у за больной, обещала в следующий раз привезти обезболивающие лекарства и на прощанье добавила: - Бодритесь и еще раз бодритесь - это лучшее лекарство. - У меня грудь болит, одеяло слишком тяжелое, - пожаловалась мать. Матери дали новое одеяло, такое легкое и пушистое, что оно почти ничего не весило, а если его сжать в руке, можно было ощутить сквозь него свои пальцы. - Что нужно было этой женщине? - недовольно спросила мать. - Она приехала посмотреть вас, это медсестра. - Какой это врач?! Она же ничего не понимает! А что за туфли на ней, срам да и только. - Туфли? Я и не заметила, - задумалась Ирма и тут же вспомнила. - Ах да, действительно, коричневые мужские ботинки со шнуровкой. Последние дни в этой жизни мать думала и говорила в основном о будничном, незначительном, мелком, она постоянно срывалась и будто выискивала, на что бы еще обозлиться. Смерть начала подбираться к ней в октябре, а за последнее время мать ослабела настолько, что не могла вставать, руки еще двигались кое-как, а ноги будто парализовало. Однажды вечером ей стало совсем плохо, и Ирма пошла звать деда прощаться. - Мать умирает, - сказала она ему. Дед вошел в маленькую комнатку и сразу же включил свет, чтобы убедиться, жива она или мертва. - Больно глазам, - слабо застонала мать. Ирма выключила свет. Дед постоял-постоял в темноте и, недовольно кряхтя, пошел к себе. - Всю жизнь она нам настроение портила, - ворчал он дорогой. - Вечно ныла и даже под конец не может успокоиться. Ирма побежала за Олави, он заливал цементом пол в летней кухне. Олави оставил работу, поспешил к дому и, скинув башмаки, в одних носках прошел в комнату. - Слышал бы ты, что дед сейчас о матери говорил, - ужаснулась Ирма. - Хоть бы доброе что напоследок в нем зашевелилось. - Он всегда был такой, - на ходу бросил Олави. Дыхание постепенно покидало мать, оно было такое слабое и тихое, что его не сразу можно услышать. И все-таки перемену заметили сразу. Одеяло на покойной будто разгладилось по краям и легло недвижно и прямо. Олави распахнул окно. Спустя полчаса приехала Пиркко. Все видели, как она торопилась в своей ондатровой шубке и черных высоких сапогах с серебристыми пряжками. На подходе к дому она пару раз махнула рукой. Олави пошел ей навстречу. - Ты опоздала, сестра, - еле выдавил он. Пиркко заплакала. Ей уже незачем было спешить, она боялась этого дома, но в конце концов взяла себя в руки и пошла попрощаться с матерью. Она стояла у постели покойной, осиротевшая и беззащитная, точно маленькая девочка. В полумраке, без каблуков, в одних чулках, Пиркко и ростом казалась меньше. Она вдруг встряхнулась, попросила у Ирмы кое-что из ненужной домашней одежонки, переоделась, обернула голову полотенцем и пошла убирать комнату деда. Там она подошла к старому шкафу, схватилась за угол и изо всех сил толкнула его, так что он очутился на середине комнаты. - Не надо, оставь, - прибежала Ирма, - я сама потом уберу. - Нет, это должны делать мы, ее дети. Наш последний долг, - упрямо возразила Пиркко и вдруг добавила: - Теперь мы ничем не можем помочь. А надо же что-то делать. Надо как-то забыться. Я не могу ничего не делать. Олави поехал в церковь договориться об отпевании. Он прихватил с собой и детей, чтобы они не мешались в доме. Дед сидел на кухне один и смотрел в окно. Лицо его ничего не выражало. ^TСочельник^U Перевод Л. Виролайнен Директору фирмы было лет тридцать, не больше. Он следил за своей внешностью: смачивал лаком черные волосы, чтобы они еще больше блестели, и завивал длинные баки. Для него в подвале отгородили матовым стеклом нечто вроде конторки в четыре квадратных метра. Перед нею за письменным столом си- дела секретарша, молоденькая девица лет шестнадцати-семнадцати с неожиданно грубоватым мальчишеским голосом. Со стороны могло показаться, что у нее вроде бы как голос ломается, а на самом деле она просто подражала своим сверстникам мальчишкам, потому что с девушками такого не происходит. И одевалась эта девица довольно странно: либо носила желтую юбку-колокол и туфли на шпильках, либо длинный балахон и тапочки. Смотря по настроению. Она не могла долго усидеть на одном месте, то и дело вскакивала, вертелась и крутилась, всплескивая юбкой и показывая тонкие ножки. Аренда этого помещения обходилась хозяину в двести двадцать марок за квадратный метр. Довольно дешево и выгодно. Нов подвал на машине никак не въедешь, и ежу понятно. Поэтому рабочим приходилось поднимать товар на своем горбу по лестнице до первого этажа, потом протаскивать через дверь на улицу, что тоже непросто, и наконец нести до машины. Машина была в некотором роде чудом техники, одна из разновидностей автофургона. Как уж хозяину удалось раздобыть такое, уму непостижимо. Мотор в ней находился под сиденьем, а кабина водителя была вынесена далеко вперед. У сидящих в ней появлялось ощущение, будто их выдворили