олинейностью. Какая ошибка. И они сперва просто рассвирепели, а потом решили перехитрить меня. Разумеется, они вовсе не считают, что она передумала. Просто изменили тактику. Поверил ли Арнольд, что я отрекся от его дочери? Скорее всего - нет. Я не очень-то умею врать. Я так любил ее, так доверял ее инстинктивной откровенности, что даже не посоветовал ей немного смягчить удар, который она собиралась нанести. Глупец, я даже не представлял себе толком, как ужаснутся ее родители. Я был слишком поглощен собственными переживаниями, чтобы сделать над собой усилие и взглянуть на все спокойно. Ах, как же это я так! И раньше еще - я мог бы открыться ей не сразу, добиться ее любви исподволь, намеками, постепенно. Можно было начать с невинных, бесплотных поцелуев. Черт дернул меня обрушивать на нее все сразу, так что она сама потеряла голову. Но, разумеется, хорошо мне рассуждать о постепенных действиях теперь, когда я уже знаю, что она меня любит. А тогда, начав говорить, я просто не мог остановиться, пока не высказал все. Я бы не вынес напряжения. Да и стоило ли думать о том, надо или не надо было мне молчать? Это представлялось мне уже делом далекого прошлого. На беду ли, на счастье ли, но о молчании теперь нет речи, и я огорчался не из-за того, что открылся ей. Всю ночь, и во сне и наяву, я терзался мыслями о Венеции. Если они увезут ее туда, я, конечно, отправлюсь следом. Трудно спрятать девушку в Венеции. Но в эту ночь моя львиногривая любимая была неуловима. Я без конца догонял ее вдоль черно-белых набережных, залитых луною, у глянцевых вод, застывших, как на гравюрах. Вот она вошла в бар "Флориана", а я никак не мог открыть дверь. Когда же наконец мне это удалось, я очутился в Академии, а она убежала в картину Тинторетто и уже гуляла по мощенной плитами площади Святого Марка. И вот мы уже оба на площади Святого Марка, которая превратилась в огромную шахматную доску... Джулиан была пешкой и упорно продвигалась вперед, а я - конем, который ход за ходом ее преследовал, но, не успев ее настигнуть, вынужден был сворачивать то вправо, то влево. А она доходила до другого края доски и, превратившись в королеву, оглядывалась на меня. Она стояла ангелом святой Урсулы, величавым и высоким, в ногах моей постели. Я протягивал к ней руки, но она отступала по длинной дорожке и уходила через западный придел церкви Иниго Джонса, вдруг превратившийся в мост Риальто. Она была в гондоле вся в красном, с тигровой лилией в руках и удалялась, удалялась, а позади меня ужасный стук копыт становился все громче, громче, и я оборачивался и видел летевшего на меня Бартоломее Коллеони с лицом Арнольда Баффина, который собирался сбить меня с ног. Ужасные копыта опускались мне на голову, и мой череп раскалывался, как яичная скорлупа. Я проснулся от грохота мусорных бачков, которые передвигали греки в дальнем конце двора. И быстро поднялся, чтобы вступить в мир, ставший более страшным даже со вчерашнего вечера. Вчера вечером было ужасно, но было и ощущение драмы, были препятствия, которые предстояло преодолеть, и вдохновлявшая меня уверенность в ее любви. Сейчас же я сходил с ума от сомнений и страха. В конце концов, она всего лишь молоденькая девочка. Устоит ли она перед родителями, сохранит ли веру в нашу любовь и ясный взгляд на вещи? И если они мне ее оболгали, надо ли из этого сделать вывод, что они и ей оболгали меня? Они, конечно, ее убедили, будто я собираюсь от нее отступиться. Ну да, я ведь так и сказал. Поймет ли она? Хватит ли у нее сил продолжать в меня верить? Хватит ли? Я ведь так мало ее знаю. Может, и правда, все - только мое воображение? А вдруг они ее увезут? А вдруг я не смогу найти ее? Конечно, она напишет. А если нет? Быть может, она и любит меня, но решила, что все это ошибка. В конце концов, вполне разумное решение. Зазвонил телефон, но это оказался всего лишь Фрэнсис: он просил меня проведать. Присциллу. Я сказал, что зайду позже. Я попросил позвать ее к телефону, но она не подошла. Около десяти позвонила Кристиан - я бросил трубку. Я набрал номер в Илинге, но снова услышал, что "номер не отвечает". Наверное, Арнольд после вчерашнего скандала отключил телефон. Я, метался по квартире, зная, что рано или поздно мне станет невмоготу и я брошусь в Илинг. Страшно болела голова. Я все старался собраться с мыслями. Раздумывал о своих намерениях и о ее чувствах. Составил больше дюжины планов на все случаи жизни. Я даже попробовал представить себе настоящее отчаяние - что будет, если я поверю, что она меня не любит, никогда не любила; тогда, как человеку порядочному, мне останется только исчезнуть из ее жизни. Потом я понял, что я уже в отчаянии, в настоящем отчаянии, ибо ничего нет хуже ее отсутствия и молчания. А вчера она была в моих объятиях и перед нами расстилалась целая вечность, мы целовались без неистовства и страха, в