ришло в голову, что надо бы обмыть ей бедро, но длинная царапина выглядела совсем чистой. Чудесный провал в беспамятство - сколько раз я сегодня мечтал об этом: быть с нею, но быть одному. Вздыхая с ней рядом, я испытывал странное удовольствие от того, что не прикасался к ней. Потом я осторожно прикрыл ее простыней, натянув простыню как раз до уютно сложенных рук, и подумал о том, что я натворил, или, вернее, натворила она, так как скорее ее, чем моя, воля так изменила всю нашу жизнь. Быть может, завтра я повезу плачущую девочку обратно в Лондон. Надо ко всему быть готовым, но и так я уже незаслуженно осчастливлен без меры. Как чудесно и страшно было, когда она выскочила из машины. Но что из того? Она молода, молодые любят крайности. Она ребенок и стремится к крайностям, а я пуританин, и я стар. Будет ли она моей? Посмею ли я? Смогу ли? - Смотри, Брэдли, череп животного, обкатанный морем. Чей это - овечий? - Да, овечий. - Возьмем его с собой. - Мы и так уже берем с собой целую гору камней и ракушек. - Но ведь машина может спуститься сюда, правда? - Думаю, может. Опять этот крик. Как ты сказала, кто это? - Каравайка... Неужели не знаешь? Брэдли, смотри, какая замечательная деревяшка. Как ее изукрасило море. Вроде китайского иероглифа. - Тоже с собой заберем? - Еще бы. Я взял в руки квадратный кусочек дерева, его так обработало море, что он стал похож на лаконичный набросок старческого лица, какой мог бы сделать в своем альбоме итальянский художник вроде Леонардо. Я взял овечий череп. Совершенно целый, только без зубов - видимо, довольно долго пробыл в море. Ничего острого не осталось. Он был так сглажен, отточен и отшлифован, что походил больше на произведение искусства, на тонкую безделушку из слоновой кости, чем на останки животного. Кость была плотная, гладкая на ощупь, прогретая солнцем и кремовая, как плечи Джулиан. Правда, плечи Джулиан уже изменили цвет, они зловеще пылали красно-коричневым огнем. Было часа четыре. Мои размышления о предыдущей ночи прервал сон, почти такой же внезапный, как тот, что сморил Джулиан. Сон бросился на меня, как ягуар, спрыгнувший с дерева. Я почти разделся и раздумывал, во что бы мне облачиться, чтобы гармонировать со спящей Джулиан, стоит ли вообще облачаться, как вдруг наступило утро, солнце освещало комнату, и я лежал один под одеялом в рубашке, трусах и носках. Я мгновенно понял, где я. Первое ощущение пронзительного страха - Джулиан не было в комнате - сменилось спокойствием, когда я услышал, как она поет на кухне. Мне стало неловко, что я спал рядом с ней в таком безобразном виде. Рубашка и носки, это такое непривлекательное deshabille {Здесь: нижнее белье (фр.).}. Сам я лег под одеяло или она накрыла меня? И как ужасно, вопиюще и смешно, что мы с любимой проспали всю ночь бок о бок, оглушенные сном так, что совсем забыли друг про друга. О, бесценная, бесценная ночь. - Брэдли, ты проснулся? Чаю или кофе? Молока, сахару? Как мало я о тебе знаю. - Действительно. Чаю с молоком и сахаром. Ты надела мои носки? - Мне очень нравятся твои носки. Мы сейчас же пойдем на море. И мы пошли. Мы сели на плоские камни и позавтракали чаем с молоком из термоса, хлебом с маслом и джемом. Волны, куда ласковее, чем ночью, касались непорочной кромки берега, которую сами, же и создали, как верную подругу по своему образу и подобию, отбегая, чтобы перевести дух, и накатываясь, чтобы ее коснуться. У нас за спиной были причесанные ветром дюны, и желтые арки высокого тростника, и небо, голубое, как глаза Джулиан. Перед нами лежало спокойное холодное море, алмазно поблескивавшее и темное даже на солнце. Мы пережили много счастливых минут. Но в нашем первом завтраке у моря была простота и глубина, с которыми ничто не может сравниться. Его не омрачало даже ожидание. Это был идеальный союз, покой и радость, которые нисходят на нас, когда любимая и твоя собственная душа так сливаются с окружающим миром, что в кои-то веки раз планета Земля оказывается местом, где камни, и прозрачная вода, и тихий вздох ветра обретают реальное бытие. Возможно, этот завтрак был второй частью того диптиха, на первой половине которого я увидел Джулиан, лежавшую неподвижно у дороги вчера в сумерках. Но они не были по-настоящему связаны, как не связаны с чем бы то ни было мгновенья первозданной радости. Смертный, которому выпали в жизни такие мгновения, коснулся трепетной рукой самой непознаваемой цели природы - источника бытия, Мы тащили через дюны камни и выброшенные морем куски дерева - их было так много, что за один раз не унести, - и увидели в глубине неказистый, но уже ставший родным красный кирпичный кубик нашего дома, за ним разрушенную ферму и плоскую равнину линялого изжелта-зеленого цвета под огромным небом, усеянным взбитыми сливками золоченых белых облаков. Вдали, за полосою тени, солнце подсвечивало