я расколю его надвое и съем прямо на месте. - Узкий отрезок заканчивается, и Великан прибавляет скорость. - От лунатизма меня вылечили. Я тогда вроде как без сознания был. Но это записано в моей лицензии, поэтому профсоюзная работа и опасные грузы не для меня. А жена? Дети? Я слишком боюсь того, что могу сотворить с ними однажды, если это снова начнется. Так что, видишь... - Великан затягивается, высасывая из своей сигареты все соки. - Будь осторожен с тем, что тебе снится. - Ученые называют это "Эффектом Аи Имадзо". - Ее голос звучит так отчетливо, словно она в соседней комнате. - Светила психологии сделали все возможное, чтобы разгадать эту загадку, но так и не пришли к окончательному мнению. Почему, ну почему, стоит мне приготовить мужчине обед, как он тут же прыгает в первый попавшийся грузовик и сматывается из города? Я не ожидал, что она будет шутить. - Я пытался дозвониться до тебя утром. - Было бы так удобно сказать, что в колебаниях моего настроения виноват старый друг диабет, но, по правде сказать, во всем виноват мой старый друг "я". - Перестань, Аи, я был... - Заткнись. Нет. Это была моя вина. - Но... - Прими мои извинения, или нашей дружбе конец. Подумать только, я - из всех людей на земле - читаю тебе лекции о том, как ты должен вести себя с твоей матерью. - Ты была права. Мама позвонила мне из Миязаки. Вчера вечером. - Сатико говорила. Это хорошо, но то, что я оказалась права, не извиняет мои нравоучения. Все равно. Я сижу на своей табуретке для игры на пианино и крашу ногти на ногах. А ты где, лицо, скрывающееся от правосудия? - Кормлю москитов перед придорожным кафе под названием "У Окатана". - В Японии десять тысяч придорожных кафе под названием "У Окатана". - Это находится между, э-э, ниоткуда и... никуда. - Должно быть, это в Гифу. - На самом деле, я думаю, что так оно и есть. Один дальнобойщик подвез меня и высадил здесь, после того, как по телефону велел своему приятелю - по прозвищу Рыба-Монах - подобрать меня, когда тот поедет в Фукуоку. До меня у него намечен кулачный бой с каким-то скрюченным техником с автозаправки, который позволил себе непристойные замечания насчет его жены. - Молись, чтобы он победил без сотрясения мозга. Бедный Миякэ - застрять в фильме Никкацу[153] о дальнобойщиках. - Это не самый быстрый способ добраться до Кюсю, зато самый дешевый. У меня новости. - Какие? - Поставь свой лак на пол. Я не хочу, чтобы ты оставила пятно на табуретке. - Что случилось? - Последние девять лет своей жизни я прожил в самой тихой деревне самого тихого острова в самой тихой префектуре Японии. Вокруг всегда было одно и то же. Дети всегда так говорят, где бы они ни жили, но на Якусиме это действительно так. С тех пор как мы виделись в последний раз, случилось то, чего никогда не стучалось раньше. Это был самый фантастический день моей жизни. И когда я скажу тебе, кого я встретил сегодня утром... - Судя по тому, как это звучит, мне нужно тебе перезвонить. Дай-ка свой номер. x x x - Эидзи! - Она влезает на высокий подоконник и садится, обхватив колени руками. Бамбуковые тени раскачиваются и шелестят по татами и выцветшей фузуме. - Эидзи! Иди сюда быстрее! Я встаю и подхожу к окну. Зубная нить путается паутиной. Из окна бабушкиного дома я вижу парк Уэно, только все гуляющие уже разбрелись по домам. Но Андзу еще здесь, стоит на коленях перед останками древнего кедра. Я вылезаю наружу. Воздушный змей солнечного света, что принадлежит Андзу, запутался в ветвях на самом верху. Он сверкает темным золотом. Андзу в отчаянии: - Посмотри! Мой змей зацепился! Я становлюсь на колени рядом с ней - видеть ее в слезах невыносимо - и пытаюсь ее подбодрить: - Так отцепи его! Ты чудесно лазаешь по деревьям! Андзу испускает недавно усвоенный ею вздох: - У меня диабет, гений, помнишь? - Она показывает вниз; ее ноги - как подушка для булавок, истыканная иглами для инъекций. - Освободи его, Эидзи! Вот почему я начинаю карабкаться вверх - мои пальцы впиваются в шкуру рептилии. Из дальней долины доносится блеяние овец. Я нахожу пару своих выброшенных носков, столь грязных, что спасению они не подлежат. Проходит целая жизнь, надвигается темнота, кружит ветер, прилетают вороны. Я боюсь, что воздушный змей солнечного света изорвется в клочья раньше, чем я до него доберусь. Где в этом вихре листвы может он спрятаться? Несколько минут спустя я обнаруживаю его на самой верхней ветке. Какой-то мужчина, все еще без лица. - Зачем ты лезешь на мое дерево? - вопрошает он. - Я ищу воздушного змея своей сестры, - объясняю я. Он хмурит брови. - Охотиться за воздушными змеями важнее, чем заботиться о сестре? Внезапно я осознаю, что оставил Андзу совсем одну - на сколько же дней? - в бабушкином доме, не подумав о том, что ей нужны вода и пища. Кто откроет консервы ей на обед? Мое