен ли ему второй помощник, и тот сказал, что будет иметь его в виду. Для Галлахера это была возможность не участвовать в боях; он часто мечтал после этого разговора о том, что его надежда сбудется. - Добрый день, отец Лири, - сказал он, войдя в палатку. - Мне сказали, что вы вызывали меня. - Галлахер старался говорить как можно вежливее и строго следил за тем, чтобы случайно не употребить какое-нибудь грубое слово; на лбу его от этого выступили капельки пота. Отец Лири был высоким стройным мужчиной средних лет с редкими светлыми волосами и ласковым голосом. - Садитесь, - предложил он. - Что случилось, отец? - спросил Галлахер, садясь на табурет. - Закуривайте, сын мой, - продолжал Лпри вместо ответа и зажег Галлахеру сигарету. - Ну как, много писем вы получили из дому? - спросил он неторопливо. - Жена пишет мне почти каждый день, отец. Сейчас она вотвот должна родить. - Да, да... - тихо пробормотал Лири и замолчал. Он потрогал пальцами свой подбородок, а потом неожиданно сел рядом с Галлахером. Положив руку ему на колено, он сказал: - Мужайтесь, сын мой, у меня тяжелое известие для вас. У Галлахера мурашки побежали по телу. Что случилось, отец? - спросил он дрожащим голосом. - Знаете, сын мой, есть много таких вещей, которые трудно бывает понять. Вы должны просто поверить, что это воля божия, что бог все видит и делает все к лучшему, даже в тех случаях, когда мы не можем понять, почему он сделал так, а не иначе. Галлахеру стало не по себе, он похолодел от ужаса, в его голове возникли самые невероятные предположения. - Уж не ушла ли от меня жена? - Он тут же почувствовал стыд за то, что сказал. - Нет, сын мой, у меня известие о смерти. - Мать? - торопливо спросил Галлахер. - Отец Лири отрицательно покачал головой. - Нет, ваши родители в добром здравии. Галлахер сразу же подумал, что умер его новорожденный ребенок. Он почувствовал облегчение. "Это не так уж страшно", - пронеслось у него в голове. На какой-то момент к нему снова вернулась надежда на то, что отец Лири вызвал его не только для того, чтобы сообщить о смерти ребенка, но и для того, чтобы оставить у себя в качестве второго помощника. - Нет, сын мой... умерла ваша жена. Сначала слова священника как-то прошли мимо сознания Галлахера. Он сидел, никак не реагируя на них и ни о чем не думая. Через неплотно прикрытые клапаны в палатку влетело какое-то насекомое. Галлахер молча наблюдал, как оно, жужжа, металось из стороны в сторону. - Что? - спросил он наконец. - Ваша жена умерла во время родов, Галлахер, - произнес Лири, смотря в сторону. - Ребенка, впрочем, удалось спасти. - Мэри была невысокого роста... - сказал Галлахер. В его сознании бесконечно повторялось одно и то же слово: "Умерла, умерла..." Почему-то он представил себе Мэри трепещущей и подергивающейся, как японский солдат, которого убили там, в лощине. Галлахера затрясло. - Умерла, - тихо произнес он, не придавая этому слову никакого значения. Он сидел молча, погрузившись в самого себя; его мысли отступили куда-то далеко-далеко, и слова капеллана только слегка касались самой поверхности его как будто анестезированного мозга. Почти целую минуту он чувствовал себя так, как будто ему рассказали о совершенно постороннем человеке, который его почти не интересует. Странно, но единственное, о чем он подумал сознательно, так это о том, что надо произвести на капеллана впечатление переживающего и встревоженного человека. - О-ох, - сказал он наконец. - Мне сообщили об этом очень кратко, - продолжал Лири, - но я расскажу вам подробнее, как только узнаю что-нибудь, сын мой. Конечно, это очень тяжело - быть так далеко от дома и не проститься в последний раз с самым дорогим человеком. - Да, тяжело, отец, - согласился Галлахер машинально. Так же постепенно, как наступает рассвет, Галлахер начал медленно различать вокруг себя предметы и осознавать то, что сказал ему священник. Разум подсказывал ему, что произошло что-то плохое, и, еще не полностью придя в себя, он подумал: "Надеюсь, что Мэри, узнав об этом, не очень встревожится". Но тут же сообразил, что это абсурд, Мэри уже не может тревожиться. Он уставился непонимающим взглядом на деревянный стул, на котором сидел священник. Ему показалось, что он сидит в церкви; механически он посмотрел на свои руки и попытался принять серьезный вид. - Жизнь продолжается, сын мой, подтверждение этому - рождение вашего ребенка. Если вы пожелаете, я узнаю, кто возьмет на себя заботы о вашем младенце. Возможно, мы сможем получить разрешение на увольнение вас в отпуск. Эти слова Лири почему-то вызвали в сознании Галлахера мысль, что он увидит жену, но он опять сообразил, что она мертва. На этот раз его