сзади длинную серую стену и высокую колокольню большой церкви. Мы кучей сложили наши трофеи у подножия дюн и, по настоянию Джулиан, засыпали песком, чтобы их никто не похитил, - излишняя предосторожность, учитывая, что мы тут были одни, - и двинулись по огромной площадке плоских, обкатанных морем камней, которая словно мощеный двор тянулась отсюда до самого дома. Тут в изобилии росла лиловая морская капуста, синяя вика, розовая, похожая на подушки, морская армерия, дикие желтые древовидные лупинусы раскинули звездочки листьев и бледные свечки соцветий над полосатыми круглыми камнями естественной мостовой. Стеклянные стрекозы то со свистом рассекали воздух, то застывали на лету, лениво порхали занесенные с моря бабочки, их угонял легкий ветерок, и они исчезали в ярком мареве. Точное местонахождение рая я по многим причинам утаю, но пусть завсегдатаи британского побережья попытаются его отыскать. Пока я сидел и наблюдал, как она готовит завтрак (она заметила - совершенно справедливо, - что готовить не умеет), я поражался ее способности войти в роль, поражался тому, насколько она отдавалась моменту, и я пытался отбросить всякое беспокойство, как это, видимо, удалось ей, и не подпускать к нам демонов абстрактного философствования, ведь это в знак протеста против них она выскочила вчера на ходу из машины. После обеда мы поехали через цветущий двор за своими трофеями - чтобы забрать их и поискать новых - и разложили их на заросшей сорняком лужайке перед домом. Все камни были овальные, слегка выпуклые, одного размера, но самых разных расцветок. Лиловые в синюю крапинку, бурые с кремовыми пятнами, крапчатые, серо-синие, как лаванда. У одних вокруг центрального "глазка" вились спирали, другие были разукрашены белоснежными полосками. Джулиан сказала, что очень трудно выбрать лучшие. Все равно как оказаться в огромной картинной галерее, где тебе предлагают взять все, что хочешь. Отобранные она принесла в дом вместе с овечьим черепом и плавником. Квадратный кусочек дерева с китайскими иероглифами она поставила, как икону, на камни в нашей маленькой гостиной, по одну сторону от него расположился овечий череп, по другую - золоченая табакерка, а на подоконниках среди обломков серых, отшлифованных морем, корней она разложила камни - маленькие современные скульптуры. Я видел, что она полностью поглощена этим занятием. Потом мы пили чай. После чая поехали к большой церкви и побродили внутри пустого, похожего на скелет сооружения. Несколько стульев на огромном каменном полу свидетельствовали о малочисленности прихожан. Тут не было витражей, только высокие узкие окна, через которые холодный солнечный свет падал на бесцветный камень пыльного пола, оставляя в тени многовековые могильные плиты со ,стертыми надписями. Церковь на равнине выглядела как большой обветшалый корабль, как ковчег или как остов громадного животного, внушавшего нам благоговение и жалость. Мы осторожно ступали под его гигантскими ребрами, разъединенные и слитые молчаньем, то и дело останавливаясь и глядя друг на друга сквозь косые столбы кружившей в лучах пыли, прислоняясь к колоннам или к толстой стене, и прикосновение холодного влажного камня было точно касание смерти или истины. Мы ехали обратно под бурыми тучами в оранжевых и зеленых просветах, и я ощущал восторг, пустоту и чистоту и в то же время сгорал от желания и помимо воли гадал, что будет дальше. Джулиан щебетала, а я прочел ей небольшую лекцию об английской церковной архитектуре. Потом она объявила, что хочет купаться, и мы повернули к дюнам и побежали к морю, и оказалось, что у нее под платьем купальный костюм, и она кинулась в воду и стала брызгаться и поддразнивать меня (я не умею плавать). Думаю, однако, что вода была холодная, потому что Джулиан вылезла довольно быстро. А я сидел на гряде узорных камней у самого моря, держа за краешек ее сброшенное платье, и, сам того не замечая, судорожно сжимал его в руках. Я не думал, что Джулиан сознательно откладывает момент нашей близости или что она колеблется, стоит ли приносить себя мне в дар. Не думал я также, что она дожидается, чтобы я ее к этому принудил. Я полностью положился на ее инстинкт и вверился ее ритму. Минута, о которой я мечтал и которой страшился, настанет в свое время, и это будет сегодня ночью. Беспредельное томление одного человеческого тела по другому единственному телу и полное безразличие ко всем остальным - одна из величайших тайн жизни. Говорят, некоторым просто бывают нужны "женщина" или "мужчина". Мне это непонятно, и ко мне это не имеет отношения. Мне редко был беспредельно нужен другой человек - значит, вообще редко кто был нужен. Держаться за руки, целоваться =- хорошо для нежной дружбы, хотя и не в моем вкусе. Но того робкого посвящения себя другому существу, которое я испытал, сидя вечером на диване-кровати