беспокойство усиливается, когда я вижу, как обветшал этот дом: с карнизов свешивается кустарник, еще одна суровая зима окончательно его развалит. Неужели правда, что прошло уже девять лет? Дверная ручка со сломанным язычком бесполезно болтается - стоит мне постучать, дверь падает внутрь вместе с косяком. За стропилами тенью скользит Кошка. В моей капсуле лежит футляр от гитары. А в футляре лежит Андзу. Она не может открыть спасательные люки изнутри, и ей становится нечем дышать - я слышу ее беспомощный стук, я бросаюсь к ней, дергаю замки, но они так заржавели... x x x - И тут я просыпаюсь, и оказывается, что это был сон! Рыба-Монах так и сияет в отсветах приборной доски, весь в коже плюс жилет на шнуровке. Хриплый смешок, один, второй, третий. У него самые резиновые губы из всех, какими может - или могло бы - обладать человеческое существо. Я сижу в другом грузовике, который мчится сквозь дождливое гиперпространство. Мимо со скоростью света проносится дорожный знак - скоростное шоссе Мейсин, выезд на Оцу, 9 км. Часы на приборной доске высвечивают 21:09. - Забавное это дело, сны, - говорит Рыба-Монах. - Хонда рассказывал тебе свою лунатическую историю? Мешок дерьма. Все дело в том, что он внушает женщинам отвращение. Просто и ясно. Сны. Я специально читал о них. На самом деле никто не знает, что такое сны. Ученые не могут договориться. В одном лагере считают, что это ваш гиппокамп роется в воспоминаниях в вашем левом полушарии. Потом правое полушарие собирает все эти невероятные истории и соединяет их с образами. Рыба-Монах не ожидает, что я что-то скажу ему в ответ, - если бы меня здесь не было, он завел бы этот разговор с куклой Зиззи Хикару. Выезд на Киото, 18 км. - Мы скорее пишем сценарии, чем просто видим сны. Вот так-то. По ветровому стеклу бредет покрытое пушком насекомое. - Я тебе не рассказывал свою историю про сон? У нас у всех есть хотя бы одна такая. Мне было столько же лет, как тебе. Я был влюблен. Или, может быть, страдал душевной болезнью. Это одно и то же. Вот так-то. Она - Кирара ее звали - была такая изнеженная, комнатная девочка. Мы ходили в один плавательный клуб. В те времена у меня было клевое тело. Ее папочка был тайным лидером в одной фашистской организации. В какой? Ах, да, в министерстве образования. Что ставило Кирару намного выше всех в моем классе. Но для меня это было неважно. Я был околдован. В школе я снял копию с какого-то любовного стихотворения из одной книги. И получил поцелуй! У меня и сейчас осталась эта козлиная привлекательность для прекрасного пола, перед которой тогда не устояла Кирара. Мы стали ездить на свидания к бассейну на машине моего двоюродного брата. Считали звезды. Считали ее родинки. Никогда раньше я не знал подобного блаженства и больше уже не узнаю. А потом до ее отца дошли слухи о том, как мы проводим время. Я не подходил на роль принца для его принцессы. Совсем. Одно слово Папочки, и она бросила меня, словно покрытый струпьями труп. Даже сменила плавательный клуб. Для Кирары я был всего лишь промежуточным блюдом, от которого отщипывают кусочек, а она для меня была целым меню в ресторане любви. Ну, я потерял рассудок. Сошел с ума. Я продолжал посылать ей стихи. Кирара не обращала на них внимания. Я перестал спать, есть, думать. Я решил доказать ей свою преданность, совершив самоубийство. Мой план был таков: добраться до Моря Деревьев у подножия Фудзи и наглотаться снотворного. Способ не оригинальный, я понимаю, но мне было восемнадцать, а у моего дяди в том лесу была хижина. Утром, перед отъездом, я отправил Кираре письмо, в котором писал, что не могу жить без ее любви и что у меня нет другого выхода, кроме как умереть, и описал место, где собирался совершить свой подвиг, - разве есть смысл умирать за любовь, если этого никто не заметит, правда? Сел на первый же поезд, сошел на тихой сельской станции и пошел к цели. Погода все время меняла настроение, я - нет. Никогда в своей жизни я не был так уверен в принятом решении. Я отыскал хижину своего дяди и пошел дальше, пока не вышел на поляну. Вот нужное место, подумал я. И угадай, что я увидел, высоко в воздухе? - Э-э... птицу? - Кирару! Мою возлюбленную с петлей на шее! Ее ноги потихоньку крутились то в одну сторону, то в другую. Какое зрелище! Раздутая, в дерьме, вороны и личинки уже делают свое дело. - Это... - Было так жутко, что я проснулся - все еще в поезде, который нес меня к горе Фудзи. А еще говорят, откровений не бывает! Я сошел на следующей же станции, сел на обратный поезд и поехал домой. На коврике перед дверью я нашел свое письмо, в котором сообщал о самоубийстве, непрочитанное и даже невскрытое, на лицевой стороне кроваво-красной ручкой нацарапано: "Вернуть отправителю". Кирара - или ее отец - вернули его, даже не прочитав. Почувствовал ли я себя глупо? Потом