и кричат. Я шевельнулся - Джулиан так и лежала у меня в объятьях. Было темно. - Что это? Ее испуганный голос вернул меня к действительности, меня охватил ужас. Кто-то стучал и стучал в дверь. - Кто же это? - Она села. Я чувствовал ее теплые темные очертания рядом и будто видел, как светятся у нее глаза. - Не знаю, - сказал я, тоже садясь и охватив ее руками. Мы прижались друг к другу. - Давай молчать и не будем зажигать свет. Ах, Брэдли, мне страшно. - Не бойся, я с тобой. - Я сам так испугался, что почти не мог ни думать, ни говорить. --Тсс. Может, уйдут. Стук, прекратившийся на секунду, возобновился с новой силой. В дверь били металлическим предметом. Было слышно, как трещит дерево. Я зажег лампу и встал. Увидел, как дрожат мои босые ноги. И натянул халат. - Оставайся тут. Я пойду посмотрю. Запрись. - Нет, нет, я тоже выйду... - Оставайся тут. - Не открывай дверь, Брэдли, не надо... Я зажег свет в маленькой прихожей. Стук сразу же прекратился. Я молча стоял перед дверью, уже зная, кто там. Очень медленно я открыл дверь, и Арнольд вошел, вернее, ввалился в дрихожую. Я зажег свет в гостиной, он прошел за мной и положил на стол огромный гаечный ключ, которым дубасил в дверь... Тяжело дыша, не глядя на меня, он сел. Я тоже сел, прикрывая голые, судорожно подрагивавшие колени. - Джулиан... здесь? - спросил Арнольд хрипло, как будто он был пьян, но пьян он, конечно, не был. - Да. - Я приехал... ее забрать... - Она не поедет, - сказал я. - Как вы нас нашли? - Мне сказал Фрэнсис. Я долго приставал к нему, и он сказал. И про телефонный звонок тоже. - Какой телефонный звонок? - Не притворяйтесь, - сказал Арнольд, наконец взглянув на меня. - Он сказал мне, что звонил вам сегодня утром насчет Присциллы. - Понятно. - Вы не могли вылезти... из своего любовного гнездышка... даже когда ваша сестра... покончила с собой. - Я собираюсь в Лондон завтра. Джулиан поедет со мной. Мы поженимся. - Я хочу видеть свою дочь. Машина под окнами. Я заберу Джулиан с собой. - Нет. - Может быть, вы ее позовете? Я встал. Проходя мимо стола, я взял гаечный ключ. Я пошел в спальню, дверь была закрыта, но не заперта, я вошел и запер ее за собой. Джулиан оделась. Поверх платья она накинула мой пиджак. Он доходил ей до бедер. Она была очень бледна. - Твой отец. - Да. Что это? Я швырнул гаечный ключ на кровать. - Смертельное оружие. Оно нам ни к чему. Лучше выйди и поговори с ним. - Ты... - Я за тебя заступлюсь. Ни о чем не беспокойся. Давай все ему объясним - и пускай едет. Пошли, нет, подожди минуту. Я надену брюки. Я быстро надел рубашку и брюки. И с удивлением увидел, что только начало первого. Я вернулся в гостиную вместе с Джулиан. Арнольд встал. Мы смотрели на него через неприбранный стол - мы слишком устали и не смогли убрать остатки ужина. Я обнял Джулиан за плечи. Усилием воли Арнольд овладел собой, явно решив обойтись без крика. Он сказал: - Девочка моя... - Здравствуй. - Я приехал, чтобы отвезти тебя домой. - Мой дом здесь, - сказала Джулиан. Я стиснул ее плечо и тотчас отошел, решив сесть, а им предоставив стоять друг против друга. Арнольд, в легком плаще, измученный, взволнованный, казался взломщиком-маньяком. Блеклые глаза уставились в одну точку, губы дрожали, будто он беззвучно заикался. - Джулиан... уедем... ты не можешь остаться с этим человеком... это безумие... Посмотри, вот письмо от твоей матери, она просит тебя вернуться домой... я кладу его здесь, вот, прочти, пожалуйста. Как ты можешь быть такой безжалостной, бессердечной, оставаться здесь и... ведь вы, наверно... после того как бедная Присцилла... - А что с Присциллой? - сказала Джулиан. - Так он тебе не сказал? - воскликнул Арнольд. Он не смотрел на меня. Он стиснул зубы, лицо его дрогнуло - возможно, он пытался скрыть торжество или радость. - Что с Присциллой? - Присцилла умерла, - сказал я. - Она вчера покончила с собой, приняв слишком большую дозу снотворного. - Он узнал это сегодня утром, - сказал Арнольд. - Ему Фрэнсис сообщил по телефону. - Это верно, - подтвердил я. - Когда я сказал тебе, что еду в гараж, я поехал звонить Фрэнсису, и он мне сообщил. - И ты мне не сказал? Ты скрыл... и после этого мы... весь день мы... - О-о, - простонал Арнольд. Джулиан не обратила на него внимания, она пристально смотрела на меня, кутаясь в пиджак, воротник его был поднят, окружая ее взъерошенные волосы, она обхватила руками горло. - Как же так? Я поднялся. - Это трудно объяснить, - сказал я, - но, пожалуйста, попробуй понять: Присцилле я уже ничем не мог помочь. А тебе... Я должен был остаться... и нести бремя молчания, это не бессердечность, - Похоть, вот как это называется, - сказал Арнольд. - О, Брэдли... Присцилла умерла... - Да, - сказал я, - но ведь я же тут ничего не могу поделать, и... Глаза Джулиан наполнились слезами, они закапали на отвороты моего