задумчивой, спокойной радости. И я даже услал ее, а она ведь не хотела уходить. Какое безумие! Возможно, мы уже никогда, никогда не будем вместе. Возможно, такое никогда, никогда не повторится. Страх ожидания - одна из самых тяжких мук человеческих. Жена шахтера у засыпанной шахты. Заключенный в ожидании допроса. Потерпевший кораблекрушение на плоту в открытом море. Ход времени ощущается как физическая боль. Минуты, каждая из которых могла бы принести облегчение или хоть определенность, пропадают бесплодно и только нагнетают ужас. Пока тянулись минуты этого утра, беспощадно росла моя леденящая уверенность, что все пропало. И так теперь будет всегда. Мы больше не встретимся. До половины двенадцатого я терпел и наконец решил, что надо отправиться в Илинг, увидеться с ней - силой, если понадобится. Я даже подумал, что не мешало бы как-то вооружиться. Но вдруг она уже уехала? Начался дождь. Я надел плащ и стоял в прихожей. Я не знал, помогут ли мне слезы. Я представлял себе, как резко отпихну Арнольда и взбегу по лестнице. Ну, а дальше? Зазвонил телефон, я снял трубку. Голос телефонистки проговорил: - Вас вызывает мисс Баффин из телефонной будки в Илинге, вы оплатите разговор? - Что?.. Как?.. - Вас вызывает мисс Баффин... - Да, да, я заплачу, да... - Брэдли, это я. - Любимая... Слава Богу... - Брэдли, скорее, мне надо тебя увидеть, я убежала. - Какое чудо, любимая моя, я был в таком... - Я тоже. Слушай, я в телефонной будке около станции метро "Илинг-Бродвей", "у меня нет денег. - Я заеду за тобой на такси. - Я спрячусь в магазине, я так боюсь... - Девочка моя любимая. - Скажи шоферу, чтобы притормозил у станции. Я тебя увижу. - Да, да. - Но, Брэдли, к тебе нам нельзя, они сразу туда отправятся. - Бог с ними. Я еду за тобой! - Что случилось? - Брэдли, это такой кошмар... - Но что случилось? - Я такая идиотка, я рассказала им все с таким победным, ликующим видом, я чувствовала себя такой счастливой, я не могла это скрыть или хоть чуть-чуть замаскировать, а они просто почернели, во всяком случае, сначала решительно не хотели верить, а потом бросились к тебе, тут бы мне и убежать, но я вошла в раж, хотела с ними еще разок сцепиться, а потом, когда они вернулись, было еще хуже. Я еще никогда не видела отца таким расстроенным и злым, он был вне себя. - Господи, он тебя не бил? - Нет, нет, но тряс меня, пока у меня не закружилась голова, и разбил кое-что у меня в комнате... - Радость моя... - Тогда я стала плакать и уже не могла остановиться. - Да, когда я приходил... - Ты приходил? - Они тебе не сказали? - Папа потом сказал, что опять тебя видел. Сказал, что ты согласен отступиться. Конечно, я не поверила. - Умница! А мне он сказал, будто ты не хочешь меня видеть. Конечно, я тоже не поверил. Я держал обе ее руки в своих. Мы тихо разговаривали, сидя в церкви (для точности - в церкви святого Катберта в Филбич-гарденс). Бледно-зеленый свет, падавший сквозь викторианское цветное стекло, не мог рассеять величавого успокоительного мрака, из которого он выхватывал заалтарную стенку, как будто вылепленную из молочного шоколада, и огромную мрачную алтарную перегородку, словно в последний момент спасенную из огня. Надпись на ней гласила: "Verbum caro factum est et habitavit in nobis" {Слово стало плотью и обитало среди нас (лат.).}. Позади массивной металлической ограды в западной части церкви мрачная, увенчанная голубкой рака загораживала купель, или, быть может, пещеру какой-нибудь вещей сивиллы, или алтарь одного из более грозных воплощений Афродиты. Казалось, силы куда древней Христа временно завладели местом. Высоко над нами по галерее прошла фигура в черном и исчезла. Мы опять остались одни. Она сказала: - Я люблю родителей. По-моему, люблю. Ну конечно. Особенно отца. Во всяком случае, я так всегда думала. Но есть вещи, которых нельзя простить. Что-то обрывается. И начинается другое. Она с серьезным видом повернулась ко мне. Лицо было усталое, слегка припухшее, с тенями и морщинками от слез и огорчений. Можно было догадаться, какой она станет в пятьдесят лет. И на секунду ее непрощающее лицо напомнило мне Рейчел в той ужасной комнате. - Ах, Джулиан, сколько непоправимого обрушилось на тебя из-за меня. Я так изменил твою жизнь. - Да. - Но я не сломал ее, правда? Ты ведь не сердишься, что я причинил тебе столько огорчений? - Что за глупости ты говоришь! Так вот, скандал продолжался несколько часов - главным образом мы с отцом ругались, а когда вмешалась мать, он закричал, что она ревнует ко мне, а она кричала, что он влюблен в меня, и она заплакала, а я завизжала. Ах, Брэдли, никогда бы не подумала, что обыкновенная интеллигентная английская семья может вести себя так, как мы вели себя вчера. - Это потому, что ты еще молода. - Наконец они ушли вниз, и я слышала, они продолжали ссориться, мама ужасно плакала, а я