. Я уже хотела спикировать на нее, когда этот комар меня разбудил. - Ты поосторожней со своими падениями. Андзу жует. - Что? - Если тебе приснится, что ты падаешь и бьешься о землю, ты на самом деле умрешь, прямо в постели. Какое-то время Андзу продолжает жевать. - Кто так говорит? - Ученые так говорят. - Чепуха. - Ученые это доказали! - Если тебе приснилось, что ты упал, ударился о землю и умер, как может кто-нибудь узнать, что тебе снилось? Я обдумываю эту мысль. Андзу молча наслаждается победой. Лягушки то начинают свой концерт, то умолкают, будто миллионы маримб[39]. Где-то далеко спит море. Мы громко жуем одну омоти за другой. Вдруг Андзу начинает говорить странным голосом - я не помню, чтобы она когда-нибудь раньше так говорила: - Я больше не вижу ее лица, Эидзи. - Чьего лица? - Маминого. А ты? - Она болеет. Она лежит в специальной больнице. Голос Андзу дрожит. - А если это неправда? А? - Это правда! У меня такое чувство, будто я проглотил нож. - Она такая же, как на фотографиях. - Это старые фотографии. Почему сейчас? Андзу вытирает глаза ночной рубашкой и отводит взгляд. Я слышу, как она стискивает зубы и давит что-то в горле. - Сегодня после обеда, когда ты был на тренировке, Пшеничка послала меня в магазин госпожи Танака купить пачку стирального порошка. Там была госпожа Оки со своей сестрой из Кагосимы. Они стояли в глубине магазина и не сразу меня заметили, поэтому я все слышала. Нож вонзается мне в кишки. - Слышала что? - Госпожа Оки сказала: "Эта девчонка Миякэ, конечно, здесь не показывается". Госпожа Танака сказала: "Конечно, у нее нет на это права". Госпожа Оки сказала: "Не смеет. Бросила двоих детишек на бабушку и дядьев, а сама живет в Токио со своими роскошными мужчинами, модными квартирами и машинами". Потом она увидела меня. Нож поворачивается. Сдавленно всхлипывая, Андзу ловит ртом воздух. - И что? - Выронила яйца и поскорее вышла. В лунном свете тонет мотылек. Я вытираю Андзу слезы. Они такие теплые. Потом она отталкивает меня и упрямо съеживается. - Послушай. - Я гадаю, что бы такое сказать. - Эта госпожа Оки со своей сестрой из Кагосимы и госпожа Танака вместе с ними - ведьмы, которые пьют собственную мочу. Я предлагаю ей кусок маринованного дайкона, но Андзу качает головой. Лишь бормочет: - Разбитые яйца. Повсюду. x x x "Фудзифильм" показывает 02:34. Спать. Спать. Ты засыпаешь. Твои веки тяжелееееееют. Дайте мне поспать. Пожалуйста. Мне завтра на работу. Уже сегодня. Закрываю глаза - и вижу тело, падающее в никуда. Кубарем. Таракан до сих пор сражается с клеем. У тараканов есть особые органы чувств, благодаря которым они пускаются наутек еще до того, как информация об опасности поступит в мозг. И как ученым удается узнавать такие вещи? Тараканы даже книги едят, если не попадется ничего посочнее. Кошка бы вышибла из Таракана дух. Кошка. Кошка знает тайну жизни и смерти. Среда, вечер, я возвращаюсь с работы. - Ну, как дела в конторе, любезный? - спрашивает Бунтаро, потягивая из банки кофе со льдом. - Неплохо, - отвечаю я. Бунтаро допивает последние капли. - А что у тебя за коллеги? - Я еще мало с кем знаком. Суга, парень, место которого я займу, мнит себя самым крутым киберпреступником всех времен и народов. Госпоже Сасаки, моему боссу, я, похоже, не очень-то по душе, но мне она все равно нравится. Господин Аояма, ее босс, такой напыщенный тип, что удивительно, как не скрипит при ходьбе. Бунтаро закидывает банку в мусорное ведро, и тут входит клиент со стопкой видеокассет. Я забираюсь в свою капсулу, падаю на футон и в сотый раз читаю письмо Акико Като. Пока в комнате сгущаются сумерки, поигрываю на гитаре. Я еще не могу позволить себе купить подходящие светильники, поэтому довольствуюсь дряхлой лампой, которую мой предшественник держал в глубине шкафа. Внезапно решаюсь себе признаться, что смутная надежда, которой я тешил себя всю жизнь, будто, приехав в Токио, рано или поздно встречу своего отца, - смехотворна. Достойна жалости. Вместо того чтобы принести освобождение, правда погружает меня в такое уныние, что я не могу больше играть. Сворачиваю футон, усаживаюсь на него и включаю телевизор, спасенный на прошлой неделе из кучи мусора. Этот телевизор - полное дерьмо. Зеленый цвет в нем становится сиреневым, а синий - розовым. Я настроил пять каналов, и еще один с помехами. Все передачи - тоже дерьмо. Губернатор Токио заявляет, что в случае землетрясения все черные, испанцы и корейцы взбесятся и начнут грабить, насиловать и мародерствовать. Переключаю канал. Фермер рассказывает, как свиньи жиреют, поедая собственное дерьмо. Переключаю канал. Токийские "Гиганты" одерживают верх над хиросимским " Карпом"[40]. Достаю из холодильника упаковку уцененного суси[41]. Переключаю канал. Идет игра, в которой участникам задают вопросы о