пиджака. - Ах, Брэдли... как ты мог... как мы могли... бедная, бедная Присцилла... это ужасно... - Полная безответственность, - сказал Арнольд. - Или даже ненормальность. Бездушие. Сестра умерла, а он не может вылезти из постели. - Ах, Брэдли... бедная Присцилла... - Джулиан, я собирался сказать тебе завтра. Завтра я бы все тебе сказал. Сегодня я должен был остаться. Ты видела, как все получилось. Мы оба не принадлежали себе, мы не могли уехать, так было суждено. - Он сумасшедший. - Завтра мы вернемся к повседневности, завтра будем думать о Присцилле, и я все расскажу тебе и расскажу, как я страшно виноват... - Я виновата, - сказала Джулиан. - Все из-за меня. Ты с ней бы остался. - Да разве остановишь человека, если он решился покончить с собой? Наверно, неправильно даже и вмешиваться. Жизнь у нее стала совсем беспросветная. - Удобное оправдание, - сказал Арнольд. - Значит, вы считаете, что раз Присцилла умерла, тем лучше для нее, да? - Нет. Я просто говорю, что... можно думать и так... Я не хочу, чтобы Джулиан считала, что... Ах, Джулиан, конечно, надо было тебе сказать. - Да... Мне кажется, это злой рок преследует нас... Ах, Брэдли, почему ты не сказал? - Иногда надо молчать, даже когда и очень больно. Я нуждался в твоем утешении, конечно, нуждался. Но было что-то важнее. - Удовлетворить сексуальные потребности пожилого мужчины, - сказал Арнольд. - Подумай, Джулиан, подумай, ведь он на тридцать восемь лет тебя старше. - Нет, - сказала Джулиан, - ему сорок шесть, значит... Арнольд издал короткий смешок, и судорога опять прошла по его лицу. - Он так сказал тебе, да? Ему пятьдесят восемь. Спроси сама. - Не может быть... - Посмотри в биографическом справочнике. - Меня там нет. - Брэдли, сколько тебе лет? - Пятьдесят восемь. - Когда тебе будет тридцать, ему будет под семьдесят, - сказал Арнольд. - Пошли. Я думаю, этого достаточно. Мы никому ничего не говорили, поэтому не будем поднимать шума. Я вижу, Брэдли даже убрал свое тупое оружие. Пошли, Джулиан. Поплачешь в машине. Сразу будет легче. Пошли. Он уже не станет тебя удерживать. Посмотри на него. Джулиан взглянула на меня. Я закрыл лицо руками. - Брэдли, убери, пожалуйста, руки. Тебе действительно пятьдесят восемь? - Да. - Неужели ты сама не видишь? Неужели не видишь? Она пробормотала: - Да... теперь... - Разве это важно? - сказал я. - Ты говорила, что тебе все равно, сколько мне лет. - Не надо жалких слов, - сказал Арнольд; - Давайте сохраним чувство собственного достоинства. Ну, пошли, Джулиан. Брэдли, не думайте, что я безжалостный. Всякий бы отец так поступил. - Разумеется, - сказал я, - разумеется. Джулиан сказала: - Это ужасно - насчет Присциллы, ужасно, ужасно... - Спокойно, - сказал Арнольд. - Спокойно. Пошли. Я сказал: - Джулиан, не уходи. Ты не можешь так уйти. Я хочу объяснить тебе все как следует наедине. Конечно, если ты ко мне переменилась, ничего не поделаешь. Я отвезу тебя, куда ты хочешь, и мы распрощаемся. Но я прошу тебя, не оставляй меня сейчас. Я прошу тебя ради... ради... - Я запрещаю тебе оставаться... - сказал Арнольд. - Я расцениваю ваш поступок, Брэдли, как развращение малолетних. Простите, что употребляю такие сильные выражения. Я мучился, я злился, а теперь стараюсь изо всех сил быть разумным и добрым. Давайте посмотрим на вещи здраво. Я не могу уехать, я не уеду без тебя. - Я хочу объяснить тебе, - сказал я, - я хочу объяснить про Присциллу. - Но как же?.. - сказала она. - Боже мой, Боже мой. Она беспомощно расплакалась. У нее дрожали губы. Душа у меня разрывалась на части, тело терзала физическая боль, бесконечный ужас. - Не бросай меня, любимая, я умру. Я подошел к ней и робко дотронулся до рукава пиджака. Арнольд быстро обогнул стол, схватил ее за другую руку и потащил в прихожую. Я пошел за ними. Через открытую дверь, спальни я увидел тяжелый гаечный ключ, валявшийся на белых простынях. Я мгновенно схватил его и встал, загородив дверь. - Джулиан, я не могу сейчас тебя отпустить, я сойду с ума, пожалуйста, не уезжай, ты должна остаться со мной хоть ненадолго, мне надо оправдаться перед тобой... - Вам нет оправдания, - сказал Арнольд. - Зачем спорить? Неужели вы не видите, что все кончено. Подурачились с глупой девчонкой - и будет. Чары развеялись. И отдайте мне ключ. Мне не нравится, как вы его держите. Я отдал ему гаечный ключ, но продолжал стоять в дверях. Я сказал: - Джулиан, решай. Джулиан попробовала совладать со слезами и рывком высвободилась из рук отца. - Я не поеду с тобой. Я останусь тут, с Брэдли. - Слава Богу, - сказал я, - слава Богу. - Я хочу выслушать все, что мне скажет Брэдли. Я вернусь в Лондон завтра. Я не оставлю Брэдли одного среди ночи. - Слава Богу. - Ты поедешь со мной, - сказал Арнольд. - Нет, не поедет. Она же сказала. А теперь уходите, Арнольд, одумайтесь. Вы что - хотите драться? Хотите размозжить