какой-то. И робкий, как ребенок. - Меня потрясло появление этой женщины. Вдруг, не ждал не гадал, и бац - пожалуйста. И она уже запустила когти в Арнольда. И в Присциллу. - А знаете, она красивая. - И в вас. - Нет. Но я отдаю ей должное. Вы о ней не так рассказывали. - Она сильно изменилась. - Арнольд считает, что вы все еще любите ее. - Если он так считает, то, верно, потому, что сам влюбился. - А вы не влюблены в нее? - Рейчел, вы хотите довести меня до истерики? - Господи, ну и ребенок же вы в самом деле. - Только благодаря ей я познал ненависть. - А вы не мазохист, Брэдли? - Не болтайте чепухи. - Мне иногда казалось, что вы получаете удовольствие от нападок Арнольда. - Арнольд влюблен в нее? - По-вашему, куда он пошел, распрощавшись с нами? - В библио... Неужели обратно к ней? - Конечно. - Дьявол! Он же виделся с нею всего два-три раза. - А вы не верите в любовь с первого взгляда? - Так вы считаете, что он... - Тогда в пивной он вел с ней очень долгую сердечную беседу. И потом вчера, когда она... - Не рассказывайте мне, прошу вас. Так он?.. - Голову он не теряет. Он человек земной, но холодный. А вы не от мира сего и теплый. Он обожает всякую суматоху, как он вам говорил, обожает чужие драмы. Он безумно любопытен, ему все надо знать, всем владеть, он во все должен совать нос, всех и каждого исповедать. Из него и вправду вышел бы неплохой исповедник, он умеет поддержать человека, когда захочет. В два счета выудил у Кристиан всю историю вашего брака. - Боже мой. - Это еще тогда, в пивной. А вчера, я думаю, она... Ну хорошо, хорошо, не буду. Я только хотела сказать, что я на вашей стороне. Хотите, привезем Присциллу сюда? - Поздно. О Господи. Рейчел, мне как-то не по себе. - Ну что за человек! Вот. Возьмите меня за руку. Возьмите. Под запотевшими стеклами веранды стало безумно душно и жарко. Земля и трава запахли как-то по-нездешнему, точно воскурения, и больше не отдавали свежестью и дождем. Рейчел придвинула свой шезлонг вплотную к моему. Вес ее близкого обвисшего тела давил на меня, точно мой собственный. Она подсунула руку мне под локоть и довольно неловко переплела свои пальцы с моими. Так два трупа могли бы приветствовать друг друга в день воскрешения из мертвых. Потом она стала Медленно поворачиваться на бок лицом ко мне и положила голову мне на плечо. Я чувствовал запах ее пота и свежий чистый аромат только что вымытых волос. Человек в шезлонге особенно беззащитен. Я тщетно ломал голову над тем, что должно означать это рукопожатие, как мне следует на него ответить, долго ли надо держать ее за руку. А когда она вдруг вытянула шею и неловко, ничуть не смущаясь, потерлась щекой о мое плечо, я неожиданно для себя испытал довольно приятное чувство полнейшей беспомощности. И одновременно сказал: - Рейчел, встаньте, прошу вас, войдемте в дом, Она вскочила на ноги. Я тоже встал, но гораздо медленнее. Обвисшая парусина не давала опоры - как она могла так быстро подняться, было выше моего разумения. Вслед за Рейчел я прошел в затемненную гостиную. - Одну минутку, Брэдли. - Она уже распахнула дверь в коридор. Ее отрывистый голос и решительный вид недвусмысленно показывали, что у нее на уме. Я понял, что, если я немедленно не заключу ее в объятья, случится нечто "непоправимое". Поэтому, закрыв дверь в коридор, я повернулся и обнял ее. Сделал я это не без удовольствия. Я ощутил ладонями горячую пышность ее плеч и снова - ласкающее, давящее прикосновение ее щеки. - Сядем, Рейчел. Мы сели на диван, и в ту же минуту ее губы оказались прижаты к моим. Я, разумеется, не в первый раз прикасался к Рейчел. Случалось и чмокнуть ее дружески в щеку, и обхватить рукой за плечи, и похлопать по руке, но эти ничего не значащие, общепринятые жесты служат порой лишь своего рода прививкой против сильных чувств. Примечательно, какие грандиозные преграды стоят на пути к близости между людьми и как они рассыпаются от одного легчайшего прикосновения. Достаточно взять другого человека за руку определенным образом, даже просто определенным образом заглянуть ему в глаза, и мир вокруг вас навеки преобразится. При этом я, подобно досточтимому Арнольду, старался не терять головы. Я не отрывал губ от губ Рейчел, и мы так долго оставались в неподвижности, что это уже становилось нелепым. Я по-прежнему не слишком ловко обнимал ее одной рукой за плечи, а другой сжимал ее пальцы. У меня было такое чувство, что я ее держу, и при этом сдерживаю. Но вот мы отодвинулись друг от друга и вопросительно заглянули друг другу в глаза - для того, наверно, чтобы понять, что же все-таки произошло. Лицо человека, только что обнаружившего свои чувства, всегда представляет собой зрелище трогательное и поучительное. У Рейчел лицо было светлым, ласковым, сокрушенным, вопрошающим. Мне стало весело. Хотелось выразить