она поступила в университет и уехала, и... - Рыба-Монах притормаживает, чтобы пропустить какой-то грузовик. Водитель машет ему рукой. - Я увидел Кирару снова много лет спустя. В аэропорту Кансай, издалека. Шикарный муж, золотые побрякушки, капризный ребенок в коляске. Угадай, что пронеслось у меня в голове? - Ревность? - Ничего. Я не почувствовал ни-че-го. Я был готов повеситься из-за нее, но я никогда не любил ее. Не любил по-настоящему. Я только думал, что люблю. - Мы въезжаем в тоннель, полный эха и воздуха. - У таких историй должна быть мораль. Вот моя мораль. Доверяй своим снам. А не тому, что ты думаешь наяву. x x x Еще тоннели, мосты через низины, станции техобслуживания. Наш грузовик трясется по скоростному шоссе Тогуку до самого рассвета. Тридцати минут двадцать первого века хватает на то, чтобы покрыть расстояние, на которое знать и священники прошлых веков тратили целые дни. Полудождь, полутуман, дворники двигаются, как заторможенные. Формы снова обретают имена, а имена - формы. Островки в устьях рек. Цапли на рыбалке. Лавандовые бетономешалки запечатывают берега. Выложенные кирпичом тоннели в горных склонах. Склад ящиков из-под пива, бесконечный и однообразный, как Утопия. Я представляю, как моя мать лежит, не в силах заснуть, в сотнях километров отсюда, и думает обо мне. Я все еще не могу прийти в себя от того, как напросился в Миязаки. Интересно, для нее это тоже сюрприз? Волнуется ли она сейчас так же, как я? Выезд на Окаяму. Над заводскими трубами клубится дым. Рыба-Монах беспрестанно мурлычет себе под нос одну и ту же песенку. Машины подчиняются дорогам, а не тем, кто их водит, - грузовики меняют водителей так же легко, как масло. Приезды нашей матери на Якусиму были пыткой. Между тем временем, когда она бросила нас, и днем, когда утонула Андзу, она приезжала примерно раз в год. Выезд на Фукуяму. Пламя лижет угол затянутого дымкой поля. Земля очищается от деревьев за неделю, разравнивается за месяц, асфальтируется за полдня - и с тех пор о ней больше не вспоминают. Земля трескается, покрывается зеленью, потом ее душат и раскорчевывают. Провода, провисшие и туго натянутые от столба к столбу, пальцы скорости, дергающие за ослабшие гитарные струны. Моя бабушка отказывалась с ней встречаться, поэтому она всегда останавливалась у дяди Патинко в Камияки - главном порту - накануне вечером. Нас всегда одевали в школьную форму. Тетя Патинко специально водила нас к парикмахеру. Конечно, все знали. Она брала такси от причала, хотя даже пешком до дома дяди Патинко было идти не больше десяти минут. Ей отводили лучшую комнату, а тетя развлекала ее светской беседой, которую она поддерживала с убийственным вниманием к самым бесцветным деталям. Выезд на Хиросиму. Монах выключает дворники. Рекламные щиты расхваливают банк, который лопнул много месяцев тому назад. Горы, что спускаются к побережью Японского моря, поворачивают время вспять. Черно-белые окраины городов, похожие друг на друга, как близнецы. Много лет спустя дядя Асфальт рассказал мне - после шести банок пива, - что дядя Патинко заставлял нашу мать приезжать, это было условием содержания, которое он ей посылал. Я думаю, он хотел, как лучше, но было неправильно принуждать нас видеться. Мы отвечали на вопросы, которые она нам задавала. Всегда одни и те же вопросы, не задевающие болезненных тем: какие предметы в школе нам нравятся больше всего? Какие предметы в школе нам нравятся меньше всего? Чем мы занимаемся после школы? Наш разговор напоминал беседу следователя и подследственного. Ни проблеска нежности. Выезд на Токуяму. Именно здесь Субару Цукияма, мой двоюродный дед, прожил свои последние недели в Японии. Сегодня он не узнал бы префектуру Ямагути. Поле для гольфа, сработанное на месте холма, огорожено зеленой сеткой. По нему туда-сюда двигаются микроскопические фигурки. Я вновь вспоминаю о почтовом вирусе и думаю о том, разносит ли он еще опасные новости Козуэ Ямая. Теперь он не имеет ко мне ни малейшего отношения. Видимые последствия все равно, что верхушка айсберга: большая часть того, к чему приводит большинство действий, невидима для того, кто эти действия совершает. Побелевшее небо повисло над головой грязным ковром - утро забывает о недавнем дожде, как маленькая девочка забывает о том, что собиралась дуться на кого-нибудь до конца своих дней. Я думаю, Андзу наверняка была бы более разговорчива с матерью, если бы не чувствовала мое раздражение; тогда она тоже закрывалась, как устрица. Мать курила одну сигарету за другой. Ее образ, запечатленный моей памятью, плавает в сигаретном дыму. Тетя Патинко никогда не задавала ей личных вопросов, по крайней мере в нашем присутствии, поэтому все, что мы знали, было подслушано из-за стенной перегородки. Потом, вечером, она садилась на " комету" до Кагосимы, и