разум не сразу постиг абсурдность таких мыслей. Галлахер сидел молча и думал о том, что утром, когда он взбирался на машину, так приятно светило солнце; ему захотелось возвратиться туда, назад... - Будьте мужественны, сын мой. - Да, да, отец. Галлахер встал. Подошвы ног совсем ничего не чувствовали, а когда он дотронулся рукой до рта, губы показались какими-то чужими, вспухшими. На какой-то момент его охватил страх, и он вспомнил о змее в пещере. "Наверняка врач был еврей", - подумал Галлахер, и эта мысль тут же исчезла. - Спасибо, отец. - Идите в свою палатку, сын мой, и отдохните, - сказал капеллан. - Хорошо, отец. Галлахер снова пересек территорию опустевшего теперь бивака. Он был доволен, что солдаты уехали на работы, ему хотелось сейчас быть одному. Подойдя к палатке, он нырнул под клапан и лег на койку поверх одеяла лицом вниз. Кроме ужасной усталости, он ничего не ощущал. Болела голова, и он лениво подумал, не принять ли таблетку атабрина из индивидуальной аптечки, которую им выдавали в джунглях. "Может, у меня малярия?" - подумал он. Галлахер вспомнил, какое было лицо у Мэри, когда в первые дни их совместной жизни она ставила перед ним тарелку с едой. Ее руки у запястья были очень тонкие, а на плечи спускались пышные золотистые волосы... - Врач наверняка был еврей, - громко сказал он. Звук собственного голоса напугал его, и он повернулся на спину. Он возмущался все больше и больше и несколько раз пробормотал вслух: "Евреи убили ее". Эта мысль подействовала ка него успокаивающе, он почувствовал жалость к себе и пребывал в этом состоянии несколько минут. Рубашка на нем была мокрая. Время от времени Галлахер скрежетал зубами с такой силой, что уставали челюсти, и чувствовал от этого какое-то облегчение. Неожиданно ему стало холодно. Только теперь он начал по-настоящему остро сознавать, что жена умерла. Галлахер почувствовал ужасную боль в груди, которая быстро усиливалась. Он заплакал. Звуки собственного всхлипывания дошли до его слуха только через несколько минут. Он замолчал, потому что всхлипывания показались ему странными, исходящими откуда-то извне. Его органы чувств были как бы отделены, изолированы от сознания, эта изоляция переставала действовать только на несколько секунд, а затем боль снова разобщала их. Галлахер начал думать о мертвых японских солдатах в лощине, но всякий раз, когда он вспоминал, в каком положении лежал тот или другой убитый, перед ним вставал образ мертвой Мэри. Его снова начало трясти как в лихорадке, ему стало невероятно страшно, к горлу подступил комок. Стиснув руками одеяло, он бессвязно, как в бреду, бормотал какие-то слова. Сознание вернулось к нему от запаха собственной одежды. "От меня воняет, надо вымыться", - подумал он. Желание вымыться овладевало им все сильнее, и он решил пойти к ручью. Галлахер вышел из палатки, но сразу же почувствовал, что не в состоянии пройти и сотни ярдов. Заметив около палатки Реда ведро с водой, он остановился и зачерпнул воду каской, но каска опрокинулась, как только он поставил ее на землю. Вода вылилась ему на ноги. Галлахер снял рубаху, еще раз зачерпнул воду каской и вылил ее себе на шею. Вода показалась ему очень холодной, и его снова бросило в дрожь. Он машинально надел рубашку и, спотыкаясь, пошел к своей палатке. Он пролежал на койке, ни о чем не думая, около получаса. Тепло от нагретой солнцем прорезиненной ткани подействовало на него благотворно, он начал дремать и наконец заснул. Во сне он несколько раз сильно вздрагивал всем телом. МАШИНА ВРЕМЕНИ РОЙ ГАЛЛАХЕР Революционер навыворот Коренастый, жилистый, Галлахер производил впечатление упрямого и раздражительного человека. И лицо у него было неприятное, усыпанное щербинками и красно-фиолетовыми прыщами и угрями. То ли из-за цвета лица, то ли из-за скошенного набок длинного ирландского носа он всегда выглядел сердитым, хотя ему было всего двадцать четыре года. В Южном Бостоне, в Дорчестере и Роксбэри многомильной тусклой шеренгой выстроились пустующие деревянные домишки. Трамваи грохочут среди булыжника и мертвого серого дерева; кирпич если и есть, то старый и пачкает пальцы, если дотронуться до него. Все цвета глушатся преобладающей серой краской; даже лица людей серого оттенка. Среди них не выделишь ни евреев, ни итальянцев, ни ирландцев - словно по лицам людей прошлись каким-то обезличивающим раствором, который сделал их всех одинаковыми и как бы пропыленными. То же самое мбжно сказать и о речи людей: все они говорят одинаково, уныло-одинаково. "Будь у меня машина, я бы присматривал за ней. Говорю, присматривал бы, я не оставлял ее где попало". Бостон был основан бюргерами, и правят им буржуа; все течет