решила, что с меня хватит и я сбегу; и тут оказалось, они меня заперли! Меня никогда еще не запирали, даже когда я была маленькая, я не могу тебе передать... это было как... озарение... так вот люди вдруг понимают... лужен бунт. Ни за что, ни за что не дам им меня запирать. - Ты кричала, стучала в дверь? - Нет, что ты! Я знала, что в окно мне не вылезти. Слишком высоко. Я уселась на кровать и принялась реветь. Ты знаешь, это глупо, наверно, когда идет такое... смертоубийство... но мне стало так жалко моих вещиц, которые разбил отец. Он расколотил две вазы и всех моих фарфоровых зверюшек. - Джулиан, я не могу... - Было так страшно... и унизительно. А вот это он не нашел, я ее держала под подушкой. Джулиан вытащила из кармана золоченую табакерку "Дар друга". - Я не хотел бы открытой войны, - сказал я. - Знаешь, Джулиан, то, что говорили твои родители, не такой уж бред. В общем-то, они даже правы. Зачем тебе со мной связываться? Нелепость. Ты такая молодая, перед тобой вся жизнь, а я настолько старше и... Ты же не разобралась в себе, все произошло так внезапно, тебя действительно следовало запереть, все бы кончилось слезами... - Брэдли, мы давно прошли этот этап. Когда я сидела на кровати и смотрела на разбитый фарфор на полу и мне казалось, что вся моя жизнь разбита, я чувствовала себя такой сильной и спокойной и не сомневалась ни в тебе, ни в себе. Взгляни на меня. Уверена. Спокойна. Да? Она действительно была спокойна, сидя сейчас рядом со мной в голубом платье с белыми ивовыми листьями, и блестели загорелые юные коленки, и утомленное лицо было ясно, а наши сомкнутые руки лежали у нее на коленях, и в складках юбки пряталась золоченая табакерка. - Тебе надо еще собраться с мыслями, обдумать, нельзя... - Ну так вот, около одиннадцати - это была последняя капля - мне пришлось позвать их и попросить, чтоб меня выпустили в уборную. Потом отец опять пришел ко мне и попробовал новую тактику, стал такой добрый, такой понимающий. Тогда-то он и сказал, что снова тебя видел и ты отступаешься от меня, но я, конечно, не поверила. Потом пообещал взять меня в Афины... - Мне он сказал - в Венецию, я всю ночь провел в Венеции. - Он боялся, что ты поедешь за нами. Я уже совершенно успокоилась, я решила: со всем соглашусь, что бы они ни предложили, а дотом удеру, при первой же возможности. И сделала вид, что пошла на попятный, стала притворяться, сказала, что Афины - дело другое и... слава Богу, что ты меня не слышал, и... - Я знаю. Я тоже. Я правда им сказал, что уеду. Я чувствовал себя предателем, как апостол Петр. - Брэдди, я к тому времени ужасно устала, вчера был такой длинный день, и не знаю, убедила я его или нет, но он сказал; "Прости мне мою грубость", - и я думаю, он правда усовестился. Но мне было противно, когда он расчувствовался и пустился в сантименты, хотел меня поцеловать и прочее, и тут я сказала, что хочу спать, и наконец он ушел и - Господи! - опять запер дверь! - Ты спала? - Самое смешное, что я спала. Я думала, что глаз не сомкну, и представляла себе, как я не сплю и думаю, я даже предвкушала это, но сон сморил меня, я прямо как провалилась... даже раздеться не могла... Наверно, необходимо было полное отключение. И вот сегодня утром со мной начали обращаться как с больной, меня провожали в ванную, приносили подносы и тому подобное - отвратительно, даже страшно. Отец сказал, чтобы я отдохнула, что мы сегодня же уедем из Лондона, а потом ушел. Наверно, пошел в автомат на углу, чтобы мать не слышала его разговора, он это часто делает, а тут еще вчера, когда он бесновался, он оборвал телефонный провод. Я уже оделась и стала искать сумку, но они ее унесли, и, когда я услышала, что отец ушел, я попробовала открыть дверь, но они меня заперли, я позвала мать, она не отперла, и тогда я поддала ногой поднос с завтраком, который как раз стоял на полу. Ты когда-нибудь пинал ногой вареное яйцо? Когда я увидела, как оно брызнуло, я подумала, что так вот и вся наша жизнь; было ничуть не забавно. И тогда я сказала матери, что, если она сейчас же не отопрет, я выпрыгну в окно, и так бы и сделала, но она отперла, и я стала спускаться, а мать обогнала меня на лестнице и пятилась ко мне лицом. Ой, Господи, как глупо, как нелепо, я дошла до входной двери, но она была на замке! А мать все просила и умоляла ее простить, мне даже жалко ее стало, она никогда еще так не говорила, причитала, как старуха. Я ничего не сказала и пошла в сад, а она за мной, я попробовала открыть боковую калитку, но она тоже была заперта, и тогда я побежала по саду и влезла на ограду... Ты знаешь, она очень высокая, я сама удивляюсь, как это я... и спрыгнула в соседний сад. Я слышала, как мать тоже пытается влезть на ограду и зовет меня, но, конечно, где ей залезть, она толстая, и она встала на ящик, и мы смотрели друг на друга, и лицо у нее было такое