и ожидая Джулиан, я прежде не знал никогда, хотя умом понимаю, что в свое время был влюблен в Кристиан. И был еще один случай, о котором распространяться сейчас я не намерен. Этот день был и не был похож на первый день медового месяца, когда молодожены в угоду друг другу отказываются от собственных привычек. Я не был молодым мужем. Я не был молодым и не был мужем. У меня не было потребности держать себя в руках, как это свойственно молодому супругу, не было его беспокойных размышлений о будущем, ни его желания отказаться от своей воли. Я боялся будущего, и я совершенно доверился Джулиан, но я оказался в тот день в поистине фантастическом мире, в стране чудес, и чувствовал, что от меня требуется только одно - смело идти вперед. Мне не нужно было управлять событиями. И Джулиан мною не управляла. Обоими управляло что-то другое. На завтрак мы ели яйца, а на ужин - колбасу. За ужином выпили немного вина. Джулиан относилась к алкоголю со здоровым безразличием молодости. Я думал, что буду слишком взволнован и не смогу пить; но, к собственному удивлению, с удовольствием осушил, целых два бокала. Джулиан пришла в восторг, обнаружив красивую скатерть, и изысканнейше накрыла на стол. "Патара", как и обещалось в проспекте, была снабжена всем необходимым для домашнего обихода. Зря Джулиан покупала совок для мусора и щетку. (Тут было даже, как об этом упоминалось в проспекте, свое электричество от движка на заброшенной ферме.) Она принесла из сада цветы: поблекшие, покрытые пушком синие колокольчики на длинных тонких стеблях, желтый вербейник, дикие лупинусы, росшие за оградой, и белый пион в красных прожилках, великолепный, как лотос. Мы чинно уселись за стол и засмеялись от радости. После ужина она вдруг сказала: - Волноваться не о чем. - Угу... - Ты меня понимаешь? - Да. Мы вымыли посуду. Потом она ушла в ванную, а я пошел в спальню и посмотрелся в зеркало. Я изучал свои тусклые прямые волосы и худое, не слишком морщинистое лицо. Выглядел я поразительно молодо. Я разделся. Потом пришла она, и мы в первый раз были вместе. Когда получаешь наконец то, к чему страстно стремился, хочется, чтобы время остановилось. И "Действительно, зачастую в такие минуты оно чудом замедляет ход. Глядя друг другу в глаза, мы ласкали друг друга без всякой поспешности, с нежным любопытством и изумлением. Марвелловское неистовство покинуло меня. Скорее я чувствовал, что мне посчастливилось в короткий промежуток пережить целую вечность любовного опыта, Знали ли греки между шестисотым и четырехсотым годами до Рождества Христова, какой тысячелетний человеческий опыт они переживают? Возможно, нет. Но я, в священном благоговейном экстазе лаская свою возлюбленную с ног до головы, знал, что воплощаю сейчас в себе всю историю человеческой Любви. И все же мое беспечное доверие к судьбе не осталось безнаказанным. Я слишком долго откладывал кульминационный момент, и когда он наконец наступил, все кончилось в одно мгновение. Я долго еще охал, вздыхал и пытался ее ласкать, но она тесно прижалась ко мне, обхватив мои руки. - Я никуда не гожусь. - Глупости, Брэдли. - Я слишком стар. - Милый, давай спать. - Я на минутку выйду. Я вышел раздетый в темный сад, где свет из окна спальни выхватил тусклый квадрат жухлой травы и одуванчиков. С моря подымался легкий туман, он медленно проплывал мимо дома, свиваясь и развиваясь как дым от сигареты. Я прислушался, но шороха волн не было слышно, только прогромыхал поезд и ухнул, как сова, где-то позади меня. Когда я вернулся, она была уже в темно-синей шелковой ночной рубашке, расстегнутой до пупка. Я закатил ее к плечам. Ее груди, круглые и тяжелые, были совершенством, воплощением юности. Волосы высохли и напоминали золотистый пух. Глаза были огромные. Я надел халат. Я опустился перед ней на колени, не прикасаясь к ней. - Милый, не волнуйся. - Я не волнуюсь, - сказал я. - Просто я ни к черту не гожусь. - Все будет хорошо. - Джулиан, я стар. - Глупости. Вижу я, какой ты старый! - Да, но... Как сильно ты расшибла ногу и руку. Бедные лапки. - Прости... - Это очень красиво, словно тебя коснулся Бог и оставил пурпурный след. - Ложись в постель, Брэдли. - Твои колени пахнут северным морем. Кто-нибудь раньше целовал твои ступни? - Нет. - Прелесть! Жаль, что я оказался таким никудышным. - Ты же знаешь, что все будет хорошо, Брэдли. Я люблю тебя. - Я твой раб. - Мы поженимся, да? - Это невозможно. - Зачем ты меня пугаешь? Ты ведь так не думаешь, только говоришь. Что нам может помешать? Вспомни о тех несчастных, которые хотят пожениться и не могут. Мы свободны, ни с кем не связаны, у нас ни передкем нет обязательств. Правда, вот бедняжка Присцилла, но пусть она живет с нами. Будем за ней ухаживать, ей будет хорошо. Брэдли, зачем так глупо отказываться от счастья? Я знаю, ты и не откажешься, как можно? Если бы