на улицу. Поставить ее на ночь было негде по той же самой причине - в подвал не заедешь. Вот она и торчала всю ночь напролет на улице поблизости от конторы, благо что опасаться за ее сохранность не приходилось. Уже с месяц стояли трескучие морозы, и заводилась она каждое утро с мучениями. Снега еще не было, до самого сочельника так ни разу и не выпал. В газетах писали, что рождество нынче будет бесснежным. И верно, сочельник уж на дворе, а ни одной снежинки. Машину водил Косонен, молодой парнишка, почти ровесник секретарши. Мелкие фирмы охотнее принимают на работу юнцов: они так рвутся сесть за баранку, что работают на чистом энтузиазме; платят им за работу гроши, одно название - зарплата. - Ну, поглядим, дадут ли нам премию в честь праздника,сказал Косонен, потирая руки в предвкушении. - Во всех фирмах дают. А в некоторых еще и тринадцатую зарплату выплачивают. Нам-то на это особенно рассчитывать нечего. Застряли наши денежки в сейфе у хозяина, как рукав Лефстрема. Помнишь беднягу? Так и не смогли открыть дверцу, пришлось везти на завод. Вместе их, родненьких, на грузовик и взгромоздили. Лефстрем возлежал на сейфе, с комфортом его отправили. Впрочем, это тебе не рождественская сказка. Грузчик Куяла, с которым обычно разговаривал Косонен, причем разговоры эти походили на монолог, был лет на десять старше, родом из Сало. Он жил в Хельсинки всего два года. Прошлой весной его уволили, и он два месяца ходил в безработных. На стройку его не взяли. Квартирная хозяйка его днем работала и не заметила, что он целыми днями либо сидел в читальном зале, либо прохлаждался дома. Когда подошло время оплачивать жилье за третий месяц, деньги у него кончились. И пришлось рассказать ей, в какую беду он попал. Старушка моментально раздобыла ему это место, поскольку хозяин фирмы доводился ей племянником. И жалованье ему положили плевое, как и всем, 32000 марок в месяц. Из них десять тысяч нужно было отдавать хозяйке и еще несколько тысяч уходило на разные налоги. Куяла тоже сильно сомневался, что им выдадут премиальные в честь праздника. Если б хотели, давно бы уж выдали. Директор с самого утра еще не появлялся, девица была в конторе одна. Она оформила по телефону заказ на доставку товаров, дала им список, и они начали грузить товар: наборы для писем с изображением кинозвезды на обложке, конверты, бумажные салфетки, гигроскопическую вату и прочую дребедень. Машина рванула с места, Косонен водил лихо, сокращая дорогу всеми правдами и неправдами и нещадно ругая при этом проходящий транспорт вместе с его водителями и их родословной. Иногда он горячо спорил сам с собой, и Куяла становилось особенно не по себе, точно он нечаянно подслушал тайну спящего: - Пойти надо, но только не с этим слабаком Эйкой. Тут нужен человек посильнее. Чтоб под орех разделал. У Элен надо навести шороха. Верно я говорю? Куяла молчал как рыба, и Косонен даже не подозревал, что говорит вслух. Они развезли гигроскопическую вату по парфюмерным магазинам, в которых работали хорошенькие, как куклы, продавщицы. Но, к сожалению, девушки не снисходили до разговоров с работягами. Боялись, может, что краска с лица осыплется. Косонен, уходя, как заведенный повторял одно и то же: - Счастливого рождества и Нового года. - И вам того же! - вторили ему. Голоса были монотонные и скучные, как правила хорошего тона. Зато дамочки из магазинов канцтоваров держались значительно проще, но и тут возникало препятствие для знакомства: они крутились, как белки в колесе, бывало, и подпись под документом не сразу выудишь. Куяла в ожидании степенно разглядывал почтовые открытки. Он как-то не решался заговаривать с дамочками еще и потому, что за прилавком стояли, как правило, две продавщицы - одна молодая, другая старая, молодая, старая... А вдруг это мать с дочерью? Вот и ломай тут себе голову. ...Они снова поехали в контору грузить машину. Директор, разумеется, так и не появился. Секретарша взахлеб болтала по телефону с какой-то подружкой, не обращая на них ни малейшего внимания. Если бы на проводе был парень, она бы без конца хохотала и извивалась, точно угорь, или, наоборот, что-нибудь тихо сюсюкала, что, если даже очень захотеть, не услышишь. - Да, плакали наши денежки, - кипятился Косонен. - Небось головку лаком поливает, об нас и думать забыл. Появись он здесь, я бы ему показал, где раки зимуют. Потому он и не появляется, чувствует небось. Я б тоже в таком разе не решился носу казать. В три часа пополудни Косонен высадил Куяла на Хэментие, а сам поехал в контору ставить машину. И бросил зло на прощанье: - Ну, ничего. После праздника мы отыграемся. Устроим ему ралли по снежным сугробам. Намотаем на счетчик - будь здоров. Ну ладно, всего тебе. Я порулил. - Всего, - Куяла автоматически поднял руку вслед машине и вдруг спохватился, что забыл переодеть комбинезон. Обычно он оставлял его в машине. Не такое уж большое удовольствие разгуливать по городу в качестве живой рекламы. Да еще буквы на комбинезоне величиной с кошку: ЭЙНО. И. ХАКАЛА.  