мелких подробностях отрывка из фильма, который они только что видели. Краем глаза замечаю крадущуюся тень. Вдруг она бросается прямо на меня, и я чуть не роняю свой ужин на пол. - А-а-а-а! Мне под ноги прыгает черная кошка. Она зевает во всю свою клыкастую пасть. Кончик хвоста у нее белый. На шее - ошейник в шотландскую клетку. - Кошка, - бессмысленно бормочу я, пока пульс пытается вернуться к нормальному ритму. Должно быть, она спрыгнула на балкон с карниза и пролезла внутрь сквозь дыру в москитной сетке. - Ты же потерялась! Кошка не из тех, кого легко смутить. Я резко топаю ногой, как люди обычно делают, чтобы отпугнуть животных, но ее этим не проймешь. Кошка смотрит на суси и облизывается. - Послушай, - говорю я, - пойди и поищи домохозяйку, у которой в холодильнике полно остатков от ужина. Кошка невозмутимо молчит. - Одно блюдечко молока, - говорю я ей, - И ты уйдешь. Кошка опустошает его, едва я успеваю налить. Еще. - Это последнее, ладно? Пока кошка лакает молоко, на этот раз более сдержанно, я спрашиваю себя, с каких это пор я разговариваю с животными. Она смотрит, как я сдуваю пушинку с последнего кусочка суси. Так что в итоге мне достается пачка крекеров, а Кошка уминает свежую рыбу, осьминога и тресковую икру. Если выйти из вокзала Уэно в парк, пройти мимо концертного зала с музеями и обойти вокруг фонтана, то вы попадете в аллею, обсаженную высоким кустарником. Здесь, в палатках, сооруженных из кусков небесно-голубого полиэтилена и деревянных шестов, живут бездомные. В самых лучших есть даже двери. Я думаю, именно там живет Дама с фотографиями. Она появилась у стойки для приема заявлений во вторник, прямо перед обеденным перерывом. Это был самый жаркий день за всю неделю. Асфальт напоминал размякший шоколад. На ней был плотно повязанный головной платок, длинная юбка непонятной расцветки и потрепанные теннисные тапочки. Сорок, пятьдесят, шестьдесят лет - по обветренному лицу с глубоко въевшейся грязью невозможно было угадать ее возраст. Суга ухмыльнулся и, заявив, что у него перерыв, улизнул в туалет предаваться самобичеванию. Эта бездомная женщина напомнила мне фермерских жен с Якусимы, только она еще более заторможенная. Ее взгляд не может удержаться на одной точке. Голос у нее надтреснутый и шипящий. - Я их потеряла. - Что вы потеряли? Она переминается с ноги на ногу. - Вам их еще не приносили? Тянусь к стопке бланков заявлений о пропаже. - Так что вы потеряли? Она кидает на меня быстрый взгляд. - Фотографии. - Вы потеряли фотографии? Она достает из кармана луковицу и начинает счищать хрустящую коричневую шелуху. У нее почерневшие, покрытые струпьями пальцы. Повторяю попытку. - Вы потеряли фотографии в поезде или на вокзале? Она по-прежнему уклоняется от ответа. - Старые-то мне вернули... - Мне бы очень помогло, если бы вы рассказали немного подробнее о... Она лижет луковицу. - А вот новые я обратно не получила. - Это были ценные фотографии? Она кусает луковицу. Луковица хрустит. Из бокового кабинета выходит госпожа Сасаки и кивает Даме с фотографиями. - Ну и пекло сегодня. Дама с фотографиями говорит, жуя луковую жвачку: - Они мне нужны, чтобы прикрыть часы. - Боюсь, сегодня у нас фотографий нет. Возможно, завтра вы их найдете. Не пробовали искать около пруда Синобазу[42]? Дама с фотографиями хмурится. - Что это моим фотографиям там делать? Госпожа Сасаки пожимает плечами. - Как знать? В жару там прохладно. Она кивает. - Как знать... И бредет прочь. - Она постоянный клиент? Госпожа Сасаки направляется к письменному столу. - Мы входим в ее маршрут. Просто будь с ней вежлив, это ведь ничего не стоит. Ты понял, что за "фотографии" она имела в виду? - Наверно, какой-нибудь семейный альбом? - Сначала я тоже поняла ее буквально. - Госпожа Сасаки, как всегда, точно выбирает слова. - Но, похоже, что она говорит о своих воспоминаниях. Мы смотрим, как она исчезает в мерцающем свете. Цикады гудят то тише, то громче. - Мы - это всего лишь наши воспоминания. x x x Луна передвинулась. Успокоившись, Андзу маленькими глотками пьет чай. Я где-то на границе между сном и бодрствованием. Изо всех сил пытаюсь вспомнить мамино лицо. Мне кажется, что я помню запах ее духов, но точно сказать не могу. Чувствую, как Андзу устраивается внутри калачика, которым я свернулся. Она все еще думает о маме. - Последний раз мы с ней виделись в доме дяди Толстосума в Кагосиме. Когда в последний раз уезжали с Якусимы. - В день рождения секретного пляжа. Два года назад? - Три. Два года назад был день рождения надувной лодки. - Она уехала так неожиданно. Пробыла целую неделю, а потом просто исчезла. - Хочешь, расскажу секрет? Я тотчас просыпаюсь. - Настоящий? - Я уже не маленькая. Конечно, настоящий. - Тогда давай. - Пшеничка велела никому не рассказывать, даже тебе. - О чем? - О