я думала, что это правда, я бы завопила. - Не надо вопить. - Хорошо, зачем же эти абстракции? - Это просто инстинктивная самозащита. - Но ты не ответил: ты ведь женишься на мне, да? - Ты с ума сошла, - сказал я. - Но повторяю: я твой раб. Твое желание для меня закон. - Ну, тогда все в порядке. Ах, милый, я так устала. Мы устали оба. Когда мы потушили свет, она проговорила: - И еще я хотела тебе сказать, Брэдли. Сегодня был самый счастливый день в моей жизни... Через две секунды я уже спал. Мы проснулись на рассвете и опять заключили друг друга в объятия, но с тем же результатом. На следующий день туман не рассеялся, он стал гуще и все надвигался с моря и проносился мимо дома в неустанном марше, как окутанное тенью воинство, выступившее против далекого противника. Мы смотрели на него, сидя рядом рано утром у окна в маленькой гостиной. После завтрака мы решили пойти поискать лавку. Было свежо, и Джулиан накинула мой пиджак, так как во время налета на магазины забыла купить пальто. Мы шли по тропинке вдоль ручья, заросшего кресс-салатом; дойдя до домика стрелочника, пересекли железную дорогу и прошли по горбатому мостику, отражавшемуся в спокойной воде канала. Солнце пробивалось сквозь туман и скатывало его в огромные золотые шары, и мы продвигались между ними, как между гигантскими мячами, которые так ни разу и не коснулись нас, как не касались и друг друга. Я волновался из-за того, что произошло или, вернее, не произошло сегодня ночью, но был сумасшедше счастлив от присутствия Джулиан. Чтобы немножко нас помучить, я сказал: - Но ведь мы не можем оставаться тут вечно... - Пожалуйста, не говори таким голосом. Опять твое "отчаяние". Пожалуйста, не надо. - Я просто говорю очевидные вещи. - Я думаю, надо тут еще побыть, чтобы изучить счастье. - Это не моя область. - Я знаю, но я буду тебя учить. Я продержу тебя здесь, пока ты не примиришься с тем, что должно произойти. - Ты про нашу свадьбу? - Да. Потом я сдам экзамены, все будет... - Представь себе, что я старше, чем... - О, довольно, Брэдли. Тебе обязательно нужно все... как бы это сказать... оправдать. - Я навсегда оправдан тобой. Даже если ты меня сейчас же разлюбишь, я оправдан. - Опять цитата? - Нет, сам придумал. - Я не собираюсь тебя разлюбить, и хватит говорить про твой возраст. Надоело. - "Как в зеркало, глядясь в твои черты; я самому себе кажусь моложе. Мне молодое сердце даришь ты, и я тебе свое вручаю тоже" {Шекспир. Сонет 22-й. Перевод С. Маршака.}. - А это - цитата? - Это довольно слабый аргумент в твою пользу. - Брэдли, ты ничего не заметил? - Думаю, что кое-что заметил. - Тебе не кажется, что я за последние несколько дней повзрослела? Я заметил это. - Да. - Я была ребенком, ты, наверно, и сейчас думаешь обо мне как о ребенке. Но теперь я женщина, настоящая женщина. - Девочка моя, любимая, держись меня, держись крепко, и если я когда-нибудь вздумаю тебя оставить, не допусти этого. Мы пересекли луг и оказались в деревушке, где и нашли лавку, а когда двинулись обратно, туман совершенно рассеялся. Теперь дюны и наш двор казались огромными и сверкали на солнце - все камни, смоченные туманом, отливали разными цветами. Мы оставили корзину с покупками у ограды и побежали к морю. Джулиан предложила набрать топлива для камина, но это оказалось трудно, потому что каждая деревяшка, которую мы находили, оказывалась до того красивой, что жалко было жечь. Несколько деревяшек она согласилась принести в жертву огню, и, оставив ее на берегу, я тащил их через дюны к нашему складу, когда вдалеке увидел нечто такое, отчего кровь застыла у меня в жилах. По ухабистой дороге от нашего домика ехал на велосипеде человек в форме. Не было никаких сомнений, что он приезжал в "Патару". Больше тут некуда было ездить. Я сразу же бросил собранное топливо и залег в песчаной выемке, наблюдая за велосипедистом сквозь мокрую золотистую траву, пока он не скрылся из виду. Полицейский? Почтальон? Официальные лица всегда внушали мне ужас. Что ему надо? Кто ему нужен? Мы? Никто не знает, что мы здесь. Я похолодел от чувства вины и ужаса и подумал: я был в раю и не испытывал должной благодарности. Я беспокоился, пытался разрушить счастье и вел себя глупо. А вот сейчас я пойму, что значит настоящий страх. Пока я только играл в опасения, хотя к тому не было никаких причин. Я крикнул Джулиан, что пойду к дому за машиной, чтобы увезти дрова, а она пусть остается и собирает дальше. Я хотел посмотреть, не оставил ли чего-нибудь велосипедист. Я зашагал через двор, но она тут же крикнула: "Подожди!" - нагнала меня, схватила за руку и рассмеялась. Я отвернулся, пряча испуганное лицо, и она ничего не заметила. Когда мы подошли к дому, она осталась в саду и принялась рассматривать камни, которые она выложила рядком. Не показывая, что спешу, я подошел к крыльцу и вошел в дверь. На половике