мне голову ключом? Обещаю вам, я привезу Джулиан завтра в Лондон. Ее никто не станет принуждать. Поступит как захочет. Я не украду ее. - Уезжай, пожалуйста, - сказала она. - Прости. Ты такой добрый и спокойный, но я просто должна остаться на эту ночь. Честное слово, я приеду и выслушаю все, что ты скажешь. Но, ради Бога, оставь меня с ним поговорить. Нам необходимо поговорить, понять друг друга. Ты тут ни при чем. - Она права, - сказал я. Арнольд не взглянул на меня. Он пристально смотрел на дочь, в глазах его было отчаяние. Он судорожно вздохнул. - Ты обещаешь завтра приехать? - Да. До завтра. - Ты обещаешь приехать домой? - Да. - И не надо больше... сегодня ночью... о Боже... если б ты знала, что ты со мной сделала... Я отошел от двери, и Арнольд зашагал в темноту. Я зажег свет на крыльце. Как будто провожал гостя. Мы с Джулиан стояли, точно муж с женой, и смотрели вслед Арнольду, шедшему к машине. Раздался грохот - это он швырнул в багажник гаечный ключ. Вспыхнули фары, и стала видна посыпанная гравием дорожка, клочки ярко-зеленой травы и белые столбики ограды. Потом машина круто повернула, фары осветили открытые ворота и стали удаляться по дороге. Я потянул Джулиан за собой в дом, захлопнул дверь и упал перед ней на колени, я обнимал ее ноги и прижимался головой к кромке голубого платья. Секунду она терпела это объятие, потом осторожно высвободилась и, пройдя в спальню, села на кровать. Я последовал за ней и попытался ее обнять, но она мягко, почти машинально меня оттолкнула. - Ах, Джулиан, ведь мы не потеряли друг друга? Мне так стыдно, что я наврал про свой возраст, глупо ужасно. Но это не важно, совсем не важно теперь, правда? Не мог я сегодня утром вернуться в Лондон. Я знаю, это преступление. Но я совершил преступление, потому что люблю тебя. - Я так запуталась, я совсем запуталась... - Дай я объясню тебе, как... - Пожалуйста, не надо. Я не могу слушать, я просто не в силах слушать... Такой удар... все рухнуло... я лучше... пойду умоюсь, а потом лягу и попытаюсь уснуть. Она вышла, вернулась, сняла платье и надела темно-синюю шелковую ночную рубашку поверх белья. Она двигалась, как лунатик. - Джулиан, спасибо, что ты осталась. Я молюсь на тебя, я бесконечно тебе благодарен за то, что ты осталась. Джулиан, ты пожалеешь меня, правда? Ты же одним мизинцем можешь лишить меня жизни. Едва передвигая ноги, как старуха, она стала с трудом залезать в кровать. - Вот и хорошо, - сказал я. - Мы поговорим утром. А теперь уснем. Обнимемся и уснем, и нам станет легче, верно? Она хмуро посмотрела на меня, слезы на ее лице высохли. - Можно мне остаться с тобой, Джулиан? - Брэдли... милый... лучше я побуду одна. Меня как будто выпотрошили... сломали... мне нужно собраться с мыслями... лучше я побуду одна... - Хорошо, я понимаю, любимая моя, родная. Я не стану... мы поговорим утром. Только скажи, что ты прощаешь меня. - Да, да. - Спокойной ночи, любимая. Я поцеловал ее в лоб, быстро встал, потушил свет и закрыл дверь. Потом я пошел и запер входную дверь на замок и на задвижку. Я ко всему был готов. Даже к возвращению Арнольда с гаечным ключом. Я сел в кресло в гостиной и пожалел, что не захватил с собой виски. Я решил не ложиться. Мне было так больно и страшно, что даже трудно было думать. Мне хотелось скрючиться от боли и застонать. Как она ко всему отнесется? К тому, что ее отец разоблачил и унизил меня? Арнольду не пришлось пускать в ход тупое орудие. Он и так победил. К чему приведет мое умолчание о смерти Присциллы? О, если бы только успеть и самому ей все рассказать. Вдруг Джулиан посмотрит на меня другими глазами и увидит в новом свете? Вдруг я покажусь ей похотливым рехнувшимся стариком? Я должен объяснить ей, что не ради постели я скрыл от нее смерть Присциллы, бросил Присциллу - сперва живую, потом мертвую - на чужих людей. Все гораздо важнее, чем может показаться, это - как верность некоему обету, как повеление свыше, то, чему нельзя изменить. Неужели все представится ей сейчас вздором? Неужели - и, боюсь, это была самая невыносимая мысль - разница между сорока шестью и пятьюдесятью восемью годами окажется роковой? Потом я стал думать о Присцилле: как все грустно, как печален ее конец. Казалось, только сейчас до моего сердца начал доходить ужас ее гибели, и я почувствовал никому уже не нужную, подлинную любовь к ней. Надо было найти способ ее утешить. Наверно, можно было что-то придумать. Меня стало клонить ко сну; я встал и начал бродить по комнате. Я открыл дверь спальни, прислушался к ровному дыханию Джулиан, помолился. Потом зашел в ванную И посмотрелся в зеркало. Нездешнее сияние исчезло с моего лица. Вокруг глаз собрались морщины. На лбу залегли складки. Тусклую желтоватую кожу испещрили красные жилки. Я был изможденный и старый. Но Джулиан спокойно спала, моя надежда спала с ней