странное - словно удивленное, как у человека, которому вдруг прострелили ногу, мне так жалко ее стало. Потом я побежала через соседний сад, опять перелезла через ограду - она была не такая высокая, я оказалась среди гаражей, я бежала, бежала и все никак не могла найти будку с неиспорченным телефоном - и наконец нашла и позвонила тебе, и вот я здесь. - Джулиан, это ужасно, я так виноват перед тобой. Я рад, что ты пожалела мать. Не надо их ненавидеть, ты их пожалей. Ведь, в общем-то, правы они, а не мы... - С той минуты, как они заперли дверь, я стала чувствовать себя чудовищем. Но счастливым чудовищем. Иногда надо стать чудовищем, чтобы выжить, как-никак я достаточно взрослая, понимаю. - Ты убежала и пришла ко мне... - Я ободрала ногу об ограду. Она вся горит. Пощупай. Она положила мою руку себе под юбку на бедро. Кожа была содрана, покраснела и действительно горела. Я потрогал ее и обжег ладонь, я желал это юное, милое, бесхитростное создание так нежданно, таким чудом дарованное мне. Я отдернул руку и отстранился. Это было уж слишком. - Джулиан, ты моя героиня, моя королева... О, куда бы нам пойти... ко мне нельзя. - Я знаю. Они туда придут, Брэдли, мне нужно побыть где-нибудь с тобой наедине. - Да. Хотя бы для того, чтобы подумать. - Почему ты так говоришь? - Я так виноват... все... как ты выразилась... смертоубийство... Мы еще ничего не решили, мы не можем, не знаем... - Брэдли, ну и храбрый же ты, оказывается! Ты что, собираешься отослать меня обратно к родителям? Прогнать, как бродячую кошку? Ты - теперь мой дом. Брэдли, ты меня любишь? - Да, да, да, да. - Тогда ничего не бойся и возьми все в свои руки. Подумай, Брэдли, должно же быть какое-нибудь тайное место, куда нам можно пойти, хотя бы просто гостиница. - О, Джулиан, нельзя нам в гостиницу. Нет такого тайного места, куда нам можно пойти... О, Господи, есть же! Есть, есть, есть! Дверь квартиры была распахнута. Неужели я оставил ее незапертой? Может быть, там меня уже поджидает Арнольд? Я тихо вошел и остановился в прихожей, прислушиваясь. Я услышал шорох, кажется, из спальни. Потом какой-то странный звук, вроде стона птицы, вроде затихающего "у-у-у"... Я застыл, пронизанный ужасом. И тут я совершенно явственно услышал, как кто-то зевает. Я двинулся вперед и открыл дверь спальни. На моей кровати сидела Присцилла. На ней был знакомый синий жакет и юбка, довольно помятая. Она сняла туфли и терла большие пальцы ног, не сняв чулок. Она сказала: - А вот и ты. - И продолжала тереть и чесать пальцы, внимательно их разглядывая. Она опять зевнула. - Присцилла! Что ты тут делаешь? - Я решила вернуться к тебе. Они меня не пускали, а я приехала. Они перепоручили меня врачам. Хотели оставить меня в больнице, а я не согласилась. Там сумасшедшие, а я не сумасшедшая. Меня лечили током. Ужас. Кричишь и мечешься по комнате. Тебя держат. Я ушибла руку. Гляди. Она говорила очень медленно. Потом принялась старательно стаскивать синий жакет. - Присцилла, тебе нельзя тут оставаться. Меня ждут. Мы сейчас уезжаем из Лондона. Джулиан была на Оксфорд-стрит, я дал ей денег, чтобы она купила себе кое-что из одежды. - Посмотри. - Присцилла засучила рукав блузки. Вся рука у нее была в синяках. - А может, это они меня держали? Может быть, и держали. У них есть что-то вроде смирительной рубашки, но на меня ее не надевали. Кажется, нет. Не помню. Перестаешь соображать. Какая уж тут польза. Теперь у меня голова совсем не работает. Я сначала не понимала. Хотела спросить тебя, но ты не приходил. А Кристиан и Арнольд все время болтали и смеялись, и я не могла спокойно прийти в себя. Я там себя чувствовала бедной родственницей. Нужно жить со своими. Помоги мне развестись. С ними мне стыдно говорить, у них все так гладко, они так преуспевают. С ними толком не поговоришь, они всегда торопятся. А потом уговорили меня лечиться электрошоком. Никогда ничего не надо решать в спешке. Все равно пожалеешь. Ах, Брэдли, напрасно мне делали эти шоки. Я чувствую, из-за них у меня мозг почти разрушен. Естественно, нельзя подвергать людей электрошоку, правда? - Где Арнольд? - сказал я. - Только что ушел с Фрэнсисом. - Он тут был? - Да, приходил за мной. Я ушла сразу после завтрака. Я и не завтракала, я последнее время совсем есть не могу, даже запаха еды не выношу. Брэдли, пойди, пожалуйста, со мной к юристу и еще отведи меня в парикмахерскую, мне надо вымыть голову. Я думаю, можно, это меня не утомит. Потом мне, наверно, надо отдохнуть. Что сказал Роджер про норковый палантин? Я все беспокоюсь. Почему ты не приходил? Я все время про тебя спрашивала. Пожалуйста, отведи меня сегодня к юристу. - Присцилла, я никуда не могу с тобой пойти. Мне надо немедленно уехать из Лондона. Ах, зачем ты пришла! - Что сказал Роджер про норковый палантин? - Он его продал. Он отдаст тебе деньги. - Не может быть! Такой