удовольствие, благодарность. - Рейчел, дорогая! Благодарю вас. - Я ведь это не просто чтобы приободрить вас. - Знаю. - В этом есть что-то настоящее. - Знаю. Я рад. - Мне и раньше хотелось... обнять вас. Но было стыдно. Мне и сейчас стыдно. - И мне. Но... Спасибо, спасибо вам. Минуту мы молчали, взволнованные, почти смущенные. Потом я сказал: - Рейчел, я думаю, мне надо идти. - Господи, какой вы смешной. Ну хорошо, хорошо, вот ребенок, удирает со всех ног. Ну, ступайте. Спасибо за поцелуй. - Дело не в этом. Все вышло так прекрасно. Мне страшно испортить что-то очень важное. - Да, да, ступайте. Я уже сама достаточно напортила, наверно. - Какое там напортила! Рейчел, глупая. Это замечательно. Мы теперь стали ближе, верно? Мы поднялись с дивана и стояли, держась за руки. Я вдруг почувствовал себя очень счастливым и рассмеялся. - Я кажусь вам нелепой? - Да нет же, Рейчел. Вы подарили мне немного счастья. - Ну и держитесь за него, раз так. Потому что оно и мое тоже. Я отвел жесткие, непослушные рыжие волосы с ее ласкового смущенного лица и, придерживая их обеими ладонями, поцеловал бледный веснушчатый лоб. Потом мы вышли в прихожую. Мы оба чувствовали неловкость, оба были приятно растроганы, и нам обоим хотелось провести сцену расставания так, чтобы ничего не испортить. Хотелось поскорее остаться в одиночестве и подумать. На столике у входной двери лежал последний роман Арнольда "Плакучий лес". Я вздрогнул, и рука сама потянулась в карман. Там, вчетверо сложенная, все еще лежала моя рецензия на эту книгу. Я вынул ее и протянул Рейчел. Я сказал: - Сделайте мне одолжение. Прочтите вот это и скажите, печатать или нет. Как вы скажете, так я и поступлю. - Что это? - Моя рецензия на Арнольдову книгу. - Разумеется, печатайте, чего тут спрашивать. - Нет, вы прочтите. Не сейчас. Я сделаю, как вы скажете. - Хорошо. Я провожу вас до калитки. Мы вышли в сад. Все переменилось. Наступил вечер. В его слабом грозовом освещении все предметы казались расплывчатыми и то ли слишком далекими, то ли близкими. Ближайшие купались в дымчатом медовом свете солнца, а дальше небо было черным от туч и близящейся ночи, хотя час еще был совсем не поздний. Смятение, тревога, восторг стеснили мне грудь, я чувствовал настоятельную потребность поскорее остаться одному. Сад перед домом был довольно длинным, на лужайке росли какие-то кустики, розы и прочее, а посредине шла дорожка, выложенная плоскими камнями. Дорожка в полумраке белела, а на ней были черные узоры - это рос сырой мох между камнями. Рейчел коснулась пальцами моей ладони. Я сжал ее пальцы и сразу отпустил. Она пошла по дорожке впереди меня. На полпути к калитке неясное чувство, что сзади что-то происходит, заставило меня оглянуться. В окне третьего этажа, кажется, прямо на подоконнике кто-то сидел. Не различая смутно белевшего в сумраке лица, я все же узнал Джулиан и почувствовал укор совести: ведь я целовал мать чуть ли не в присутствии дочери. Однако внимание мое было привлечено другим. Джулиан, одетая во что-то белое, вероятно, халат, полулежала в темном квадрате распахнутого окна, прислонясь спиной к деревянной раме и высоко подтянув колени. Левая рука ее была высунута наружу. И я увидел, что она держит на веревочке змея. Но только это был не простой змей, а волшебный. Самой веревочки не было видно, а вверху, футах в тридцати над крышей, недвижно висел огромный бледный шар, и от него тянулся вниз длинный хвост. В странном вечернем освещении казалось, будто шар светится молочно-белым загадочным светом. Хвост, видимо, привязанный на длинной, свободно болтавшейся веревке, потому что он отклонялся от вертикального положения при малейшем дыхании ветра, состоял из ряда белых бантов или, как они виделись на расстоянии, комков, отходивших от материнского круглого тела. А в вышине за шаром, размеры которого было трудно определить (его диаметр, если этот термин допустим в применении к объемному предмету, достигал, возможно, четырех футов), закатное небо отливало фиолетовыми красками - то ли легкое облако, то ли просто небесная твердь на грани ночи. Рейчел тоже обернулась, мы молча стояли и глядели вверх. Фигура в окне была такой странной, такой отчужденной, словно изваяние на гробнице, мне даже в голову не приходило, что я могу заговорить с ней. Но вот она медленно подняла другую руку и широким картинным жестом поднесла ее к невидимой натянутой веревке. Что-то слабо блеснуло, раздался щелчок, и бледный шар в вышине с церемонным поклоном стал, словно спохватившись, деловито, величественно набирать высоту и не спеша уходить в сторону. Джулиан перерезала веревку. Поступок этот, такой нарочитый, показной, так очевидно рассчитанный на нежданно появившихся зрителей, произвел впечатление физического толчка, удара. Боль и печаль сжали мне сердце. Рейчел ахнула и быстро пошла к калитке. Я двинулся следом. У