том, почему она тогда уехала. Я говорю о маме. - И ты молчала три года? Я думал, она уехала, потому что заболела. Андзу зевает, демонстрируя равнодушие к тому, что я думаю или думал. - Расскажи. - В тот день я плохо себя чувствовала. Ты был на футбольной тренировке. Я делала уроки за столом на первом этаже. Мама стала готовить темпуру[43]. - Голос Андзу будто надломился. По мне, лучше бы она рыдала. - Она макала в тесто разные странные вещи. - Какие странные вещи? - Несъедобные. Свои часики, свечку, чайный пакетик, лампочку. Лампочка лопнула в кипящем масле, а мама нехорошо засмеялась. Кольцо. Потом она положила все это на блюдо со слоем мисо[44] и поставила передо мной. - И что ты сказала? - Ничего. - А она? - Она сказала, что это игра. Я сказала: "Ты пьяная". Она ответила, что это все из-за Якусимы. Я спросила, почему она не может играть без выпивки. Она спросила, почему мне не нравится, как она готовит. Она велела, чтобы я съела свой ужин, как примерная девочка. Я сказала: "Я не могу есть такие вещи". И она рассердилась. Помнишь, какой ужасной она иногда бывала, когда приезжала к нам? Я не помню, как она выглядит, но это я помню. - Что было потом? - Пришла тетя Толстосум и увела ее в спальню. Я слышала... - Андзу глотает слезы. - Она плакала. - Мама плакала? - Тетя Толстосум вернулась и сказала, что если я кому-нибудь расскажу об этом, то может прийти плохой доктор и забрать маму. - Андзу хмурится. - Поэтому я вроде как заставила себя об этом забыть. Но не по-настоящему. Ухает сова. Я должен заснуть. Андзу покачивается, медленно-медленно. Вдалеке лает собака, потревоженная реальностью или воспоминанием. - Не езди завтра в Кагосиму, Эидзи. - Я должен ехать. Я защитник. - Не езди. Я не понимаю. - Почему? - Тогда поезжай. Мне плевать. - Всего на два дня. Андзу кричит: - Не ты один можешь совершать взрослые поступки! - Что ты хочешь сказать? - Я-то знаю, а ты догадайся! - Что ты хочешь сделать? - Узнаешь, когда вернешься со своего футбола! - Скажи! - Я тебя не слышу! Ты в Кагосиме! - Скажи! - Я встревожен. В голосе у нее злорадство: - Увидишь. Увидишь. - Все равно, кому интересно, что ты там задумала? - Утром я видела жемчужную змею! Теперь я уверен, что она врет. Жемчужная змея - это глупая сказка, которую бабушка рассказывает, чтобы нас напугать. Она говорит, что эта змея жила в амбаре семьи Миякэ еще до того, как она сама родилась, и что она появляется, чтобы возвестить о приближении смерти. Мы с Андзу давным-давно перестали в нее верить, только бабушке это невдомек. Мне обидно, что Андзу думает, будто меня можно запугать и заставить повиноваться россказнями о жемчужной змее. Мартовская птица-полуночник пытается вспомнить свою песню. Она то и дело выбивается из темы и начинает заново. Каждую весну я вспоминаю эту птицу, а к сезону дождей снова забываю. Потом мне все же хочется помириться с сестренкой, но она уже спит или притворяется спящей. x x x Я и не заметил, как стрелки "Фудзифильма" контрабандой протащили три часа через границу времени. До рассвета еще часа два. Ночь сплела уже три четверти своей липкой паутины. На работе я весь день буду как выжатый лимон. Госпожа Сасаки предупредила, что в субботу дел больше, чем в будни, потому что те, кто едет на работу, лучше следят за багажом, чем те, кто в выходные отправляется за покупками или с пятницы гуляет всю ночь напролет, кроме того, многие ждут субботы, чтобы прийти забрать то, что потеряли. Наверно, повсюду будут крутиться репортеры, вынюхивая что-нибудь новенькое про господина Аояму. Бедняга. Внезапно и бесцеремонно, словно пуля над ухом, звонннннннннит телефон. Этот буравящий звук вселяет чувство вины и страха. Телефон звонннннннннит. Странно. Телефон появился у меня только на прошлой неделе. Никто не знает моего номера. Телефон звонннннннннит. А вдруг это какой-нибудь извращенец забавляется, выбирая номера наугад? Стоит ответить, и моргнуть не успею, как этот психопат окажется в моем душе. Ни за что. Телефон звонннннннннит. Бунтаро? Что-то случилось? Но что? Телефон звонннннннннит. Стоп. Мой номер знают в "Осуги и Босуги" - допустим, одна из коллег Акико Като прочитала мое письмо прежде, чем та пустила его в машинку для резки бумаг, и невольно прониклась сочувствием к моему положению. Она связывается с моим отцом, которому приходится ждать, пока уснет его жена, прежде чем собраться с духом и позвонить мне. Он прячет свой хриплый, торопливый шепот в закрытой комнате. "Возьми трубку!" Телефон звонннннннннит. Пора делать выбор. Нет. Пусть он замолчит. "Возьми трубку!" Я слетаю со своего футона, цепляюсь ногой за крючки застежки, спотыкаюсь о футляр от гитары и кидаюсь к трубке. - Алло! - Гони голод вон - съешь пиццу Нерон! - поет мужской голос. - Алло! - Гони голод вон - съешь пиццу