лежала телеграмма, я быстро нагнулся и поднял ее. Затем вошел в уборную и запер за собой дверь. Телеграмма была мне. Я мял ее в руках дрожащими пальцами. Наконец я разорвал конверт вместе с телеграммой. Пришлось сложить половинки. Я прочел: "Пожалуйста, немедленно позвоните. Фрэнсис". Я уставился на неумолимые слова. Они могли означать только одно - произошла катастрофа. Непостижимость этого вторжения была ужасна. Фрэнсис адреса не знал. Кто-то его выяснил. Как? Кто? Наверно, Арнольд. Мы допустили неосторожность - в чем? Где? Когда? Какую-то роковую ошибку. Арнольд уже на пути сюда, Фрэнсис пытается меня предупредить. - Эй, - позвала Джулиан. Я сказал: "Иду", - и вышел из уборной. Надо немедленно добраться до телефона, ничего не говоря Джулиан. - Будем обедать, ладно? - сказала Джулиан. - А дрова привезем потом. Она опять расстелила на столе синюю скатерть в белую клетку, на середину поставила кувшин с цветами, который неизменно убирала, когда мы садились за стол. У нас уже завелись свои привычки. Я сказал: - Ты приготовь обед, а я доеду до гаража Мне нужно сменить масло, заодно заправлюсь. Чтоб все было готово, если к вечеру соберемся куда-нибудь съездить. - Можно ведь по дороге заехать, - сказала Джулиан. - А вдруг закроют гараж. Или вдруг нам захочется поехать в другую сторону. - Ну, тогда я с тобой. - Нет, оставайся. Лучше пойди нарви кресс-салата. Я бы с удовольствием съел его за обедом. - А, ну хорошо, ладно! Я возьму корзину. Не задерживайся. Она вприпрыжку убежала. Я пошел к машине, но так волновался, что не мог ее завести. Наконец она завелась, и я тронулся с места. Машина еле ползла, подскакивая на ухабах. Ближайшая деревня находилась там, где была большая церковь. Там уж наверняка есть телефон. Церковь стояла в стороне от деревни, ближе к морю, и я совсем не запомнил дороги, по которой мы приехали ночью. Я миновал гараж. Я подумал - не попросить ли у владельца разрешения позвонить, но неизвестно, есть ли у него отдельная кабинка. Миновав церковь, я свернул за угол и увидел деревенскую улицу и вдали на ней телефонную будку. Я подъехал к ней. Будка, конечно, была занята. Девушка, жестикулируя и улыбаясь, повернулась ко мне спиной. Я ждал. Наконец дверь открылась. И тут я обнаружил, что у меня нет монеты. Потом не отвечала телефонная станция. Наконец я сумел добиться разговора за счет абонента. Я позвонил к себе домой, Фрэнсис сразу поднял трубку, и на другом конце провода послышалось какое-то бормотание. - Фрэнсис, добрый день. Как вы меня нашли? - Ах, Брэдли... Брэдли... - Что случилось? Это Арнольд нас разыскал? Что вы там затеяли? - Ах, Брэдли... - Ради Бога, что там у вас? Что случилось? Наступило молчание, потом громкие всхлипывания. На другом конце провода, в моей квартире, плакал Фрэнсис. Мне стало дурно от страха. - Что?.. - Ах, Брэдли... Присцилла... - Что? - Она умерла... Я вдруг четко и ясно увидел телефонную будку, солнце, кого-то, ждущего снаружи, собственные расширенные глаза, отраженные в стекле. - Как? - Покончила с собой... приняла снотворное... Наверно, она где-то прятала таблетки... я оставил ее одну... зачем я ее оставил... мы отвезли ее в больницу... слишком поздно... Ах, Брэдли, Брэдли... - Она правда... умерла? - сказал я и почувствовал, что не может этого быть, немыслимо, она же была в больнице, там людей выхаживают, не могла она покончить с собой, просто опять ложная тревога. - Она действительно... умерла?.. Вы уверены?.. - Да, да... ах, я так... это целиком моя вина... она умерла, Брэдли... в санитарной машине она была еще жива... но потом мне сказали, что она умерла... Я... ах, Брэдли, простите меня... Присциллы нет в живых... - Вы не виноваты, - сказал я машинально, - это я виноват. - Мне так тяжело... все я виноват... хочется наложить на себя руки... я не могу дальше жить... - Он снова всхлипнул и продолжал плакать. - Фрэнсис, перестаньте хныкать. Слушайте. Как вы меня нашли? - Я нашел в вашем столе письмо от агента и решил, что вы там... мне надо было вас найти... Ах, Брэдли, это ужасно, ужасно, вы неизвестно где, такое случилось, а вы даже не знаете... Вчера ночью я послал телеграмму, но мне сказали, что дойдет только утром. - Я только что ее получил. Возьмите себя в руки. Помолчите и успокойтесь. - Я стоял в косых лучах солнца, глядя на ноздреватый бетон телефонной будки, и мне хотелось плакать: неужели она умерла и все кончено, все кончено? Мне хотелось взять Присциллу на руки и вдохнуть в нее жизнь. Отчаянно хотелось ее утешить, сделать счастливой. Ведь это так несложно. - Господи, Господи, Господи, - тихо говорил Фрэнсис, опять и опять. - Послушайте, Фрэнсис. Кто-нибудь еще знает, что я здесь? Арнольд знает? - Нет. Никто не знает. Арнольд и Кристиан приходили вчера вечером. Они позвонили, мне пришлось им сказать. Но я тогда еще не нашел письма и