калитки она не остановилась, а вышла на улицу и, не сбавляя шага, пошла по тротуару. Я заспешил следом и нагнал ее на углу под старым буком. Заметно стемнело. - Что это такое было? - Воздушный шар. Какой-то знакомый ей подарил. - Но отчего он летает? - Надут водородом или чем-то там еще. - Почему же она перерезала веревку? - Понятия не имею. Очередной вызов. У нее сейчас что ни день, то какие-нибудь фантазии. - Плохое настроение? - У девушек в этом возрасте всегда плохое настроение. - Любовь, должно быть? - Не думаю, чтобы она уже испытала любовь. Просто чувствует себя личностью особенной, а тут оказывается, что никаких особых талантов у нее нет. - Удел человеческий. - О, она очень избалована, как и все сейчас, ни в чем не знает отказа, не то что мое поколение. Они так боятся быть обыкновенными. Ей бы отправиться кочевать с цыганами или еще там что-нибудь эдакое выкинуть. А так ей скучно. Арнольд разочаровался в ней, и она это чувствует. - Бедное дитя. - Нисколько не бедное, птичьего молока ей не хватает. Вы же сами говорите - удел человеческий. Ну ладно, до свидания, Брэдли. Я знаю, вам хочется от меня отделаться. - Нет, нет... - Не в дурном смысле. Вы такой скромник. Мне это нравится. Поцелуйте меня. В темноте под деревом я поцеловал ее коротко, но прочувствованно. - Я, может быть, напишу вам, - сказала она. - Да, напишите. - И не беспокойтесь. Беспокоиться совершенно не о чем. - Знаю. Всего доброго. И спасибо. Рейчел издала загадочный короткий смешок и исчезла во тьме. Я свернул за угол и быстро зашагал по направлению к станции метро. Я обнаружил, что сердце мое довольно сильно бьется. Я никак не мог понять, случилось со мной что-то очень важное или нет. Завтра, подумал я, все будет ясно. Теперь же оставалось только одно: не ломать голову, а просто лечь спать и сохранить в душе эти новые впечатления. Я все еще ощущал присутствие Рейчел, точно стойкий запах духов. Но в то же время мысленно я отчетливо видел перед собой Арнольда, словно глядящего на меня из дальнего конца освещенного коридора. То, что случилось со мной, случилось также и с ним. И вот тогда-то я снова увидел воздушный шар. Он медленно плыл впереди меня над самыми крышами домов. Он уже заметно снизился и продолжал постепенно терять высоту. На улице зажглись фонари, они проливали слабый, недалекий свет под отпылавшим, но еще не померкшим небом, в котором этот бледный округлый предмет был почти неразличим. По тротуарам шли люди, но никто, кроме меня, не замечал удивительного странника. Я заторопился, на ходу пытаясь предугадать его направление. В нижних этажах загородных вилл вспыхнули квадраты незашторенных окон. В них кое-где просматривались унылые, блеклые интерьеры, мерцало голубое свечение телевизоров. А вверху, над строгим силуэтом крыш и пышным силуэтом древесных крон, по иссиня-черному небу пробирался, таща за собою невидимый хвост, еле различимый бледный шар. Я бросился бежать. На бегу свернул в какой-то безлюдный переулок, где стояли дома попроще. Шар оказался позади, он продвигался очень медленно и при этом почти отвесно падал. Я ждал его, глядя, как он приближается ко мне, точно блуждающая луна, таинственный для всех, кроме меня, невидимый провозвестник властной, еще не разгаданной судьбы. Я должен был его поймать. О том, что я буду с ним делать, когда поймаю, я не думал. Важнее было понять, что он будет делать со мной. Я шел по переулку, чувствуя кожей его направление и скорость падения. На несколько секунд он скрылся за деревом. Затем, подхваченный вечерним ветерком, вдруг перелетел на ту сторону и очутился в кругу фонарного света. Несколько мгновений он стоял передо мной, большой, желтый, яростно размахивая хвостом из белых бантов. Я даже видел веревку. Я бросился к нему. Что-то мимолетное легко коснулось моего лица. В слепящем свете фонаря я судорожно хватал воздух у себя над головой. В следующее, мгновение его не стало. Он исчез, опустившись где-то дальше, в лабиринте ночных пригородов. Я еще побегал по узким путаным переулкам, но так больше и не увидел блуждающего знамения. Входя в метро, я заметил Арнольда, он шел мимо турникета, чему-то про себя улыбаясь. Я посторонился, и он меня не заметил, У двери моей квартиры меня ждал Фрэнсис Марло. Он несказанно удивился, когда я пригласил его войти. О том, что произошло между нами у меня дома, я расскажу ниже. Одно из многих отличий жизни от искусства, мой любезный друг, состоит в том, что персонажи в искусстве всегда сохраняют достоинство, а люди в жизни - нет. И, однако, жизнь в этом отношении, как и в других, упорно, хотя и бесплодно, стремится достичь высот искусства. Элементарная забота о собственном достоинстве, чувство формы, чувство стиля толкают нас на низкие поступки чаще, чем можно себе представить, исследуя общепринятые понятия греха. Добродетельный