Бумажная торговля. Он бы тоже с удовольствием набросил поверх комбинезона свою куртку, как Косонен, если б была. Чтобы прикрыть надпись. Комната его располагалась над самой аркой. Куяла вошел и увидел, что дверь распахнута настежь - значит, хозяйка делала уборку. Он закрыл дверь, стянул комбинезон, плюхнулся на кровать и закурил. На работе он не курил. Экономил. В окно виднелись лишь одинаковые крыши и куски серого неба: на противоположной стороне улицы находились однообразные строения механической мастерской, казалось, конца-краю им нет, гектары и гектары площади. Смеркалось. Стоило только Куяла пошевелиться, как появлялось ощущение, что снова едешь в этой чертовой машине и на тебя надвигаются дома, улицы, транспорт и даже люди. Если полежать с часок, не двигаясь, все проходило. Он не спал, а просто лежал и чувствовал, как постепенно мышцы расслабляются и все его существо успокаивается. Так повторялось изо дня в день. По ночам на улице точно так замирает движение транспорта и наступает миг тишины, как память о прошлом. Куяла решил было пойти поесть и стал одеваться, как в дверь постучала хозяйка. Он вспомнил, что обещал помочь ей сегодня. В церковном приходе на рождество надумали изобразить перед паствой некое подобие Марии с Младенцем. И хозяйке даже разрешили ради такого случая взять из магазина, где она работала, дамский манекен и подвенечное платье. Теперь задача заключалась в том, чтобы доставить все это на Пенгеркату. Ну как было не выполнить ее просьбу! Куяла обычно выполнял все просьбы своей хозяйки. Это была шестидесятилетняя женщина, маленькая, полная и необычайно живая. Муж ее умер лет десять тому назад. Хозяйка рассказывала, что это произошло с ним в одночасье: он вдруг проснулся среди ночи, точно что его толкнуло, сорвал с потолка люстру и перебил в ней лампы. Все до единой! И умер. Просто наказание господне! У хозяйки было пять взрослых дочерей, рослых белокурых красавиц. Младшая была замужем за шведом-лесорубом. Они гостили всю осень в Финляндии, а к рождеству уехали домой. И Куяла познакомился с ними. Лесоруб играючи перестегал для тещи все одеяла и тюфяки. Дело в том, что он изнывал от скуки: по-фински не понимал ни слова, жена у него в переводчиках ходила. Ко всему прочему лесоруб еще принадлежал к секте пятидесятников. И каждый вечер он упрашивал Куяла через переводчика пойти с ним на религиозное собрание. Куяла с трудом отговаривался, ссылаясь на то, что его ждут в другом месте. А сам уходил на весь вечер бродить по улицам. Он сначала заходил в библиотеку. Завсегдатаями ее были весьма своеобразные личности, и Куяла долго не выдерживал в их странном обществе и сбегал. Один старикан все вечера напролет запоем читал Рунеберга {Рунеберг Йохан Людвиг (1804-1877) - выдающийся финский поэт.}, вроде бы даже наизусть учил: уткнется в одну строчку, потом прикроет глаза руками и все бормочет, бормочет. Однажды хозяйка игриво спросила Куяла, с кем это он проводит вечера, на что тот скупо ответил, что друзей у него хватает. Вообще, если б хозяйка не задавала ему вопросов, разговор бы у них так и не завязывался, потому что Куяла отличался исконно финской молчаливостью. И теперь, в магазине, он бережно, точно ребенка, снял манекен с витрины и молча подал его хозяйке. Та ловко раздела его. Кукла была до умопомрачения похожа на голую женщину. Не будь рядом хозяйки, Куяла разглядел бы ее получше, но тут он лишь потупил взор. Куклу завернули в одеяло, из-под которого высовывались голые до колен, соблазнительные ножки. Они пешком протащились по Питкясилта, и он готов был сбросить ее вниз, так тяжело оказалось ее нести. Когда они пришли, хозяйка предложила Куяла остаться на церковный праздник, но он отказался под благовидным предлогом. Не мог же он, в самом деле, пойти на религиозное торжество в рабочем комбинезоне! На обратном пути Куяла рассчитывал зайти поесть в столовую, но она оказалась закрытой. И все магазины уже закрылись. Дома он сварил себе кофе на газовой плите. Вообще можно было варить все что угодно, потому что хозяйки не было. При ней он не очень-то решался выходить на кухню. Потом Куяла пошел в ванную, напустил в ванну горячей воды и пролежал в ней около часа. Переоделся в чистое, достал брюки поприличнее, галстук и черные ботинки. Он привел себя в порядок, появилось странное ощущение, что надо сделать еще что-то, только он сам не знал что. Стояла необычная тишина. В комнате хозяйки, у соседей, на улице - ни звука. Ему вдруг показалось, что свет слишком ярок, и Куяла погасил его. Не хотелось видеть будничную обстановку. Уличный фонарь полуосвещал комнату. Куяла стоял в тени и курил. Огонек сигареты отражался в настенном зеркале, там появилось как