Нерон! - Мужчина слегка раздражен. - Да, вы это уже сказали. - В жизни не сочинял такого глупого джингла! - Голос становится мягче. - Я тоже. - Слушайте, молодой человек, вы принесли нам в офис флаеры, в которых говорится, что первые двести человек, которые позвонят вам до или после часа пик и пропоют: "Гони голод вон - съешь пиццу Нерон!" - получат бесплатно пиццу среднего размера на свой выбор. Что я сейчас и проделал. Я хочу свою обычную "Камикадзе": корж с моцареллой, банан, перепелиные яйца, гребешки, тройная порция чили, чернила осьминога. Перец не режьте. Я люблю его сосать. Дайте сосредоточиться. Итак, попал я в число первых двух сотен или нет? - Это шутка? - Лучше бы это было не так. Я всю ночь на работе и просто умираю от голода. - Похоже, вы ошиблись номером. - Не может быть. Это пиццерия "У Нерона", так ведь? - Нет. - Вы уверены? - Ага. - Означает ли это, что я побеспокоил частное лицо в четвертом часу утра? - Угу. - Мне очень, просто ужасно жаль. Я не нахожу слов. - Не беспокойтесь. Все равно у меня бессонница. - Простите, я говорил с вами так пренебрежительно! Я думал, вы - один из этих болванов, разносчиков пиццы. - Ничего-ничего. Но, если говорить о пицце, у вас очень странный вкус. Он с затаенной гордостью прищелкивает языком. Он старше, чем я думал. - Я сам ее изобрел. В "Нероне" ее прозвали "Камикадзе" - я однажды слышал, как девушка, что принимает заказы, говорит так повару. Тут весь секрет - в банане. Он склеивает все. Так или иначе, не смею отнимать у вас время. Еще раз примите мои самые искренние извинения. Моему поступку нет прощения. Нет прощения. - Он вешает трубку. x x x Я просыпаюсь в одиночестве. Летние звезды в окне почти совсем растаяли. Футон Андзу лежит на полу, небрежно отброшенный. Так похоже на Андзу. Снова забралась на крышу? Приподнимаю москитную сетку. - Андзу? Андзу! Ветер раскачивает бамбук, и слышится кваканье лягушек. Прекрасно. Хочет дуться, пусть дуется. Через пятнадцать минут я уже оделся, позавтракал и шагаю по дороге к порту Анбо со своей спортивной сумкой и новой бейсболкой, которую Андзу купила для меня на карманные деньги, подаренные дядей Асфальтом. Я ловлю взглядом паром на Кагосиму, освещенный, как звездолет на стартовой площадке, и от волнения у меня бегут мурашки по коже. Наконец-то этот день настал. Я еду в Кагосиму, один, и я отказываюсь чувствовать себя виноватым из-за того, что покидаю свою глупую завистливую сестрицу на одну-единственную ночь. Отказываюсь. Да и можно ли верить в то, что она ночью наговорила о нашей матери? В последнее время она какая-то странная. Метеор оставляет царапину на темном пурпуре неба. Темный пурпур неба стирает царапину метеора. И тут мне в голову приходит грандиозная мысль. Это самая замечательная мысль в моей жизни. Я буду тренироваться, тренироваться и тренироваться и стану таким выдающимся футболистом, что в свой двадцатый день рождения буду сражаться за Японию против Бразилии в финале Кубка мира. На шестидесятой минуте Япония будет проигрывать восемь - ноль, тогда меня вызовут на замену, и я забью три хет-трика[45] подряд к концу дополнительного времени. Я буду в новостях в газетах и по телевизору во всем мире. Мама так гордится мной, что бросает пить, но самое главное - отец видит меня, узнает и едет в аэропорт встречать самолет нашей команды. Конечно, Андзу тоже там, вместе с мамой, и мы воссоединяемся на глазах у всего мира. Как здорово. Как просто. Я весь горю от собственной гениальности и обретенной надежды. В одном из домиков Анбо светится огонек, а когда я прохожу по висячему мосту, то вижу всплеск на воде. Прыгает лосось. Там, где начинается устье реки, лощина становится крутой и узкой. Пшеничка и старики из Анбо называют ее Горлом. Здесь полно привидений, но мне не страшно. Я и боюсь, и надеюсь, что Андзу нападет на меня из своей засады. Лиц, что видятся между сосен, на самом деле нет. В том месте, где в сезон дождей дорогу затапливает вода, стоят ворота-тори, которые указывают на начало тропинки, змейкой бегущей вверх по холму к храму бога грома. Пшеничка предупреждала, чтобы мы не играли там. Она говорила, что, если не считать кедров Дземон[46], бог грома - самый древний обитатель Якусимы. Стоит выказать ему малейшее неуважение, и, как только выйдешь в море, поднимется цунами и утопит тебя. Андзу хотела спросить, не то же ли самое случилось с нашим дедушкой, отцом мамы, но я заставил ее поклясться, что она этого не сделает. Госпожа Оки говорила кому-то из нашего класса, что он утонул в канаве лицом вниз, напившись до бесчувствия. Так или иначе, жители деревни никогда не беспокоят бога грома по таким мелочам, как экзамены, деньги или свадьбы, - с этим они идут в новый храм отца Какимото, что рядом с банком. Но с просьбой о рождении ребенка, за благословением