человек подчас кажется нелепым просто потому, что пренебрегает бессчетными мелкими возможностями сподличать и придать себе "хороший" вид. Отдавая предпочтение истине перед формой, он не думает ежечасно о том, как выглядят его действия. Приличный, порядочный человек (каковым я не являюсь) самым жалким образом убежал бы от Рейчел прежде, чем что-нибудь "произошло". Я, конечно, не хотел ее оскорбить. Но гораздо больше я был озабочен тем, чтобы самому выглядеть "хозяином положения". Мне было интересно поцеловать Рейчел, и задним числом мой интерес еще возрос. Так все обычно и начинается. Серьезный поцелуй способен преобразить мир, нельзя, чтобы он совершался просто из соображений стиля, ради полноты картины. В этой мысли люди молодые несомненно усмотрят ханжество. Но именно изза своей молодости они и не в состоянии понять, что все события имеют последствия. (Это событие тоже имело последствия, и даже весьма неожиданные.) В жизни нет отдельных, пустых, немаркированных моментов, в которые можно поступать как попало, с тем чтобы потом продолжать существование с того места, на котором остановились. Дурные люди считают время прерывным, они нарочно притупляют свое восприятие естественной причинности. Добродетельные же воспринимают бытие как всеобъемлющую густую сеть мельчайших переплетений. Любая моя прихоть может повлиять на все будущее мира. Оттого, что я сейчас курю сигарету и улыбаюсь своим недостойным мыслям, другой человек, быть может, умрет в муках. Я поцеловал Рейчел, спрятался от Арнольда и напился с Фрэнсисом. При этом я совершенно переменил свой "жизненный настрой", что имело весьма далекие и неожиданные последствия. Разумеется, мой друг, я не могу - как мог бы я? - до конца сожалеть о том, что произошло. Но прошлое нужно судить по справедливости, какие бы дивные чудеса ни проистекли из твоих промахов по неисповедимой милости судьбы. Felix culpa {Счастливая вина (лат.).} не может служить оправданием. Для художника все оказывается связанным с его творчеством, все питает его. Мне, вероятно, следует подробнее объяснить мое тогдашнее состояние ума. Назавтра после воздушного шара я проснулся с мучительным ощущением беспокойства. Может быть, надо немедленно уехать в "Патару" и взять Присциллу с собой? Этим разрешилось бы сразу несколько проблем. Сестра будет у меня под присмотром. Эта элементарная, настоятельная обязанность оставалась при мне, подобно острому шипу в теле моего увертливого эгоизма. Кроме того, я уеду от Кристиан, уеду от Кристиан сам, по своей инициативе. Уже одно физическое расстояние может оказаться спасительным, я думаю, всегда спасительно в таких случаях простейшей околдованности. Я рассматривал Кристиан как колдунью, как низменного демона моей жизни, хотя, конечно, ни в коей мере не оправдывал себя самого. Есть люди, которые просто автоматически возбуждают в нас навязчивое эгоистическое беспокойство, неотступную досаду. От такого человека надо спасаться бегством - или же быть к нему абсолютно глухим. (Или быть "святым", о чем здесь речи нет.) Я знал, что, оставаясь в Лондоне, неизбежно должен буду опять встретиться с Кристиан. Хотя бы из-за Арнольда, чтобы выяснить, что там у них происходит. И вообще должен буду, потому что это неизбежно. Те, кто испытал подобное наваждение, поймут меня. Когда я скажу, что считал нужным уехать из Лондона _еще и из-за Рейчел_, не надо меня понимать в том смысле, будто мною руководили исключительно угрызения деликатного свойства, хотя, разумеется, угрызения у меня были. Я испытывал в связи с Рейчел нечто большее, своего рода отвлеченное удовлетворение, включавшее в себя много составных частей. Одной из таких составных частей было довольно низменное, грубое и элементарное сознание, что теперь мы с Арнольдом квиты. Или, пожалуй, это уж действительно слишком грубо сказано. Я просто чувствовал себя по-новому защищенным от Арнольда. Было нечто важное для него, что я знал, а он нет. (Только много позднее мне пришло в голову, что Рейчел могла рассказать ему о наших поцелуях.) Такое знание всегда придает человеку уверенность в себе. Хотя буду справедливым и замечу, что у меня не было ни малейшего намерения идти в этом смысле дальше. Примечательно, как далеко мы с ней уже успели зайти. Очевидно, по справедливому замечанию самой Рейчел, и у нее и у меня в душе к этому уже была подготовлена почва. Подобные диалектические скачки из количества в качество - не редкость в человеческих отношениях. И это было еще одной причиной, чтобы мне уехать из Лондона. Мне надо было многое обдумать, и я хотел обдумывать без дальнейшего вмешательства внешних событий. До сих пор все шло хорошо, достоинство и рассудок не пострадали. Возникла даже какая-то законченность. Поступок Рейчел доставил мне большую радость. Я не чувствовал вины. Я хотел мирно наслаждаться теплом