сказал им, что не знаю, где вы. - Это хорошо. Никому не говорите, где я. - Но, Брэд, вы ведь сейчас же приедете, да? Вы должны вернуться. - Я вернусь, - сказал я, - но не сразу. Ведь это чистая случайность, что вы нашли письмо. Вы должны считать, что нашего телефонного разговора не было. - Но, Брэд... похороны... я ничего не предпринимал... она в морге. - Вы не сказали ее мужу? Вы же знаете его - Роджер Сакс? - Нет, я... - Ну, так сообщите ему. Найдите его адрес и телефон в моей записной книжке, в... - Да, да... - Он и займется похоронами. Если откажется, займитесь сами. Во всяком случае, начинайте. Поступайте так, как если бы вы действительно не знали, где я... я приеду, когда смогу. - Ах, Брэд, ну как же так... вы должны приехать, вы должны... они все время спрашивают... она ваша сестра... - Я же нанял вас, чтобы вы за ней ухаживали. Почему вы оставили ее одну? - Ах, Господи, Господи, Господи... - Действуйте, как я вам сказал. Мы ничего не можем сделать для... Присциллы... ее больше... нет. - Брэд, пожалуйста, приезжайте, прошу вас, ради меня... Пока я вас не увижу, я буду терзаться... я не могу вам передать, что это такое... я должен увидеть вас, я должен... - Я не могу приехать сейчас, - сказал я. - Я не могу... приехать... сейчас. Уладьте... все... разыщите Роджера... Предоставляю все вам. Приеду, как только смогу. До свиданья. Я быстро повесил трубку и вышел из будки на яркое солнце. Человек, дожидавшийся, когда освободится телефон, с любопытством взглянул на меня и вошел в будку. Я направился к машине, встал около нее и провел рукой по капоту. Он весь покрылся пылью. На нем остались следы от моих пальцев. Я посмотрел на спокойную милую деревенскую улицу из домов восемнадцатого века разной формы и размера. Затем я влез в машину, развернулся и медленно поехал мимо церкви и дальше, по направлению к "Патаре". Порой, отметая простые и очевидные требования долга, мы попадаем в лабиринт совершенно новых сложностей. Иногда мы, несомненно, поступаем правильно, противясь этим простым требованиям и тем самым вызывая к жизни более сложные душевные пласты. По правде сказать, меня не слишком беспокоило чувство долга. Пожалуй, я допускал, что поступаю неправильно, но не тем были заняты мои мысли. Разумеется, я понимал весь ужас и непростительность своей вины. Я не сумел уберечь любимую сестру от смерти. Но пока я ехал, я в мельчайших подробностях обдумывал наше ближайшее будущее. Как это ни глупо, но я исходил из мысли: то, что Фрэнсис узнал, где меня найти, - чистая случайность, простое следствие моей неосмотрительности. И если этот ужасный телефонный разговор держался на такой слабой ниточке и был так мало предопределен, он становился от этого каким-то менее реальным, его легче было вычеркнуть из памяти. Действуя так, словно его и не было, я почти не искажал подлинного хода событий. Случившееся из-за своей ненужности, нелепости обретало призрачный характер. А если так, то незачем терзать себя мыслью, что я должен тут же отправиться в Лондон. Присцилле уже не поможешь. Пока я ехал по дороге со скоростью пятнадцать миль в час, я понял, в каком двусмысленном и неопределенном положении я находился после нашего приезда в "Патару" (как это было давно). Конечно, я намеревался заниматься только своим счастьем, только чудом постоянного присутствия Джулиан. Так и вышло. Дни в раю, лишенные медленного тревожного пережевывания времени, не должны были омрачаться малодушными опасениями за будущее или отчаянием, которое Джулиан называла моими "абстракциями". С другой стороны, как я теперь понял, под слоем бездумной радости от ее присутствия в глубине сознания у меня происходила - не могла не происходить - подспудная работа. Я преследовал, не отдавая себе в том отчета, страшную цель: я хотел удержать Джулиан навсегда. Пусть я твердил и себе и ей, что это невозможно, в то же время я знал, что, побыв с ней, я уже не смогу от нее отказаться. Когда-то, в невообразимо далеком прошлом, проблема сводилась к тому, что я убеждал себя, вопреки очевидным фактам, будто имею право воспользоваться ее великодушным даром. Теперь же проблема, как ни маскировали ее натужные логические построения, обратилась в нечто примитивное, была уже не проблема и не мысль даже, а какая-то опухоль в мозгу. Это, наверно, может показаться глупым или жестоким, но после телефонного разговора я не меньше, а еще больше ощутил необходимость обладать Джулиан по-настоящему. Неудача, которой она так мало придавала значения, стала для меня средоточием всех сложностей. Во всяком случае, это было ближайшее препятствие. Вот преодолею его, а там уж буду думать, а там уж видно будет, что делать дальше. А пока я могу ждать, и никто не посмеет меня ни в чем обвинить. И если я справлюсь с этим, то, возможно, тогда-то меня и озарит наконец свет уверенности; и тогда-то, как