красивый, особенный... - Пожалуйста, не плачь. - Я не плачу. Я пришла пешком из Ноттинг-хилла, а мне нельзя, я больна. Я лучше посижу в гостиной. Ты не дашь мне чаю? Она тяжело поднялась и прошла мимо меня. От нее исходил какой-то неприятный звериный запах, смешанный с запахом больницы. Формалин, наверно. Осоловелое лицо набрякло, нижняя губа отвисла, словно в усмешке. Она медленно и осторожно уселась в кресло и поставила ноги на скамеечку. - Присцилла, нельзя тебе тут оставаться! Мне надо уехать из Лондона! Она широко зевнула, нос у нее вздернулся, глаза сузились, она просунула руку под блузку и чесала под мышкой. Потом потерла глаза и начала расстегивать средние пуговицы на блузке. - Я все зеваю и зеваю, и без конца чешусь, и ноги болят, и я не могу сидеть спокойно. Наверно, от электричества. Брэдли, ты не бросишь меня, правда? У меня никого не осталось, кроме тебя, ты не уезжай. Как ты сказал? Роджер правда продал норку? - Я приготовлю тебе чаю, - сказал я, чтобы уйти из комнаты. Я прошел на кухню и действительно поставил чайник. Я ужасно огорчился, увидев, в каком состоянии Присцилла, но, разумеется, не могло быть и речи о том, чтобы менять планы. Что же придумать? Через полчаса я должен встретиться с Джулиан. Если я не появлюсь вовремя, она придет сюда. И неведомо почему исчезнувший Арнольд может вернуться в любую минуту. Кто-то вошел в парадную дверь. Я выскользнул из кухни, готовый в случае необходимости вырваться на свободу. В дверях я с такой силой налетел на Фрэнсиса, что вытолкнул его. Мы ухватились друг за друга. - Где Арнольд? - Я его направил по ложному следу, но вам надо спешить. Я вытащил Фрэнсиса во двор. Так я смогу увидеть Арнольда издали. Появление Фрэнсиса было спасением, я крепко держал его за оба рукава, на случай если он захочет удрать, хотя он, кажется, и не собирался. Он усмехнулся с довольным видом. - Как это вы сумели? - Я сказал, что вроде видел, как вы с Джулиан входили в бар на Шефтсбери-авеню, я сказал - вы там завсегдатай, и он кинулся туда, но скоро вернется. - Он рассказал вам?.. - Он рассказал Кристиан, а она мне. Крис пришла в бешеный восторг. - Фрэнсис, послушайте. Я сегодня уезжаю с Джулиан. Пожалуйста, останьтесь с Присциллой здесь или в Ноттинг-хилле, где она захочет. Вот вам чек на большую сумму, я дам вам еще. - Ну и ну! Спасибо! Куда вы едете? - Не важно. Я буду позванивать, узнавать о Присцилле. Спасибо, что выручили. А теперь мне надо коечто уложить и бежать. - Брэд, посмотрите, я принес ее обратно. Боюсь, правда, что она совсем сломалась. Хотел ногу выпрямить, а она сломалась. Он что-то сунул мне в руку. Это была маленькая бронзовая статуэтка женщины на буйволе. Мы вернулись в дом, и я защелкнул задвижку на парадной двери и захлопнул квартиру. Мы услышали хриплый визг. Свисток чайника возвещал, что вода закипела. - Фрэнсис, пожалуйста, приготовьте чай. Я вбежал в спальню и пошвырял в чемодан кое-что из одежды. Потом вернулся в гостиную. Присцилла сидела выпрямившись. На лице ее был испуг. - Что это за звук? - Чайник. - Кто у тебя там? - Фрэнсис. Он останется с тобой. Мне нужно идти. - Когда ты вернешься? Ты ведь ненадолго уедешь, всего на несколько дней, да? - Не знаю. Я позвоню. - Брэдли, пожалуйста, не оставляй меня. Мне так страшно. Я теперь всего боюсь. Мне так страшно по ночам; ты мой брат. Ты ведь позаботишься обо мне, не можешь ты оставить меня с чужими. Я сама не знаю, что мне делать, а ты - единственный, с кем я могу говорить. Пожалуй, я пока не пойду к юристу. Не знаю, что делать с Роджером. О, зачем я от него ушла, мне нужен Роджер, мне нужен Роджер... Роджер пожалел бы меня, если бы сейчас увидел. - Вот тебе старый друг, - сказал я и кинул бронзовую статуэтку к ней на колени. Она инстинктивно сжала ноги, и статуэтка упала на пол. - Ну вот, разбилась, - сказала Присцилла. - Да. Фрэнсис сломал ее, когда пробовал починить. - Она мне уже не нужна. Я подобрал статуэтку. Одна из передних ног буйвола отломилась почти вся, и по краю слома шла зазубрина. Я положил статуэтку набок в лакированный китайский шкафчик. - Ну вот, совсем сломалась. Как грустно, как грустно. - Присцилла, перестань. - О Господи, мне так нужен Роджер. Роджер был мой, мы принадлежали друг другу, он был мой, а я его. - Не говори глупостей. Роджер - отрезанный ломоть. - Пойди, пойди к Роджеру и скажи ему, что я прошу у него прощения... - Ни за что! - Мне нужен Роджер, милый Роджер, как он мне нужен... Я попытался поцеловать ее, во всяком случае, приблизил лицо к темной грязной полоске седых волос, но она дернулась и сильно ударила меня головой по челюсти. - До свиданья, Присцилла. Я позвоню. - Ох, не уходи, не оставляй меня, не надо... Я остановился в дверях. Она подняла голову и смотрела на меня, крупные слезы медленно катились из глаз, красные мокрые губы приоткрылись. Я отвернулся. Из