этой радости. Однако стоило только встать на практическую точку зрения, и становилось очевидно, что это неподходящий способ для решения всех моих проблем. Присцилла и я в "Патаре" - это было просто немыслимо. Во-первых, я не смогу работать под одной крышей с сестрой. Мало того, что ее истерическое присутствие не позволит мне углубиться в творчество, я знал, что она очень скоро вообще доведет меня до исступления. И кроме того, насколько серьезна ее болезнь? Нуждается ли Присцилла в медицинском обслуживании, в психиатрическом лечении, в электрошоковой терапии? А что мне делать с Роджером и Мэриголд, с ожерельем из хрусталя и лазуритов и с норковым палантином? Пока все эти вопросы на будут решены, Присцилла должна оставаться в Лондоне, а стало быть, и я тоже. БремТГвсех этих неожиданных препятствий положительно выводило меня из себя. Потребность уехать из города и сесть за работу дошла в@ мне до предела. Я чувствовал себя, как это бывает с художниками в счастливую минуту, "посвященным, призванным". Я больше не принадлежал себе. Силы, которым я так долго, так самоотверженно и бескорыстно служил, готовились вознаградить меня за все. Я чувствовал в себе наконец-то великую книгу. Это было дело первостепенной, жесточайшей срочности. Мне нужен был мрак, чистота, одиночество. Я не мог терять драгоценное время на мелочи, на пустые житейские планы, незапланированные спасательные экспедиции и неприятные разговоры. Но прежде всего надо было вызволить Присциллу от Кристиан - ведь Кристиан сама прямо так и сказала, что рассматривает ее как заложницу. Осуществимо ли это без дальнейших контактов? Или мне все-таки придется прибегнуть к помощи Рейчел и замутить в конце концов чистые воды этого источника? Я впустил в свой дом Фрэнсиса, потому что меня поцеловала Рейчел. В этот вечер разлившаяся несокрушимая уверенность в себе еще наполняла меня благожелательством и силой. И я удивил Фрэнсиса, пригласив его к себе. Кроме того, мне нужен был собутыльник, раз в жизни мне захотелось посидеть и поболтать - не о том, понятно, что произошло на самом деле, а совсем о других вещах. Когда у человека есть тайная радость, ему приятно потолковать о чем угодно, о предметах совершенно посторонних. Кроме того, мне было важно ощутить себя неизмеримо выше Фрэнсиса. Как сказал один умный писатель (вероятно, француз), нам мало преуспеть, нужно еще, чтобы другие потерпели неудачу. И потому в тот вечер я испытывал к Фрэнсису благосклонность за то, что он был таков, каков он был, а я таков, каков был я. Мы оба много выпили, и я позволил ему для моего развлечения выступить в роли шута: он обсуждал со мной способы заставить раскошелиться свою сестрицу - предмет, в котором он может быть вполне занимателен. Он сказал: "Арнольду, конечно, очень хочется снова свести вас с Кристиан". Я хохотал как безумный. Еще он сказал: "Почему бы мне не остаться у вас ухаживать за Присциллой?" Я опять захохотал. Выставил я его только сильно за полночь. На следующее утро я встал с головной болью и с ощущением, будто всю ночь не смыкал глаз, которое так хорошо знакомо людям, страдающим бессонницей. Надо было, как видно, позвонить моему врачу и попросить еще снотворных таблеток. Я был истерзан заботой о Присцилле и раздираем безумным желанием немедленно уехать и начать работу над книгой. Помимо всего этого я еще испытывал теплое чувство признательности к Рейчел, меня даже тянуло сесть и написать ей туманно-неопределенное письмо. Впрочем, в этом отношении, как выяснилось, она меня опередила. Выйдя после завтрака, вернее, после чая, так как я обычно не завтракаю, в прихожую, я обнаружил на коврике перед дверью продолговатый конверт, надписанный ее рукой, - очевидно, только что просунутый кем-то в дверь. Письмо было такое; "Мой дорогой Брэдли, простите, пожалуйста, что я вот так сразу же села за письмо к Вам. (Арнольд спит, я одна в гостиной. Час ночи. Кричит сова.) Вы так поспешно убежали, я и половины не успела Вам сказать из того, что мне было нужно. Какой Вы все-таки ребенок. Знаете ли, Вы восхитительно покраснели! Я уже тысячу лет не видела, чтобы мужчина краснел. И я тысячу лет никого по-настоящему не целовала. Ведь это был по-настоящему важный поцелуй, правда? (Два по-настоящему важных поцелуя!) Мой дорогой, мне уже давно хотелось поцеловать Вас. Брэдли, я нуждаюсь в Вашей любви. Я имею в виду не интрижку. Мне нужна любовь. Вчера я сказала, что наговорила Вам неправду про Арнольда, когда Вы видели меня в тот ужасный день в спальне. Но это не совсем так. То, что я Вам тогда говорила, наполовину все-таки правда. Я, конечно, люблю Арнольда, но и ненавижу тоже, можно любить и в то же время не прощать какие-то вещи. Сначала, совсем недолго, я думала, что и Вас никогда не прошу за то, что Вы видели меня в кошмарную минуту моего поражения, - жена наверху плачет, а