представлялось моему помраченному рассудку, я смогу ясно и четко ответить на вопрос: отчего бы мне не жениться на этой девочке? Каким-то чудом мы полюбили друг друга. Кроме разницы в возрасте, ничто не препятствует нашему браку. Ну а на это можно просто закрыть глаза. Разве можно пренебречь такой любовью! Нет! Мы можем пожениться, - ведь ничто, кроме женитьбы, не удовлетворит такую любовь. Я мог бы, я могу удержать Джулиан навсегда. Но моя пуританская совесть нашептывала мне мрачные советы, и до телефонного разговора я сам не понимал, отчего я так нерешителен. Разумеется, я уже понял, что не скажу Джулиан о смерти Присциллы. Если я скажу, мне придется немедленно вернуться в Лондон. А я чувствовал, что если; мы покинем наше убежище, если мы расстанемся теперь, то весь наш побег был ни к чему; никогда мы не избавимся от сомнений, и наше обручение не состоится. Я должен молчать и ради нее, и ради себя. Я обречен на пытку - молчать, чтобы высвободиться из тьмы. Нельзя, чтобы случившееся ворвалось в нашу жизнь. Я должен обладать Джулиан, но дело не только в этом. Я не могу и не хочу пугать Джулиан рассказом о самоубийстве Присциллы. Разумеется, мне придется скоро ей открыться, и скоро нам придется вернуться, но не теперь - сначала я добьюсь своей совсем уже близкой цели и завоюю право удержать ее навсегда. Присцилле нельзя помочь, остается исполнить долг перед Джулиан. Мука от того, что я вынужден таиться, - часть моей пытки. Мне хотелось сразу же все сказать Джулиан. Я нуждаюсь в ее утешении, в ее бесценном прощении. Но ради нас обоих я должен пока от него отказаться. - Как ты долго. Посмотри на меня и угадай, кто я. Я вошел с крыльца и после яркого солнечного света щурился в темной гостиной. Сначала я совсем не видел Джулиан, только слышал ее голос, доносившийся до меня из мрака. Потом различил лицо, больше ничего. Потом увидел, что она сделала. На ней были черные колготки, черные туфли, черная облегающая бархатная куртка и белая рубашка, а на шее цепь с крестом. Она стояла в дверях кухни и держала в руках овечий череп. - Это тебе сюрприз! Я купила все на твои деньги на Оксфорд-стрит, такой крест хиппи носят. Я у одного хиппи и купила. Стоит пятьдесят пенсов. Не хватало только черепа, но мы такой прекрасный череп нашли. Как по-твоему, мне идет? Бедный Йорик... Что с тобой, милый? - Ничего, - сказал я. - Ты так странно смотришь. Разве я не похожа на принца? Брэдли, ты меня пугаешь. В чем дело? - Нет, ничего. - Сейчас я все сниму. Давай обедать. Я нарвала салата. - Мы не будем обедать, - сказал я. - Мы ляжем в постель. - Сейчас? - Да! Большими шагами я подошел к ней, взял ее за руку, втащил в спальню и повалил на кровать. Овечий череп упал на пол. Я уперся коленом в кровать и начал стаскивать с нее рубашку. - Подожди, подожди, порвешь. Она принялась быстро расстегивать пуговицы, возиться с курткой. Я хотел стащить все это через голову, но мешали цепь и крест. - Брэдли, подожди, пожалуйста, ты меня задушишь. Я зарылся рукой в снежную пену рубашки и шелковую путаницу волос, добрался до цепи, нашел ее и разорвал. Рубашка соскользнула. Джулиан отчаянно расстегивала лифчик. Я начал стаскивать с нее черные колготки, она выгнулась дугой, помогая мне стянуть их с бедер. Секунду, не раздеваясь сам, я смотрел на ее голое тело. Затем стал срывать с себя одежду. - Брэдли, пожалуйста, осторожней. Брэдли, прошу тебя, мне больно. Потом она плакала. На этот раз я овладел ею, в этом не было сомнений. Я лежал выдохшийся и не мешал ей плакать. Затем я повернул ее к себе, и ее слезы смешались с каплями пота, от которых густые седые завитки у меня на груди потемнели, примялись и прилипли к горячему телу. Я был в экстазе и, обнимая ее, испытывал страх и торжество, сжимая в руках обожаемое, истерзанное, содрогающееся от рыданий тело. - Не плачь. - Не могу. - Прости, что я порвал цепь. Я починю. - Не важно. - Я тебя напугал? - Да. - Я тебя люблю. Мы поженимся. - Да. - Ведь правда, Джулиан? - Да. - Ты простила меня? - Да. - Ну, перестань плакать. - Не могу. Позже мы все-таки опять любили друг друга. А потом оказалось, что уже вечер. - Почему ты был такой? - Наверно, из-за принца Датского. Мы страшно устали и проголодались. Мне захотелось вина. При свете лампы мы тут же съели все, что у нас было приготовлено: ливерную колбасу, хлеб с сыром и кресс-салат; в открытые окна лился синий соленый вечер и заглядывал в комнату. Я допил все вино. Почему я был таким? Решил ли я вдруг, что Джулиан убила Присциллу? Нет. Ярость, гнев были направлены против меня самого через Джулиан. Или против судьбы через Джулиан и меня. Но, конечно, эта ярость была и любовью, проявлением божественной силы, безумной и грозной. - Это была любовь, - сказал я ей. - Да, да. Во всяком случае, я преодолел первое препятствие, и хотя мир опять переменился, он