рыбацкой лодки или с заупокойной молитвой об умерших родственниках они взбираются по ступеням храма бога грома. Всегда в одиночку. Я смотрю на свои часы с эмблемой Зэкса Омеги. Времени полно. Сегодня в Кагосиме начинается мой путь на Кубок мира, и мне понадобится любая помощь, какую только можно получить. Поиски нашего отца - большое дело. Для нас с Андзу нет ничего важнее. Не раздумывая больше, я забрасываю спортивную сумку за покрытый мхом камень и, вдохновленный порывом благочестия, бегу вверх по скользким от грязи ступеням. x x x Кладу трубку. Странный тип, чего он так долго извинялся? Может, хоть этот звонок снимет с меня заклятье бессонницы. Может, тело осознает, как оно устало, и наконец-то отключится. Ложусь на спину и пялюсь вверх, делая ходы шахматным конем по плиткам потолка, пока не забываю, на каких уже был. Начинаю снова. После третьей попытки до меня доходит бессмысленность этого занятия. Если мне не удается уснуть, то я с таким же успехом могу думать о письме. О Другом Письме. О Большом Письме. Оно пришло - когда же? - в четверг. Вчера. Ну хорошо, позавчера. Я вернулся в "Падающую звезду" совершенно без сил. На девятой платформе, самой дальней от бюро находок, кто-то забыл тридцать шесть шаров для боулинга, а Суга снова проделал свой фокус с исчезновением, так что мне пришлось перетаскивать их оттуда самому, один за другим. Позже оказалось, что они принадлежат команде, которая ожидала их прибытия на Центральном токийском вокзале. Я открываю для себя, что, когда дело касается потерянного имущества, законы вероятности работают иначе. Госпожа Сасаки однажды обнаружила в тележке человеческий скелет, засунутый в рюкзак. Его забыл в поезде студент-медик, возвращаясь с прощальной вечеринки у профессора. Так или иначе, когда я прихожу в " Падающую звезду", с меня капает пот, а Бунтаро сидит на своей табуретке за конторкой, ложка за ложкой отправляет себе в рот мороженое из зеленого чая и изучает в лупу какой-то листок бумаги. - Эй, парень, - говорит он, - хочешь посмотреть на моего сына? Это странно, потому что Бунтаро как-то говорил, что у него нет детей. Он показывает листок с расплывчатым темным пятном. Я хмуро смотрю на своего светящегося гордостью домовладельца. - Чудеса ультразвукового исследования! - восклицает он. - Внутри матки! Смотрю на живот Бунтаро, и тот вспыхивает. - Очень смешно. Мы уже решили, как его назовем. Вернее, жена решила. Но я согласен. Хочешь узнать, какое имя мы выбрали? - Конечно, - отвечаю я. - Кодаи. "Ко" - путешествие, "дай" - великий. Великое Путешествие. - Классное имя, - говорю я (и действительно так думаю). Бунтаро любуется на Кодаи под разными углами. - Видишь его носик? А вот ножка. Прелесть, а? - Прелестней не бывает. А это что за креветка? - А откуда мы, по-твоему, знаем, что он - это он, а, гений? - О! Простите. - Тебе пришло еще одно письмо. Я бы соорудил для тебя персональный почтовый ящик, но тогда я бы лишился удовольствия вскрывать письма своих жильцов над паром. Вот. Он вручает мне простой белый конверт: первоначально отправлен из Миязаки, а сюда переслан дядей Толстосумом из Кагосимы. Вскрываю его и обнаруживаю три помятых листа бумаги. На телеэкране сталкиваются вертолеты и взрываются здания. Брюс Уиллис снимает темные очки и, прищурившись, смотрит на этот ад. Прочитав первую строчку, я понимаю, от кого это письмо. Запихиваю его в карман куртки и взбираюсь вверх по лестнице - не хочу, чтобы Бунтаро видел мое лицо. x x x На ступенях, ведущих к храму бога грома, полно паутины, которая цепляется за меня, рвется и липнет к лицу. Карамельно-прозрачные пауки. Я падаю и пачкаю колени в грязи. Пытаюсь выкинуть из головы все слышанные когда-то истории о том, что на этих ступенях живут привидения умерших детей, но когда пытаешься забыть что-нибудь, то тут же и вспоминаешь. Надо мной возвышаются гигантские папоротники. В расселинах среди корней прячутся речные крабы. Проносится мимо и исчезает в зарослях олень. Сосредоточившись на грядущем воссоединении с отцом, которое произойдет, как только мой план принесет плоды, я бегу, бегу и вдруг оказываюсь на очищенной от зарослей площадке перед храмом, на самой вершине холма. Отсюда видно все на многие мили кругом. К просыпающемуся небу рывками вздымаются островные горы. Море разглаживает утренняя заря. Я могу рассмотреть иллюминаторы якусимского парома. Взволнованный, приближаюсь к колоколу и оглядываюсь в надежде увидеть взрослого и спросить разрешения. Я никогда еще не будил бога. Каждый Новый год Пшеничка водит нас с Андзу в храм на берегу бухты, чтобы купить нам новые амулеты с нашим знаком зодиака, но это всего лишь увеселительная прогулка, чтобы увидеться с родственниками и соседями и дать им потрепать нас по голове. Здесь же все по-настоящему. Волшебство