муж пожимает плечами и толкует о "женщинах" с другим мужчиной (это и есть ад). Но получилось иначе. Вместо ненависти - поцелуй. Мне теперь обязательно надо иметь в Вас союзника. Не в "войне" против мужа. Воевать с ним я не могу. А просто потому, что я одинокая, стареющая женщина, а Вы - старый друг, и мне так хочется обнять Вас, обвить Вам руками шею. Большое значение имеет и то, что Вы так любите и цените Арнольда. Брэдли, Вы спрашивали, как по-моему, влюблен ли Арнольд в Кристиан, и я Вам не ответила. Так вот, после сегодняшнего вечера я начинаю думать, что влюблен. Он столько _смеялся_, был так _весел_. (Я подозреваю, что весь день он пробыл у нее.) Без конца говорил о Вас, но думал при этом о ней. Не могу Вам выразить, как мне это больно. И вот Вам, мой дорогой, еще одна причина, почему вы мне _нужны_. Брэдли, между нами должен быть союз, союз отныне и присно. Ничто другое меня не устраивает, и никто другой для этого не подходит. Я должна, как могу, по-прежнему жить с мужем, мирясь с его неверностью и с его приступами бешенства, о которых никто посторонний, даже Вы, ничего не знает, а рассказать - не поверят, мирясь также и с моей собственной ненавистью, которая входит в мою любовь. Я не могу, не в силах простить. Когда я в тот день лежала, натянув край простыни на разбитое лицо, я заключила договор с преисподней. И, однако, я люблю его. Какая фантасмагория, правда? Мыслимо ли тут оставаться в здравом уме? _Вы должны мне помочь_. Вы единственный, кто знает правду, хотя бы частично, и я люблю Вас особенной любовью, которую Вы _не можете_ не разделять. Нас теперь связывают нерасторжимые узы, а кроме того, и клятва молчания. Я ни словом не обмолвлюсь о нашем "союзе" Арнольду, и Вы, я знаю, тоже. Брэдли, я должна Вас увидеть как можно скорее, я должна с Вами видеться часто. Надо, чтобы Вы увезли Присциллу от Кристиан и поселили у нас, тогда Вы сможете ее здесь навещать, а я буду за ней ухаживать. Позвоните мне утром, хорошо? Я съезжу подбросить Вам это письмо и сразу вернусь домой. Если Арнольд будет дома, когда Вы позвоните, я буду говорить обычным тоном, Вы сразу поймете и позвоните еще раз, попозже. О Брэдли, я так нуждаюсь в Вашей любви и совершенно полагаюсь на Вас отныне и навсегда. Любящая, любящая Вас Р. P. S. Рецензию я прочитала и вкладываю в этот же конверт. По-моему, публиковать ее не нужно. Арнольду это было бы очень больно. Вы с ним должны любить друг друга. Это очень важно. Помогите мне сохранить рассудок!" Это эмоциональное, путаное послание встревожило, растрогало, раздосадовало, обрадовало и вконец перепугало меня. Что это, новое и большое, происходит со мной и каких надо ожидать последствий? Зачем женщинам обязательно ставить все точки над i? Почему она не оставила все как есть, в приятной неопределенности? Я сам смутно думал о ней как о союзнике против (против?) Арнольда. Но она облекла эту ужасную мысль в слова. И если между Арнольдом и Кристиан что-то есть и я должен из-за этого сходить с ума, разве мне легче, что Рейчел тоже сходит с ума? Ее бесконечные "нуждаюсь" пугали меня. Мне захотелось поскорее "увидеться с Арнольдом, поговорить с ним по душам, даже, может быть, поорать друг на друга. Но разговор по душам с Арнольдом час от часу выглядел все невозможнее. В полном смятении я опустился на стул прямо там, где стоял, в прихожей, и стал думать. И тут зазвонил телефон. - Алло, Пирсон? Говорит Хартборн. Я собираюсь устроить небольшую вечеринку для наших сотрудников. - Что? - Небольшую вечеринку для сотрудников. Я думал пригласить Бингли и Мейтсона, Хейдли-Смита и Колдикотта, и Дайсона, разумеется, с женами, и мисс Веллингтон, и мисс Сирл, и миссис Брэдшоу... - Прекрасно. - Но я хочу знать наверняка, что вы сможете прийти. Понимаете, вы у нас будете вроде почетного гостя. - Вы очень любезны. - Так вот, назовите мне день, когда вам удобно, и я разошлю приглашения. Помянем старые времена. О вас здесь все справляются, и я подумал, что... - Мне любой день подходит. - Понедельник? - Разумеется. - Чудесно. Значит, в восемь у меня. Да, кстати, пригласить Грей-Пелэма? Он придет без жены, так что все будет в порядке. - Конечно, конечно. - И еще я хочу сговориться с вами и пообедать вместе. - Я вам позвоню. У меня под рукой сейчас нет записной книжки. - Ну хорошо. Так вы не забудете насчет понедельника? - Сейчас запишу. Спасибо большое. Я еще не успел повесить трубку, когда у дверей позвонили. Я открыл. Приехала Присцилла. Она прошла мимо меня в гостиную и сразу же принялась плакать. - О Господи, Присцилла, да перестань же плакать. - Тебе только одно нужно - чтобы я перестала плакать. - Ну хорошо, мне только одно нужно. Пожалуйста, перестань. Она откинулась на спинку большого "хартборновского" кресла и действительно перестала плакать. Волосы ее были в безобразном