кухни появился Фрэнсис с чайным подносом в руках. Я махнул ему рукой; выбежал из дома и помчался по двору. В конце двора я задержался и осторожно выглянул на улицу. Арнольд и Кристиан как раз вылезали из такси в нескольких шагах от меня. Арнольд расплачивался. Кристиан увидела меня. Она сразу же повернулась ко мне спиной и заслонила меня от Арнольда. Я сунулся назад. Там, где двор выходит на улицу, есть крытый узенький проход, туда-то я и спрятался и в ту же секунду увидел, как мимо прошел Арнольд с мрачным лицом, выражавшим озабоченность и решимость. Кристиан шла за ним медленнее, озираясь по сторонам. Она снова меня увидела и сделала странный жест, жест томного Востока, шуточно-чувственной почести - подняла руки ладонями вверх, а затем, как балерина, волнообразно опустила. Она не остановилась. Я подождал немного и вышел из укрытия. Арнольд вошел в квартиру. Кристиан все стояла снаружи, оглядываясь. Я опустил чемодан, приложил кулаки ко лбу, потом протянул к ней руки. Она махнула мне - хрупкое, порхающее мановение, - словно уплывала в лодке. Затем она вошла за Арнольдом в дом. Я выбежал на Шарлотт-стрит. Сел в оставленное ими такси и доехал до Джулиан.  * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *  Она так радовалась нашим покупкам. Она распоряжалась. Смело выбирала еду, всякие вещи для уборки и стирки, кухонную посуду. Купила даже хорошенький голубой совок для мусора и щетку, разрисованную цветочками. И еще фартук. И шляпу от солнца. Мы загрузили взятую напрокат машину. Пророческое чутье заставило меня сохранить шоферские права. Но теперь, с отвычки, я вел машину очень осторожно. Было пять часов все того же дня, и мы были далеко от Лондона. Мы были в деревне, машину поставили около деревенской лавки. Между плиток мостовой росла трава, и заходящее солнце дарило каждой травинке отдельную бурую тень. Нам предстоял долгий путь. У меня голова кружилась от счастья, так естественно, с таким деловым видом Джулиан играла роль хозяйки и командовала мной, будто мы уже много лет женаты. Я сдерживал свою радость, чтоб не спугнуть Джулиан. Я купил хереса и столового вина, потому что так водится у женатых, хоть и понимал, что буду пьян одним блаженством. Мне почти хотелось побыть одному, чтобы наедине подумать обо всем, что случилось. Мы немного проехали, и я остановил машину, чтобы на минуту зайти в лес, и, пока я стоял, глядя вниз на полосатый линолеум из хвои, подушечку мха на корне дерева и несколько алых звездочек дикой гвоздики, я вдруг почувствовал себя великим поэтом. Эти мелочи стояли передо мной как живое воплощение чего-то гармоничного и огромного: истории, экстазов, слез. Стало смеркаться, мы молча ехали по шоссе меж пышных белых цветущих каштанов. Везти в машине свою любимую - особый вид обладания: подчиненная тебе, покачивающаяся машина будто продолжает тебя и словно обнимает ту, кого ты видишь боковым зрением. Иногда моя левая рука искала ее правую. Иногда она робко трогала мое колено. Иногда садилась боком и разглядывала меня, заставляя улыбаться, как трава улыбается на солнце, но я не отрывал глаз от бегущей дороги. Машина нежно несла нас сквозь туннель из каштанов, и бормотание мотора сочувственно окутывало наше счастливое молчание. Человеческое счастье редко ничем не омрачается, а безоблачное счастье само по себе вселяет испуг. Мое же счастье, хоть и предельно насыщенное, было далеко не безоблачно, и при всей моей сумасшедшей радости (например, когда Джулиан покупала совок и щетку) я вскоре принялся мучить себя всеми грозившими нам ужасами и бедами. Я думал о мстительном Арнольде, о затаившей обиду Рейчел, о несчастной Присцилле. О том, как я странно и глупо наврал про свой возраст. Наше непосредственное будущее было под огромным знаком вопроса. Теперь, когда я был с Джулиан, кошмары обратились в конкретные проблемы. Скоро в уединении я расскажу ей все, пусть сама судит. Когда любишь и любим, даже самые настоящие трудности - хотя порой это лишь иллюзия - кажутся пустячными и просто несуществующими. Вот и я не допускал даже мысли, что нас могут обнаружить. Мы скроемся. Никто не знает, где мы. Я никому не говорил о своих планах. Пока я в синих сумерках вел машину между старыми цветущими каштанами и видел полную луну как блюдо сливок над ячменным полем, ловившим последние лучи солнца, меня беспокоили две вещи: первая - абстрактная и космическая, вторая - до ужаса конкретная. Космическое бедствие заключалось в моей уверенности, хоть она и никак не вытекала из моих размышлений о будущем, что я непременно потеряю Джулиан. Я больше не сомневался в ее любви. Но я испытывал безграничное отчаяние, словно мы любили друг друга целую вечность и обречены были устать от этого столь совершенного чувства. Я как молния пролетал по планете и, окружив всю вселенную, в тот же миг возвращался обратно, задыхаясь