бы свечение. Когда он убирал сигарету, можно было разглядеть свой профиль. Куяла будто ждал чего-то. Ему вспомнился кадр из фильма. Мужчина стоит в тени дерева и курит. Он ждет свою возлюбленную. И вот она наконец приходит, он от радости так швыряет окурок, что искры разлетаются по дуге. Куяла живо представил все это, и ему почудилось, их страстные голоса зазвучали у него в комнате. Потом он вдруг представил девочку-секретаршу, легкую и переменчивую, точно ветер. Интересно, где она теперь? Но видение это не переросло в картину. Девочка была слишком непоседливой, не угадаешь, что с ней произойдет в следующий момент. А Косонен? Что он сейчас делает? Косонен, конечно, в кругу большой семьи, любящие родители, многочисленные братья и сестры... И торопится смастерить всем крепления для лыж в качестве подарка. При этом воспоминании Куяла стало совсем не по себе, невозможно было больше оставаться одному в четырех стенах. Он наспех оделся и почти бегом выскочил на улицу. Но и там ни души. Куяла нарочно прошел мимо большого ресторана, владелец которого приобрел право торговать алкогольными напитками. Обычно по вечерам тут было оживленно и шумно - подвыпившие посетители пели и веселились. Но сейчас на дверях висела табличка: "Ресторан откроется в день святого Тапани, в двенадцать часов". Куяла расхотелось идти в центр. Там наверняка светло как днем, сверкает нарядная елка, ярко освещены витрины роскошных магазинов. И тихо. Такая же гнетущая тишина. Будто он один во всем городе. И в целом свете. Он пошел в сторону Валлилы: на углу Хельсинкинкату и Хэментие обычно собирались группками какие-то подозрительные личности, но сейчас и их не было. Сосисочный киоск еще не достроили, а табачный и кондитерский были закрыты. Он повернул и пошел обратно. Потом вспомнил, что в Мэссухалли, кажется, решили устроить праздник для одиноких и нищих. Все пьянчужки теперь там. Им раздадут кофе и рисовую кашу. Пастор прочтет рождественскую проповедь и растрогается, заметив слезы в глазах у стариков. Правда, они у них всегда слезятся при ярком свете. Но и этот убогий праздник покажется этим несчастным раем. Вдруг Куяла заметил киоск-автомат. Он поискал монетку, нашел одну достоинством в пятьдесят марок, опустил ее и нажал кнопку. Выскочила коробка с пастилками и три двадцатимарочные монетки. Итого, шестьдесят. Отличный автомат! Будь у него с собой побольше монет, можно было бы разбогатеть. Куяла даже забыл про коробочку, она выскользнула у него из рук, а он и не попытался поднять ее, еще и ногой подтолкнул на мостовую и с удовольствием представил себе, как завтра пастилки прилипнут к шинам ненавистных автомобилей. Огни на улицах погасли. Все разом. Дома теперь поспокойнее, решил он. Вернувшись домой, Куяла осторожно проскользнул в свою комнату. В девять вечера придет дворник запирать ворота. Сначала послышится взвизг, будто кому-то прищемили палец, потом хлопок, похожий на холостой выстрел, - эхо будет долго отдаваться под сводами пустого двора... И такая вдруг тоска на него навалилась, что он чуть не заплакал. Этого еще недоставало! Куяла немедленно встал и вышел в прихожую, сел в кресло за журнальным столиком и начал читать газету. Он быстро пробежал глазами стереотипные разглагольствования о рождестве на первой странице, потом "умилился" цветной фотографии - маленькая девочка с восторгом разглядывает витые свечи, и наконец добрался до рождественского рассказа и сусальных стихов. Одно в них достоинство - мгновенно вылетают из головы, мелькнула мысль. Надо немного взбодриться, решил он и пошел на кухню варить кофе. На дне кофейника темнел толстый слой гущи. Он вспомнил, вроде бы он уже выпил кофе. Вернулся в прихожую. Двери были раскрыты - и он впервые вошел на половину хозяйки. Включить свет не решился - а то еще соседи заметят. Яркий луч от фонаря падал на стеклянную дверцу буфета, уставленного посудой и серебром. Свет был красноватым, и потому казалось, что в серванте полыхало пламя. Куяла тихонько вышел из комнаты в переднюю и сел там в темноте. Отчаяние охватило его. Никому все равно нет дела до того, кто он такой, что он тут делает и какова его жизнь. Он мог понадобиться разве что судебному исполнителю. Разыскали же его прошлой осенью. Два года Куяла уклонялся от уплаты налогов. Еще бы два годика продержаться, и за давностью срока простили бы. Его наказали штрафом в семьдесят пять тысяч марок в родном приходе. В тот год Куяла нигде не работал, ему приходилось жить на выигрыши от карт. Хорошо еще, что он играл в карты отменно. Каждый раз с ним повторялась одна и та же история - все думали, что он новичок, ни разу в жизни не брал их в руки, а он был королем покера, играл беспроигрышно. Когда Куяла осиротел, он отправился в армию, учеником в военный оркестр. Это при полном-то отсутствии слуха! Два года с грехом пополам он бил в тарелки, пока его