беспорядке, потемневший пробор шел через всю голову зигзагом. Она лежала в кресле в некрасивой, вялой позе, колени расставлены, рот раскрыт. На одном чулке была дырка, и в дырке выпучился кусок розового, в пятнах, колена. - Присцилла, Присцилла! Мне так жаль... - Да. Жалей, жалей, Брэдли. Ты знаешь, я думаю, ты был прав. Мне нужно вернуться к Роджеру. - Присцилла, это невозможно. - Почему? Ты же сам меня убеждал. Столько раз твердил, что я должна вернуться. Что ему плохо, что дом в запустении. Я ему нужна все-таки, наверно. И там мой дом. Там - и больше нигде. Может быть, теперь он будет лучше со мной обращаться. Брэдли, понимаешь, мне кажется, я схожу с ума. Как это бывает, когда люди сходят с ума, - сами они знают, что сходят? - Глупости. Вовсе ты не сходишь с ума. - Пожалуй, я пойду лягу в постель, если ты не против. - Я, к сожалению, так и не приготовил запасную кровать. - Брэдли, в твоей горке что-то не так. Не хватает какой-то вещицы. Куда ты переставил женщину на буйволе? - Женщину на буйволе? - Я в недоумении осмотрел зиявшее пространство на полке. - Ах да. Я подарил ее. Подарил Джулиан Баффин. - Ах, Брэдли, ну как ты мог? Она же моя, моя! - воскликнула Присцилла со стоном, и слезы снова побежали у нее из глаз. Она стала слепо шарить у себя в сумке, ища носовой платок. Я вспомнил, что формально она была права. Я подарил ее много лет назад Присцилле ко дню рождения, но потом как-то нашел эту прелестную вещицу у нее в ящике комода и забрал себе. - Ах ты Боже мой! Я почувствовал, что краснею - в полном согласии с описанием Рейчел. - Ты даже не смог ее для меня сохранить. - Я верну ее. - Я ведь отдала ее тебе, потому что думала, я всегда смогу ее здесь навестить. Здесь для нее была подходящая обстановка. - Мне ужасно жаль, Присцилла. - Я потеряла и никогда не верну свои драгоценности, а теперь вот и она пропала, моя дорогая, последняя... - Прошу тебя, Присцилла, я же сказал... - Ты отдал ее этой противной девчонке. - Она попросила. Не беспокойся, пожалуйста, я ее верну. А тебе сейчас лучше лечь и отдохнуть. - Она же моя, ты сам мне ее подарил. - Да, да, - знаю, я ее верну, а теперь успокойся, пожалуйста. Можешь лечь в мою кровать. Присцилла поплелась в спальню. И сразу же забралась под одеяло. - Может быть, разденешься? - Какой смысл? Какой смысл вообще во всем? Лучше бы мне умереть. - Присцилла, не раскисай, возьми себя в руки. Я рад, что ты вернулась. А почему ты оттуда ушла? - Арнольд стал приставать ко мне. - Что? - Я его оттолкнула, и он обозлился. Должно быть, он рассказал об этом Кристиан. И они там внизу целый день смеялись, смеялись без конца. Наверно, они надо мной смеялись. - Вряд ли. Просто им было весело. - Ну а я не могла этого слышать. Не могла. - Арнольд был там днем? - А как же. Он вернулся сразу после твоего ухода и пробыл почти весь день, они приготовили большой обед, я чувствовала запахи, мне ничего не хотелось, я только слышала, как они все время смеялись, смеялись без конца. Я им была не нужна, они на целый день оставили меня одну. - Бедная Присцилла. - Я его не выношу. И ее тоже. Я им там нисколько не нужна, им до меня дела нет, и вовсе они обо мне не заботятся, для них это просто игра, просто шутка. - Вот тут ты права. - Они пользуются мною в своей игре, добиваются чего хотят и рады. Я их ненавижу. Я чувствую себя наполовину мертвой. Как будто я где-то внутри истекаю кровью. Как ты думаешь, я не схожу с ума? - Да нет же. - Она говорила, что должен прийти доктор, но никакой доктор не пришел. Я чувствую себя ужасно, у меня, наверно, рак. Все меня презирают, все все обо мне знают. Брэдли, ты не мог бы позвонить Роджеру? - Нет, нет, прошу тебя... - Я все равно должна буду к нему вернуться. Дома я смогу вызвать доктора Мейси. Или же мне лучше убить себя. Да, я думаю, я убью себя. Никто и внимания не обратит. - Присцилла, разденься толком. Или встань и причешись как следует. Я не могу видеть, как ты лежишь в постели одетая. - Господи, какая разница? Какая разница? Снова зазвонили у входной двери. Я побежал открывать. На пороге стоял Фрэнсис Марло, с умильным раболепием щуря свои медвежьи глазки. - Брэд, прошу меня великодушно простить, я... - Входите, - сказал я. - Вы предлагали свои услуги по уходу за моей сестрой. Так вот, она здесь, и вы наняты. - Правда? Чудненько, чудненько. - Можете идти и приступать к своим обязанностям. Она там. Найдется у вас для нее какое-нибудь успокоительное? - Я всегда ношу при себе... - Ну и отлично. Ступайте. - Я поднял телефонную трубку и набрал номер. - Алло, Рейчел? - О... Брэдли. По ее голосу я сразу понял, что она одна. Женщины умеют так много передать одним тоном, каким они произносят ваше имя. - Рейчел! Спасибо за ваше милое письмо. - Брэдли... могу я вас увидеть... скоро... прямо сейчас?.. - Рейчел, послушайте меня. Присцилла вернулась, и