все вздыхали с облегчением. Однажды она осталась на два дня - должно быть, это тогда Андзу видела, как мать готовит темпуру из своего кольца, - но тот затянувшийся визит никогда больше не повторялся. Выезд на Ямагути. Дерево раскачивается само по себе на безветренном склоне холма. Горы сглаживаются. Ее не было на похоронах Андзу. Сплетни, кровавый спорт нашего острова, донесли, что она улетела на Гуам "по работе" за день до того, как Андзу погибла, и не оставила номера, по которому с ней можно было бы связаться в экстренном случае. Были и другие версии, менее снисходительные. Я заковал себя в трехдюймовую броню безразличия по отношению к ней. В последний раз, когда мы виделись - единственный раз без Андзу, - мне было четырнадцать. Это было в Кагосиме, в старом доме дяди Толстосума. У нее были короткие волосы и кричащие драгоценности. И темные очки. Я пришел туда, потому что мне приказали. Думаю, она тоже. - Ты вырос, Эидзи, - сказала она, когда я втащился в комнату и сел на стул. Я был твердо настроен на ссору. - А ты нет. Тетя Толстосум поспешно сказала: - Эидзи так вытянулся за последние месяцы. А его учитель музыки говорит, что он прирожденный гитарист. Как жаль, что ты не захватил гитару, Эидзи. Мама с удовольствием бы послушала, как ты играешь. Я обратился к дужке ее очков: - Мама? У меня ее нет, тетя. Она умерла еще раньше, чем Андзу утонула. У меня где-то есть отец, но матери нет. Вы же знаете. Мать пряталась в сигаретном дыму. Тетя Толстосум разливала чай. - Твоя мама проделала долгий путь, чтобы с тобой увидеться, и мне кажется, тебе следует извиниться. Я уже был готов встать и уйти, но мать опередила меня. Она взяла сумочку и повернулась в тете Толстосум: - В этом нет необходимости. Он не сказал ничего, с чем я была бы не согласна. С чем я действительно не согласна, так это с тем, что нас заставляют продолжать эти семейные беседы, когда совершенно ясно, что никакой семьи у нас нет и беседовать не о чем. Я знаю, что вы делаете это из благих побуждений, но благие побуждения могут обернуться невыносимой мукой, вы поймете это, если подсчитаете весь вред, который они уже принесли. Передайте привет моему брату. Через пятьдесят минут будет ночной поезд в Токио, надеюсь успеть на него. Может быть, прошедшие годы немного изменили текст, но это основное из того, что было сказано. Может быть, темные очки я прибавил от себя, но глаз своей матери я не помню. Рыба-Монах открывает банку кофе и включает радио. Когда мы проезжаем мост Симоносеки[154], словно за компанию, включается солнце. Я снова на Кюсю. Я улыбаюсь, сам не зная чему. Душа, воссоединившись с телом, которое она покинула навсегда, поражается, что все осталось в рабочем состоянии, - вот как я себя чувствую. Сломанные заборы, буйство диких цветов, нетронутая земля. Кюсю для Японии - это потусторонний мир, живущий по диким законам. Все мифические создания выползли, выскочили или выплыли с Кюсю. Рыба-Монах вспоминает о моем присутствии: - Как говорила моя дорогая мамочка каждое утро: "Вставай пораньше, рассвет - это дар небес". Вот так-то. Через двадцать минут будем в Китакюсю... x x x - Господин Аояма! Пожалуйста, примите мои самые искренние соболезнования по случаю, э-э, вашей смерти. Господин Аояма опускает свой бинокль и возится с настройкой. На нем униформа сотрудника ЯЖД, но выглядит он намного элегантнее, чем когда-то в Уэно. - Смерть - это не так плохо, Миякэ, когда она наконец приходит. Это как получить старый долг. Кстати, я должен извиниться за то, что обвинил тебя в шпионаже. - Забудьте. У вас был сильнейший стресс. Господин Аояма поглаживает верхнюю губу: - Я сбрил усы. - И правильно сделали, начальник вокзала. Если честно, они вам не шли. - Я думаю, что человек должен как-то увековечивать память о важнейших вехах своей жизни. - И для вас нет более важной вехи, чем смерть. - Ты верно подметил, Миякэ. - Можно спросить вас, как я умер? - Ты жив до мозга костей! Твое тело находится в автобусе, который едет из Китакюсю в Миязаки. Это всего лишь сон. - Мне никогда раньше не снились такие... непохожие на сон сны. - Сны живых людей могут зависеть от их Умерших. Присмотрись повнимательней... Мы летим. Господин Аояма летит свободным стилем, как Супермен. У меня за спиной приторочен ранец с реактивным двигателем, как у Зэкса Омеги. Под нами - розовые меренги облаков. Земля набегает накипью и уносится прочь. - Еще одно преимущество, которым мы, умершие, располагаем, - это неограниченная свобода восторгаться величием мироздания. - Вы - мой Умерший? - Я нанял тебя, а ты нанял меня. - А почему Андзу никогда не приходила? - Почти. - Господин Аояма смотрит на часы у себя на руке. - Над этим вопросом работают. - Значит, мертвые действительно, э-э, общаются с живыми? - Тоже мне, большое дело. - И вы действительно