не выставили. Потом он устроился в психушку - санитаром, правда, с испытательным сроком. Среди больных был красавец капитан. Куяла купил ему однажды вина. А тот опьянел и начал всех угощать прямо из бутылки, а потом ворвался к лечащему врачу. Куяла, конечно, всыпали перцу, и он снова остался без работы. Прошедшая жизнь проходила перед его глазами точно кинолента. Когда ты один в рождественскую ночь, в этом нет ничего удивительного. Так он сидел, ни о чем больше не думая, ни о чем не жалея. Постепенно настроение его переменилось. Тоска отпустила. Идти больше никуда не хотелось. На душе было хорошо и покойно. Наступило рождество. И стало понятно, для чего эта торжественная тихая ночь и этот свет во мраке. Он смотрел и смотрел в эту таинственную тьму, стараясь заглянуть в самую суть, пока не различил в ней свет и краски. Казалось, так будет длиться вечно. Куяла словно сроднился с этой комнатой и с этой ночью, в которой боролись свет и мрак. И свет все ширился и ширился... Они стали дороги и близки ему. И сам он будто стал кому-то очень дорог. ^TАкселератка^U Перевод Т. Джафаровой В серую дождливую погоду в трамвае - как в зале ожидания пригородной станции. Духота, тусклое освещение, а высоко на стене, недоступная подросткам, красуется реклама почтового банка. Кондуктора почти не видно, хотя он с важностью расположился на высоком сиденье. За неимением часов я попытался определить время по билету. Цифры, выбитые на нем, это как раз продолжительность одной поездки. Был тот самый сумеречный час, когда в оконных стеклах видишь сначала свое отражение, а сквозь него различаешь улицу. Я стоял у выхода, держась за поручень. Трамвай свернул на узкую Алексантеринкату, и сразу стало темно, как в погребе. Удивительно, до чего в природе все темнеет к зиме, а затем преображается и светлеет. Маленькие автомобильчики появляются из тумана, проезжают мимо и снова пропадают в молочной дымке. Рядом со мной стояла стройная женщина. Я потихоньку разглядывал ее. Красивые ноги. Изящный овал лица, тонкие брови и густые ресницы, прозрачная голубизна глаз. Еще долго, быть может, эта нежная кожа не утратит своей свежести. Я где-то читал, что клетки в организме полностью обновляются раз в семь лет. Трамвай остановился, и народу высыпало - целая туристическая группа. Молодая женщина продолжала стоять. Она не пожелала сесть, хотя в вагоне появились свободные места. Проехали мимо гауптвахты. Часовой стоял на посту, широко расставив ноги. Рядом с ним на кронштейне висел колокол. Я подумал, что в случае бомбежки часовой вполне бы мог встать под этот колокол и поместиться там с головой. Кстати, на голове у него была зимняя шапка. Выходит, уже зима, раз военные надели меховые шапки. Правда, они почему-то надевают их за два месяца до холодов и снимают на месяц позже, чем гражданские. Зимой в Хельсинки многие парни ходят вообще без головного убора. Интересно, каково им в армии? Когда впервые надеваешь меховую шапку, то невольно клонишь голову набок, как под тяжестью груза. Шапка сама по себе не тяжелая, просто голове в ней тесно и неудобно. Зато волос не ощущаешь, пока не начнешь их расчесывать... Светловолосая женщина вышла. Я вдруг почувствовал, что вместе с нею потерял все самое дорогое в жизни, и выпрыгнул из вагона на следующей же остановке. А трамвай так никуда и не поехал. Вот цирк. Оказывается, уже конечная. Я быстро дошел до угла и сделал вид, что изучаю названия улиц. Ни души. Прошел для верности еще квартал. И тут увидел ее, она шла мне навстречу. Я сразу кинулся к ней с вопросом "как пройти...". - Это там. Вам нужно было сойти на первой остановке после моста. Значит, она обратила на меня внимание в трамвае! Женщина спустилась в подвальчик. А я смотрел из-за витрины, что она будет делать. Внизу на полках лежали разные сорта хлеба, а стены, от пола до потолка, были забаррикадированы пачками хрустящих хлебцев. Представляю, какой тут великолепный резонанс! Да еще продавщица молодая и, стало быть, горластая... Светловолосая красавица показалась на лестнице. Она внимательно глядела себе под ноги. Бедняжка! Под мышкой она держала пакеты, а в руках - бутылку молока. - Можно вам помочь? - спросил я, выхватывая бутылку. - Возьмите ее и быстро идите за мной. - Тут она впорхнула в какую-то подворотню, глухую, как деревня, и исчезла из виду. Подворотня, как назло, все куда-то заворачивала и заворачивала. В самом конце ее, как сквозь щель в заборе, тускло светился двор. Одной рукой я крепко прижимал к груди ледяную бутыль. Пожалуй, слишком крепко, потому что холод проникал сквозь кашне и рубашку, хотя у меня их было целых две - под нейлоновой еще и трикотажная. Другой рукой в темноте я нащупывал дорогу, Точно слепой. - Подержите дверь, чтобы я могла включить свет. - Какую дверь? Моя рука наткнулась на что-то непонятное. Вроде стена. Вдруг стена мгновенно