всерьез. Только я и бог грома в своей замшелой дреме. Хватаю веревку, на которой раскачивается язык колокола... С первым ударом звон разливается по лесу, распугивая фазанов. Со вторым ударом реактивные истребители сотрясает вибрация. С третьим ударом железные двери навеки смыкаются. Интересно, слышит ли Андзу этот колокол там, где она сейчас дуется? Вот вернусь завтра и расскажу, что это был я. Она никогда не признается, но моя смелость произведет на нее впечатление. Это похоже на то, о чем она обычно мечтает. Я приближаюсь к самому храму. Бог грома бросает на меня сердитый взгляд. Его лицо - слитые воедино ненависть, тайфун и ночной кошмар. Отступать уже поздно. Он проснулся. Моя монетка со звоном падает в ящик для пожертвований, я трижды хлопаю в ладоши и закрываю глаза. - Доброе утро, э-э, бог грома. Меня зовут Эидзи Миякэ. Я живу вместе с Андзу и Пшеничкой в доме у начала дороги через лощину, за большим домом Кава-ками. Но ты, наверно, это знаешь. Я разбудил тебя, чтобы просить о помощи. Я хочу стать лучшим футболистом Японии. Это важно, очень важно, поэтому, пожалуйста, не наказывай меня, как того таксиста. - А что взамен? - спрашивает тишина. - Когда я стану знаменитым футболистом, то, э-э, вернусь сюда и построю заново твой храм, и все такое. А пока все, что я в силах дать тебе, ты можешь взять. Возьми. Не нужно просить меня, просто возьми. Тишина вздыхает: - Все, что угодно? - Все, что угодно. - Все? Ты уверен? - Я сказал "все, что угодно", значит, так оно и есть. Тишина длится девять дней и девять ночей. - Будь по-твоему. Я открываю глаза. За самолетом тянется розово-золотистый хвост. Голуби выписывают прогноз погоды. Внизу, в порту Анбо, паром на Кагосиму дает гудок; я вижу, как к нему подъезжают машины. Вдруг все лесные часы начинают бить крыльями, метаться, кричать и выть, пробуждаясь к жизни. Я устремляюсь прочь и лечу вниз по скользким от грязи ступеням, где призраки умерших детей растворяются в первых лучах солнца. x x x Горная клиника Миязаки 25 августа Здравствуй, Эидзи! Как же мне начать это письмо? Одно у меня получилось раздраженное, другое - жалостливое, третье - остроумное, оно начиналось словами: "Привет, я - твоя мать, приятно познакомиться". Потом еще одно начиналось с "Прости меня". Они порваны, лежат рядом с мусорным ведром в углу. Я уже ни на что не гожусь. Жаркое лето, правда? Я поняла, что оно будет таким, когда сезон дождей не настал в положенный срок. (Хотя, наверно, на Якусиме-то дожди идут. Когда их там не было?) Итак, тебе уже почти двадцать лет. Двадцать. Куда ушли все эти годы? Хочешь знать, сколько мне исполнится через месяц? Слишком много, чтобы сказать. Я здесь, чтобы подлечить нервы и справиться с алкоголизмом. Мне так не хотелось возвращаться на Кюсю, но горная прохлада помогает с этим смириться. Мой лечащий врач посоветовала написать тебе. Сначала я отказывалась, но она меня переупрямила. По-моему, это неправильно - хоть я и хочу написать тебе, но после стольких лет было бы намного, намного проще этого не делать. Все же я написала этот рассказ (больше похожий на воспоминания). Врач говорит, что единственный способ избавиться от боли, которую они мне причиняют, - рассказать о них тебе. Так что, если угодно, я написала это из эгоизма. Но все по порядку. Когда-то я была молодой матерью, которая жила в Токио со своими маленькими детьми - тобой и Андзу. За квартиру платил твой отец, но эта история не о нем и даже не об Андзу. А о нас с тобой. В те дни можно было сказать, что я неплохо устроена - двухуровневая квартира на девятом этаже в модном квартале, на балконе - ящики с цветами, очень богатый любовник, которому не нужно стирать рубашки, потому что для этого у него есть жена. Когда я покидала Якусиму, вы с Андзу, должна признать, не входили в мои планы, но все же жить так, как я двадцать лет назад, было лучше, чем жить среди апельсинов и островных сплетен, к чему готовила меня моя мать (твоя бабушка) вместе с семейством Синтаро Бабы, предназначив меня (за моей спиной, как водится) ему в жены. Поверь, четверть века назад он был грубияном и невежей, и я совершенно уверена, что таким и остался. Нелегко об этом писать. Я была несчастна. Мне было двадцать три года, и меня называли красавицей. Но единственная компания, на которую может рассчитывать молодая мать, это другие молодые матери. А они - самый жестокий клан на свете, если ты в него не вписываешься. Когда они выяснили, что я "вторая жена", то решили, что я оказываю дурное влияние, и обратились к администрации дома с требованием меня выселить. Ваш отец был достаточно влиятелен, чтобы воспрепятствовать этому, но никто из них больше не сказал со мною и двух слов. Как ты знаешь, никто на Якусиме не знал про вас (еще), и мысль о том, чтобы жить там, под