можете видеть... все? - Я думаю о своих проделках с Зиззи Хикару. - Да, если хотим. Но ты бы стал смотреть телевизор с миллиардом каналов? Так мало внимания к божественным предначертаниям. Творящие зло воображают, что их преступлениям нет равных, но если бы они только знали. Нет. Цель моего появления в твоих утренних снах - искупление грехов. - Э-э... ваших или моих? - Наших. Я так плохо обращался с тобой в Уэно. Даже при том, что ты плюнул в мой чайник. - Мне очень не по себе оттого, что я это сделал. Господин Аояма смотрит в свой бинокль. - Газетам, что выйдут через пару дней, будет не по себе до невероятия. Взгляни. Искупление близко. - Господин Аояма указывает вниз. Облака расползаются, как древние свитки, - и я вижу наш тайный пляж, прибрежную скалу и камень-кит. На камне-ките, ссутулившись в горестном одиночестве, сидит девочка. Андзу, конечно. - Незаконченное дело, Миякэ. - Я не понимаю. - Поймешь. Реактивный двигатель у меня за спиной сбивается с ритма и глохнет. Я вижу свою мать - лицо с обложки фильма ужасов, - но и она, и балкон девятого этажа со свистом исчезают в небе над Токио. Переворачиваюсь и вижу, как мне навстречу с предельной скоростью несется детская площадка, и вспоминаю, что если я не проснусь, прежде чем ударюсь о землю, я... x x x Я просыпаюсь с криком "Ааааааа!" на заднем сиденье междугородного автобуса - его двери с шипением закрываются, и он трогается с места. Сажусь прямо и щурюсь от света. Да, это автобус. Рыба-Монах предлагал поспрашивать дальнобойщиков в Китакюсю, не едет ли кто-нибудь на юг, в сторону Миязаки, но мать ждет, что я приеду сразу после обеда. Я не хочу рисковать и опаздывать. Еще до того, как я уснул, рядом со мной на заднее сиденье села пожилая женщина. В руках у нее мелькают вязальные спицы, лицо круглое и щербатое, как луна, и мне кажется, что она увлекается ароматерапией, потому что я чувствую запах... какого-то растения, название которого не могу вспомнить. Своим загаром она напоминает блестящий на солнце апельсин. Между нами стоит корзина с хурмой. Не той водянистой хурмой, которую продают в Токио, - хурма, что лежит в ее корзине, может расти только в сказках. Это хурма, которая стоит риска навлечь на себя гнев сказочных колдунов. У меня текут слюнки - последние сутки я почти ничего не ел. - Предлагаю обмен, - говорит госпожа Хурма. - Одну хурму за твой сон. Мне неловко. - Я что-нибудь бормотал? Она не отрывает взгляда от петель своего вязанья. - Я собираю сны. И я рассказываю ей свой сон, не упоминая о том, что Андзу - моя сестра. Ее спицы стучат, как мечи, скрещенные на отдаленном холме. - Вам меня не обсчитать, молодой человек. О чем вы умолчали? И я признаюсь, что Андзу моя сестра-двойняшка. Госпожа Хурма на минутку задумывается. - Когда она ушла, эта несчастная? - Ушла откуда? - С лицевой стороны, конечно же. - С лицевой стороны... - Жизни. Нет, ее спицы стучат, как трость слепого. - Девять лет назад. Как вы узнали? - В четверг на страстной неделе мне исполнится восемьдесят один. Ее ли мысли витают где-то, мои ли где-то бредут. Она зевает. Маленькие, белые зубы. Я думаю о Кошке. Она спускает петлю. - Сны - это берега, в которых океан сущностей обретает твердь формы. Пляжи, по которым "когда-нибудь-будет", "однажды-было" и "не-будет-никогда" могут прогуливаться среди "ныне-есть". Ты ведь считаешь, что я старуха, поседевшая от суеверий и, вероятно, законченная сумасшедшая. Выразиться лучше я бы не смог. - Конечно, я сумасшедшая. Иначе откуда бы мне знать все, что я знаю? Я боюсь обидеть ее, поэтому спрашиваю, что, по ее мнению, означает мой сон. Она улыбается, обнажая зубы. Она знает, что я смотрю на нее свысока. - Тебя разыскивают. - Разыскивают? Кто? - Я не даю бесплатных консультаций. Возьми свою хурму, мальчик. После Токио Миязаки кажется просто игрушечным. На автовокзале я иду в бюро информации для туристов, чтобы узнать, где клиника, в которой находится моя мать. Никто о ней даже не слышал, но когда я показываю адрес, мне говорят, что нужно сесть на автобус до Кирисимы. Ближайший будет не раньше, чем через час, поэтому я иду в туалет на вокзале, чищу зубы и усаживаюсь в зале ожидания, где пью сладкий холодный кофе из банки и наблюдаю за подъезжающими и отъезжающими автобусами и пассажирами. Мимо неторопливо проходят местные жители. Облака никуда не спешат, а в фонтанах под пальмами висят радуги. Отошедшая от дел собака с мутными глазами подходит ко мне и обнюхивает в знак приветствия. Женщина на сносях пытается удержать в повиновении выводок разбегающихся в разные стороны детишек-попрыгунчиков. Я вспоминаю про свою хурму - моя бабушка говорит, что беременные ни в коем случае не должны есть хурму - и перочинным ножом срезаю с нее кожицу. Пальцы становятся липкими, но плод, блестящий, как жемчужина, просто