рухнула, а я брякнулся на ступени. Бутылка выскользнула из рук и, кувыркаясь и гремя, понеслась вниз по лестнице. Когда я очухался, она была уже далеко. Я по звуку догадался, что далеко. Пришлось встать и ринуться за ней вдогонку. Главное - схватить ее прежде, чем она успеет остановиться. Иначе потом ее ни за что не отыскать. Наконец я поймал бутылку и вернулся. Женщина уже ждала меня на освещенной площадке. И мы начали бесконечный подъем по головокружительной лестнице. Она легко перешагивала через ступени, а я пыхтел и отдувался сзади, цепляясь за что попало. - Как будто лифт не могли сделать, - наконец, чтобы скрыть одышку, громко сказал я. - Теперь ни к чему, все равно дом идет на снос. - Давным-давно уж снесли бы этот музейный экспонат. В начале века был большой спрос на жилье и строили как попало, знакомый строитель рассказывал. Сначала настилали доски, а потом кое-как лепили из камня стены. Ваш дом - яркий образчик архитектуры начала столетия. - Не знаю, я здесь тогда не жила. - Да-а... в таком доме, наверное, спокойно живется, за толстыми стенами. Почти все многодетные семьи живут на окраине в новых домах, а здесь "ни детского крика, ни стука топора". - Да это же из "Калевалы", - оживилась девушка. - Простите, я нечаянно, - тихо промямлил я. Мы все поднимались и поднимались и миновали, по моим подсчетам, пятый этаж. Я не осмеливался спрашивать, сколько еще. Спрошу, а она вдруг подумает, будто мне не нравится, что этажей так много. Это было бы большой оплошностью с моей стороны. Тем более что я думал совсем о другом: а что, если бы отыскался дом величиной с нашу жизнь? Тогда бы мы ничего не делали, а только поднимались вверх по лестнице. Или, наоборот, спускались. Жизнь стала бы куда легче и понятнее... Женщина уже успела отпереть дверь и включить в прихожей свет. Она оказалась гораздо красивее, чем на улице и в трамвае. Стало совершенно ясно: чем ярче освещение, тем она прелестней. Удивительно красива! - Огромные, однако, прихожие в этих старых домах, - наконец опомнился я. Она отобрала у меня бутылку и благодарно улыбнулась. - Не сомневайтесь, бутылка та же, - попытался сострить я. - Дома вроде никого нет. Проходите в гостиную и располагайтесь. А мне еще надо почистить зубы. Я не успел оглянуться, как она снова исчезла. Ну что ж, устроюсь в гостиной, для того она и существует в конце концов. И все же сначала я весь обратился в слух: наверное, не упустил бы и дыхания мышонка. Потом стал с жадным любопытством разглядывать вешалку. Мужских вещей, к счастью, не было, ни пальто, ни даже шляпы. Висела дамская шубка. По-видимому, баснословно дорогая. Не на каждой встретишь такую, по крайней мере я до сих пор не встречал. Вдруг вспомнилось, что в кошельке у меня всего пятнадцать марок, и мне захотелось уйти немедленно, даже не попрощавшись. Но я взял себя в руки, подробнее ознакомившись с обстановкой. Похоже, что тут живут интеллигентные люди. Большая книжная полка, на ней радио, ваза, книги: Всемирная история, история финнов, остальное - романы. У стены выстроились старинные крестьянские стулья. Чинно, рядышком, как на посиделках в деревне. Вся прелесть в том, что среди них не бывает одинаковых. Что и говорить, плотники в старину были искусные, но не настолько, чтобы смастерить хотя бы два одинаковых стула. Правда, эксперты уверяют, что старые мастера просто не хотели делать одно и то же. Хотят-то, по-моему, все, но не у каждого получается. Посреди комнаты расположились три кресла с высокими спинками, как бурые медведи, присевшие на задние лапы. Передние застыли в воздухе. Картина, висевшая на стене, изображала Выборгскую крепость. Это была, видимо, фотография. - Вы что, родом из Карелии? - крикнул я в пустоту дома. - Я сейчас приду, - чисто и звонко прозвучал ее голос, а мне показалось: в белом лесу скачет белая лошадь, звеня бубенцами. Еще мгновенье - и незнакомка появится в чем-то светлом и легком. Но она вошла в пальто и вязаной шапочке. Тут только я заметил, что на шапочке забавно болтается помпон. Женщина решительно направилась к выходу и с шумом распахнула дверь настежь. Затем она выключила свет в прихожей и зажгла его на лестнице. Пока мы спускались, я почему-то не мог выдавить из себя ни слова. Наконец мы выбрались на улицу, над которой, словно в воздухе, повисли яркие лампочки. - Давайте пойдем пить кофе. Здесь есть поблизости бар? - Спасибо, я почистила зубы, мне в шесть надо быть у зубного. - Но сейчас только пять. - А мне нужно еще дочитать рассказ, я его в прошлый раз начала. У врача в приемной такие древние журналы, которых больше нигде не встретишь. - Завтра вечером хороший спектакль в Национальном театре, хотите пойти? - А у меня послезавтра экзамен по геометрии. Я был потрясен. - Вы что, еще учитесь в школе? - Конечно. - В вечерней? - Не-е, в самой обычной. - Геометрия - очень трудный предмет, - еле выдавил я. - Знаю, я обязательно пару получу. - У вас, наверное, гуманитарный уклон? - Никаких уклонов у нас пока нет. - В каком же вы классе? - В третьем {Соответствует седьмому году обучения в наших школах.