от этого отчаяния. Те, кто любил, меня поймут. Огромная петля захлестнула беспредельное время и пространство, и наши сомкнутые руки держали ее концы. Все это случалось раньше, возможно миллионы раз, и именно потому было обречено. Больше не было обычного будущего, только это полное исступленного восторга мучительное, страшное настоящее. Будущее рассекло настоящее как меч. И даже теперь - глаза в глаза, губы к губам - мы уже погружались в грядущие ужасы. Еще меня: беспокоило вот что: вдруг, когда мы приедем в "Патару" и ляжем в постель, у меня ничего не получится. Тут мы начали пререкаться. - Брэдли, ты слишком много думаешь, я это вижу. Мы справимся со всеми трудностями. Присцилла будет жить с нами. - Мы нигде не будем жить. - То есть как это? - Не будем - и все. У нас нет будущего. Нам ехать и ехать в этой машине до бесконечности. Вот так. - Зачем ты? Неправда. Смотри, я купила хлеба, и зубную пасту, и совок для мусора: - Да. Поразительно. Но это как окаменелости, которые Бог, по мнению верующих, создал, когда сотворил мир - за четыре тысячи лет до Рождества Христова, чтобы у нас была иллюзия прошлого. - Не понимаю. - Наше будущее - это иллюзия. - Гадкие слова, они предают любовь. - Наша любовь по своей природе замкнута в себе самой. Ей свойственна завершенность. Она не подвержена случайностям и лишена протяженности. - Пожалуйста, оставь абстракции, это похоже на ложь. - Может быть. Но у нас нет языка, на котором мы могли бы сказать правду о себе, Джулиан. - Ну, а у меня есть. Я выйду за тебя замуж. Потом ты напишешь замечательную книгу, и я тоже попробую написать замечательную книгу. - Ты правда в это веришь? - Да. Брэдли, ты мучаешь меня, по-моему, нарочно. - Возможно. Я так с тобой связан. Я - это ты. Мне надо расшевелить тебя, пусть даже помучить, чтобы хоть немножко понять. - Тогда делай мне больно, я вытерплю с радостью, только б нам это не повредило. - Нам ничто не может повредить. В том-то и беда. - Я тебя не понимаю. Но мне кажется, ты говоришь так, - как будто все это иллюзия, как будто ты можешь от меня уйти. - Я думаю, можно понять и так. - Но мы только что нашли друг друга. - Мы нашли друг друга миллион лет тому назад, Джулиан. - Да, да, я знаю. Я тоже так чувствую, но на самом деле, совсем на самом деле, после Ковент-Гардена прошло ведь только два дня. - Я это обдумаю. - Хорошо, обдумай хорошенько. Брэдли, никогда ты меня не бросишь, ты говоришь глупости. - Нет, я тебя не брошу, моя единственная, моя любимая, но ты можешь бросить меня. Я совсем не хочу сказать, будто сомневаюсь в твоей любви. Просто, какое бы чудо нас ни соединило, оно же автоматически нас и сломает. Нам суждено сломаться, катастрофа неизбежна. - Я не позволю тебе так говорить. Я тебя крепко обниму и заставлю умолкнуть. - Осторожно. В сумерках и так опасно ездить. - Ты не можешь остановиться на минутку? - Нет. - Ты правда думаешь, я тебя брошу? - Sub specie aeternitatis {С точки зрения вечности (лат.).} - да. Уже бросила. - Ты знаешь, я по-латыни не понимаю. - Жаль, что твоим образованием так пренебрегали. - Брэдли, я рассержусь. - Вот мы и поссорились. Отвезти тебя обратно в Илинг? - Ты нарочно делаешь мне больно и все портишь. - У меня не слишком-то хороший характер. Ты меня еще узнаешь. - Я знаю тебя. Знаю вдоль и поперек. - И да и нет. - Ты сомневаешься в моей любви? - Я боюсь богов. - Я ничего не боюсь. - Совершенство приводит к немедленному отчаянию. Немедленному. Время здесь ни при чем. - Если ты в отчаянии, значит, ты сомневаешься в моей любви. - Возможно. - Остановись, слышишь? - Нет. - Как мне доказать, что я тебя люблю? - Я думаю, это невозможно. - Я выпрыгну из машины. - Не говори глупостей. - Выпрыгну. И в следующую секунду она выпрыгнула из машины. Раздался звук, похожий на короткий взрыв, резкий ток воздуха, и ее уже не было рядом. Дверь распахнулась, щелкнула, качнулась и захлопнулась. Сиденье рядом со мной было пусто. Я свернул на травянистую обочину и затормозил. Посмотрев назад, я увидел ее - темный неподвижный комок у края дороги. У меня бывали в жизни страшные минуты. Многие из них я познал уже потом. Но эта из всех осталась самой прекрасной, самой чистой и самой глубоко ранящей. Задыхаясь от ужаса и тревоги, я выскочил из машины и побежал по дороге назад. Дорога была пустынная, тихая, в синих сумерках почти ничего не разобрать. О, бедная хрупкость человеческого тела, беззащитность яичной скорлупы! Как только ненадежное устройство из плоти и костей не гибнет на этой планете с твердыми поверхностями и беспощадной смертоносной силой тяжести? Я слышал явственно хруст и ощущал удар тела о дорогу. Головой она уткнулась в траву, подогнутые ноги лежали, на обочине. Страшней всего была первая секунда, когда я подошел к ней и увидел, что она недвижима. Я опустился на колени и застонал вслух, не решаясь