рядом. Я вернулся в гостиную, откинул голову на спинку кресла и тут же заснул. Мне снилось, что мы с Присциллой снова маленькие и прячемся в магазине под прилавком. Проснулся я ранним серым утром, пятнистый свет делал чужую комнату страшной. Предметы залегли вокруг, как спящие звери. Все было словно накрыто грязными, пыльными простынями. Сквозь просветы в небрежно задернутых шторах виднелось рассветное небо, бледное, хмурое, бесцветное; солнце еще не взошло. Меня охватил ужас, потом я все вспомнил. Я поднялся с кресла, тело у меня затекло и ныло, я чувствовал какой-то противный запах, возможно, свой собственный. Я рванулся к двери, волоча затекшую ногу и хватаясь за спинки стульев. У двери спальни я прислушался. Тишина. Очень осторожно я приоткрыл дверь и просунул голову. В комнате трудно было что-либо разглядеть - рассвет, крапчатый, как фотография в дешевой газете, скорее мешал, чем помогал видеть. Кровать была в беспорядке. Мне казалось, что я различаю очертания Джулиан. Потом я увидел, что это только скомканные простыни. Комната была пуста. Я тихо позвал ее, побежал в другие комнаты. Я даже как безумный заглянул в шкафы. В доме ее не было. Я выскочил на крыльцо, обогнул дом, выбежал на каменистый двор, спустился к дюнам, я звал ее уже громко, что было силы. Вернувшись к дому, я стал нажимать на сигнал машины - снова и снова, нарушая набатным гулом пустой, совершенно спокойный рассвет. Никто не откликнулся. Она уехала. В этом не было сомнений. Я вернулся в дом, зажег все лампы - иллюминация отчаяния посреди занимающегося дня - и снова обыскал все комнаты. На туалетном столике лежала пачка пятифунтовых бумажек - сдача после покупки платьев: я настоял тогда, чтобы она держала их в сумочке. Новая сумочка, которую она купила во время "налета на магазины", исчезла. Все новые платья остались в шкафу. Ни письма, ни записки для меня. Она ушла в ночь, с сумочкой, в голубом с ивовыми листьями платье, без пальто, не сказав ни слова, - выскользнула из дома, пока я спал. Я бросился к машине, нащупывая в карманах брюк ключи, бегом вернулся в дом и обшарил карманы пиджака. Неужели Джулиан унесла ключи от машины, чтобы я не догнал ее? Наконец я нашел ключи на столике в прихожей. Дымное небо стало светлеть, наливаться лучистой голубизной, а в зените сияла огромная утренняя звезда. Конечно, я не мог сразу завести машину. Наконец она завелась, рванулась вперед, задела за столб ворот и запрыгала по ухабистой дороге со всей скоростью, на какую была способна. Вставало солнце. Я выбрался на шоссе и повернул к станции. Платформа игрушечного полустанка была пуста. Железнодорожник, шагавший вдоль полотна, сказал, что ночные поезда тут не останавливаются. Я выехал на главное шоссе и двинулся к Лондону. Солнце светило холодно и ярко, по шоссе уже мчались машины. Травянистые обочины были пусты. Я повернул назад и поехал через деревню мимо церкви. Я даже остановился и зашел в церковь. Конечно, все напрасно. Я повел машину обратно и ворвался в коттедж, сам перед собой прикидываясь, будто верю; что она могла вернуться, пока меня не было. Дом с распахнутой дверью, перевернутый вверх дном, с зажженными лампами, бесстыдно пустой, стоял в ярком свете солнца. Я направился к дюнам, уперся капотом в стену жесткой редкой травы и песка. Я обежал дюны и спустился к морю, крича: "Джулиан, Джулиан". Восходящее солнце освещало спокойное зеркальное море, ровно вытянувшееся вдоль откоса из овальных камней. - Подожди, Брэд, пусть Роджер выйдет первым. Кристиан крепко ухватила меня за рукав. С каменным лицом Роджер поднялся с места и, поеживаясь под взглядом присутствующих, зашагал вдоль скамей к дверям церкви, твердо, по-военному печатая шаг. Парчовый занавес сомкнулся, скрыв гроб Присциллы, которому предстояло теперь отправиться в кремационную печь, и кошмарная литургия осталась позади. - Что теперь? Домой? - Нет, походим немного по саду, так принято. Во всяком случае, в Америке. Я только скажу несколько слов вон тем женщинам. - Кто они? - Не знаю. Приятельницы Присциллы. Кажется, одна у нее убирала. Мило, что они пришли на похороны, правда? - Да, очень. - Тебе надо поговорить с Роджером. - Мне не о чем говорить с Роджером. Мы медленно двинулись к боковому крылу. Фрэнсис, суетившийся у дверей, отступил в сторону, чтобы пропустить женщин; увидев нас, он скривил рот в вымученной улыбке и вышел в сад. - Брэд, кто написал стихи, которые декламировал тот человек? - Браунинг, Теннисон. - Чудесные, правда? И как раз то, что нужно. Я не могла удержаться от слез. Роджер договорился о кремации и выдумал эту ужасную декламацию стихов. Церковного отпевания не было. Мы вышли в сад. С мрачного, в просветах, неба сеялся мелкий дождь. Видно, хорошая погода кончилась; Я стряхнул руку Кристиан и раскрыл зонтик. Роджер - черный модный костюм, достойный вид