здесь Фрэнсис Марло. Слушайте. Я подарил Джулиан буйвола, на котором сидит дама. - Что? - Такую бронзовую фигурку. - А-а. Подарили Джулиан? - Да. Она попросила, когда была здесь, помните? - Ах да. - Так вот, это на самом деле Присциллина фигурка, только я забыл, и она хочет ее обратно. Вы не могли бы взять ее у Джулиан и привезти сюда, или пусть она привезет. Передайте ей мои извинения... - Ее нет дома, но я поищу. И сразу же привезу. - Здесь полно народу. Мы не будем... - Да, да. Сейчас приеду. - Он спилил мою магнолию, - жаловалась Присцилла. - Она, видите ли, затеняла клумбу. Сад у него всегда был - "мой сад", дом - "мой дом". Даже кухня и та была - "моя кухня". Я отдала этому человеку всю мою жизнь. У меня нет ничего, ничего! - Удел человеческий мрачен и дик, - бормотал в ответ Фрэнсис. - Мы все - демоны друг для друга. Да. Демоны. - Вид у него был довольный, красные губы поджаты, медвежьи глазки поглядывали на меня скромно и удовлетворенно. - Присцилла, позволь я расчешу тебе волосы. - Нет, не дотрагивайтесь до меня, я чувствую себя прокаженной, мне кажется, я заживо гнию, я уверена, что от меня пахнет... - Присцилла, сними, пожалуйста, юбку, она, вероятно, ужасно смялась. - Ну и что, какое это все имеет значение? О, я так несчастна. - Давай, по крайней мере, снимем туфли. - Мрачен и дик. Мрачен и дик. Демоны. Демоны. Да. - Присцилла, перестань так напрягаться. Ты вся деревянная, точно неживая. - А мне и незачем быть живой. - Ну хоть попробуй лечь поудобнее! - Я отдала ему всю жизнь. Больше у меня нет ничего. Ничего. Что еще остается женщине? - Ужасно и напрасно. Напрасно и ужасно. - О, мне так страшно... - Присцилла, тебе совершенно нечего бояться. О Господи, как ты меня мучаешь! - Страшно. - Прошу тебя, сними туфли. У дверей снова зазвонили. Я открыл дверь, увидел Рейчел и уже готов был сокрушенно развести перед ней руками, как вдруг заметил у нее за спиной Джулиан. Рейчел была одета в светло-зеленый, похожий на офицерский макинтош. Руки она держала в карманах, а лицо ее, обращенное ко мне, выражало тайный восторг. Одного взгляда, которым мы обменялись в первое же мгновение, было достаточно, чтобы почувствовать, как далеко мы успели зайти со времени последнего свидания. Обычно люди не слишком всматриваются в глаза друг другу. Я испытал приятное потрясение. Джулиан была в бежевом вельветовом жакете и брюках, на шее - газовый индийский шарф, коричневый с золотом. Вид был шикарный, но при этом лицо ее и весь облик выражали застенчивость и скромность, она словно говорила: "Я знаю, я здесь самая младшая, самая незначительная и неопытная, но я сделаю все, чтобы быть вам полезной, и спасибо вам большое за то, что вы вообще обращаете на меня внимание". Все это, разумеется, одна поза. В действительности молодые люди самодовольны и совершенно безжалостны. В руках она держала женщину на буйволе и большой букет ирисов. Рейчел поспешила объяснить: - Джулиан как раз вернулась домой и непременно захотела привезти вам эту вещицу сама. Джулиан сказала: - Я так рада, что могу вернуть ее Присцилле. Конечно, раз это ее, надо ей тут же отдать. И я очень надеюсь, что это ее немного ободрит и обрадует. Я пригласил их войти и провел в спальню, где Присцилла по-прежнему жаловалась Фрэнсису: - Он не имея ни малейшего представления о равенстве, мужчины вообще этого не понимают, они презирают женщин... Мужчины ужасны, ужасны... - Присцилла, к тебе гости. Присцилла сидела в кровати, обложенная" высоко взбитыми подушками, из-под одеяла выглядывали носки туфель. Глаза у нее покраснели и заплыли от слез, рот был скорбно растянут, точно щель почтового ящика. Джулиан вышла вперед и села на край кровати. Она почтительно положила ирисы на одеяло под бок Присцилле и, словно забавляя ребенка, стала двигать к ней по одеялу бронзового буйвола. Фигурка ткнулась Присцилле в грудь. Присцилла не поняла, что это, и с испугом и отвращением вскрикнула. А Джулиан тем временем вздумала ее поцеловать и, подавшись вперед, потянулась губами к ее щеке. Слышно было, как они стукнулись подбородками. Я сказал мягко: - Посмотри, Присцилла, вот твоя женщина на буйг воле. Вернулась к тебе, видишь? Джулиан успела ретироваться к изножью кровати. Она смотрела на Присциллу с мучительной, все еще несколько застенчивой жалостью, чуть приоткрыв губы и, словно в молитве, сложив ладони. Казалось, она молит Присциллу о прощении за то, что она молода, хороша собой, чиста и не испорчена и перед нею - долгое будущее, а Присцилла стара, безобразна и грешна и будущего у нее нет. Контраст между ними был пронзителен, как спазм. Я ощутил эту боль, я разделил муку сестры. Я сказал: - И смотри, что за чудесные цветы тебе принесли, Присцилла. Какая ты счастливица! Присцилла сердито прошептала: - Я не маленькая. Нечего вам всем так... меня жалеть. И смотрет