притронуться к, возможно, страшно искалеченному телу. В сознании ли она? Вдруг сейчас закричит от боли? Мои руки парили над ней в проклятой беспомощности. Теперь, подле недвижно распластанного тела, которое я даже не смел обнять, мое будущее разом изменилось. И тут Джулиан сказала: - Прости меня, Брэдли. - Ты сильно расшиблась? - спросил я срывающимся, сдавленным голосом. - Нет, по-моему. - Она села и обвила руками мою шею. - Ох, Джулиан, осторожно, ты ничего не повредила, не сломала? - Нет... точно нет... Посмотри, здесь всюду эти горбатые подушки из травы, или мха, или... на них я и упала. - Я боялся, что ты упала на дорогу. - Нет. Я опять ободрала ногу... и лицом ударилась... уф! Ничего, наверно. Только больно. Подожди-ка, я попробую пошевелиться. Да... все в порядке... Прости меня. Тогда я по-настоящему обнял ее, и мы прижались друг к другу, полулежа среди травянистых мшистых кочек у канавы, заросшей цветущей крапивой. Лунное блюдо со сливками уменьшилось и побледнело, стало блестеть металлом. Мы молча обнимались, и тьма стала сгущаться, воздух сделался плотнее. - Брэдли, мне холодно, я потеряла босоножки. Я разжал руки и, перегнувшись, начал целовать ее холодные мокрые ноги, вдавившиеся в подушку сырого, пористого мха. У них был вкус росы, и земли, и маленьких зеленых головок мха, пахнущих сельдереем. Я обхватил руками бледные мокрые ступни и застонал от блаженства и страстного желания. - Брэдли, не надо. Я слышу машину, кто-то едет. Я поднялся, весь горя, и помог ей встать, и тут действительно мимо нас промчалась машина, и свет фар упал на ноги Джулиан, голубое платье, которое так шло к ее глазам, и растрепанную темно-золотую гриву. Тут мы увидели босоножки, они лежали рядом на дороге. - У тебя нога в крови. - Я только содрала кожу. - Ты хромаешь. - Нет, просто ноги затекли. Мы вернулись к машине, я включил фары, выхватив из темноты причудливое плетение зеленых листьев. Мы влезли в машину и взялись за руки. - Больше тебе никогда не придется так делать, Джулиан. - Прости меня. Затем мы молча двинулись дальше, ее рука лежала у меня на колене. На последнем участке пути она при свете фонарика изучала карту. Мы пересекли железную дорогу и канал и ехали по пустой плоской равнине. Уже не горели огни в домах. При свете фар видна была каменистая обочина - гладкая серая галька и яркая жесткая трава. Мы остановились и повернули; на одном перекрестке, ничем не отличавшемся от прочих, луч фонарика Джулиан упал на указатель. Дорога стала каменистой, мы делали не больше пяти миль в час: Наконец на повороте фары осветили белые ворота и на них жирным курсивом - "Патара". Машина въехала на гравий дорожки, фары скользнули по красным кирпичным стенам, и мы остановились возле маленького крыльца с плетеной деревянной решеткой. Ключ хранился у Джулиан: она держала его наготове уже несколько миль. Я мельком взглянул на наше убежище. Это была небольшая квадратная дача из красного кирпича. Агент, рекламировавший "Патару", был, пожалуй, уж слишком романтик. - Какой чудесный дом, - сказала Джулиан. Она отперла дверь и впустила меня. Все лампочки были тут же зажжены, Джулиан бегала из комнаты в комнату. Она стащила простыми с двуспального дивана-кровати. - Наверно, никогда не проветривали, они совершенно сырые. Ой, Брэдли, пойдем сразу к морю, а? А потом я приготовлю ужин. Я посмотрел на кровать. - Уже поздно, любимая. Ты уверена, что не расшиблась? - Конечно! Сейчас переоденусь, стало холодно, а потом пойдем к морю, оно, кажется, рядом, я, по-моему, даже его слышу. Я вышел через переднюю дверь и прислушался. Ровный шум моря, обкатывающего гальку, скрипучим вздохом доносился откуда-то из-за пригорка, наверно, из-за песчаной дюны прямо передо мной. Луна затуманилась и бросала золотой, не серебряный свет на белую садовую ограду, косматые кусты и одинокое дерево. Ощущение пустынности и пространства. Мягкое движение соленого воздуха. Я ощутил блаженство и страх. Через несколько секунд я вернулся в дом. Тишина. Я вошел в спальню. Джулиан в розовой рубашке в белых цветочках и с белой каймой лежала на кровати и крепко спала. Ее медные волосы рассыпались по подушке, прикрыв часть лица шелковой сеткой, словно краем прекрасной шали. Она лежала на спине, запрокинув голову, будто, подставив горло под нож. Ее бледные плечи были цвета сливок, как луна в сумерках. Колени чуть приподняты, босые запачканные ступни раскинуты в стороны. Ладони, тоже темные от земли, уютно устроились на груди, прильнув друг к другу, как два зверька. На правом бедре, выглядывавшем из-под белой каймы, были две ссадины - одна появилась, когда она перелезала через забор, другая - когда она бросилась из машины. Этот день действительно оказался для нее полным событий. Для меня - тоже. Я сидел, склонясь над ней, и о чем только я не думал. Я не хотел будить ее. Правда, мне п