вдовца, мужественно переносящего утрату, - благодарил чтеца и кого-то из распорядителей крематория. Служители, несшие гроб, уже ушли. Кристиан разговаривала с тремя женщинами, которые преувеличенно восторгались мокрыми азалиями. Фрэнсис, идя рядом со мной под моим зонтом, вновь с небольшими вариациями повторял то, что уже несколько раз рассказывал мне за последние дни. Он то и дело всхлипывал. Во время заупокойной церемонии он плакал в голос. - Я только на минуту поднялся, я не думал задерживаться. Я встретил его днем во дворе, а он говорит, почему бы вам не зайти на чашечку чая. Присцилла была в порядке, и я сказал, я пойду наверх, меня звали в гости, и мне казалось, она - в порядке, и она сказала, что хочет принять ванну. Ну, я поднялся наверх, а он предложил мне выпить, и, Бог знает, чего он туда подмешал, я думаю, подсыпал наркотик какой-нибудь, честно, Брэд, или снотворное. Я пить умею, но это зелье сбило меня с копыт, а тут он стал ко мне приставать. Я первый не начинал, Брэд, клянусь Богом, только мне весело было, и я сильно налакался, наверно, а он говорит - оставайтесь ночевать, а я говорю, я спущусь, посмотрю, как Присцилла... а уже было жутко поздно... Ох, Господи... и я пошел вниз, и она спала, я заглянул к ней в комнату, и она спала, вид был как всегда, все нормально, все тихо, и я снова к нему поднялся и провел с ним ночь, мы еще выпили и... О Боже... А когда я проснулся, было уже поздно - он, верно, чего-то подмешал в стакан, простое виски меня бы так не свалило - и Ригби уже ушел на работу. Я чувствовал себя таким подлецом, на душе кошки скребли, и я спустился вниз. Присцилла еще спала, я не стал ее трогать, но потом мне показалось, что она как-то странно дышит, я принялся ее будить и позвонил в больницу, сто лет прошло, пока приехала карета, я поехал с ней, она была еще жива, а потом я ждал в больнице, и они сказали, видно, она наглоталась таблеток уже давно, еще днем, и теперь уже ничего нельзя сделать. О Боже, Брэд, как мне жить после этого, как, как... - Замолчите вы, - сказал я. - Вы не виноваты. Это моя вина. - Брэд, простите меня. - Перестаньте скулить, как баба. Уйдите, оставьте меня в покое. Вы не виноваты. Так было суждено. Оно и лучше. Нельзя спасти того, кто хочет умереть. Так оно лучше. - Вы велели мне присматривать за ней, а я... - Уходите. - Куда мне идти? Куда? Брэд, не гоните меня, я сойду с ума, мне надо быть с вами, не то я рехнусь от горя. Простите меня, Брэд, помогите мне, слышите? Я сейчас пойду к вам, все вымою, приберу, я чисто приберу, ну, пожалуйста, позвольте мне остаться у вас, я все буду делать и даже денег просить не буду... - Я не хочу вас видеть. Чтобы духу вашего не было у меня в доме. - Я наложу на себя руки, правда. - Ваше дело. - Но ведь вы прощаете меня, Брэд, вы меня простили? - Простил, простил. Только оставьте меня в покое, пожалуйста. Я накренил зонтик в другую сторону и, повернувшись спиной к Фрэнсису, направился к воротам. Кто-то спешил следом за мной по лужам. Шлеп-шлеп. Кристиан. - Брэд, ты должен, понимаешь, должен поговорить с Роджером. Подожди его, он просит. У него к тебе дело. Ах, Брэд, не беги так! Просто ужасно. Все равно я тебя не отпущу! Подожди, не убегай. Вернись, ну пожалуйста, и поговори с Роджером. Прошу тебя. - Ему мало того, что он убил мою сестру. Он еще лезет ко мне со своими делами. - Ну секундочку. Секунду подожди. Ну подожди же, вон он идет. Я задержался под пышной и безвкусной аркой ворот. Ко мне подошел Роджер. Даже макинтош у него был черный. - Печальная история, Брэдли. Я знаю, я очень виноват. Я поглядел на него и повернулся, чтобы уйти. - Как наследник Присциллы... Я остановился. - Естественно, Присцилла все оставила мне. Но я понимаю, что семейные сувениры - а их, пожалуй, немало, фотографии и прочее - переходят к вам. А если вам хочется что-нибудь на память, только скажите. Или, может, мне самому отобрать? Ну, безделушку, которую она держала на туалетном столике, или еще что-нибудь. Он зонтиком задел мой зонт, и я отпрянул. Из-за спины Роджера с жадным любопытством человека, не причастного твоему горю, выглядывало подвижное, любопытное лицо Кристиан. На ней был темно-зеленый плащ и нарядная прорезиненная черная шляпа вроде сомбреро, только поменьше. Зонтика у нее не было. Фрэнсис присоединился к поклонницам азалий. Я ничего не сказал Роджеру - просто посмотрел на него. - В завещании все яснее ясного. Я, конечно, покажу вам копию. И, надеюсь, вы не откажетесь вернуть мне кое-какие вещи Присциллы - например, украшения. Можно отправить заказной бандеролью. Нет, пожалуй, я лучше сам зайду за ними. Вы будете днем дома? Миссис Эвендейл любезно предложила мне Забрать вещи Присциллы, которые остались у нее... Я повернулся к нему спиной и зашагал по улице. Вдогонку раздался его голос: - Я тоже очень расстроен... очень... но