великолепен. Я выплевываю блестящие косточки. Один из мальчиков научился свистеть, но пока только одну мелодию. Мать смотрит, как дети прыгают между пластмассовыми сиденьями. Интересно, где их отец. Когда они добираются до огнетушителя, она, наконец, делает замечание: - Если вы это тронете, дяди, что следят за порядком, рассердятся! Выхожу пройтись. В сувенирном магазинчике, полном вещей, не распроданных с пятидесятых годов, мне попадается на глаза чаша с поблекшими пластмассовыми фруктами, на которых улыбаются веселые рожицы. Я покупаю ее для Бунтаро, чтобы отблагодарить за брелок с Зиззи Хикару. В "Лоусонз" я покупаю упаковку бомбочек с шампанским и до самого прихода автобуса читаю журналы. Наверное, я должен волноваться, но у меня нет на это сил. Я даже не знаю, какой сегодня день. Я ожидаю увидеть фешенебельное заведение с автостоянками и пандусами для кресел-каталок, расположенное на окраине города, - вместо этого автобус по узкой дороге углубляется в сельскую местность. Когда мы проезжаем расстояние еще на тысячу иен, один фермер показывает мне на проселочную дорогу и говорит, чтобы я шел по ней до самого конца. - Вы не сможете пройти мимо, - уверяет он, что обычно предвещает неприятности. По одну сторону дороги бежит вверх склон поросшего соснами холма; по другую - убирают и развешивают для просушки пучки раннего риса. На тропе мне попадается большой плоский круглый камень. Сверчки выводят трели и выстукивают морзянку. Я кладу камень в свой рюкзак. Мир вокруг расцвечен розовато-лиловым, ярко-розовым и белым. Вся земля. Весь воздух. Я иду, иду. Начинаю волноваться - через двадцать минут уже виден конец дороги, но клиники и следа нет. Огородные пугала, наполовину смешные, наполовину ужасные, бросают на меня косые взгляды. Большие головы, костлявые шеи. Асфальтовое покрытие заканчивается, заканчивается и сама дорога, рядом с кучкой ветхих деревенских домиков у подножия горы, на которой ранняя осень уже оставила свои отметины. Пот течет у меня по спине, скапливаясь на пояснице, - наверняка от меня несет чем угодно, только не свежестью. Может быть, водитель автобуса не там меня высадил? Решаю пойти на ферму и спросить. Жаворонок больше не поет, и вокруг повисла громкая тишина. Овощные грядки, подсолнухи, голубые простыни, развешанные на солнце. На небольшом возвышении в саду камней, где хозяйничает ползучий пырей, стоит традиционный чайный домик, крытый соломой. Я уже прохожу было мимо калитки, как вдруг вижу написанную от руки вывеску: "Миязаки, Горная клиника". Несмотря на все признаки того, что место обитаемо, вокруг никого нет. У парадного входа не видно ни колокольчика, ни звонка, поэтому я просто открываю дверь и вхожу в прохладную приемную, где какая-то женщина - уборщица? - в белой униформе пытается превратить горы папок в холмы. Эта битва заранее проиграна. Тут она замечает меня. - Привет. - Здравствуйте. Скажите, пожалуйста, не мог бы я, э-э, поговорить с дежурной сестрой? - Вы можете поговорить со мной, если хотите. Меня зовут Судзуки. Я врач. А вы? - Э-э, Эидзи Миякэ. Я приехал навестить свою мать, она пациентка. Марико Миякэ. Доктор Судзуки издает долгое "Агаааааааа". - И вы здесь тоже желанный гость, Эидзи Миякэ. Да, наша блудная сестра все утро была как на иголках. Мы предпочитаем говорить "гости", а не " пациенты", если это не слишком высокопарно звучит. Мы думали, что ты позвонишь из Миязаки. Трудно было нас найти? Боюсь, до нас довольно долго добираться. Я считаю, что при нашей жизни, когда мы ежеминутно окружены людьми, одиночество оказывает лечебное воздействие. Ты уже ел? Сейчас все обедают в столовой. - Я съел рисовый шарик в автобусе... Доктор Судзуки видит, что я нервничаю оттого, что мне придется встретиться с матерью под посторонними взглядами. - Тогда, может быть, подождешь в чайном домике? Мы гордимся им - один из наших гостей был мастером чайной церемонии, и будет снова, если я хоть что-нибудь понимаю в своем деле. Он сделал его по образцу чайного домика Сэнно-Соеки. К пойду скажу твоей маме, что тот, кого она так ждала, уже здесь. - Доктор... Доктор Судзуки поворачивается, крутанувшись на одной ноге. - Да? - Ничего. Мне показалось, что она улыбается. - Просто будь собой. Я скидываю обувь и забираюсь в прохладную, размером в четыре с половиной татами хижину. Смотрю на гудящий сад. Пчелы, ползучие бобы, лаванда. Выпиваю немного ячменного чая - он успел согреться и вспениться - из бутылки, что купил в Миязаки. Бабочка-папирус цепляется к потолку и складывает крылышки. Ложусь на спину и закрываю глаза - всего на секунду. x x x Нью-Йорк встречает меня снежным зарядом и стаями серых ворон. Я знаю ту, что сидит за рулем моего большого желтого такси, но ее имя постоянно выскальзывает из памяти. С трудом пробираюсь сквозь толпу журналистов с