снова оказался не таким, как я ожидал. Я предвидел, что на меня снизойдет все упрощающая уверенность. Но мое отношение к Джулиан по-прежнему уходило во мрак будущего, насущного и пугающего, динамичного и меняющегося, казалось, каждую секунду. Девочка была уже другой, я был другим. И это то тело, каждую частицу которого я боготворил? Словно высшей силой внесло страшные абстракции в самую сердцевину страсти. Минутами я дрожал и видел, что Джулиан тоже дрожит. Мы трогательно утешали друг друга, будто только что спаслись от пожара. - Я починю твою цепь. Вот увидишь. - Зачем, можно просто завязывать ее узлом. - И овечий череп тоже склею. - Он вдребезги разбился. - Я его склею. - Давай задернем шторы. У меня такое чувство, будто к нам заглядывают злые духи. - Мы окружены духами. Шторами от них не спастись. Но я зашторил окна и, обойдя стол, встал за ее стулом, чуть касаясь пальцем ее шеи. Тело у нее было прохладное, почти холодное, - она вздрогнула, выгнула шею. Больше она никак не отозвалась на мое прикосновение, но я чувствовал, что наши тела связывает непостижимая общность. Пришло время объясниться и на словах. Слова стали другие, пророческие, доступные лишь посвященным. - Я знаю, - сказала она, - их толпы. Со мной никогда такого не было. Слышишь море? Совсем рядом шумит, а ветра нет. Мы прислушались. - Брэдли, запри, пожалуйста, входную дверь. Я встал, запер дверь и снова сел, глядя на Джулиан. - Тебе холодно? - Нет... это не холод. - Я понимаю. На ней было голубое в белых ивовых листьях платье, в котором она убежала из дому, на плечах - легкий шерстяной плед с кровати. Она смотрела на меня большими, широко раскрытыми глазами, и лицо ее то и дело вздрагивало. Было пролито немало слез, но больше она не плакала. Она так заметно повзрослела, и это так ей шло. Уже не ребенок, которого я знал, но чудесная жрица, пророчица, храмовая блудница. Она пригладила волосы, зачесав их назад, и лицо ее, беззащитное, отрешенное, обрело двусмысленную красноречивость маски. У нее был ошеломленный, пустой взгляд статуи. - Ты мое чудо, мое чудо. - Так странно, - сказала она. - Я сама будто совсем исчезла. Со мной еще никогда такого не было. - Это от любви. - От любви? Вчера и позавчера я думала, что люблю тебя. А такого не было. - Это бог, это черный Эрот. Не бойся. - Я не боюсь... Просто меня перевернуло, и я вся пустая. И вокруг все незнакомое. - И мне тоже. - Да. Интересно. Знаешь, когда мы были нежные, тихие, у меня было такое чувство, что ты близко, как никто никогда не был. А теперь я как будто одна... и не одна... и... я... Это ты - я, это мы оба. - Да, да. - Ты даже похож на меня. Я словно в зеркало смотрюсь. Удивительно, мне казалось, что это я сам говорю. Я говорил через нее, через чистую ответную пустоту ее существа, опустошенного любовью. - Раньше я смотрела тебе в глаза и думала: "Брэдли!" Теперь у тебя нет имени. - Мы заворожены. - Мы соединены навек, я чувствую. Это вроде... причащения. - Да. - Слышишь поезд? Как ясно стучит. Мы слушали грохот, пока он не стих вдали. - А когда приходит вдохновение, то есть когда пишешь, тоже так бывает? - Да, - сказал я. Я знал, что так бывает, хотя, сам пока еще ни разу этого не испытал. Теперь я смогу творить. Хотя я все еще не вышел из мрака, но пытка осталась позади. - Правда, это одно и то же? - Да, - сказал я. - Потребность человеческого сердца в любви и в знании безгранична. Но большинство людей осознают это, только когда любят. Тогда они твердо знают, чего хотят. - А искусство... - Эта же потребность... очищенная... присутствием... возможно... божественным присутствием. - Искусство и любовь... - Перед обоими стоят извечные задачи. - Теперь ты станешь писать, да? - Да, теперь я буду писать. - Мне больше ничего не надо, - сказала она, - будто объяснилось, почему мы должны были соединиться. Но не в объяснении дело. Мы просто вместе. Ах, Брэдли, смешно, но я зеваю! - И мое имя вернулось ко мне! - сказал я. - Пойдем. В постель и спать. - По-моему, я в жизни еще так изумительно не уставала и так не хотела спать. Я довел ее до кровати, и она заснула, не успев надеть ночную рубашку, - как в первую ночь. Мне совсем расхотелось спать. Я был в бодром, приподнятом настроении. И, держа ее в объятьях, я знал, что верно поступил, не уехав в Лондон. Пытка дала мне право остаться. Я обнимал ее и чувствовал, как тепло простой домашней нежности возвращается в мое тело. Я думал о бедной Присцилле и о том, как завтра я поделюсь своей болью с Джулиан. Завтра я скажу ей все-все, и мы вернемся в Лондон выполнять будничные задачи и обязанности, и начнется повседневность совместной жизни. Я спал крепким сном. И вдруг грохот - и снова, и снова грохот. Я был евреем, скрывался от нацистов, и они обнаружили меня. Я слышал, как они, словно солдаты на картине Учелло, бьют алебардами в дверь