что поделаешь... Кристиан нырнула ко мне под зонтик и, вновь завладев моей рукой, пошла рядом. Мы поравнялись с маленьким желтым "остином", стоявшим у счетчика платной стоянки. За рулем сидела Мэриголд. Она поздоровалась со мной, когда мы шли мимо, но я не обратил на нее внимания. - Кто это? - спросила Кристиан. - Любовница Роджера. Через несколько минут "остин" нас обогнал. Мэриголд правила одной рукой, другой обнимала за шею Роджера. Его голова лежала у нее на плече. Да, действительно, он был очень расстроен, очень. - Брэд, не беги так. Хочешь, я тебе помогу? Хочешь, я выведаю, где Джулиан? - Нет. - А ты разве знаешь, где она? - Нет. Будь добра, убери свою руку. - Хорошо... но только разреши, я тебе помогу, я не оставлю тебя одного после всего этого кошмара. Поедем ко мне, поживи в Ноттинг-хилле, ну пожалуйста, прошу тебя. Я буду за тобой ухаживать, мне будет приятно. Поедем? - Спасибо, нет. - Но, Брэд, что же ты собираешься делать? Я имею в виду Джулиан. Нужно ведь что-то предпринять. Если бы я знала, где она, я бы сказала тебе, ей-богу. Может, Фрэнсис ее поищет? У него стало бы легче на сердце, если бы он мог хоть что-то для тебя сделать. Сказать ему? - Не надо. - Но где, где она? Где она может быть, как ты думаешь? Ты же не думаешь, что она покончила с собой? - Нет, конечно, - сказал я. - Она с Арнольдом. - Наверно, ты прав. Я не видела Арнольда с... - Он приехал и увез ее ночью. Насильно. Держит ее где-нибудь взаперти и читает нотации. Но она скоро улизнет от него и придет ко мне. Как в прошлый раз. Вот и все, и не о чем больше говорить. - Ну-у что ж. - Кристиан бросила на меня быстрый, внимательный взгляд из-под черного сомбреро. - А как ты вообще-то себя чувствуешь, Брэд? Некому о тебе позаботиться, а нужно бы, очень нужно... - Не приставай ко мне, будь добра. И держи Фрэнсиса в Ноттинг-хилле Я не хочу его видеть. А сейчас ты меня извини, я возьму такси. Ну, пока. Да, все, что произошло, было проще простого. Теперь я видел все как на ладони. Арнольд, должно быть, вернулся, когда я спал, и то ли обманом, то ли силой заставил Джулиан сесть в машину. Может быть, вызвал ее поговорить. И с ходу дал газ. Она, наверно, хотела выскочить. Но ведь она обещала мне никогда этого больше не делать. К тому же ей, несомненно, хотелось убедить отца. И теперь они где-то вместе спорят, сражаются. Он держит ее где-нибудь под замком. Но скоро она убежит от него и вернется ко мне. Не может она бросить меня вот так, без единого слова. Конечно, я ездил в Илинг. Вернувшись в Лондон, я сперва заехал к себе: а вдруг там записка или письмо; затем отправился в Илинг. Я поставил машину прямо перед домом, подошел к дверям и позвонил. Никто не ответил. Я сел в машину и стал ждать. Прошел час. Я вышел и принялся ходить взад-вперед по тротуару напротив. Я заметил, что из окошка на лестничной площадке второго этажа за мной следит Рейчел. Через несколько минут окно отворилось, она крикнула: "Ее здесь нет!" - и захлопнула окно. Я уехал, поставил машину в гараж, где брал ее напрокат, и пошел домой. Отныне я решил: дозор нести надо у себя в квартире - куда же еще деваться Джулиан, когда она убежит от отца? Отлучился я всего один раз - на похороны Присциллы. Вернувшись с похорон, я лег в постель. Явился Фрэнсис: он открыл дверь своим ключом. Попробовал заговорить со мной, сказал, что приготовит мне поесть, но я не обратил на него внимания. Пришел Роджер, я велел Фрэнсису отдать ему те немногие вещи Присциллы, которые у меня остались. Роджер ушел. Я его не видел. Когда стемнело, в спальню на цыпочках прокрался Фрэнсис и поставил на каминную полку рядом с "Даром друга" бронзовую женщину на буйволе. Я заплакал. И велел Фрэнсису уйти, совсем уйти из дома, но прошел час, а он все еще возился на кухне. Мир - это юдоль страданий. Пожалуй, в конечном счете это самое точное его определение. Человек - животное, постоянно страдающее от тревоги, боли и страха, жертва того, что буддисты зовут "dukha" - неослабной, неутолимой муки, испытываемой теми, кто жадно алчет призрачных благ. Однако в этой юдоли мук есть свои холмы и лощины. Все мы страдаем, но страдаем так чудовищно разнообразно. Кто знает, возможно, для просвещенного ума участь желчного миллионера кажется не легче участи голодного крестьянина. Быть может, миллионер даже в большей степени заслуживает искреннего участия, поскольку обманчивые утехи и скоротечные радости уводят его с истинного пути, а лишения крестьянина, хочешь не хочешь, учат его мудрости. Однако такое суждение пристало лишь просвещенным умам, если же их произнесут уста простого смертного, его справедливо обвинят в легкомыслии. Мы с полным основанием считаем, что умирать от голода в нищете более тяжкий удел, чем зевать от скуки, утопая в роскоши. Если бы страдания людей были - попробуйте это себе представить - менее