пучеглазыми объективами и оказываюсь в студии звукозаписи, где Джон Леннон большими глотками пьет свой ячменный чай. - Эидзи! Твоя гитара потеряла надежду! С тех пор как мне исполнилось двенадцать, я мечтал о встрече с этим полубогом. Моя мечта сбылась, и мой английский в сто раз лучше, чем я смел надеяться, но все, что мне удается выдавить из себя, это: - Извините, что опоздал, господин Леннон. Великий человек пожимает плечами в точности, как Юзу Дэймон. - После того как ты девять лет учил мои песни, можешь называть меня Джоном. Называй как хочешь. Только не Полом. - Все смеются над этой шуткой. - Позволь мне представить тебя остальным членам группы. С Йоко ты уже встречался, однажды летом, в Каруидзаве, мы ехали на велосипедах... Йоко Оно одета как Пиковая Дама. - Все в порядке, Шон, - говорит она мне. - Мамочка просто ищет свою руку в снегу[155]. Это кажется нам безумно смешным, и мы разражаемся хохотом. Потом Джон Леннон указывает на фортепьяно. - А за клавиатурой, леди и члены, с вашего позволения, господин Клод Дебюсси. Композитор чихает, и у него изо рта вылетает зуб, что вызывает новый приступ хохота, - чем больше вылетает зубов, тем больше мы хохочем. - Моя подруга-пианистка, Аи Имадзо, - обращаюсь я к Дебюсси, - поклоняется вашей музыке. Она выиграла стипендию Парижской консерватории, только ее отец запретил ей ехать. - Мой французский тоже великолепен! - Тогда ее отец просто дерьмо, боров-сифилитик, - говорит Дебюсси, опускаясь на колени, чтобы подобрать свои зубы. - А госпожа Имадзо - исключительная женщина. Скажите ей, чтобы ехала! У меня слабость к азиаткам. Я в парке Уэно, среди кустов и палаток, где живут бездомные. Мне кажется, что это не очень подходящее место для интервью, но Джон сам предложил пойти сюда. - Джон, о чем в действительности поется в "Tomorrow Never Knows"[156]? Джон принимает позу мыслителя. - Я никогда этого не знал. Мы беспомощно смеемся. - Но ведь ты ее написал! - Нет, Эидзи, я никогда... - Он смахивает с глаз слезы. - Это она меня написала! В эту секунду Дои приподнимает полотнище, закрывающее вход в палатку, и вручает нам пиццу. Открываем коробку - в ней лежит прессованная марихуана. Дама с фотографиями - похоже, что мы у нее в гостях - достает нож для пирогов с отполированным черепом горностая на рукоятке. Всем достается по тонкому ломтику - на вкус это как зеленый чай. - Какую песню Джона ты любишь больше всего, Эидзи-кан? Я вдруг понимаю, что Дама с фотографиями - это Козуэ Ямая, работающая под прикрытием, - нам всем становится очень смешно. - "Сон № 9"[157], - отвечаю я. - Это настоящий шедевр. Джону нравится мой ответ, и он изображает жестами индийского божка, напевая "Ah, bowakama pousse pousse". Даже дельфин из прозрачного пластика перед научным музеем посмеивается. Мои легкие наполняются смехом, мне становится действительно трудно дышать. - Дело в том, - продолжает Джон, - что "Сон № 9" произошел от " Норвежского леса". И там и там рассказывается о привидениях. "Она" в " Норвежском лесу" проклинает тебя, обрекая на одиночество. "Две души, танцующие так странно" в "Сне № 9" даруют благословенную гармонию. Но люди предпочитают одиночество, а не гармонию. - А что означает это название? - Девятый сон начинается всякий раз, когда что-нибудь заканчивается. Появляется какой-то разъяренный гуру: - Почему ты забросил поиски нирваны? - Если ты такой глубокий мыслитель, - фыркает Джон, - сам знаешь, почему! Я смеюсь с таким надрывом, что... x x x - Я просыпаюсь. И вижу свою мать в дверях чайного домика. Аи выключает музыку. - Ты проснулся от смеха? Что она подумала? - Потом она призналась, что подумала, будто у меня припадок. А еще позже она сказала, что Андзу часто смеялась во сне, когда была совсем маленькая. - Вы долго говорили? - Три часа. Пока не спала жара. Я только что вернулся в Миязаки. - И ни ты, ни она не испытывали особой неловкости? - Не знаю... Мы будто заключили молчаливое соглашение. Она отбросила роль матери, а я отбросил роль сына. - Судя по твоим рассказам, вы и раньше не играли эти роли. - Это так. Я хочу сказать, что я согласился не судить ее, как "Мать", а она согласилась не сравнивать меня с образцом "Сына". - И... как вы поладили? - Я думаю, мы можем стать, э-э, в каком-то смысле... - Друзьями? - Не буду притворяться, что праздник любви и мира в самом разгаре. Мы словно шли по минному полю, избегая касаться взрывоопасных тем, на которые когда-нибудь нам все же придется поговорить. Но... Она мне почти понравилась. Она - живой человек. Настоящая женщина. - Даже я могла бы тебе это сказать. - Я знаю, но я всегда думал о ней как о журнальном персонаже, который делает то-то и то-то, но который никогда ничего не чувствует. А сегодня я увидел в ней женщину, которой уже за сорок и у которой была не такая уж легкая жизнь, как