}. - Что же это? Выходит, вы в каждом классе оставались, - предположил я. - Ничего подобного! - обиделась она. - Но вот на этот раз я точно останусь. - Почему? - Математик меня ненавидит. - За что, если не секрет? - А я ему глазки строю, когда он мне мозги сушит. Возле трамвайной остановки мы расстались. - До свидания, - мрачно сказал я. - Хей! - она весело помахала рукой. Я кое-как влез в вагон. Водитель и кондуктор стояли на тротуаре и курили. Потом они погасили окурки, с такой яростью втаптывая их в землю, как будто давили змей. Серебряное крыло Перевод В. Смирнова I Сосед по комнате был светловолосый парень из Оулу, еще и н втором году обучения говоривший "Знаешь?" вместо "Знаеш ли". На рождество сосед отправился домой. Он остался. О южанин. Он никогда не спрашивает: "Знаешь ли?" - а всегда готов поговорить - о том, что знает, и о том, чего не знает. В сочельник около полудня он сидел в комнате за письменный столом и курил. Стол стоял у окна. Койки стояли у боковых стен. Койка товарища была продавлена, он, как стары постоялец, выбрал себе койку пожестче. Покрывала на обеих были одинаковые, желто-коричневые, цвета осенних листьев. В солнечные дни - желтые, в хмурые или осенью - коричневые. Он подошел к кровати товарища и разгладил складки н покрывале - иначе все так и осталось бы на целых три недели. Потом стал смотреть в провал двора, где еле-еле можно был разглядеть уголок асфальтовой площадки. Из окна видны был десять кухонь: бутылки молока между стеклами, пачки масла на каждом балконе - елка. Хозяйская елка стояла в прихожей Ее запах был слышен в комнате и напоминал о необъятном еловом лесе, который начинается у городской окраины и простирается до Тихого океана. Хозяйка пошла в молочную, взяв с собой обоих ребятишек - мальчик будет у нее на руках, девочка понесет покупки. Он дал знать Эйле по телефону. Эйла обещала прийти. В ящике стола лежал сверток с подарком - серебряная брошь, он отдал за нее четыре тысячи марок. Он была похожа на птичье крыло, с зеленым камнем в середине. У них был условный звонок - четыре коротких, быстро один за другим. Эйла была в шапочке, руки полны свертков. Она бросила свертки на одну кровать и присела на другую пере вести дух. - Умираю, - сказала она. Терхо открыл окно. - Который час? - спросила Эйла. - Пять минут первого. Сними пальто. Было десять минут первого. Когда он снимал с нее пальто, Эйла, не вставая, старалась облегчить ему задачу. Так полицейские удерживают арестованных, подумал Терхо. Руки в рукавах заводят за спину. Он глядел на затылок Эйлы. Женщинам просто невдомек, какие красивые бывают у них затылки. Это у женщины всегда самое красивое, какой бы красавицей или дурнушкой она ни была. А если затылок скрыт прической, он и тогда все равно красивый. Терхо повесил пальто на крючок у двери. Крючок не выдержал и вывалился из стены вместе с куском штукатурки величиной с кулак. Это было по меньшей мере уже в пятый раз. Он положил пальто на стол. - Поезд отходит в половине первого, - сказала Эйла. - Знаю. Корсо - ужасное место. Всякий раз, как я проезжаю мимо и вижу это сделанное из кустов изогнутое название там на склоне, слева от пути, мне хочется выскочить из поезда и разорвать его. Хотелось еще до того, как я познакомился с тобой. У меня было предчувствие. Эйла сматывала бечевки, которыми были перевязаны свертки. - Почему ты не поехал на праздники домой? - спросила она. - Послал открытку, сказал, что остаюсь здесь. Меня очень звали одни знакомые. - Ты их огорчишь. - Ты приедешь завтра. Это решено. - Это ты так решил. - Да. А что, не приедешь? Ведь ты обещала. - Поезда не будут ходить, но можно приехать и на автобусе. А у тебя есть еда? Если нет, беги скорее в магазин. А то ведь закроется. - Есть. - Где? Покажи. - Все у хозяйки в холодильнике. - Это правда? - Да, да, - сказал Терхо и подал ей пальто. Волосы попали под воротник, и он высвободил их. Эйла вдруг обернулась. Они поцеловались и пошли. Терхо нес свертки и, проходя через переднюю, потихоньку привязал свой подарок к общему вороху. Они вышли из ворот на улицу и поглядели по сторонам. Дома стояли ровной шеренгой, словно прятались друг за друга. Трамваи, автобусы, люди на вокзальной площади как будто устремлялись все в одно место. Терхо и Эйле казалось, что он совсем особенные, не то что другие, что люди - это вот те другие, что именно те - люди, а не они. Мокрые вагоны казались черными, но водяная пленка на перронах была почти белой. Воды было столько, что в ней отражались вокзальные здания и поезда. Стоявший над лужей человек был виден и сверху и снизу - в зеркальном отражении и фоне неба, - словно стоял на