постоянными косыми взглядами, была невыносима. Примерно тогда же твой отец завел себе новую любовницу. Ребенок не добавляет женщине сексуальной привлекательности. Двойня уменьшает привлекательность еще вдвое. Наш разрыв был отвратителен - ты не захотел бы знать подробности, поверь мне. (Если бы и захотел, я не хочу их вспоминать.) Когда я была беременна, он клялся, что обо всем позаботится. Наивный цветок, я не понимала, что он говорил только о деньгах. Как все слабые мужчины, он изображал полное смущение и считал, что все его простят. Делом занялись его адвокаты, и я больше никогда его не видела. (И никогда этого не хотела.) Мне было позволено жить в той самой квартире, но не продавать ее - дело было во времена экономики мыльного пузыря, и цены на недвижимость удваивались каждые полгода. Это случилось вскоре после того, как вам исполнился год. Я - дурная женщина. (Я всегда была такой, но, по крайней мере, сейчас я это понимаю.) Некоторые женщины созданы для материнства, словно были матерями еще до того, как ими стали, я же ни в коей мере не была для этого создана. Я и сейчас терпеть не могу маленьких детей. Все деньги, что адвокат вашего отца присылал на ваше содержание, я тратила на нелегальную няню-филиппинку[47], чтобы иметь возможность уходить из дома. Я часто сидела в кафе, наблюдая, как мимо проходят люди. Женщины моего возраста, которые работают в банках, составляют букеты, ходят за покупками. То есть занимаются повседневными делами, которые я так презирала, пока не забеременела. Прошло два года. Я работала в ночном баре, но меня там совершенно заездили. Я подцепила богатого покровителя, и каждый раз, когда я возвращалась домой, вы с Андзу напоминали мне о том, с чем богатые покровители нас оставляют. (Пеленки, рев и бессонные ночи.) Однажды утром мы с тобой остались дома вдвоем - накануне у тебя был жар, поэтому няня повела в детский сад одну Андзу. Не в тот, что поблизости - мафия молодых матерей пригрозила его директору бойкотом, если вас туда примут, - нам приходилось возить вас в другой округ. Ты орал как резаный. Может, из-за температуры, может, потому, что Андзу с тобой не было. Я всю ночь была на работе, поэтому запила несколько пилюль водкой и предоставила тебя самому себе. Следующее, что я помню, это то, как ты тарабанишь в мою дверь - конечно, к тому времени ты уже ходил. Мигрень не давала мне уснуть. Сон пропал. Я наорала на тебя, чтобы ты убирался. Конечно, ты заревел еще громче. Я снова заорала. Молчание. Потом я услышала, как ты сказал это слово. Должно быть, выучил его в детском саду. - Папочка. Во мне что-то сломалось. Совершенно спокойно я решила сбросить тебя с балкона. Новые чернила, новая ручка. Неудивительно, что моя ручка кончилась на таком драматическом месте. Итак. Совершенно спокойно. Я решила сбросить тебя с балкона. Эти шесть слов объясняют всю нашу дальнейшую жизнь. Но они ни в коем случае меня не оправдывают. Я именно не "хотела" сбросить тебя с балкона. Я сделала это. На самом деле. Так трудно это написать. Вот как все было. Я распахнула дверь своей спальни - она открывалась наружу, - быстро протащила тебя по натертому паркету и перекинула через перила - с глаз долой. И похолодела... но уже не могла остановить твое падение, даже если бы стала сверхчеловеком. Ты не кричал, пока падал. Представь, что с лестницы падает мешок с книгами. Ты упал с таким же звуком. Я все ждала и ждала, что ты закричишь. Время вдруг помчалось с утроенной скоростью, догоняя само себя. Ты лежал внизу, из уха у тебя текла кровь. Эта картина до сих пор у меня перед глазами. (И появляется всякий раз, когда я спускаюсь по лестнице.) У меня началась истерика. В скорой помощи были вынуждены накричать на меня, чтобы я говорила внятно. Потом, когда я положила трубку, угадай, что я увидела? Ты сидел и слизывал с пальцев кровь. Говорят, дети иногда становятся мягкими, как тряпичные куклы. Это и спасло тебя от более сильных повреждений. Доктор сказал, что тебе повезло, но он имел в виду, что повезло мне. Водка, которой от меня несло, сильно подпортила мой рассказ о том, как ты перелез через заграждение. На самом деле повезло всем нам. Я поняла, что едва не убила тебя и едва не угодила до конца жизни в тюрьму. Не могу поверить, что наконец-то это пишу. Три дня спустя я выплатила няне месячное жалованье и сказала, что увожу вас к бабушке погостить. Воспитывать вас с Андзу сама я была психически неспособна. Остальное ты знаешь. Я пишу это не для того, чтобы получить твое сочувствие или прощение. Такие вещи ни прощению, ни сочувствию не подлежат. Но эти воспоминания даже теперь не дают мне спать, и разделить их с тобой - единственный известный мне способ облегчить их тяжесть. Я хочу выздороветь. То есть... ...