жестоки, если бы скука и мелкие житейские невзгоды были тягчайшим нашим испытанием и если бы - это представить уже труднее - мы не скорбели при утратах и принимали смерть как сон, наша мораль была бы существенно или даже совершенно иной. Наш мир - юдоль ужаса, и это сознание не может не волновать каждого настоящего художника и мыслителя, омрачая его раздумья, разрушая здоровье, иногда просто сводя его с ума. Закрывать глаза на этот факт серьезный человек может лишь себе на погибель, и все великие люди, которые прикидываются, будто забыли об этом, только притворяются (тавтология!). Земля - планета, где царит рак, где люди повсеместно и повседневно, словно так и надо, мрут как мухи от болезней, голода и стихийных бедствий, где люди уничтожают друг друга таким чудовищным оружием, что не приснится и в страшном сне, где люди запугивают и мучают друг друга и лгут из страха всю жизнь. Вот на какой планете мы живем. Однако препятствует ли это совершенствованию морали? Сколько уж, мой дорогой друг, об этом говорено. Имеет ли художник право на радость? Должен ли лот, кто хочет утешить, непременно быть лжецом? И может ли провидец истины быть ее провозвестником? Где она, где должна быть область истинно глубокого духа? Неужели нам суждено вечно осушать людские слезы или хотя бы помнить о них, чтобы не подвергаться осуждению? У меня нет ответа на эти вопросы. Ответ, возможно, очень длинный, а возможно - его нет вообще. Но пока существует Земля (что, конечно, ненадолго), этот вопрос будет бесить наших мудрецов, порой буквально превращая их в злых гениев. Разве ответ на него не должен быть гениальным? Как, наверное, смеется Бог (злой гений номер один)! ... Все эти философствования, дорогой друг, служат очередным вступлением к апологии моей любви, выслушивать их вам приходится уже не в первый раз. Любовные терзания? Чепуха! Не скажите. А восторги любви, упоение любви! Держа в объятиях прекрасного юношу, Платон не считал зазорным думать, что он вступил на путь, ведущий к солнцу. Счастливая любовь освобождает нас от "эго", мы начинаем видеть окружающий мир. Несчастная любовь помогает, во всяком случае может помочь, приобщиться чистому страданию. Спору нет, наше чувство слишком часто оказывается замутненным и отравленным ревнивыми подозрениями, ненавистью, низкими и подлыми "вот если бы" вздорного ума. Но даже здесь можно прозреть более возвышенные муки. И разве муки эти в какой-то мере не созвучны всем прочим людским страданиям? Зевс, говорят, смеется над клятвами влюбленных, и мы, при всем сочувствии жертвам безнадежной любви, порой не в силах сдержать улыбку, особенно если они молоды. Они оправятся, думаем мы. Возможно, и да, только какой ценой? Но бывают страдания, которых ничто не может стереть из памяти. Они остаются в нашей жизни как черные абсолюты. Счастливы те, на кого эти черные звезды роняют хотя бы слабый свет. Конечно, меня мучили угрызения совести. Любовь не переносит смерти. Столкновение со смертью уничтожает физическое влечение. Любовь должна надеть на смерть личину, не то погибнет от ее руки. Мы не в состоянии любить мертвых. Мы любим призрак, несущий нам тайное утешение. Иногда любовь принимает т за смерть острую боль, которую можно вытерпеть и постепенно смягчить. Но полный, бесповоротный конец?! Нет, тут она отводит глаза. (Ложный бог наказывает, истинный - убивает.) В лексиконе любви слово "конец" лишено смысла. (Нам пришлось бы преступить границы любви или менять ее суть.) Конечно, смерть Присциллы была рядом с моей любовью к Джулиан ужасным и непредусмотренным несчастьем. Именно ощущение ее полной неуместности, ее... "невзаправдашности" привело меня к утайке истины и отсрочке отъезда, что так поразило мою любимую. И это бегство от фактов было огромной ошибкой, в результате которой смерть сестры как бы кристаллизовалась в иную субстанцию, еще более чуждую любви, еще более трудную для восприятия. Потом-то я все это понял. Мне бы довериться будущему, не задумываясь, все поставить на карту, мне бы тут же помчаться к Джулиан и взять ее с собой в Лондон, в самую гущу неуместного, безжалостного ужаса. Обо всем этом я думал & день похорон, лежа на кровати в спальне, пока Фрэнсис бесшумно ходил по квартире, придумывая, чем бы еще заняться. Занавеси на окнах не были задернуты, и я лежал на кровати, неотрывно глядя на каминную полку, где были женщина на буйволе и "Дар друга". Меня душил неистовый гнев, объектом которого был Арнольд, - низкое чувство, сродни ревности. Он, по крайней мере, ее отец, их связывают неразрывные узы. А я, что есть у меня? Меня потом спрашивали, неужели я в самом деле думал, будто в ту страшную ночь он вернулся и увез Джулиан. Трудно ответить. Мое внутреннее состояние не так легко передать, но я все же попытаюсь. Я чувствовал, что, если мне не удастся придумать мало-мальски