высоком холме. Пригородный поезд был набит битком. В иных вагонах двери уже закрыли, чтобы не впускать больше народу. - Дай я провожу тебя в вагон. Попробуем найти местечко, чтобы не разорвали свертки, - сказал Терхо. Он прошел вперед, неся свертки над головой на вытянуты руках. Они стали в проходе, лицом к лицу. - Поезд вот-вот отойдет, - сказала Эйла. - Знаю. У вас будет дед-мороз? - Будет. Придет Салимяки. Они смотрели в глаза друг другу и видели свое отражение хотя оптика была ни при чем. Поезд медленно тронулся. Паровоз не мог быстро взять места. Состав двигался едва заметно. Пассажиры начал утрамбовываться, чтобы можно было закрыть наружную дверь. - Тебе не выбраться из вагона, - сказала Эйла. - Я провожу тебя до Корсо. - У тебя нет билета. - Кондуктору до меня не добраться. Терхо пристроил свертки между собой и Эйлой, они пропустили между ними руки и крепко держались за пальцы. Когда вагон встряхивало, пальцы Эйлы судорожно сжимались. Поезд с трудом преодолевал подъем до Пасилы между красных скал Время от времени издалека доносилось пыхтенье паровоза. - Какое чудо, что есть рождество, - сказала Эйла. - Какое чудо, что есть ты, - сказал Терхо. По-видимому, эти слова поразили стоявшего рядом мужчину. Он взглянул на них и тут же отвернулся. В Корсо они сидели на станции в зале ожидания. Терхо пошел узнать, когда отходит ближайший поезд на Хельсинки. В его распоряжении было три часа. - Ты можешь вернуться на автобусе, - сказала Эйла. - По шоссе. Они сидели на больших стульях у окна, выходившего на пути. - Я провожу тебя до дому. Хочется посмотреть, как выглядит дом, где ты живешь. Когда-нибудь я приду и спою тебе серенаду. - Мне пора идти. Отгадай, что тут? - Эйла показала на большой сверток. - Гитара. - Окорок. Еще незажаренный. Видишь ли, вчера мы получили окорок. По заказу. И что же ты думаешь? В нем была пуля, он был весь черный. Мы вернули его и потребовали, чтобы дали другой. И нам дали. Ну, мне пора. Езжай автобусом, слышишь? - Не беспокойся, уж как-нибудь выберусь. Провожу тебя немножко. Эйла не ответила. Когда они прошли с полкилометра, она сказала: - Вон тот белый дом. Ну, я пошла. - Так обязательно приезжай завтра, приезжай, не то испортишь мне все рождество. Эйла пошла, и между ними словно воздвиглась преграда. Ясное дело, они у всех на виду. Вокруг со всех сторон стояли дома. Чувствовалось, что на них смотрят. На полпути Эйла остановилась, обернулась и помахала рукой. Потом повернулась и вскоре скрылась за углом дома. Терхо медленно шел вслед по раскисшей дороге и украдкой приглядывался к дому, так, чтобы это было не слишком заметно. Дом казался знакомым, словно когда-то, в детстве, он жил в нем. Местность тут была ровная и низкая, словно весь ми опустился на метр или два. Березовые рощи просматривались насквозь, будто оконное стекло в трещинах. К вечеру разъяснело. В красных тонах открылось небо, и на все лег красноватый отсвет, даже сам воздух стал красноватым. Солнце зашло. Казалось, будто в осень вклинился зимний вечер. Начало подмораживать. Когда он прошел еще километра два, песчаный настил дороги стал отвердевать. Над дорогой рдели ягоды рябины - несомненно, они остались с начала осени. Он вспомнил как валялся в военном госпитале; у него была ангина и нарывы в горле. Когда он пил, вода шла у него носом. Его лихорадило, дышалось трудно. За окном, казалось, всегда стоял мрак и шел дождь. Электричество горело чуть ли не круглые сутки, словно они отсиживались в подземном бункере, хотя в действительности палата была на четвертом этаже. Он мечтал об одном: прогуляться на воле по легкому морозцу, глотнуть свежего воздуха. Когда ангина прошла, ему сперва вырезали гланды, а потом опухоль на ноге, а когда он уже мог передвигаться без костылей, старшая сестра сразу задала ему работу: натирать до блеска вощеные полы. Толкая по коридору тяжелый механический полотер, он слышал, как врач говорил ассистенту: чем скорее ребята будут выписываться, тем лучше. Они слишком податливы душой и до того привыкают к госпитальной жизни, что им трудно распроститься с ней. Жизнь за стенами госпиталя пугает их, и они норовят остаться здесь. За два дня до рождества его отослали в часть - пускай снова входит в колею армейской жизни. Он хромал, нога болела, на улице моросил дождь, мир был бесцветен. Зашел в магазин посмотреть рождественские подарки и купил для себя дешевые издания немецких поэтов: Гете, Мерике, Новалиса. Такая возможность - купить иностранные книги - представлялась ему впервые. Книги остались непрочитанными. Он не вернулся в Хельсинки учиться, а устроился весною в налоговое управление. Ему вспомнилось, как, лежа в госпитале, он решил: всякий раз, как он будет дышать свежим воздухом на легком морозе, он будет вспоминать, что валялся в госпитале, а вот сейчас он идет по легкому морозцу и дышит свежим воздухом. С