расписывали якусимские сплетники. Когда она говорит, чувствуется, что ей можно верить. Не то что ее письмам. Она рассказала мне об алкоголизме, о том, что алкоголь может сделать с человеком. Не сваливая все на алкоголь, а просто как ученый, который исследует болезнь. А угадай, что я узнал про свою гитару? Оказывается, когда-то гитара принадлежала ей! Все эти годы я играл на ее гитаре и даже не знал, что она тоже умеет играть. - А этот гостиничный магнат из Нагано там был? - Он приезжает раз в две недели, на выходные, сегодня его не было. Но я обещал, что приеду еще раз, в следующую субботу. - Здорово. Убедись, что у него благородные намерения. А как же твой настоящий отец? - Это была одна из взрывоопасных тем. Может, как-нибудь в другой раз. Она спросила, понравилось ли мне в Токио и много ли у меня друзей. Я похвастался, что одна моя подруга - гениальная пианистка. - Ну просто клуб для элиты. Где ты будешь ночевать? - Доктор Судзуки предложила разложить футон где-нибудь в уголке, но я сяду на поезд до Кагосимы и остановлюсь у дяди. - У дяди Толстосума, так? А завтра утром сядешь на паром до Якусимы и навестишь могилу своей сестры? - Откуда ты знаешь? По киноэкрану неба несется поток торопливых облаков. - Я, знаешь ли, действительно слушаю тебя, когда ты рассказываешь про Андзу. И про свои сны. У меня прекрасный слух. x x x Заскучавший горизонт широко зевает. Эта береговая полоса, что скрывается под водой при каждом приливе, тянется до самого моря Хиюга Нада к югу от пролива Бунго, куда плыл мой двоюродный дед в своем последнем путешествии на борту I-333. Если бы существовал бинокль, достаточно мощный, чтобы поймать в фокус сороковые годы, мы могли бы помахать друг другу рукой. Может быть, он мне тоже приснится. Может быть, время и есть та сила, которая отводит каждому моменту реальности свое место, но сны не подчиняются его правилам. До меня доносится запах осенних фруктов. - Боже, как тесен мир, - говорит госпожа Хурма. - Здравствуй, еще раз. Можно присесть? - Конечно. - Я закидываю рюкзак на багажную полку. Она садится осторожно, будто боится поставить себе синяк. - Тебе понравилась моя хурма? - Э-э, она была очень вкусной. Спасибо. А как вам мой сон? - Бывали и получше. - Странная старуха вынимает свое вязанье. - Можно спросить, что вы делаете со снами, которые, э-э, собираете? - А что ты делаешь с хурмой? - Я ее ем. - Старухам тоже нужно чем-то питаться. Я жду объяснения, но госпожа Хурма ничего не объясняет. Мимо проносятся атомная электростанция, фрегат на якоре, одинокий серфингист. Мне кажется, что вежливость обязывает поддержать разговор. - Вы едете в Кагосиму? - Просто в ту сторону. - Собираетесь навестить родственников? - Я еду на конференцию. Я жду, что она скажет мне, на какую конференцию можно ехать, когда тебе восемьдесят один год - по выращиванию фруктов? По рукоделию? - но она поглощена вязанием. Я думаю о распаде атомов. - Вы как бы толкователь снов? В ее глаза, которые совершенно лишены радужной оболочки, опасно долго смотреть. - Моя младшая сестра, которая занимается деловыми вопросами, описывает нашу профессию словом "канализационщики". Кажется, я ослышался. - Канализационщик. Это ведь, э-э, в каком-то роде инженер? Госпожа Хурма трясет головой в пароксизме легкого гнева: - Говорила я сестре. Эта словесная путаница сбивает людей с толку. Раз мы ведьмы, говорила я ей, "ведьмы" - то самое слово, которым мы должны себя называть. Придется снова с ней скандалить. Это шарф для моей бабушки. Она изведет меня, если найдет в нем хоть один изъян. - Извините, вы сказали, что вы - ведьма? - Почти на пенсии, с тех пор, как мне исполнилось пятьсот. Я считаю, что нужно уступать дорогу молодым. Или она меня очень умело разыгрывает, или совершенно сошла с ума. - Никогда бы не подумал. Она хмурит брови над своим вязаньем. - Конечно, нет. Твой мир освещен телевидением, унизан спутниками, запечатан молчанием. Сама мысль о каких-то женщинах, которые черпают жизненную энергию в снах, является, как ты сказал, совершенно безумной. Пытаюсь найти достойный ответ. - Не беспокойся. Неверие - добрый помощник в нашем деле. Когда на эти берега пришла Эра Разума, мы первые вздохнули с облегчением. - Как же можно, э-э, есть сны? - Ты слишком дитя своего времени, чтобы понять. Сновидение - это слияние сущности и формы. Это слияние высвобождает энергию - потому-то сон, если он со сновидениями, так бодрит. На самом деле, если бы ты не видел снов, то не смог бы сохранить здравый рассудок больше недели. Такие старухи, как я, живут, питаясь снами молодых здоровых людей, как ты. - Разве разумно рассказывать все это первому встречному? - А почему нет? Любого, кто станет настаивать на том, что это правда, запрут в лечебнице. Я смутно жалею, что съел ту хурму. - Я, э-э, мне нужно в у