правдоподобную гипотезу, которая позволит дать мало-мальски приемлемое объяснение происшедшему, я умру. Хотя, как я теперь понимаю, я думал не о реальной смерти, а о муках, горших, чем смерть. Как жить дальше с мыслью, что она взяла и ушла от меня ночью без единого слова? Существует же какое-то объяснение... Желал ли я ее все это время? Нескромный вопрос. Как утопающий хватается за соломинку, так я попытался прибегнуть к последнему средству - страдать чистым страданием. О, друзья мои по несчастью, все, кто, час от часу теряя надежду и строя хитроумные и нереальные планы, скорбит об утрате любимой, позвольте вам дать совет: страдайте чистым страданием. Забудьте обиды, пустые сожаления, уколы унизительной ревности. Предайтесь незамутненной боли. Тогда в лучшем случае вы обретете радость любви куда более чистой, чем прежде, в худшем - познаете тайны божества. В лучшем - вам будет даровано забвение. В худшем - знание. Наш главный мучитель, конечно, - надежда, и я заключил с ней союз. Я надеялся, но прикрыл свою надежду облаком печали. Одна часть моего существа знала, что Джулиан меня любит, составляет со мной одно, неотторжима от меня. Другая - вспоминала, ждала и стенала. Я не позволял им сообщаться: никаких предположений, никаких обсуждений, никаких уступок. Я проводил дни, насколько было сил, в чистых и жгучих мучениях. Как отделаться от этого образа муки? Недаром говорят о геенне огненной, об адском пламени. И солдаты, которых в царской России прогоняли сквозь строй, не придумали ничего более точного в ответ на расспросы дотошного писателя, их товарища по заключению. Время ожидания - самопожирающее время. Каждая минута, каждая секунда - бездонны. Каждый миг может стать, тем самым, единственным, когда произойдет то, о чем мечтаешь. И за тот же миг испуганное воображение успевает залететь на века вперед через бездны черного отчаяния. Лежа на спине в постели и глядя, как квадрат окна светлеет и вновь темнеет, темнеет и вновь светлеет, я пытался сдержать, приостановить томительные конвульсии души. Странно, почему демонические страдания опрокидывают нас навзничь, а возвышенные страдания кладут ничком? Я ускорю повествование и приведу несколько писем. "Я знаю, что ты пришлешь мне весточку, как только сможешь. Я не выйду из дому даже на минуту. Я мертвец в ожидании Спасителя. Сила обстоятельств заставила меня открыть мою страсть, которую долг повелевал скрывать. Твой чудодейственный дар усилил мою любовь во сто крат. Я твой навеки. Я знаю, ты любишь меня, и всецело доверяюсь твоей любви. Нас нельзя погубить. Ты скоро придешь ко мне, моя любимая, моя королева. О любимая, как я страдаю без тебя. Б."  "Дорогая Кристиан! Имеешь ли ты какое-нибудь представление о том, где сейчас Джулиан? Куда ее увез Арнольд? Он, верно, держит ее взаперти. Если до тебя дойдут хоть самые неопределенные слухи, если ты хоть что-нибудь узнаешь, сообщи мне, ради Бога. Б.  Пожалуйста, сразу позвони или напиши мне. Видеть тебя я не хочу". "Дорогой Арнольд! Меня не удивляет, что Вы боитесь вновь встретиться со мной лицом к лицу. Я не знаю, уговорами или силой Вы заставили Джулиан уехать с Вами, но не думайте, что Вам удастся нас разлучить. Мы с Джулиан откровенно обо всем поговорили и поняли друг друга. После Вашего отъезда между нами было полное взаимопонимание. Ваши "разоблачения" ничего не изменили и не могут изменить. Вам невдомек, что есть такое чувство, - недаром о нем и не упоминается в Ваших рома-' нах. Мы с Джулиан молимся одному и тому же богу. Мы нашли друг друга, мы любим друг друга, и для нашего брачного союза нет препятствий. Не старайтесь их создать. Вы сами видели, Джулиан даже слушать Вас не хочет. Поймите, пожалуйста, наконец, что Ваша дочь выросла и сделала свой выбор. Рано или поздно Вам придется признать, что она свободно и добровольно приняла решение в мою пользу. Естественно, она считается с Вашим мнением. И, естественно, поступит по-своему. Я жду ее с минуты на минуту. К тому времени, как Вы получите это письмо, она, возможно, уже будет со мной. Мне вполне понятно, почему Вы возражаете против ее выбора. Вопрос о моем возрасте, хотя и существенный, не может быть решающим. Дело не в этом. Вы сами писали мне, что разочаровались в своем творчестве, В глубине души Вы всегда завидовали мне: ведь я сохранил свой талант чистым, а Вы - нет. Беспрерывное сочинение посредственных книг может хоть кому отравить жизнь. Компромисс - удел чуть не каждого, но плохой художник облекает его в форму вечной улики. Куда лучше молчание и осмотрительность более строгих к себе дарований. То, что я к тому же завоевал любовь Вашей дочери, явилось, конечно, последней каплей. Я сожалею, что нашей дружбе, или как там еще назвать те отношения, которые помимо нашей воли столько лет связывали нас, было суждено кончиться таким образом. Здесь н