по тому, как смята бумага, ты можешь понять - или не можешь? - что я скомкала это письмо и бросила в корзину. Не целясь. И что же? Оно попало прямо внутрь, даже не задев за край. Кто знает? Возможно, это тот самый случай, когда суеверие срабатывает. Пойду суну его под дверь доктору Судзуки, пока снова не передумала. Если захочешь позвонить мне, звони по номеру на грифе. Дело твое. Я хочу... Время на "Фудзифильме" приближается к четырем. Как правильно реагировать на новость о том, что твоя мать хотела тебя убить? После трех лет молчания. Я привык к тому, что матери нет рядом, что она где-то там, но не слишком близко. Так не чувствуешь боли. Если же что-то сдвинуть, боюсь, боль снова будет мучить меня. Единственный план, который приходит мне в голову: "Не Делать Ничего". Если это побег от реальности, пусть так. Я вырежу на резиновом штампе: "Бегу от реальности" - и это будет моим официальным ответом. Я не могу смириться с тем, что мой отец "нигде", но то, что моя мать "где-то там", меня вполне устраивает. Я-то знаю, что имею в виду, даже если не могу выразить это словами. Таракан все еще борется. Мне хочется на него посмотреть. Подбираюсь к холодильнику - ну и сыро сегодня. Звездочки на мотеле вздрагивают, когда я поднимаю его с пола. Таракан в панике. Какая- то часть меня хочет освободить его, другая требует его немедленной смерти. Заставляю себя заглянуть внутрь. Бешено крутятся усики, яростно подняты крылья! Это зрелище настолько отвратительно, что я роняю мотель - он приземляется на крышу. Теперь Таракан умирает вверх ногами - бедный блестящий ублюдок, - но прикасаться к мотелю руками больше не хочется. Ищу что-нибудь, чем его можно перевернуть. Копаюсь в мусорном ведре - с опаской, вдруг там сидит Тараканий Братец - и нахожу расплющенную коробку из-под Кошкиного печенья. В четверг, прочитав письмо, я отложил его в сторону и лежал, ничего не делая, уж не знаю, как долго. Я уже собирался перечитать его, как появилась Кошка - прыгнула ко мне на колени и показала свое плечо. Запекшаяся кровь, голая кожа - выдран клок шерсти. - Ты влезла в драку? На минуту письмо забывается. Я не умею оказывать первую помощь, тем более кошкам, но, наверное, рану следует продезинфицировать. Конечно же, у меня нет ничего похожего на антисептик, поэтому я спускаюсь вниз и спрашиваю у Бунтаро. Бунтаро останавливает кассету в тот момент, когда "Титаник" поднимается килем вверх и люди падают с длиннющей палубы, вынимает сигарету из пачки "Кастера" и закуривает, не предлагая мне. - Молчи. Получив еще одно письмо от таинственного адвоката в юбке, в котором говорится, что все кончено, он так подавлен, что решает вспороть себе живот, но у него есть только лишь маникюрные ножницы, поэтому... - У меня там раненая кошка. Бунтаро мрачнеет. - Что-что, парень? - Раненая кошка. - Ты держишь в моей квартире животных? - Нет. Она заходит, только когда хочет есть. - Или когда ей нужна медицинская помощь? - У нее просто царапина. Нужно смазать чем-нибудь дезинфицирующим. - Эидзи Миякэ - звериный доктор. - Бунтаро, ну пожалуйста. Он, ворча, роется под кассой. Вытаскивает пыльную красную коробочку, отчего ему под ноги валится куча всякого хлама, и протягивает мне. - Не замажьте кровью татами. "Паразит тупозадый, небось стриг деньги на новый татами с каждого жильца, а на самом деле не менял его с 1969 года!" - не этими словами отвечаю я своему домовладельцу и благодетелю, нашедшему работу. Я просто смиренно киваю. - Кровь уже не течет. Там только ранка, которую нужно обработать. - Как эта кошка выглядит? Может, моя жена знает ее хозяина. - Черная, лапы и хвост белые, клетчатый ошейник с серебряной пряжкой. - Ни адреса хозяина, ни имени? Я отрицательно качаю головой. - Спасибо вам. - Начинаю отступать. - Не очень-то к ней привязывайся, - кричит Бунтаро мне вслед. - Помни пункт договора: "Вы не будете держать никаких животных, кроме кактусов". Обернувшись, смотрю на него сверху вниз: - Какого договора? Бунтаро гадко усмехается и хлопает себя по лбу. Закрываю дверь капсулы и принимаюсь за Кошку. Гамамелис наверняка жжет ее - нас с Андзу он всегда жег, когда Пшеничка мазала нам царапины, - но Кошка даже не вздрагивает. - Девочкам не пристало ввязываться в драки, - говорю я ей. Выбрасываю ватку и возвращаю Бунтаро его аптечку. Кошка устраивается поудобнее на моей юкате[48]. Странно. Из всех людей Кошка выбрала меня, чтобы о ней позаботиться, меня, а не кого-то еще. Над стойкой для заявлений появляется голова. Она принадлежит долговязой девчонке лет одиннадцати, одетой в спортивный костюм с изображениями Микки и Дональда и с красными бантами в волосах. Ее глаза просто огромны. - Добрый день, - говорит она. - Я шла по указателям. Это бюро находок? - Да, - отвечаю я. - Ты что-нибудь потеряла? - Мамочку, - говорит она. - Она постоянно уходит без мо